Текст книги "ЛЧК (Записки старого человека)"

Автор книги: Дан Маркович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Мария, говорят, вы ездили к Стене?

– Это было как свадебное путешествие. Когда я увидела, как солнце заходит за нее вечером – как за гору, то поняла – Аугуст ненормальный... Там в лесу был хутор, мы сняли комнату, жили три недели. Раньше мы часто ругались – я все не верила ему, да и характер мой... а эти недели – лучшие, кажется, в жизни... Потом решили попробовать. И с нами еще один, местный тоже хочу, говорит. Я сразу поняла, что за тип, а Аугуст лопух лопухом... Как стемнело, вышли из леса, поползли, метров триста оставалось. Аугуст говорит – я на разведку-и вперед пополз. Мы лежим, время идет... А этот стал ко мне приставать. Я отбиваюсь, а сама смеюсь-надо же!-приползли, на самый священный забор покушаемся-и вдруг такая пошлятина... Аугуст что-то услышал – и назад. Они сцепились... и тут нас осветили прожекторами... А до этого я в институте работала, город был, жили. Суетились, спешили – боялись войны, все неприятеля ждали, а сами друг друга не жалели, грызли как могли. Был один человек интересный, он погиб. Академик был особенный, театральный, смешной мужчина, но не злой. А вокруг них мошкара мелкая, ни жить по-серьезному, ни в жизнь играть не умели... Вот Лариса еще работала там, с Антоном...

– Что этот институт?.. Мираж, и все надежды на него – мираж,-махнула рукой Лариса, – скажите лучше, что делать с котами. Антон говорит, план в этом году большой.

– Гертруда не посмеет явиться ко мне, – сказала Мария, -так что давайте всех на пятый.

– Кто его знает, обнаглеет и явится, – возразила ей Анна. – Твой Крис храбрец, а Серж такой неприспособленный... Лариса вздохнула – ее Вася снова забыл про дом родной.

– Вася не пропадет, – сказал я ей, – налет ему нипочем, он смелый и быстрый парень... "А с Феликсом надо поосторожней, – подумал сам, – старый, опытный кот, но резвости может ему не хватить. И не возьмешь на руки, не убережешь под мышкой, как я в детстве спасал котов от собак. Это, брат, другие охотятся звери..."

Огороды

Хозяйственная наша система была отточена и отполирована и доведена если не до совершенства, то до прозрачной ясности девятью поколениями людей, работавших в строго заданном направлении и пренебрегавших теми обстоятельствами, которые, с их точки зрения, не стоили внимания... Все мы, за исключением Бляса и Антона, были пенсионерами и получали свой суп. Десятую часть супа мы возвращали Анемподисту, как налог в пользу жэка. Бляс от пенсии отказался – "сам кого угодно прокормлю", а Антон получал зарплату. С деньгами было сложней: существовал магазин, и в нем что-то было, но на каждый товар полагался специальный талон, он назывался "приглашением", а талоны были у жэковцев. Антон, Бляс и все, к кому деньги так или иначе попадали, добывали, конечно, талоны, и все были довольны. Крылов говорил, что система корнями уходит в историю, и многозначительно морщил лоб. Но все это касалось только предметов роскоши, как чай или пустырник, а в основном мы кормились сами – выращивали овощи на земле и десятую часть урожая отдавали Анемподисту в пользу жэка. Бляс держал свиней и за это платил Анемподисту налог свининой, кроме того, он продавал мясо в жэк за деньги и талоны, "наживался", как они жаловались, а нам с Аугустом платил свининой за работу. Он предлагал и деньги, которых у него были залежи, но нам деньги нужны были редко, и толстые пачки пылились в шкафу у Бляса на втором этаже.

Но это было не все. Все мы состояли в колхозе – Бляс главным свиноводом, Аугуст – бригадиром овощеводов... а председателем избрал себя Гертруда. И опять все хорошо – никакого тебе единоличного хозяйства... Но корыстолюбие расшатает любую сколь угодно прочную систему – Гертруда решил добиваться своей "десятины": "Анемподисту Анемподистово, а колхозу колхозное отдай..." Аугуст плюнул и стал платить овощами, а Бляс платить свининой отказался – "хватит дармоедам и того, что в жэк идет". Из-за этого между председателем Гертрудой и свиноводом Блясовым шел нескончаемый спор. Крылов считал, что основная причина противоречия в неотделении города от деревни; это отделение, по его расчетам, давным-давно должно было произойти. Он говорил, что двойной налог – варварство, и пора выработать принцип более прогрессивный, что-то вроде "колхозник подчиненного мне бригадира – не мой колхозник".

