Текст книги "ЛЧК (Записки старого человека)"

Автор книги: Дан Маркович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Бляс подал мясо, Аугуст разлил пустырник по рюмкам и встал:

– Выпьем за всех нас, мы еще живы и, может, доживем до весны... Жаль, конечно, Крис, хороший кот, пусть он живой, как ты, Бляс, говоришь, но мы не видим его больше...

Все выпили. Антон закашлялся, Лариса стала вытирать ему подбородок.

– Хватит, пора проучить его, – вдруг сказал Бляс. Все поняли, что он говорит про Гертруду.

– Нам его не одолеть... – покачал головой Аугуст.

– Его и время не берет, все такой же... жестокий, – вздохнула Мария.

– Надо подумать... – Бляс засопел. – ...Вдвоем мы его доконаем...

Аугуст подумал и кивнул: "Как ты, Бляс, так и я..."

– Говорят, он снова женился недавно, привез откуда-то молодую...Лариса поджала губы. Аугуст осуждающе покачал головой, как известно, он был человеком строгих правил.

– Может, не трогать его?.. – шепотом сказал Антон. – У него еще могут быть дети... и совсем не такие, как он...

Бляс пожал плечами, но спорить не стал. Аугуст подумал и сказал:

– Может быть, теперь они тише пу-у-тут... приказы, отчеты... рапо-ота-ют... Анна спросила у меня:

– Марк, говорят, новую жизнь придумали – писать разрешат, простят больных, ссыльных?..

Я этого не знал. Бляс покачал головой:

– Придумывать тут нечего – надо дать людям волю, они сами себе жизнь сделают.

– И кошкистам – волю?-удивилась Лариса.

– И кошкистам,– Бляс нахмурился. – Только сами пусть свое счастье жрут.

– Кошкисты не сгорят, не потонут, – Антон махнул рукой, – в крайнем случае, название сменят... а мы потонем – в трубе шум, вода внизу появилась...

– Ах, мальчики, будет вам, – сказала Анна, – мы не пропадем, в огне не сгорим, в воде не потонем...

– Ишь как расхрабрилась, – удивился Бляс.

– А вот увидишь,– она лукаво посмотрела на меня, – мы останемся, не так ли, Марк?

– О, я хотел бы этого всей душой, но совсем не уверен.

Мои мысли прервал Антон:

– Марк, вы хотели уехать, я слышал?

Я вспомнил свою мечту – добраться до теплого моря...

– Нет, Антон, теперь я хочу жить здесь...

Никто ничего не сказал, но я видел, что они рады. А Лариса вдруг заявила:

– Все, что происходит в этом году, – мираж... Если помните, она часто так говорила, но никто внимания не обращал, а теперь все заинтересовались.

– Как это – мираж? – спросил Аугуст.

– Как-этого никто не знает, просто сказано – мираж... он возникает, сгорает потом... и снова возникнет когда-нибудь, в такие же годы, и так всегда...

Все удивились, но промолчали, ведь о будущем даже Крылов с ней спорить не мог.

Ко мне наклонился Бляс:

– Марк, знаешь что, давай договоримся... – он был серьезен, только глаза лукаво поблескивали, – кто раньше умрет, даст знать другому – как там?., есть ли что...

– А как же дать знать... возможно ли это?

– Возможно, я думаю, если очень хотеть. Просто никто о другом не помнит – забывает. Увидит – обомлеет – и все, а надо помнить. Вот если я умру и останусь живой, то рукой левой дерну, вот так – раз, раз, раз... тогда уж точно – есть, так и знай. Подмигнуть, конечно, можно, но ты близорукий – можешь не разглядеть.

– И мне – также дергать?

– Давай и ты, не забудь-левой.

– У меня в левой судорога бывает.

– Ну, тогда правой... договорились, а?

– Роман, смотри не перепутай, он – правой, я – левой, у меня ведь правой нет, – Аугуст улыбнулся. – Бляс со всеми уже договорился, а знаки разные получаются, кто как может... как бы не перепутал, – сказал он, обращаясь ко мне... – Я думаю, это безумный план. Бляс, ты удивительный человек...

– И это очень надо знать? – спросил я. – Зачем?

– Как зачем?.. – Бляс от удивления оторопел. – Да ты что... тогда вся жизнь другой станет. Зачем бояться, рвать на части, убивать?.. ведь это от страха, что здесь недодадено им будет...

Ну, что ему скажешь... – ничего не надо говорить. Будь здесь историк, может, он вспомнил бы, что временами многие верили, а жизнь раем не становилась, но все же, все же...

