Текст книги "Прощай, молодость"

Автор книги: Дафна дю Морье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Это безнадежно, – говорил я, – мы не можем так продолжать.

А она смотрела на меня в изумлении и, положив руку мне на колено, спрашивала:

– В чем дело, Дик? В чем дело?

И я, не зная, как ей объяснить, отталкивал ее чуть ли не грубо, а потом снова стискивал в объятиях, желая доброй ночи, и она целовала меня, не понимая, что плохого мне сделала, а потом уходила, и так заканчивался еще один вечер.

Правда, так бывало не всегда, потому что по воскресеньям она была свободна днем и мы куда-то ходили. Там нас не лихорадило, как в те минуты, когда мы бывали наедине и не могли думать ни о чем, кроме нас самих. Теперь, когда мы стали ближе, я больше не стеснялся при ней, не терял дара речи, когда она на меня смотрела, не был смиренным. Теперь все было по-другому. То, что я целовал ее и обнимал, означало, что я хорошо ее знаю и мне ни к чему конфузиться перед ней. Как приятно быть вместе, смеяться над одним и тем же, бродить по улицам, взявшись за руки. А еще – вспоминать о том, что мы думали, когда впервые увидели друг друга: я смотрел вниз, стоя у столика в ресторане, на девушку со светлыми волосами в оранжевом берете, а она – вверх, не обратив особого внимания на какого-то мужчину без шляпы.

Нам казалось, что нет ни прошлого, ни будущего – только этот ясный день, и теплый вечер, и наши маленькие сиюминутные планы, которые значат так много, так бесконечно много.

Она не говорила о музыке, а я – о своей книге: это были скучные предметы, о которых не стоило даже упоминать, просто ежедневная рутина, как, скажем, необходимость чистить зубы. И мы не говорили о войне и смерти, о других мужчинах и женщинах – мы сидели за столиком, и смотрели, и смеялись, и не могли оторвать друг от друга взгляда, и молчали.

Мы забавлялись, неся всякую чушь. Я указывал на небо у нее над головой и говорил: «Видишь вон тот голубой квадратик между двумя облаками? Можешь взять его себе…» А она, потягивая лимонад через соломинку, отвечала: «Как, всего лишь этот маленький клочок?» И тогда я, поразмышляв минуту, прищуривался: «Пожалуй, можешь забирать и эти облака в придачу».

Мы, конечно, дураки, и, слава богу, нас не слышат другие, и можно взять ее за руку, и коснуться ногой ее лодыжки под столом, а тот мужчина, который выходит из кафе, опираясь на палочку, стар, стар…

И мы вскакивали из-за стола и гуляли по улицам, смеясь над толстым священником, который забирался в автобус, и над худеньким мальчиком с длинными, как у девочки, волосами, и казалось, что еще никогда в жизни не было так весело, но потом мы оказывались в такси, и я снова мрачнел, испытывая муки, и ее лицо прижималось к моему плечу, а руки обвивали мою шею…

«Хеста, дорогая, что же с нами будет? – говорил я. – Что с нами будет?» А она отвечала: «Разве ты не счастлив?» Она не понимала.

Однажды в воскресенье был какой-то странный день, серый, тяжелый, с моросящим дождиком, но очень жаркий, так что нам не хотелось сидеть в кино или еще где-нибудь. После ленча мы гуляли в Люксембургском саду. Старушка продавала воздушные шарики, и Хесте непременно нужно было купить шарик и идти, держа его за ниточку, как ребенок, а я купил лимонный леденец на палочке. Так мы и гуляли вместе с маленькими буржуазными семьями, облаченными в черное, в перчатках и мехах – они смотрели на нас как на сумасшедших.

Там было два священника, больших и толстых, они окидывали все вокруг взглядом из-под широких полей своих черных шляп.

«Я не люблю священников», – сказала Хеста, и я поинтересовался почему. Она сказала, что ей неприятна мысль об их теле под сутаной, и она не сомневается, что у них весьма странные привычки.

А еще мы увидели толстуху, которая обмахивалась веером, что-то крича соседу, сидевшему на скамейке рядом.

Потом мы обратили внимание на высокого англичанина, очень корректного, седовласого, с тростью в руке – он торжественно вышагивал по дорожке, выложенной гравием. Мимо него семенящей походкой прошла нарумяненная девушка, бросив на него взгляд. Ни один мускул не дрогнул в лице англичанина, но когда она прошла мимо, он медленно повернулся и последовал за ней, столь же торжественный, как прежде.