Кроме того, были мелкие налоги, о которых обычно сообщалось в листках на двери нашего подъезда. Эти листки клеились один на другой и со временем образовали слой проклеенной бумаги, утеплявшей ветхую дверь... Как-то раз я возвращался с прогулки и увидел новый листок, на этот раз объявлялось о налоге на котов. Речь, конечно, шла не о цельночерных и чернопятенных, а о маловредных светлых котах. Получалось, что платить придется двум официально зарегистрированным котоводам – Аугусту с его травмированным Серым и Коле с Люськой. У этой блондинки недавно обнаружили темные пятнышки, но Коля храбро доказывал в жэке, что пятна коричневые, а не черные... и вообще, это не пятна никакие, а было расцарапано, а потом зажило так... Райцентровский эксперт к нам ездил неохотно, да и накладно это стало для ЖЭКа самофинансирование теперь, так что все пока обходилось. И Коле пришлось платить. Аугуст ругал жэковцев самыми страшными эстонскими ругательствами, а Коля ругал по-русски, но почему-то не жэк, а тех, у кого коты запрещенные, и в результате отдуваться ему, честному. Так выражалась его жажда справедливости.

У Бляса и Аугуста были большие огороды, и они работали там вместе с Марией и Анной. А мы с Крыловым и Лариса с Антоном играли в огороды... нет, что-то и у нас росло, но не сравнить с серьезными людьми. У Ларисы был еще отдельный крошечный участок, где она выращивала особые травы, никого туда не пускала и возилась там почти все время. Мы таскали воду, поливали, пропалывали и вели разные разговоры. Крылов считал, что со временем человечество сможет прокормить себя на земле и пенсионного супа не понадобится. Мы с Антоном сомневались и даже удивлялись его оптимизму ведь историк, а он нас убеждал. Из-за малого количества людей, он считал, почвы отдохнут и снова будут давать большой урожай.

– Эт-то прекрасно, – обрадовался Антон.

– Не будет урожая, – категорически заявила Лариса, – никто не хочет больше улавливать азот из воздуха, а без этого – конец всему живому миру. Правда, Антоний?..

– О, да... – тут же согласился Антон, – эт-то проблэ-эма...

Крылов возразил, что микробы, улавливающие азот, еще живы, но зато погибли те, кто сбраживал спирт, преследуемые новым и страшным вирусом, а следовательно, становится невозможным пьянство... Ну что пустырник, что пустырник... ведь как пили! – могли выпить стакан почти чистого спирта...

– О-о-о... – Антон был потрясен, я тоже не помнил, чтобы так чудовищно пили, но Крылов стоял на своем и говорил убедительно:

– И если теперь не пьют – то какое очищение возможно для человечества...

– А как там, на Западе? – робко спросил Антон.

– Пьют, и еще как... – авторитетно заявил историк. – Пьют – и уже докатились до полного разложения...

– По-моему, пить – это ужасно, а не пить – трудно... если есть, что пить, а у нас проблемы нет. Так же обстоит дело с преступностью – проблемы уже нет...

Лариса, как всегда, завела разговор о котах. Она нападала на Крылова "бесчувственный вы человек..."

– Надо думать о людях, – убеждал историк, – у нас есть цивилизация, история, память, культура и многое другое, чего нет у котов, и эти ценности мы должны сохранить...

Лариса говорила, что коты – великие мудрецы и прорицатели, а черные коты обладают особой силой, которую человечество пока не может понять.

– Ну вот, вы сами говорите, только другими словами – о поле, которое излучают эти животные, а ведь с этого начался кошкизм...

– Я говорю о влиянии на судьбу... как можно их уничтожить, если они влияют на судьбу? Наступит полный хаос – и ничего, ничего нельзя будет предсказать...

– Кошкисты тоже говорят о влиянии... они считают, что влияние дурное, наука подтверждает это. А значит, надо переделать природу – котов убрать, чтобы все шло хорошо...

Лариса была поражена – и замолчала. Крылов продолжал:

– Конечно, поле-ерунда, но в данной ситуации... пусть они лучше занимаются котами...