А Феликс сидел у меня на коленях и смотрел на всех своими разными глазами. Никого он больше не опасался. Я вспомнил день рождения. Он прокрался тогда темным ледяным коридором к полоске света, увидел жирный Колин затылок, замер... потом осторожно взял кусок мяса и толкнул дверь, чтобы знали – я был здесь. Теперь он доволен, желтый глаз сияет, перед приходом сюда он тщательно умылся, и черная шерсть блестит...

– О, смотрите, – воскликнула Лариса, – Феликс-то рыжий! Он не черный вовсе, а рыжий! – Стали смотреть – и действительно – шерсть кота отливала коричневым и даже красноватым, особенно на спине. Значит, у него в роду были рыжие, и он живет так долго, что все коты здесь, и светлые, и темные... ну, не все, но многие, – его дети...

– Значит, Феликс – вечный кот, я же говорила... – Лариса была в восторге, она любила такие штуки, как вам известно... И вдруг она сказала: – А Вася все не идет... но он обязательно вспомнит про нас, вот увидите.

– Да, конечно, да, – я сказал ей и сам поверил в это. Я всегда помнил домик с темными окнами и маленькую фигурку на крыше.

Мария спросила у меня:

– Как вы думаете... у него была... счастливая жизнь?.. – голос ее прерывался. Все это время она думала о Крисе.

– Ну конечно же, он почти сразу нашел вас, еще в молодости – и был с вами до конца... а умер быстро, не мучился. Она кивнула:

– Да, я верю, что ему было хорошо... но как все-таки страшно расставаться. Я два раза теряла Аугуста и, правду скажу, ничего не понимала, а теперь иногда лежу ночью и думаю – Боже, ведь он тысячу раз мог не вернуться... ему вот руку отрубили...

– Мария... – сказал Аугуст, не любивший эти разговоры, – не отрубили, а разрезали ножом – вот так... и пришлось отрезать совсем, в больнице, под наркоз, не страшно это...

– Во, голубки, – сказал, улыбаясь, Бляс, – смотри, Марк, облава облавой, и Криса жаль, но зима почти что позади – и мы живы, и коты здесь, и мои хрюшки... Надо их на новое место перетащить. Перегонять морока разбегаются, они быстрые такие, не угонишься, а я их в мешок – и на себе. Там метров триста всего.

Аугуст восхищенно покачал головой:

– Роман, ты не старик... пудов шесть, не меньше.

– Э-э-э, раньше я и десять на плечи брал.

– Я тебе помогу.

– Нет, оставайся с Марией.

– Давай помогу, вдвоем неужели не перегоним? – предложил я.

– Смотри, бегать придется... Ну, давай, буду ждать тебя у сарая на старом месте. – Так и договорились с ним.

– Антоний, почитайте поэму,– попросила Лариса.

Он покачал головой:

– Нет, это не стихи – шутка и только... "около-моло-ко..."

– А что стихи? – спросил Аугуст.

– Стихи – вот...– Антон стал читать шепотом:

Сестры – тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы,

Медуницы и осы тяжелую розу сосут.

Человек умирает. Песок остывает согретый,

И вчерашнее солнце на черных носилках несут...

– Это как музыка,– подумав, сказал Аугуст, – и очень чистый звук. Кто этот поэт?

– Он погиб давно, один из первых.

– Его тоже отравили?

– Почему – тоже?

– Ну, как этого Моцарта...

– Никто точно не знает... – Антон вздохнул.

– Зачем же тогда история, если главного она не знает? – удивился Аугуст.

– Они не занимаются отдельными людьми, они изучают классы, отряды, лагеря, потоки...

– А кто занимается отдельными? – не успокаивался Аугуст.

– На земле – литература, а на небе – Бог... так говорили раньше.

– Как узнать мысли и дела каждого... – покачала головой Мария, – и кому нужно такое скорбное занятие?..

– Тому, кто любит, пожалуй...– тихо сказал Антон.

– Нельзя любить всех... вот вы, к примеру,– Мария улыбнулась мне, любите Феликса... и немножко всех нас, но не можете любить Колю... или Гертруду... – Тут она надолго задумалась.

– Мальчики, а почему вы не поете сегодня? – спросила Анна у Романа.

– Ну...– он смущенно замялся и посмотрел на Марию.

– А вы серьезное спойте,– сказала Мария. Роман с Аугустом переглянулись – что же спеть... И вдруг Анна говорит:

– Я спою вам,– и запела низким красивым голосом:

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит.

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит...

