Текст книги "Прощай, молодость"

Автор книги: Дафна дю Морье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Да.

– Это чертовски грязно, не правда ли?

– На самом деле нет. И не должно быть.

– Наверное, все через это проходят в первый раз.

– Не знаю. Некоторым на все наплевать. Для них это ничего не значит.

– Для меня тоже, когда я, бывало, думал об этом. Я много об этом думал.

– Да, я знаю.

– А как бывает, когда кого-то любишь?

– Тогда все бывает хорошо – по крайней мере, должно быть.

– В чем же разница? – спросил я.

– Тогда не думаешь о себе.

– Не понимаю, Джейк.

– Да, пока еще не понимаешь.

– Наверное, я совсем испорчу себе жизнь.

– Я не хочу, чтобы так было.

– Ты помнишь нашу последнюю ночь в горах, перед Лорделем? Боже мой! Наверное, ты надо мной смеялся!

– Не говори глупости, Дик.

– Ну и наговорил я всякого в ту ночь, да?

– Какое все это имеет значение? Я же понимаю. Со временем ты научишься смотреть на вещи прямо и не раскисать по пустякам.

– Иными словами, ты хочешь сказать, Джейк, что я молод, не так ли?

– Может быть.

– Так куда мы отправляемся?

– В Сандене или Ольден. Не имеет значения, куда именно. Мы сядем на судно или будем продвигаться в глубь страны, к железной дороге.

– Да, это хорошо, – сказал я.

Больше мы ни о чем не говорили. Я немного вздремнул, и вскоре двигатели перестали вибрировать и загремела цепь: мы бросали якорь.

Мы прибыли в Вадхейм.

Ушли мы с Джейком рано, когда еще никого вокруг не было. Он уладил все дела с администратором, а потом договорился с одним из матросов, чтобы тот доставил нас на катере на берег. Мне не пришлось и пальцем пошевельнуть, он сделал все. Никого из пассажиров не было видно. Все они были внизу, в каютах. Не было ни души – только матросы, они драили палубу и занимались повседневными утренними делами.

Я посмотрел на то место, где вчера днем мы сидели с Кэрри, захватив с собой пледы и граммофон. Казалось, это было ужасно давно, хотя прошло самое большее несколько часов. Как странно, что я совсем ничего не чувствовал, – будто ничего и не было.

Я думал о Кэрри и ее рыжих волосах, о том, как она курит сигарету и смеется, потом протягивает руку к граммофону. Это не имело теперь ровным счетом никакого значения. Когда я стоял сейчас у сходней, поджидая Джейка, я даже не мог вспомнить, что тогда чувствовал. Как будто мое воображение прекратило свою работу и было не в состоянии хранить образы. Я чувствовал себя так же, как когда-то дома, когда шел в пустую классную комнату и сидел перед чистым листом бумаги без единой мысли в голове. Сидел, покусывая кончик ручки и удивляясь, как можно существовать без малейшего намека на какую-то мысль. Так же было и сейчас, когда я стоял у сходней в ожидании Джейка. Я даже не мог вспомнить, какой у меня был настрой, когда мы с Кэрри после полуночи поднялись на борт парохода. А ведь прошло всего несколько часов. Правда, я знал, что было отвращение, и ненависть к себе, и желание остаться одному, чтобы рядом не было даже Джейка – особенно Джейка.

Теперь это прошло. Словно накануне напился, а назавтра видишь, какое чудесное утро, и понимаешь, что, в конце концов, не стоит принимать жизнь слишком всерьез, потому что все уже в прошлом и не имеет никакого отношения к сегодняшнему дню.

Что касается Кэрри и остальных, то они перестали быть для меня реальностью в том прежнем смысле. Кэрри была просто какой-то девушкой, которую я встретил в толпе и забыл.

Я не мог понять, отчего так безразличен к ней. И отчего вчера не мог думать ни о чем, кроме нее, а сегодня покидаю пароход, радуясь, что все кончено; она – это какая-то девушка, заливавшаяся смехом, а я скоро буду в машине с Джейком и даже не вспомню этот смех.