Вокруг носились дети с обручами, маленький мальчик подбрасывал в воздух мячик, а совсем маленькая девочка шлепнулась на живот, показав всем свою круглую голую попку. Мы рассмеялись, и я сказал: «Правда весело?» А Хеста ответила: «Да, это мило», и мы пошли дальше, счастливые, рассматривая людей и все вокруг. Внезапно начался сильный дождь. Все бросились врассыпную. Мы были у самого входа, и снаружи выстроилась вереница такси. Мы сели в первое.

– Куда мы поедем? – спросил я.

– Не знаю, – ответила Хеста.

– Тебе же еще не скоро нужно будет возвращаться?

– Да, до самого вечера.

– Ты не знаешь, что идет в кино?

– Так сразу не вспомнить.

– Это безнадежно, не так ли?

– Ты же промокнешь, Дик, садись скорее.

– Ну так что же мне ему сказать?

– Не знаю – пусть едет куда угодно, это неважно. Ты весь мокрый.

– Может быть, поедем ко мне?

– Да, почему бы нет?

– Сказать ему, Хеста?

– Да, мы вполне можем туда поехать.

Я назвал таксисту свой адрес на Шерш-Миди.

– Не знаю, почему нам это не пришло в голову раньше, – сказал я.

– Мы всегда были чем-нибудь заняты, – ответила Хеста.

– В любом случае, это прекрасная идея, – заключил я.

Таксист оказался бестолковым и никак не мог найти мой дом. Он все время озирался по сторонам, и мы проехали на несколько ярдов дальше, чем нужно. Я постучал по стеклу, и он остановился не на той стороне.

– О, это неважно, – сказала Хеста. – Которая дверь? Мы можем перебежать через дорогу.

Все еще был сильный ливень. Она наклонила голову и со смехом понеслась к моему дому, съежилась на пороге, а когда мы вошли, сняла берет и стряхнула с него дождевые капли.

– Ты промокла? – спросил я.

– Нет, не очень, – ответила она.

Я поднялся по лестнице, идя впереди Хесты. Я боялся, что мое жилище покажется ей ужасным. Я пробормотал что-то насчет беспорядка в комнате. Она вошла, размахивая беретом, в другой руке у нее был воздушный шарик. Она огляделась, выглянула в окно.

– Здесь мило, – сказала она.

– О, не так уж плохо, – согласился я, а потом подошел к столу и прикрыл исписанные листы куском промокательной бумаги. Потом я подумал, что этот жест может показаться самодовольным, как будто я не сомневался, что она подойдет и посмотрит.

Она села на кровать, прислонившись спиной к стенке, и шарик поплыл вверх и замер в углу.

Я предложил Хесте сигарету, но сам не сел – я расхаживал по комнате. Казалось странным, что она здесь. Из-за нее все тут выглядело иначе. Я знал, что, когда она уйдет, все будет другим. Я был неловким и робким, как будто мы были не мы, – неожиданно растерялся и не знал, о чем говорить.

– Интересно, как долго будет идти дождь, – наконец нашелся я.

– Не знаю, – ответила она.

Мы были похожи на двух незнакомцев, ожидающих своей очереди в приемной у дантиста. Казалось, сейчас она начнет листать журнал. Я тоже уселся на кровать и принялся болтать ногами, что-то насвистывая. Сигареты были для нас хоть каким-то занятием.

Мы долго молчали. Потом я сказал:

– Сегодня утром я видел министра Бриана.

– Правда?

Я повернулся и взглянул на нее, и больше не мог быть чопорным, так что обнял ее, и она улыбнулась, и мы уже не были чужими и смущенными – мы снова стали собой.

– О, дорогая, я так тебя люблю! – воскликнул я, и она сжала меня в объятиях, а я целовал ее глаза, рот, и она прижалась ко мне, и мы вместе легли на кровать.

– Хеста, дорогая, Хеста, – сказал я, и она спросила:

– Да?

– Нельзя ли мне тебя любить?

– Ты же меня любишь, – удивилась она.

– Нет, – ответил я, – я имею в виду – по-настоящему.

– О, Дик, зачем?