В небесах торжественно и чудно...

Я посмотрел на Романа. Он всхлипывал и вытирал слезы толстым коричневым пальцем.

7. Начало и конец

Я сидел у окна, черный котенок спал на коленях. Весной прибежал и остался. Ветер рвет листья, крупные капли стучат в стекло – осень. Вчера под окном шли люди, нескончаемой серой толпой, несли на длинных палках портреты. Говорили мне – уезжай... Девочка в красном смотрела на меня со стены. Хоть они уехали. А я все медлил, надеялся – перебесятся... По дорожке к подъезду шли двое. Мордастые, хорошо одетые, одинаковые. К кому бы это?.. И тут же понял – ко мне. Вошли в подъезд, не спеша, громко топая стали подниматься. Я встал, взял котенка на руки. Он был теплый, мягкий, замурлыкал не просыпаясь. Шаги уже на втором... Приоткрыл дверь балкона: «Иди, Феликс, иди...» Он покачивался на мягких лапах, недовольно нюхал холодный воздух. Не хочет. «Надо, Филя...» – и я вытолкнул его на балкон. А в дверь уже стучали, громко и властно – «открывай».

Я проснулся. На лестнице грохотали сапоги. Гертруда... так грохотать мог только он. От сильного толчка дверь ударилась ручкой об стену. "Эй, писака, собирайся..." Я стал одеваться. Гертруда зажег свет и приступил к обыску. Руки его быстрыми точными движениями ощупывали, простукивали рамы, подоконники, стены... он шел по комнате, ничего не пропуская... Он ничего не нашел – и был озадачен. Еще раз внимательно все оглядел, поднял чайник и вытащил тетрадь. Теперь он успокоился, остальное его не интересовало. И все-таки он вел себя странно – не кричал, не угрожал, а ведь заглянул в тетрадь и, конечно, понял, что это не о погоде...

Вышли из дома. От сырого липкого воздуха я задохнулся и старался кашлять погромче, чтобы кто-нибудь услышал меня. Вот дрогнула занавеска на первом этаже – значит, Антон, встававший раньше всех, теперь знает. Хорошо, что Феликс не ночевал дома, ему бы не спастись. Я вспомнил – Бляс будет ждать у сарая...

Мы дошли до угла дома, тут со стороны жэка раздались два выстрела. Гертруда остановился – я видел, что он боится. "Ладно, пошли..."

В жэке горел тусклый желтый свет, по коридорам валялись разорванные папки, летали бумажки, все двери распахнуты настежь. В кабинете Анемподиста разбито окно, кресло опрокинуто. Короткий обрубок человека лежал на полу. В соседней комнате сидел кто-то в шинели, с огромными сивыми усами, в папахе. Он играл с пультом, нажимал на кнопки, дергал за рычажки...

– Товарищ Чугай, – Гертруда вытянулся перед новым начальником, привел... пишет недозволенное, про котов и прочее...

– А, пошел ты со своими котами... – сиплым голосом сказал Чугай, коты нам ни к чему, он сам нужен, велели доставить в центр.

Вышли на улицу. К подъезду подогнали сани, запряженные парой изнуренных коняг. Чугай и я сели сзади, Гертруда взгромоздился спереди и тронул лошадей. Вид у него был подавленный – теперь он был никто и начинал новую службу. Похоже, приезжий не уважает кошкистов... Я вспомнил неподвижное тело на полу – жэковцы уж точно не нужны стали.

– Руки дай, – Чугай вытащил из кармана шинели наручники, знакомый холодок коснулся запястий.

Минут пять мы ехали молча. Коняги тяжело и нехотя вывозили нас на старую проселочную дорогу. Шипение полозьев, прорезающих колею во влажном тяжелом снеге, дыхание животных и людей, утренний туман, в котором смутно угадывалось появление светила-и меня снова везут неизвестно куда...

Вдруг совсем недалеко раздался новый звук, пронзительный и живой верещал поросенок, отчаянно и жалобно. Из-за поворота, метров в тридцати от нас, показалась фигура человека, сгорбленного под большим мешком. Блясов шел, покачиваясь от огромной тяжести, за спиной у него кипела, бурлила и протестовала жизнь. Он увидел меня и остановился:

– Я тебя жду, жду... чего ты здесь делаешь?

– Иди, Роман,– глухо сказал Гертруда,– не твоего ума дело.

Блясов стоял, широко расставив ноги. Он не собирался уходить. Поросята в мешке утихли, видно, прислушивались к происходящему. Теперь Бляс разглядел всех своими острыми глазками:

– Слезай, Марк, поможешь мне...