Я не мог понять, почему она больше меня не волнует и почему я ее уже не хочу.

Как странно, что вчера мое тело так много значило, а сейчас не значит ничего.

Когда я поднялся на борт в полночь, то не знал, кого ненавижу больше – ее или себя. Однако если бы сейчас она подошла и заговорила со мной, я бы не испытывал никакой враждебности – она была бы просто незнакомкой, кем-то из толпы. Я не понимал, почему желание должно обернуться падением и только потом исчезнуть. Уж либо желание, либо падение. Нужно всегда быть очень осторожным.

И вот я стоял у сходней, насвистывая в ожидании Джейка, предвкушая поездку в автомобиле по дороге. Но почему-то все было не так. Я был рад, что успокоился, но мне казалось неправильным, что это так. Это было чуть ли не жестоко по отношению к себе – к тому, кто стоял здесь вчера ночью с горячими руками, дрожа всем телом. Это «я» исчезло навсегда, как тот мальчик, который испытал экстаз в горах, и тот мальчик, который пел на барке, и тот мальчик, который хотел броситься с моста. Все они исчезли, эти другие «я», и никогда не вернутся. Они испарились, как маленькие мысли и маленькие сны, – эти бедные бывшие «я», которые жили во мне, как я – в них. Они выброшены прочь, и от них даже не осталось теней, чтобы составить мне компанию.

Я стоял на палубе круизного парохода, и казалось, что я оставляю позади какую-то часть себя; я удивлялся: как же так, почему я не испытываю при этом сожаления? Здесь был я, спокойный, непринужденный, размышляющий о том, что ждет впереди, а там – он, которого я больше не увижу: расстроенный, взволнованный, изысканно печальный мальчик, который впервые любил женщину. Я оставил его позади, но не стал мудрее.

Наконец появился Джейк, мы спустились на поджидавший катер и направились по глади фиорда в Вадхейм.

Я оглянулся на пароход, стоявший на якоре, и он был для меня даже не временным жилищем, а всего лишь местом, где случилось небольшое происшествие, уже полузабытое.

Оказалось, что в Вадхейме есть автомобили, и Джейк сразу договорился с одним из владельцев, что тот отвезет нас в Ольден. Вскоре мы уже сидели в машине на заднем сиденье и удалялись от Вадхейма и фиорда, окунаясь в край густых лесов. Я был в восторге, эта местность отличалась от той, которую мы покинули. Я взглянул на Джейка, сидевшего рядом, и было приятно видеть его темные волосы, падавшие на глаза, длинный шрам на щеке и непременную сигарету во рту.

Хорошо было думать о том, что пароход и Бальхольм действительно ничего не изменили в наших отношениях.

С каждым километром, который мы проезжали, увеличивалось расстояние между нами и Вадхеймом, и от этого у меня улучшалось настроение, и я чувствовал, что становлюсь свободным, удаляясь от него. И дело было не в пароходе, не в фиорде и даже не в девушке, а во всем вместе взятом, в той атмосфере, которая могла бы окружить меня со всех сторон и не дать вырваться, если бы я замешкался хотя бы на несколько часов. И эту паутину сплел я сам и запутался в ней, печальный паучок. Теперь я был свободен, мне удалось сбежать, и я размышлял о том, не будет ли меня преследовать всю жизнь эта склонность удирать от того, что я сам создал. В некотором смысле это был побег от самого себя.

Когда-то я стоял в библиотеке перед своим отцом, а он держал в руках мои несчастные стихи и смотрел на меня вопрошающе, я ушел от него не потому, что восстал против жизни, которую он вынуждал меня вести, а от ужаса перед тем «я», что спровоцировало такую сцену между отцом и сыном. Когда я хотел броситься в реку, это было оттого, что я ненавидел труса, медлившего в нерешительности на мосту. Это было «я», дергающееся в своей собственной паутине, ищущее пути к бегству, в то время как само оно тщательно позаботилось о том, чтобы спасение было невозможно.