– Потому что мне так ужасно этого хочется. Я больше не могу так продолжать, любимая, это невозможно – я должен.

– Нет, Дик.

– Да, дорогая, да. Позволь мне, скажи, что ты позволяешь.

– Я не хочу.

– О, дорогая! Это оттого, что ты не знаешь. Пожалуйста, дорогая, позволь мне.

– Нет… Нет…

– Ты меня не любишь?

– Дик, не в этом дело, ты же знаешь, что дело не в этом.

– В чем же?

– Это… я не могу объяснить. Вот так, внезапно, это не… ну, не знаю.

– Дорогая, ты придаешь этому слишком большое значение. Это ничего не значит, любовь моя, ничего. Это ровным счетом ничего не значит.

– О нет, Дик, значит.

– Нет, дорогая, ничего не значит. Я так тебя люблю, ты не должна бояться.

– Я не боюсь.

– У тебя не будет ребенка, я обещаю.

– Дело не в этом…

– О, дорогая! Позволь мне, я не могу – дорогая, пожалуйста.

– Я не хочу, чтобы это было так. Когда я представляла себе это – о, Дик! Это было по-другому, это было красиво – мы были где-то далеко, а не вот так, вдруг, в твоей комнате – при дневном свете…

– Хеста, какое имеет значение, где это произойдет? Я хочу тебя больше всего на свете, а в комнате ли, в лесу ли, ночью или в одиннадцать часов утра – это совершенно не важно, дорогая. Тебе не нужно ничего бояться, дорогая, я тебе обещаю. Ничего…

– Ты не понимаешь.

– О, Хеста, перестань думать и беспокоиться, забудь обо всем, что ты об этом думала. Я так тебя люблю, так люблю.

– Нет, Дик, пожалуйста.

– Да, дорогая. Да. Ты должна мне позволить. Да, мне уже все равно…

Все еще шел дождь. Я стоял, глядя в окно, и курил сигарету. По улице внизу проходили люди, согнувшись под зонтиками. Маленькая кошка показалась на пороге лавки напротив и перебежала через дорогу, мокрая и гладкая, задрав хвост.

Я услышал звонок трамвая: он остановился на бульваре Монпарнас. Казалось, небо никогда не прояснится. Вечер обещал быть сырым. Снаружи на парапете лежал окурок сигареты, которую я курил вчера.

Я смотрел, как на третьем этаже в доме напротив ветер раздувает штору.

Хеста все еще лежала на кровати. Она смотрела на воздушный шарик, который свисал с потолка в углу. Казалось, он совсем неподвижен. Я бросил Хесте сигарету, но она не взяла. Хотелось бы мне, чтобы она не выглядела такой юной. Она никогда не выглядела такой юной, как сейчас. Я продолжал смотреть в окно и курить сигарету. Мой взгляд был прикован к черепицам крыши, и мне вдруг показалось, что неизвестно откуда передо мной появилось лицо Джейка – мы были в шатре цирка, в жарком воздухе, и толпа собралась у веревок. Джейк смотрел вниз – на меня.

Это видение было ужасно, а потом оно исчезло.

Теперь Хеста села, она тянула к себе платье. Почему же она выглядит такой юной? Я не знал, что делать, не знал, что говорить. Она взглянула на меня и улыбнулась – совсем еще ребенок, с детской улыбкой. Может быть, она ожидает, что я сяду рядом, обниму ее и поцелую? Если бы только она не выглядела такой юной! Если бы она была другой! Оранжевый берет лежал у ее ног.

Все время лил дождь. Хеста взглянула на меня, ожидая, что я заговорю первым, что-нибудь сделаю, как будто как-то странно просила ее утешить. Я не знал, что делать.

Я выбросил сигарету.

«О, черт возьми! – сказал я. – Давай выйдем и напьемся вдрызг…»

Глава четвертая

После того дня мы уже не так часто встречались в кафе «Купол» или «Ротонда», вместо этого Хеста приходила на улицу Шерш-Миди. Сначала она не хотела. Она всегда искала какую-нибудь отговорку: притворялась, что умирает от жажды и мечтает чего-нибудь выпить в кафе, или говорила, что хочет посмотреть какой-нибудь фильм.