– Гертруда, придуши этого свинопаса, – просипел Чугай. Гертруда не двигался... "Ну!.." Гертруда стал медленно сползать с телеги. Он оглянулся – холодные глазки смотрели на него не мигая. Гертруда подошел к Блясу. Долгое мгновение они стояли друг против друга... два старика, знакомые с детства... И тут Гертруда быстро и цепко схватил Блясова за шею. "Мешок, брось мешок..." – хотел крикнуть я, но не мог издать ни звука. Бляс втянул толстую шею в плечи и пятился к краю дороги, не выпуская из рук мешка. Все происходило в полном молчании. Вдруг Роман изогнулся и перекинул мешок вперед. Огромный груз взлетел в воздух и обрушился всей тяжестью на голову Гертруды. Раздался хруст, голова кошкиста неестественным образом запрокинулась, он захрипел и стал медленно падать... корявые руки все еще что-то искали и сжимали, а он уже был мертв – мешок сломал ему шею.

Из брошенного мешка с ругательствами и проклятиями вырвался большой розовый поросенок и кинулся к реке. Второй поросенок остался в мешке, не двигался – вся сила удара пришлась по нему, и он умер в темноте и неволе. Свободный поросенок скатился по откосу на лед и, не забывая пронзительно верещать, быстро удалялся от нас. Видно было, что он без труда доберется до другого берега, поросшего приземистыми кустами, за ними начиналось брошенное людьми поле... Поросенок выживет, превратится в здоровенную свинью и ничего не будет знать и помнить о событиях, в которых сыграл такую большую роль, и о своем братце, погибшем тут, на дороге...

– Ха-ха, живой!-засмеялся Бляс, эхо подхватило его смех и почти заглушило негромкий пустой хлопок выстрела. Блясов рухнул на дорогу. "Садись вперед", – проскрипел Чу-гай, его глазки смотрели пронзительно и холодно. Он сунул пистолет за пояс и устроился поудобнее. "Трогай". Я оглянулся. Бляс неуклюже и молча лежал, подмяв под себя левую руку, правая откинулась далеко в сторону. Рука не шевелилась... Я вспомнил его теорию моргания разума. Как я хотел бы, чтобы Роман только моргнул и хоть где-нибудь, хоть как-нибудь оставался живым.

* * *

Меня ввели в кабинет. Пахло непросохшими обоями. В глубине комнаты огромный письменный стол, над ним в громоздкой лакированной раме портрет лукавый старичок в кепочке смотрел из-под ладони. Справа на стене лозунг белыми буквами на красной мятой ткани – "...великий источник счастья"-первое слово тщательно закрашено.

– Наконец-то... – сказал сидевший за столом человек,– а мы вас ищем, ищем...

Он взял мою тетрадь, заглянул в нее и поморщился:

– Ну, зачем это вы... я сам расскажу вам о будущем.

Он заговорил о теории, которая всегда верна, но до него исключительно неверно применялась... о детях будущего сияющего мира...

– Мы будем лепить нового человека... – он покачивал перед собой длинным указательным пальцем, поросшим густым золотистым волосом, его мертвый глаз сиял немыслимым лазурным светом...

Я не слушал, за свою жизнь устал от этих разговоров, и мучительно думал о своем... Он вдруг остановился и резко, отрывисто спросил:

– Надеюсь, вы верите?

Что ему сказать? Если "верю", то все, о чем я сейчас думаю, что дорого мне, может исчезнуть, потому что мир, созданный нами, хрупок, достаточно неверного слова – и его не станет... А скажу "нет" – и он помешает мне додумать... Почему не махнул рукой толстяк, упавший на дорогу?.. Как я ни хотел, рука не двигалась. Я не в силах это изменить... А дальше, что было дальше?..

Я молчал. Сидевший передо мной прервал тишину:

– Так верите?.. – И вдруг с беспокойством: – Что вы там снова придумали?

– Отпустите меня туда...

– Поймите, там нет ничего...

Меня увели, но я уже знал, что было дальше.

* * *

А дальше был февраль. Жэковцы разбежались, но случайно остался включенным пульт и тепло по-прежнему шло к людям. Но не было больше Бляса, его громогласного смеха, и свининки, и веселых праздников... факелы погасли в подвале, распространилась тьма, и холод пришел из подземных коридоров. Ушел из подвала Аугуст. Он не мог один ухаживать за свиньями и выпустил их на волю. Одного поросенка хотел оставить на мясо, но махнул рукой и долго смотрел, как он прыгает по снегу. Осенью было много желудей, снег неглубокий, может, прокормятся, дотянут до весны...