Через мгновение пришла мысль, что в слишком глубоком самоанализе таится безумие и, как бы я ни копался в собственных инстинктах, это ничего не изменит. Так не лучше ли пожать плечами и встряхнуть головой, свистнуть и рассмеяться, и притвориться, будто мне безразлично, что со мной будет, пока сама вера в это притворство не сделает его в конце концов реальностью?

Во всяком случае, пока что не было необходимости углубляться во все это, так как автомобиль увозил нас по петлявшей дороге, вокруг стояли горы и холмы, поросшие лесами, и текли белые ручьи, чтобы составить нам компанию.

Скоро дорога пойдет в гору, и будет новый фиорд, еще более прекрасный, чем предыдущий, и можно будет поделиться своим восхищением с Джейком, и, во всяком случае, я жив и я молод, так с чего мне печалиться – ведь только это и имеет значение на самом деле.

И тут я услышал смех Джейка и заметил, что он смотрит на меня и знает, о чем я думаю.

– Итак, дело с концом и все в полном порядке? – спросил он.

– Да, – ответил я, – теперь я знаю, на каком я свете.

– Ты, верно, думаешь, что, в конце концов, сегодня великолепный день, и тут очень красиво, и все, что было, прибавило тебе опыта, и, во всяком случае, ты не такой уж плохой парень, и, быть может, в следующий раз…

– Именно так, – сказал я.

Глава восьмая

Из Сандене мы отправились в Ольден, и в Ольдене Джейк расплатился за машину, от которой нам пришлось отказаться: она слишком дорого обходилась. Теперь я уже привык, что он за все расплачивается, и не испытывал стыда. Он не был просто кем-то, кого я встретил, – он стал частью меня и частью моей жизни.

Порой я размышлял, кем бы был без него, – ведь прежде никто в моей жизни ничего для меня не значил, а годы, проведенные дома, были просто отрезком времени, который прошел совершенно бессмысленно.

Теперь моя прежняя жизнь казалась мне какой-то выдуманной. Я был тогда жалкой фигуркой, скорчившейся в тени моего отца. Личность, наделенная такой властью надо мной, стала ничем по сравнению с таким живым, полнокровным Джейком.

Иногда я думал о своем отце и поражался тому, как легко исчезло величайшее влияние, которое он оказывал на меня двадцать один год, – отпало само собой, без моего ведома. Я знал, что, если бы вернулся домой и за мной закрылись большие ворота парка, меня бы это уже не навело на мысль о заточении, и я бы прошел по подъездной аллее, обсаженной каштанами, и деревья казались бы мне не такими большими, как прежде, – теперь это была бы просто аллея, а не часовые мрачной темницы. А когда я наконец завидел бы серый каменный дом, он не вызвал бы у меня дрожи – ведь все это осталось в прошлом и было связано с ушедшим детством, и я смотрел бы на эти знакомые картины, когда-то заставлявшие меня страдать, новыми глазами. Теперь они не могли бы мной завладеть – ни дом, ни сад, ни тень моего отца, сидевшего у своего стола возле открытого окна библиотеки, – точно так же, как не может завладеть ребенком сон: он просыпается утром и, увидев добрый, чудесный свет дня, знает, что кошмары темной ночи лишь пригрезились ему и уже исчезли.

Единственное, что я сделал, чтобы избавиться от своих призраков, – это встретил Джейка, который стал моей силой и совестью, моим учителем и спутником, он стер все воспоминания о горечи и угнетении своим взглядом, улыбкой, вовремя сказанным словом. И мой дом превратился в сонную обитель посреди тихого сада, а мой отец – в грезящего поэта, без тени презрения во взгляде. Я больше не питал к ним ненависти; они были всего лишь рисунком на ширме, которая была теперь свернута и убрана навсегда.

Я плыл на корабле, и ветер бил мне в лицо, я бродил по чужим городам, я ездил верхом в горах, я спал под белым небом, я занимался любовью с девушкой – все эти мгновения я пережил и забыл, и это были всего лишь новые рисунки на той ширме.