Это ей не помогало, и приходилось сдаваться. Скажем, мы сидели в кафе «Купол», ни о чем не беседуя, я был угрюм, раздражителен и едва отвечал, когда она что-нибудь говорила. Она клала руку мне на колено и смотрела на меня.

– Дик, ты сегодня какой-то странный. Скажи, в чем дело?

А я пожимал плечами:

– Ни в чем. А в чем может быть дело?

Она беспомощно вздыхала и продолжала настаивать:

– Пожалуйста, Дик, скажи мне. Я же знаю, что-то не так, я не могу этого вынести.

Тогда я смеялся, как будто мне было все равно, и отвечал:

– Ты все прекрасно знаешь, так что давай забудем об этом.

Она колебалась, озираясь, словно боялась, что на нее все смотрят, и потом говорила:

– Ты имеешь в виду, что хочешь, чтобы мы пошли в твою комнату?

– Да, – отвечал я, – но это неважно.

– Если ты этого так хочешь, то я пойду, Дик.

– Нет, зачем же?

– Да, Дик, безнадежно здесь сидеть, давай пойдем.

Мы вставали, и я все еще дулся и не смотрел на нее, а она была притихшая и какая-то отстраненная. Потом мы шли по улице, почти не разговаривая, но как только оказывались в моей комнате, я крепко сжимал ее в объятиях и говорил:

– Дорогая, дорогая, я был отвратительным сейчас, в кафе «Купол», но это только оттого, что я так ужасно тебя хочу – я от этого просто с ума схожу! Скажи, что не ненавидишь меня, скажи, что ты счастлива сюда прийти…

– Да, Дик, если это делает тебя счастливым.

– Но не только меня, дорогая, тебя тоже – надо, чтобы и тебе было хорошо.

– Да, это так, даю честное слово.

А потом, после, все как будто снова было хорошо, и я уже не был угрюмым и раздраженным, и ничто не имело значения. И тогда мне приходило в голову, что мы вполне могли бы сходить в кафе чего-нибудь выпить или немного прогуляться, потому что какой смысл оставаться дома? Я чувствовал себя чудесно, и мне было весело и хотелось дурачиться и смеяться над всеми остальными: какие же они дураки! Я провожал Хесту до пансиона, и если в тот вечер она не могла никуда со мной пойти, это не имело такого уж большого значения, ведь мы же только что виделись.

Итак, скоро у Хесты вошло в привычку приходить прямо ко мне в комнату, и мы уже не встречались сначала в кафе: теперь это казалось пустой тратой времени, и ни к чему было бесцельно околачиваться там в то время, как мы могли бы находиться у меня дома. Лето началось всерьез, и теперь по воскресеньям, а иногда и в другие дни мы могли съездить за город. Несколько раз мы побывали в Барбизоне и после ленча забирались в чащу леса, сворачивая с тропинок, и лежали под деревьями.

Мы нашли особый уголок – нечто вроде песчаного карьера, вокруг – валуны и папоротники, очень высоко над деревьями, так что когда мы смотрели вниз, то видели только лес, насколько мог охватить глаз. Это походило на ковер из деревьев всех мыслимых оттенков зеленого. Подобное я видел только в Норвегии. Мне всегда приходилось себе напоминать, что это Фонтенбло, это Франция. Мне не хотелось думать о Норвегии.

Мы лежали в своем карьере, и сквозь листву деревьев к нам пробивался солнечный луч. Мы никогда там никого не видели. Хеста становилась все красивее. Я все время ее хотел – она была такая красивая! Она больше не носила берет. Надевала желтое платье и ходила простоволосая. Ее волосы были очень коротко подстрижены. Порой я спал, положив ей голову на колени, и она сидела неподвижно, только бы не разбудить меня, хотя все у нее затекало.

– Тебе нужно было мне сказать, – журил ее я.

– Мне нравилось, что ты тут, – отвечала она.

Хеста была очень забавной, она задавала много вопросов и хотела знать обо мне побольше. Мне было скучно рассказывать о том, что было раньше. Меня не интересовал тот, кем я был давным-давно в моем доме, а также мой отец и все такое. Меня интересовали только мы с Хестой и наша жизнь в Париже.

– Расскажи, Дик, я хочу знать все, что ты делал раньше, – просила она. – Мне хочется знать, какой у тебя был дом, и о чем ты думал, и – ну, не знаю… просто о тебе, когда ты был маленьким.