В конце февраля умерла Мария. Ее похоронили в одном из подземных коридоров. Аугуст с трудом вез на тележке ее тело, завернутое в роскошный ковер Блясова. Эстонец не позволил помогать ему. За ним шла Анна и несла на руках Сержа, кота с белым галстучком. Анна плакала, а Серж с недоумением смотрел на эту нелепую, с его точки зрения, процессию. Антон и Лариса несли чадящие факелы. Наконец пришли. Тяжелый сверток положили в узкую глубокую нишу. Напротив была такая же ниша. Это место нашел Аугуст. Теперь он, серый от усталости, все поправлял и поправлял край ковра, сползавший вниз, пока Антон и Лариса не увели его... А эти двое жили по-прежнему, как могли помогали котам и друг другу. Анна заботилась об Аугусте, старик одряхлел и почти не выходил из дома. Иногда по вечерам он спускался в подвал и долго сидел там со свечой. О чем думал?.. – не знаю. Наверное, вспоминал, как весело было за этим столом, рядом жена, у очага друг Бляс... Да, а вот старик Крылов – пропал... историк... вышел из дома и не вернулся. Аугуст долго искал его, но и следов не нашел. Он решил, что Крылов упал в одну из трещин, которые протянулись теперь от оврага почти к самому дому. Кто знает, может, лишенный бремени настоящего, позабыв о досаждавшем ему прошлом, историк наш летит в бесконечность, не уставая удивляться многомерности мира, приютившего нас. Пропала куда-то и его главная книга. Хотя и писали, что рукописи не горят, а вот, оказывается, они исчезают бесследно. Возможно все же, когда-нибудь она найдется, и учение о скачке третьего рода победит и станет руководством к действию... А может оно будет заново открыто, как часто бывает с тем, что делается от ума. А может, и не будет... Крылова жаль, умный был человек... правда, без души, но зла никому не причинил, жил сам по себе и исчез, никого не побеспокоив.

Артист и Кузя больше не дерутся, потому что некому стало показывать свою удаль. Они забираются на пятый этаж в уютный уголок, сидят там на циновке и не ссорятся. А Люська совсем некстати родила четырех котят – трех черных и одного с белыми пятнами. Теперь у нее нет времени наводить порядок на лестнице, этим пользуются псы и проникают на пятый. Коты перебрались поближе к жилью, никто их не преследует. Таинственного странника Пушка больше не видели, кто-то сказал, что до весны его не будет, а потом обязательно придет...

Огромное черное небо... ночь. Спят оставшиеся в живых люди и звери. В опустевшей квартире все также... мандаринчик сухой на блюдечке, девочка на портрете прижимает к себе черного кота, мышь съела картошку и принялась за картофельные хлопья, паук решил спать до весны... На балкон пробирается старый кот. Это дается ему все трудней, но он упрямо приходит сюда, долго смотрит в темное окно, потом забирается в кресло и свертывается в клубок. Медленный пушистый снег покрывает его одеялом. Он не двигается...

По-прежнему зловеще скрипит снег в овраге. Овраг движется, живет, вгрызается в землю, одолевает последние метры, которые отделяют его от подземной пропасти...

* * *

Я дожил до весны. Начались неурядицы, в одну ночь старые начальники исчезли и появились новые. В суматохе никому до нас не было дела, и мы, несколько человек, выбрались на волю. Был ослепительный апрельский день. Посредине двора лежал человек, запрокинутое лицо ели мухи. Я подошел к нему – и узнал. Теперь кто-то другой будет применять вечную теорию...

Я бежал через лес, с тяжело бьющимся сердцем, задыхался, падал и проклинал свое бессилие... Выбрался на простор – и не узнал этого места. Земля вздыблена, изрыта руками великана, а в огромной воронке в центре этого хаоса – зеркало прозрачной воды... Исчез город, в котором я жил когда-то, куда постоянно возвращался, к людям и зверям, которых знал... Я бродил вокруг, искал следы жизни, меня мучила мысль, что я не сумел удержать все, как было... сделал что-то не так, или сказал, или подумал?.. И все распалось...

И все-таки я верю – Феликс вернется ко мне. Я знаю, он уже близко, еще минута-другая – и я увижу маленькую тень между деревьями, мне навстречу выбежит старый, облезлый кот и победно взметнет над головой – как знамя, как факел, как знак веры и надежды – свой потрепанный, весь в репьях и колючках, черный лохматый хвост.