Опять он об этом... Я представил себе, что моего Феликса, который столько лет ждал меня, убьют и повесят на столбе. На что мне тогда вся ваша история и цивилизация...

С реки шел, загребая землю тяжелыми сапогами, Коля, за спиной деревянный ящик.

– Вот ты, скажи мне, – обращался он к историку, – почему это р-рыбы не стало? Раньше я... во-о-о... – он разводил руками, – а теперь... – он еле раздвигал пальцы, – во! – и все...

Крылов говорил ему о течении рек и глобальном изменении климата, но Коля не верил: "Не-е-е, это все коты..."

– Ну что за чушь! – не выдерживала Лариса.

– Женщина не могёт знать этого дела, – глубокомысленно говорил "дядя" и шел домой...

А после огорода, вечерами, мы с Феликсом смотрели на закат. Солнце садилось слева, и, чтобы увидеть его, мы выходили на балкон. Феликс сидел у меня на плече, и мы смотрели на медный шар, который по мере приближения к земле менял свою форму. Наконец они касались друг друга, и постепенно огромная тревожная темная земля поглощала маленькое бездумное светило... золотые и красные лучи кидались во все стороны, то высвечивали какое-то мертвое окно – и оно вспыхивало на миг, то дерево вспыхивало, горело и сгорало – съеживалось и темнело... то какое-то ничтожное стеклышко или обломок нужного прежде, а сейчас забытого и заброшенного предмета загорался с поразительной силой – жил и горел мгновение – и умирал... момент, в сущности, трагический, с которым ни одна трагедия не сравнится, если б мы не были так защищены верой – оно, это же солнце, скоро всплывет из-под земли, появится – и будет завтра...

Но чаще мы не выходили на балкон, а сидели в кухне и видели закат по отражению в стекле распахнутого окна – и окно освещало наши задумчивые лица: мое – бледное и морщинистое, и черное треугольное лицо кота, сидящего на столе... Исчезало солнце – и наступал краткий миг тишины и сосредоточенности, сумрак бесшумно мчался к нам огромными скачками, завоевывая притихшее пространство... еще тлели кое-где красные огоньки, еще светились верхушки деревьев и крыши домов... но то, что должно произойти, уже произошло – день сменился ночью... Скоро станет прохладно, мы прикроем окно, перейдем в комнату, я сяду в кресло и зажгу свет, возьму книгу, Феликс скажет "м-р-р-р" и прыгнет на колени, устроится привычными движениями...-и, не думая о прошлом и будущем, согревая друг друга своим теплом, мы помчимся куда-то вместе с темной разоренной землей... живы еще, живы, живы...

Конец лета

Кончилось лето, вот и наши летние радости позади. Какое спокойное было время – мне повезло. Впереди короткое тепло сентября и тихое умирание природы в октябре, прозрачные желтые листья – все еще будет, но приближается время темноты и тревоги, никуда не уйдешь от него. А может, взять большую корзину, посадить в нее Феликса и пойти на юг? Днем кота буду прятать, а ночью выпущу, и он бесшумно будет бежать рядом... Я пробовал ходить с ним подальше, за город, в поля. Сначала он шел за мной, потом останавливался и смотрел, как я ухожу. Пробежит еще немного – сядет и уже никуда не идет, смотрит мне вслед. Я не выдерживал этого взгляда, возвращался – он довольно урчал и поворачивал к дому, бежал теперь впереди, хвост поднят прямой ровной елочкой, оглядывался – иду ли...

Один раз я решил отнести его далеко, может быть, он все же пойдет? Нет, он стал сопротивляться, грозно рычал и наконец вырвался, пошел не оглядываясь назад, не выбирая дороги... хвост опущен, спина согнута – я обидел его. Он долго помнил этот случай и садился, как только мы достигали границ его владений... Нет, я не смогу его взять... и оставить не могу чтобы опустела эта квартира, и он бы снова ходил здесь и ждал, когда же его пустят домой, накормят и дадут посидеть в кресле, на коленях...

Мы сидели с Феликсом на кухне у окна и смотрели, как люди возвращаются с поля. Впереди шагал Бляс, размахивал ручищами и смеялся, за ним шли Аугуст, Мария с Анной. Остальные, в том числе и я, уже покончили со своими игрушечными огородами. Робко стучался, приходил Антон, брал Феликса на колени. Мы пили чай из зверобоя с мятой.

– А что писатели нынче, о чем пишут? – спрашивал Антон.