Остался только Джейк, и больше мне ничего не было нужно: он рядом со мной, и впереди у нас долгие дни и ночи, смех и разговоры, дорога и солнце.

Мы остановились на пару дней в Ольдене, потому что Джейку хотелось взглянуть на ледник Бриксдоль, а мне – обследовать фиорд на лодке. Потом снова вернулись к карте и увидели дорогу, которая ведет к Мараку, другому фиорду. А если свернуть на восток у Гриотли, то, проделав переход примерно в сто километров, мы добрались бы до Отты, где проходила железнодорожная ветка от Тронхейма в Осло.

От Ольдена до Гриотли было около пятидесяти километров. Нам повезло: удалось раздобыть места в открытом вагоне, специально приспособленном для туристов, направлявшихся в Марак, и таким образом с комфортом проделать часть пути.

Мне к тому времени уже надоели фиорды, хотелось чего-то новенького.

В Гриотли мы не нашли ни автомобилей, ни лошадей, и нам не оставалось ничего иного, как идти пешком. Мы прикинули, что если будем делать двадцать миль в день, то доберемся до Отты и железной дороги примерно за пять дней.

Сложив свои пожитки в рюкзаки и закинув их за плечи, мы выступили из Гриотли. Время для нас ничего не значило, спать мы могли в горах или в крестьянской хижине, а пищу добывать по дороге.

Можно было сделать передышку когда заблагорассудится и возобновить путь, когда пожелаем. Погода была великолепная, мы были вместе и ни о чем не беспокоились.

Все было так, как тогда в горах, когда мы ехали из Фагернеса в Лордель, а фиордов, парохода и девушки словно бы и никогда не было вовсе – настолько мало я о них думал. Кажется, я почти ни о чем не думал во время этого шестидневного перехода из Гриотли в Отту. Ничего, кроме солнца, которое сияло, ветра, который дул мне в лицо, и дороги у меня под ногами, не имело значения, – время от времени мы сворачивали с дороги на каменистые горные тропинки. Я сбрасывал рюкзак и ложился под деревьями, уткнувшись лицом в руки, и слушал шум водопада.

Когда мы были в горах, душу наполняли покой и ликование, я ощущал тоску от сознания красоты, которая была для меня недосягаема, и от безмолвного стремления подняться над собой – ошеломляли великолепие осязаемых вещей, ощущение земли, воды, льющейся мне на руки, запах деревьев, шумящих над головой. Словом, сознание того, что ты есть, что живешь в этом мире.

Там, в горах, Джейк был главным, а я беззаботно трусил на лошади, следуя за ним; я был потрясен всем, что меня окружало, и смущен мыслями, приходившими мне в голову, и безмолвным экстазом. Здесь я шагал в гору по тропинке, поросшей травой, окликая Джейка, а он шел за мной. Порой я оказывался на дороге один, сильно опередив его, и, повинуясь какому-то инстинкту, несся вприпрыжку, как мальчик, раскачивался, повиснув на ветке дерева, швырял камешки в ручей и горланил песни. Потом я останавливался на пригорке и махал Джейку, темная фигура которого виднелась на дороге внизу, и в ожидании его притопывал, наблюдая, как синяя тень проходит через отдаленные холмы, курил сигарету, подняв лицо к солнцу, насвистывал мелодию без слов и улыбался без причины.

Вскоре Джейк нагонял меня, и мы сидели рядом, покусывая стебелек травы, пропуская песок между пальцев и швыряя камешки в долину.

Мне хотелось, чтобы ничего не менялось; пусть бы так длилось вечно.

– Все хорошо, не так ли, Джейк? – спросил я.

– Для меня достаточно хорошо, – ответил он.

– Боже мой, как я счастлив! Не представляю себе, что может быть лучше этого.

Джейк засмеялся, и я знал, почему он смеется.

– Ты никогда не веришь ни одному моему слову, да, Джейк?