– О, это было ужасно! – отвечал я. – Да и рассказывать особенно нечего. Не могу вспомнить ничего, что могло бы тебя развлечь.

– Это не для развлечения, – возражала она, – это для… я не могу объяснить – я хочу любить тебя еще и так, как будто ты все еще мальчик, принадлежащий мне.

– Дорогая, – говорил я, нащупывая ее руку, но на самом деле я не слушал.

– Почему ты сбежал? – продолжала она. – Ты был очень несчастен?

– Пожалуй, я был законченным дураком, – отвечал я, зевая. – Я был чертовски невежественным и ничего не знал. Любимая, какая у тебя восхитительная кожа – вот здесь, где кончается рука. Боже мой, я просто сойду с ума…

– Но скажи, – не унималась она, – разве никто тебя никогда не понимал? Я не могу этого вынести. Если бы только я знала тебя тогда!

– Это было бы хорошо, – лениво соглашался я. – О, если бы мы знали друг друга детьми! Могу себе представить, какой непристойной парочкой мы были бы! Нас бы отправили в исправительное заведение для малолетних преступников за аморальное поведение.

– Дик, ведь я тебя понимаю лучше, чем кто бы то ни было, не так ли?

– Конечно, любимая.

– Лучше, чем твой друг? Тот человек, с которым ты вместе уехал и который утонул?

Я не хотел говорить о Джейке.

– О, это другое, – отвечал я. – Не думай об этом. Дорогая, ты такая красивая, такая красивая, иди ко мне – ближе, еще ближе. Можно мне сделать с тобой все, что я захочу, можно мне разорвать тебя на кусочки?

Но она все еще размышляла, и взгляд ее не отрывался от деревьев.

– О, Хеста, любимая! – просил я. – Давай не будем серьезными. Ты говорила, что никогда не будешь серьезной. Дорогая, жизнь слишком коротка…

И я заключал ее в объятия, и целовал, и прижимал к себе, и это она теперь улыбалась и приникала ко мне со словами: «Я люблю тебя, я люблю тебя».

Но меня не очень устраивало, что Хеста живет в пансионе, а я – в своей комнате на улице Шерш-Миди. Ей всегда нужно было уходить как раз тогда, когда мне особенно хотелось, чтобы она осталась. Да и ее уроки музыки тоже всему мешали. Ведь даже если она почти каждый день приходила ко мне домой, это происходило в определенное время, что все портило. Бывало, что у меня был неважный настрой до самого ее ухода, а когда это проходило, уже не оставалось времени. Или она была не в настроении, взвинченная или усталая. У нас бывали сцены из-за всяких пустяков. Я обычно винил в этом Хесту, а она не отвечала, но я чувствовал, что она считает виноватым меня. Так у нас продолжалось все лето.

Порой выдавались чудесные дни. Скажем, в воскресенье мы садились на пароход и плыли по Сене до Сен-Клу, а вечером возвращались и обедали в ресторане, а потом шли ко мне и оставались там до тех пор, пока ей не нужно было уходить. Это было прекрасно: мы любили друг друга, и хотя все заканчивалось, у нас было завтра.

Но бывали дни, когда все было плохо. Она появлялась, когда я пытался поработать над книгой, что всегда было ужасно трудно. Как раз в этот момент меня осеняло, и мне как будто являлись истина и смысл того, ради чего я пишу, так что я не мог это упустить. Она сидела на краешке кровати и курила сигарету, а я пытался передать свое озарение в словах. Но ничего не получалось. Невозможно было сосредоточиться. Какой бы тихой и незаметной она ни была, я знал, что она здесь. Это меня отвлекало, из-за нее озарение уходило.

– Ничего не получается, – говорил я, отталкивая ручку и бумагу. – Я не могу писать.

– Я пойду, – предлагала Хеста, – я же тебе мешаю.

– Нет, – возражал я, подходя к ней, – ты мне нужна больше, чем книга.

Но и это не было правдой. Я не мог ни писать, ни любить. Книга и любовь не могли идти рука об руку. Воспоминание об этом озарении мешало любви. Я не мог целиком отдаться Хесте, а она – мне. Мы все время чувствовали, что упущенное вдохновение стоит между нами. Ни один из нас не был счастлив. Все выходило не так, а потом уже было поздно, и ей нужно было идти. Все было впустую. Она улыбалась мне, но я все время чувствовал: она сожалеет о том, что пришла. Она была добра ко мне, но мне от этого было не легче. Мысль о наших хороших днях, несомненно, приходила обоим на ум, и мы недоумевали, почему так не может быть всегда. Мы не упрекали друг друга, но заносили такой день в черный список, поскольку он был неудачным.