А я не знал, какие-то случайные книги доходили до нас. Говорили, что много стало писателей узких профессий – деревенских, городских, заводских, военных... шахтеров и металлургов... они делились еще по регионам, по областям... Были среди них люди серьезные и честные, говорили о правде, что реальность надо отражать правдиво, без прикрас. Все это чудесно... но не для меня. Я верю, что Бог недаром наделил людей воображением и сделал их разными. Как мастер, он чувствовал ограниченность воплощенной мечты и хотел, чтобы благодаря нам не умерли те миры, которые не состоялись в грубом и единообразном материале. Ведь в душе каждого из нас так чудно сплелись люди, вещи, слова, мечты и сны наши, что все едино и равноправно. И мы своими скромными силами уводим мир от простой трехмерности и приближаем его к изначальной многомерности замысла, мы спасаем себя и других от принуждения так называемой "реальности", в которую не вмещается и никогда не вместится живая душа. И я боюсь свирепой серьезности тех, кто учит "правде жизни"... Впрочем, были и хорошие книги – о природе, о животных, избегали, правда, упоминаний о черных пятнах на них...

– А как же Бим, ухо-то черное?-спросил Антон.

Во-первых, Бим не кот и к полям отношения не имеет, а во-вторых, все трудности с утверждением проекта были как раз из-за этого уха. Статуя будет вся из светлого металла, но где-то в документах Анемподист допустил промах, и хотя давно уже все выяснено-перевыяснено, и вроде бы не было этого уха вовсе, а проект все буксовал...

Антон уходил, наступала тишина. Иногда мы слышали мягкий толчок в дверь, кто-то надеялся войти... Я запирал Феликса на кухне и шел открывать. Коля просовывал в щель нос, испытанный в боях, потом ногу – в мохнатом шерстяном носке, и странным образом проникал всем своим грузным телом, как амеба перетекал в переднюю и начинал гудеть про "р-рыбу", про север, про евреев, которых якобы видели на базаре, а значит – быть беде... про котов черных, от которых, точно установлено, исходят лучи, исключительно пронзительные– люди со временем сохнут, теряют покой... а сам крутил головой, смотрел по сторонам, прислушивался, и все заползал, заползал подальше – к комнатам, заглядывал за порог, высматривал, а потом:

– Я тебе р-рыбы принесу – дай рубль.

– У меня нет.

– Ну, извини, извини...– и медленно, нехотя выползал... Я запирал дверь и шел на кухню. Феликс по-прежнему сидел на столе и смотрел в окно. Приходил иногда Бляс, косился на кота, с притворным ужасом спрашивал – "не укусит?.." Этот человек пропадал, он мог бы накормить сотню таких дармоедов, как мы, у него были проекты... Я говорю – "давайте строить дорогу". Они, в райцентре, мне – "денег нет". – "Для этого – деньги дам". Смотрят, молчат, сопят, раскулачивать собираются, а один дурачок кричит, надрывается – "деньги твои надо сжечь..." А Гертруда, сукин сын, сидит, ухмыляется – надеется на бесплатную свининку, рыжий кот... А кто дорогу строить будет?

Он вздыхал, пил чай и спускался к себе. Я запирал Феликса и шел на прогулку. Иногда заходил за Крыловым, он лихорадочно строчил и идти отказывался. Из его окна виднелась верхушка мусорной кучи, за ней брошенный дом. Предпочел-таки видеть кучу каждый день, только бы не видеть кота... А с брошенными домами происходит что-то удивительное. Пока живут люди, каким-то чудом все держится, даже если не чинят ничего, а стоит уехать жильцам – и стены начинают трескаться, и крыша проваливается... Как будто они были живыми – и начали умирать, а дома умирают медленней, чем люди, но ведь умирают...

– Смотрите, что получается, – говорит Крылов и сует мне какой-то график, – беру современность в узком аспекте, рассматриваю ее как следствие в многомерном континууме возможных причин, веду обратную экстраполяцию в прошлое, к причинам, рассматриваю их непротиворечивые множества... Вывожу зависимость... Теперь проверяю: беру известные факты из прошлого, закладываю, экстраполирую в настоящее... Почти отработано, сейчас бы мне машину...

– И что, проверка получается?

Он несколько смущен:

– Явных противоречий нет, но по некоторым факторам выходит, что настоящего быть не может...

– Вот тебе раз, ведь оно есть!