– Всегда верю, Дик. Но ты энтузиаст, вот почему я улыбнулся. Я подумал: а что было бы, если бы пошел дождь и изменилось направление ветра?

– Это неважно. Я люблю, когда в лицо дует сильный ветер и идет дождь. Такие вещи не изменили бы моего настроя.

– А что ты теперь думаешь о Лондоне, Дик?

– Как пожелаешь. Я готов. Я потрясающе себя чувствую – я готов ко всему. Ты только представь: ты стоишь на Пиккадилли и смотришь на электрические надписи – перед самым наступлением сумерек, когда свет становится серым и открываются театры, – и повсюду возникают пробки, и пахнет пылью, и доносятся вкусные запахи из ресторанов, и разносчик газет кричит у тебя над ухом… Не так уж плохо, как ты считаешь, Джейк?

– Ты никогда там не жил, и все представляется тебе в виде картинок. Ты вот так и идешь по жизни, не правда ли? – сказал он.

– Ничего не могу с этим поделать. Со мной всегда так было, даже когда я чего-то терпеть не мог. Но здесь мне нравится, Джейк – эта дорога, и холмы за нами, и ручей у наших ног. Я чувствую, что проживаю каждую минуту, и держусь за нее. Мне бы хотелось удержать все это.

– Ты не можешь этого сделать. Когда живешь слишком неистово, минуты ускользают и оказывается, что все пропустил.

– Да, я это почувствовал.

– Сохраняй спокойствие, если можешь, не приходи в неистовство. Тогда ты гораздо сильнее будешь всем этим наслаждаться, особенно после.

– Что значит – «после»?

– Когда все это и то, что будет, останется позади.

– Не будь таким гадким, Джейк. Важно то, что есть сейчас. Я не хочу откидываться на спинку кресла и вызывать мертвые мечты. Воспоминания – какой ужас!

– Это самое лучшее время, – возразил он.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, вот и все, – ответил он.

– Это когда я буду старым, с лысой головой и болью в пояснице?

– Нет, это не имеет ничего общего с тем, что я сказал.

– Я тебя совсем не понимаю. У тебя полно теорий, которые не стыкуются с моими.

– Очень жаль, – улыбнулся он.

– Теперь ты снова смеешься. Ты ужасный человек, Джейк.

– Ничего не могу с собой поделать, когда смотрю на тебя: глаза горят, волосы дыбом – да ты просто сжигаешь себя своими потрясающими идеями.

– И как же я, по-твоему, должен жить? – нахмурился я.

– Да я же просто поддразниваю тебя. Я не прошу, чтобы ты стал другим.

– Тебе бы, верно, хотелось, чтобы у меня были удобные, устойчивые принципы, чтобы я никогда не горячился, а просто принимал жизнь такой, как она есть, вместо того чтобы кидаться ей навстречу.

– Это не так, Дик.

– Хотелось бы. Ты не успокоишься до тех пор, пока не увидишь меня в кресле на колесиках, безразличного ко всему, кроме утренней газеты. Ты будешь разочарован, Джейк: я не доживу до такого.

– Почему ты так думаешь?

– У меня что-то вроде предчувствия, я буду жить на полную катушку, а потом умру…

– Мы все так думаем! – сказал он.

– Нет, со мной так и будет.

– Ты мальчишка, Дик, и все твои мысли мальчишеские. Поверь мне, в один прекрасный день ты проснешься процветающим биржевым маклером, с брюшком, и не сможешь обойтись без утренней чашечки чая.

– И мне это будет по душе?

– Очень даже по душе, – рассмеялся он.

– Ничего на свете не может быть хуже, правда, Джейк?

– Может, конечно. Тебе еще очень повезет с этой чашечкой чая. Попробуй-ка голодать, ходить зимой раздетым, быть прикованным к постели болезнью без надежды на выздоровление.

– Но это очень серьезные вещи, Джейк, когда можно чертыхаться и страдать. А вот что я ненавижу, так это заурядность. Маленькие дни и маленькие ночи. Движение по маленькому кругу, сознание того, что ты ничего не значишь.