Это тревожило нас и ставило в тупик, и мы не знали, что с этим делать.

Потом она уходила, и не оставалось ни минуты на то, чтобы просто нежно проститься и порадоваться тому, что мы вместе – времени хватало только на автоматическое: «Я люблю тебя, дорогая» и «До завтра».

Однажды я сказал Хесте:

– Ты знаешь, это безнадежно – эта твоя жизнь в пансионе. Она все портит.

Она посмотрела на меня задумчиво:

– Мне бы хотелось, чтобы мы могли пожениться.

– О, дорогая! – Я смотрел на нее в изумлении. – Как ты можешь говорить такое? Ведь брак ужасен. Ты же знаешь, как часто мы это обсуждали.

– Да, – ответила она, – но теперь мне почему-то так не кажется.

– Мы не можем, – продолжал я, – мы бы тогда не любили друг друга и наполовину столь же сильно. Меня бы больше не волновало то, что мы вместе. Ты была бы просто моей женой. Мы принимали бы друг друга как должное.

– Не понимаю, какое бы это имело значение.

– Дорогая, ты же не хочешь действительно выйти замуж? Ты не подумала, как это будет на деле. А теперь серьезно: подумала?

– Да, – ответила она.

– Нет, Хеста, не может быть. Ведь жизнь сразу же утратит новизну и станет заурядной, и день за днем будет одно и то же. Ты же не начала вдруг беспокоиться о морали, не так ли?

– О, Дик… это мерзко с твоей стороны…

– Любимая, я не мерзкий. Но брак… Ты же будешь чувствовать себя связанной, и я тоже. Сама респектабельность брака все для меня погубит. То, что у нас сейчас, идеально – когда не до конца уверен.

– Уверен в чем?

– Уверен в жизни, в любви, в тебе – ну, не знаю. Послушай, ты действительно хочешь, чтобы мы поженились?

– Нет, если тебе этого не хочется.

– Разве ты не понимаешь, что это было бы ужасно?

– Может быть…

– Ты в самом деле понимаешь?

– Наверное, ты прав, Дик.

– Да и нет никакой необходимости. Какое нам дело до других людей? Ты независима, я тоже. Этот опекун ничего не значит, не так ли?

– Да.

– И ты как будто не нуждаешься?

– Нет.

– Так что же заставило тебя об этом подумать?

– Просто пришло в голову. Мы больше не будем об этом говорить, Дик.

– Дорогая, в известном смысле это чудесно – подумать только, что такая мысль пришла тебе в голову! Я имею в виду, что получается, будто ты меня немножко любишь – но это было бы ужасно, не так ли?

– Да.

– Дело в том, что тебе нужно покинуть пансион и поселиться здесь вместе со мной.

– Здесь мало места.

– Конечно, но я сниму еще и комнату рядом. Она пустая. На днях я об этом спросил. Все будет хорошо. Вот что я тебе скажу: мы будем спать в одной комнате, а вторую использовать в качестве гостиной.

– А как насчет моего рояля? – спросила она.

– О боже! Послушай, а тебе обязательно продолжать занятия музыкой после этого семестра?

– Я не могу от этого отказаться, Дик.

– А не могла бы ты отставить это на время?

– Я не хочу… Может быть, я могла бы куда-нибудь ходить и заниматься – наверное, есть такие места.

– Уж если на то пошло, мы бы могли купить рояль, – предложил я.

– Нет, это помешало бы тебе писать.

– Ну, не знаю.

– Что же нам делать?

– Тебе решать, дорогая. Больше всего на свете мне хочется, чтобы ты жила вместе со мной, но если будут сцены из-за твоей музыки… – Я пожал плечами.

– Я могла бы ненадолго ее отставить.

– Честное слово, дорогая, я не вижу, как это может тебе повредить, – заметил я.

– К тому же станет так жарко – позже, не правда ли?

– Ужасно жарко.

– И в любом случае семестр заканчивается через несколько недель. Может быть, если я не буду заниматься в течение лета, отдых пойдет на пользу моим пальцам.