– Я уверен, дело не в теории, а в том, как рассматривать настоящее... видимо, неверные факторы заложил... – он протирает очки.

Я говорю:

– Пойдемте погуляем, или тогда ваша теория совсем рухнет?

– Моя теория верна, все дело в факторах, – он остается весь в теории, а я ухожу гулять.

Я иду и вижу, что миру еще не конец, и желтый еще светел, и коричневый цвет чист, и багровые ягоды не тронуты черными пятнами... не-ет, мы еще поживем до зимы... Я иду туда, где наверняка встречу знакомую личность. Гордый, заносчивый, высокомерный, а вот какой интересный кот. Сидит себе один и сидит перед заброшенным домиком, на крылечке, или пробирается внутрь своими ходами, залезает на подоконник, смотрит через стекло... Удивительно и то, что домик этот в хорошем состоянии, может, Вася как-то действует?.. В самом деле, что ли, поле у него такое...

Сегодня он на крыше, на самом краю, смотрит на меня сверху, молчит. Можно к тебе?.. Тяну дверь, вхожу. И вижу – натюрморт на столе. Серая бумага, стакан – фиолетовое с розовым, вилка, тарелка... желтое, коричневое, красноватое... Как не видел раньше! Написать, может, и сложно, но не главная сложность, главная – увидеть... или вообразить, это все равно... Что такое хорошая картина? Она сразу входит в глаз, целиком. Некоторые очень плохие картины тоже сразу кидаются в глаз, но их хватает только на первый бросок – они тут же выдыхаются, съеживаются и отступают. Ну, что хорошего в этих старых вещах?.. Зачем рисовать стакан, вилку... или яблоко, цветы – в жизни их вполне достаточно. Они дают нам повод сказать свое – немного о них, а больше о другом – о целом пространстве, в которое мы, преобразуя, включаем эти вещи, и которым владеем, не деля ни с кем. Свое пространство – вот что главное. А в литературе разве не так? Разве слова за первым, резким и точным, смыслом не имеют более глубокий, разве в одном ряду с другими не образуют подъемы и спады, так напоминающие наше живое дыхание и музыку?..

А Вася тем временем слез с крыши и устроился рядом со мной на подоконнике. Он так сидел, как, бывает, сидишь и сливаешься с тишиной в полном спокойствии души... могут еще где-то тикать часы, или ветка постучится в окно – не мешает. Вот и Вася здесь сливался с тишиной, а у Ларисы он отбивался от ее напористой любви, которая поглотила в свое время Антона. Кот оказался крепче слабого человека, или Лариса ослабела к старости, не знаю... Все-таки Вася нашел равновесие, он не был мерзавцем и время от времени позволял себя любить. Лариса страдала, но боюсь, что без страдающей стороны здесь не обойтись... Я вспомнил кота на картине, котенка еще – он всеми был любим, к этому привыкают, и что делать потом? Как Феликс вынес все это... здесь нужна особая душа – и особый, конечно, хвост, не так ли, Вася?.. У него тоже неплохой хвост – он может оставаться сам с собой, ему интересно это... качество, не облегчающее жизнь, а переводящее ее в другое русло. Вот и живопись позволяет остаться самому с собой, но совсем не облегчают жизнь эти переходы от света к тени, эти рядом положенные пятна, такие разные, но согласные в чем-то главном. Может быть, даже растравляют тоску... Я писал картины тогда, лихорадочно много писал, покоя не было, давило чувство – попался... в лапы к гуманистам, как сказал поэт... двери закрыли перед тобой, и всем, всем – и тем, кто хотел уехать и кто не хотел, возражал, спорил, тем тоже тяжесть на грудь легла...

И все-таки, черт возьми, пройдут века, все это чугунное, надменное, тупое-сгинет, забудется – и останутся два-три пятна на розовом платье... обрыв между светом и тенью... кем-то негромко сказанное слово-и вызовут неясную тоску у какой-нибудь одной души, стоящей перед своим порогом...

Поговорили мы с Васей, и я пошел домой. Кот снова забрался на крышу и смотрел мне вслед. Потом крыша скрылась за деревьями, и я больше не оборачивался. Я шел и думал:

– Нет, кота с собой не возьмешь... и здесь оставить я его не смогу. Останемся на зиму, останемся. Ничего, сейчас еще тепло, и октябрь, спокойный месяц и даже приятный – впереди... Переживем, переживем...