– Это вздор, Дик. Подумай о миллионах заурядных людей, которые создают мир. Они едят, и спят, и женятся, и рожают детей, и ходят на службу, и умирают.

– Я не хочу быть таким, – ответил я. – И мне наплевать на остальной мир.

– Ты принадлежишь к нему. И тебе придется с ним считаться.

– Во всяком случае, не сейчас, Джейк. Позволь мне пока плыть по течению.

– А какое я имею к этому отношение?

– Прямое. Ты прекрасно знаешь, что можешь вылепить из меня все, что пожелаешь.

– Это неправда, – медленно произнес он.

– Это правда. Если бы ты сказал: «Дик, тебе нужно писать», я ответил бы: «Да», – и, взяв лист бумаги и карандаш, сидел бы до тех пор, пока не написал бы что-нибудь стоящее, что-нибудь такое, что понравилось бы тебе.

– А что бы ты сделал потом?

– Я послал бы написанное моему отцу и спросил: «Ну, и как тебе это?» И если бы ему не понравилось, я бы рассмеялся, потому что твое мнение – единственное, что имеет значение.

– А ты возлагаешь на меня тяжелую ответственность, Дик.

– Не нужно было меня останавливать, когда я хотел броситься с моста, – сказал я.

– Я вижу. Итак, что бы ни случилось, виноват буду я, да?

– Конечно.

– Даже если ты станешь биржевым маклером?

– Особенно если я стану биржевым маклером.

Джейк засмеялся и отбросил сигарету.

– Пошли, Дик. Нужно поднажать, если мы хотим за два дня добраться до Отты.

– А зачем нам это?

– Нужно же куда-то прийти. – Он поднялся и смотрел на меня сверху, улыбаясь.

– Мне бы хотелось поболтаться здесь, ничего не делая, – возразил я.

– Я знаю. Лень родилась раньше тебя. Если ты еще побудешь в этих краях, то не станешь даже банковским клерком!

– Меня бы устроили острова в Южных морях, Джейк.

– Не сомневаюсь в этом. Спал бы весь день и пил всю ночь, кропал никчемные стихи и занимался любовью с туземными девушками под пальмой.

– Звучит заманчиво, – пробормотал я, жуя стебелек травы.

– Это потому, что я нарисовал красивую картинку. А на самом деле тебя изводили бы мухи и дождь, ты бы сидел, смертельно скучая, со стаканом плохого виски в руке и слушал бы сплетни о местном торговце.

– Я был бы разочарован?

– Конечно ты был бы разочарован. Ты всегда ожидаешь слишком многого.

– Ты ко мне слишком суров, Джейк.

– Вовсе нет.

– О, черт побери! Значит, нам надо поднажать, чтобы попасть в Отту, не так ли?

– Вот именно.

– Ты думаешь, это плохо – вот так плыть по течению? Значит, нам нужно сесть на поезд и отправиться в город, а мне наняться на работу. Так?

– Я думаю, тебе пора собраться, Дик.

– Ты этого хочешь?

– Я тут ни при чем, – нахмурился он. – Я думаю о том, что пойдет тебе на пользу.

– Я хочу знать, что ты чувствуешь.

– Продолжай хотеть.

– Нет, Джейк, скажи мне.

– Сказать что?

– Если бы ты был один, что бы ты сделал? Куда бы ты отправился?

– О, если бы я был один… – Он резко оборвал фразу.

– Да?

– Бог его знает.

– Я полагаю, ты бы отправился на Северный полюс и затерялся среди айсбергов, – сказал я.

– Возможно.

– А вместо этого я навязался на твою голову, и ты должен со мной нянчиться.

– Это верно.

– Я не понимаю, зачем тебе все это.

– Не понимаешь?

– Нет, будь я проклят, если понимаю. Послушай, Джейк, мы действительно должны совладать с миром?

– Думаю, должны.

– Наверное, тебе лучше знать. Джейк, тебе все это надоест, если мы останемся?

– Нет.

– Никогда?