– Я в этом не сомневаюсь, любимая.

– Правда, мне бы хотелось подготовиться к концерту, который состоится в следующем семестре. Профессор устраивает концерт, Дик, это очень важно, придут известные люди, и он отбирает только своих лучших учеников для участия в этом концерте. Это звучит самодовольно, но… он кое-что сказал обо мне.

– Ну, ты же всегда можешь этим заняться, не так ли – попозже? – Мне уже начал надоедать этот разговор.

– Да… пожалуй…

– И ты уйдешь из этого проклятого пансиона и поселишься здесь, не так ли?

– Да, Дик.

– Мы будем просто чудесно проводить время, дорогая. Сначала даже будет не вериться, что тебе не надо возвращаться туда к ночи.

– Это будет мило…

– Ты все время сможешь делать что заблагорассудится. Мы могли бы ненадолго уехать в августе – скажем, отправиться в Фонтенбло и пожить там.

– Мы могли бы поехать на море? – спросила она.

– О нет, только не море. Я ненавижу море.

– А горы?

– Будь прокляты горы… Нет, дорогая, мы поедем куда-нибудь – сейчас это неважно.

– Я буду заботиться о тебе, Дик.

– Любимая, обо мне не нужно заботиться.

– Нет, нужно.

– Дорогая…

– О тебе нужно заботиться еще больше, чем о ком бы то ни было, и мне так давно этого хочется, Дик. Я собираюсь так много делать для тебя.

– Правда? – спросил я.

– Да, как если бы я была старше тебя и ты от меня зависел. Мне так этого хочется! Весь день – покупать тебе сосиски и все-все.

– Любимая…

– Выбегать из дому и покупать тебе швейцарский сыр. Штопать твои вещи – я совсем не умею штопать. Но это ничего, да?

– Ничего.

– Когда я об этом думаю, у меня даже начинает болеть… вот здесь, где сердце, и кажется, что я не могу вздохнуть, потому что это слишком – да, слишком.

– О, Хеста, возлюбленная моя.

– Дик, мне бы хотелось, чтобы у меня был ребенок.

– Ребенок? Боже мой! Это еще зачем?

– Не знаю. Иногда я думаю, что умру, если у меня не будет ребенка.

– Хеста, дорогая, ты сошла с ума! Не могу представить себе ничего, что могло бы до такой степени подрезать крылья. Ты только подумай, что в доме все время будет кричать младенец!

– Да.

– Нет, это же просто смешно: ты – и младенец. Что за безумная идея? Ничего смешнее я никогда не слышал. Это шутка, не так ли?

– Да… это шутка. – Она отвернулась.

– Я так и знал, что ты не всерьез. Послушай-ка, а когда ты собираешься съехать из пансиона? Скоро, очень скоро?

– Я постараюсь.

– На этой неделе?

– Нет.

– На следующей неделе?

– Может быть.

– Я не могу дождаться, когда ты будешь здесь, Хеста.

– Осталось немного.

– Я тебе до смерти надоем, дорогая.

– Почему?

– Я ни на минуту не оставлю тебя в покое.

– Я ничего не имею против.

– Ты же еще не уходишь, не правда ли?

– Который час?

– У нас есть почти целый час, любимая.

– Мы пойдем в «Купол»?

– Нет, Хеста.

– Мы же не можем здесь оставаться…

– Можем, дорогая. Иди сюда, любовь моя. Ты останешься. Я хочу, чтобы ты осталась.

Она подошла, легла рядом со мной и обвила руками, и мы были вместе.

И я сказал чуть позже:

– Это только наше, не так ли?

– Да, – ответила она.

– И больше никого, никогда?

– Нет, никогда.

– Мы всегда будем счастливы?

– Да, всегда.

В конце июня у Хесты закончился семестр, и она переехала ко мне, на улицу Шерш-Миди. В пансионе она сказала, что приехали родственники из Англии и сняли квартиру в Париже и они хотят, чтобы она жила вместе с ними. Своему туманному опекуну она написала, что снимает комнату на паях с одной девушкой, которая покинула пансион и тоже занимается музыкой. Она сказала, что на новом месте спокойнее и больше возможностей усовершенствовать свой французский. Никто даже не попытался выяснить правду. По-видимому, никого не волновало, что она делает в Париже. Сначала я боялся, что Хеста будет грустить без своего рояля, но она сказала, что все в порядке, а потом, спустя какое-то время, я забыл об этом. Она говорила, что это так приятно – покупать разные вещи, чтобы две наши комнаты выглядели более уютно. Она полюбила улицу Шерш-Миди. По утрам, когда я сидел в своей комнате, пытаясь писать, она прогуливалась по улице и возвращалась очень возбужденная, со старым стулом под мышкой, или с маленьким шкафчиком, или с какой-то диковинной картиной, извлеченной из недр одной из пыльных лавочек.

– Это мило, не правда ли? – спрашивала она, а я улыбался.

– Да, прелесть, – отвечал я и продолжал писать.

Я на какое-то время отложил книгу и начал писать пьесу. Написал первый акт. Я был им очень доволен: шутка ли – написать первый акт пьесы! Правда, я не был уверен насчет пьесы и поэтому не знал, сколько должен длиться первый акт. Чтение его занимало очень мало времени. Может быть, это оттого, что я так хорошо знаю текст и читаю бегом, по памяти. Как-то вечером я закончил этот акт, гордый и раскрасневшийся, и мы пошли это отмечать.

Мы пообедали, а затем проехались в такси по Булонскому лесу. Потом сидели в «Гранд каскад» и выпивали. Как хорошо было, откинувшись на спинку стула, смотреть на Хесту, такую красивую в синем платье, и думать о том, что мы любим друг друга и живем вместе в двух комнатах на Монпарнасе, и оба мы молоды и много знаем, и я только что закончил писать первый акт пьесы.

На следующий день я прочел его Хесте, и она сказала, что он чудесный. Правда, я не знал, можно ли положиться на ее мнение.

– Ты не должна так говорить просто потому, что любишь меня, – сказал я. – Ты должна сказать, что думаешь на самом деле, независимо от хорошего ко мне отношения. Я не имею ничего против.

– Честное слово, мне нравится, – настаивала она, – я бы не сказала, если бы это было не так. Правда, мне бросилась в глаза одна вещь: пьесу приятно слушать, но ты же знаешь, как люди относятся к действию в пьесе – а у тебя особенно ничего не происходит, не так ли?

– Не знаю, о чем ты говоришь, – возразил я. – У меня все время действие. Все отражено в диалоге, и разговор переходит с одного на другое.

– Да, – согласилась Хеста. – Но людям нравится видеть, что происходит, а не только чтобы им об этом рассказывали. А этот мужчина – мне кажется, его речи длинноваты. Никто в реальной жизни не мог бы говорить вот так без остановки, не запыхавшись. К тому же многое из того, что он говорит, не очень-то связано с сюжетом.

– Черт возьми, дорогая, все эти строчки – просто изящные сентенции, они должны придать блеск. Разве ты никогда не читала Уайльда?

– Читала.

– Ну и что же?

– Но, Дик, афоризмы Уайльда были очень короткими и к месту, а этот твой герой все продолжает и продолжает разглагольствовать.

– Он великий мыслитель. Таков его характер.

– Понятно.

– Да и в любом случае в пьесе нужен диалог. Это в ней главное. Я бы не мог написать пьесу, в которой было бы полно убийств, и выстрелов из пистолета, и прочей дряни.

– Да.

– Конечно, во втором акте будет больше действия; первый – это, скорее, пролог.

– Понятно.

– Тебе не нравится?

– Нет, нравится, действительно нравится. Я думаю, что ты ужасно умный.

– Нет, не думаешь, ты считаешь, что это никуда не годится.

– О, Дик, как ты можешь так говорить?

– Я знаю.

– Честное слово, это чудесно. Не знаю, как это у тебя так все выходит.

– О, ну…

– Обещай мне, Дик, ты не станешь думать, что мне не нравится?

– Но, судя по тому, что ты говорила…

– Я в восторге, просто в восторге. Ты мне веришь, не правда ли?

– Полагаю, что да.

– Подойди сюда и дай мне тебя поцеловать. У тебя такой сердитый вид, волосы взъерошены – совсем как мальчишка.

– Ты надо мной смеешься.

– Нет. Просто когда у тебя такой вид, я не могу не улыбнуться, я так тебя люблю!

– Наверное, я совсем бездарный.