– Никогда.

– Зачем же тогда возвращаться?

– Из-за тебя.

– Не понимаю.

– Ничего страшного.

– Это все из-за твоей чертовой идеи, что мы расслабимся, если останемся здесь и будем радоваться жизни?

– Именно так.

– А может, нужно просто быть счастливым, когда это возможно?

– Довольно болтать, Дик! Ты будешь спорить до второго пришествия.

– Но ты все еще не ответил на мой вопрос.

– Какой вопрос?

– Хочешь ли ты, чтобы я собрался, как ты говоришь.

– Да, ради твоего же блага.

– А ради тебя?

– Это не так важно.

– Почему ты не хочешь сказать мне?

– Я уже сказал.

С Джейком было бесполезно спорить. Он все время уходил от ответа. Я ругал его на чем свет стоит, а он только смеялся. Я даже попытался его стукнуть, и он опять засмеялся. Мы поднялись и вскинули рюкзаки на спину. Я пошел рядом с ним, гоня перед собой камешек.

– Я тебе надоел, – начал я.

– Похоже на то.

– Ты сыт по горло, вот в чем дело.

– Да.

– Я никудышный спутник. Я ни на что не годен и глуп. Тебе хотелось бы снова оказаться в тюрьме.

– Правильно.

– Джейк, разве ты не можешь хоть на минуту стать серьезным?

– Нет.

Говорить с ним было бесполезно.

– Когда мы доберемся до Отты, нужно будет кое-что решить, – сказал Джейк.

– Что именно?

– Направиться нам на север или на юг.

– Давай взглянем на карту, – предложил я.

Джейк расстелил карту, и мы увидели темную линию, обозначавшую железную дорогу: она проходила через Осло и шла на север, к Тронхейму, на побережье, а в обратном направлении – на юг, к Осло, Стокгольму и Копенгагену.

– Давай подбросим монетку, – сказал я.

Он нашел в кармане монетку.

– Знаешь, это очень серьезно, – улыбнулся Джейк, – и от этого зависит все.

– Давай, – поторопил я, – назови.

– Нет, ты назови.

– Я выбираю «орел».

– Хорошо.

Он подбросил монетку и поймал на ладонь, а потом зажал в кулаке.

– Ну что? – спросил я.

Мы посмотрели. Это был «орел».

– Ты выиграл, – сказал Джейк.

Я снова посмотрел на карту. Я увидел Тронхейм на севере, у большого фиорда, примерно в двухстах сорока километрах от нас, а на юге – Осло и Копенгаген, где мы уже побывали. Но была еще одна ветка, на юго-востоке, пересекавшая границу с неизвестной территорией, которая была обозначена белым цветом на нашей норвежской карте. И поскольку я подумал, что там все другое, и решил, что Джейк выбрал бы Тронхейм, и поскольку мне было абсолютно все равно, я указал пальцем на эту ветку.

– Мы поедем в Стокгольм, – решил я.

Итак, все наше будущее зависело от этой подброшенной монетки и от выбора, который я сделал.

– Еще один город? – спросил Джейк.

– Но ты же этого хотел, не так ли?

– Ради тебя. – Он засунул карту обратно в карман.

– А что выбрал бы ты? – поинтересовался я.

– Пожалуй, Тронхейм.

– Теперь поздно. Вот в Стокгольме я и соберусь.

Мы немного помолчали.

– Я выбрал бы Северный полюс, – вдруг сказал Джейк.

– Почему?

– Это еще дальше, Дик.

– Ты же хотел приехать куда-нибудь, как мне казалось?

– На самом деле не хотел.

– Что ты имеешь в виду?

– Когда я позволяю себе быть эгоистом…

– О чем ты тогда думаешь?

– Я думаю о том, чтобы держаться подальше от городов и от людей, Дик, и о том, чтобы мы жили в горах одни.

– Почему?

– Я не хочу, чтобы ты вырос, – ответил он. И засмеялся надо мной, но я ничего не понял. Мы снова пустились вперед по дороге.