Текст книги "Прощай, молодость"

Автор книги: Дафна дю Морье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Глава шестая

Поездом мы добрались до Фагернеса, в горы. Здесь они начинались и тянулись в небо, сплошь поросшие лесом; белые водопады, рожденные в снегах на их вершинах, устремлялись вниз, в долины.

В Фагернесе были лесистые холмы, фермы, где разводили черно-бурых лисиц, мелкое спокойное озеро, окруженное безлюдными песчаными пляжами.

Джейк остался в деревне: он договаривался с каким-то человеком о лошадях. Я пошел по тропинке в лесу, вокруг были только папоротники и камни, я забрался куда-то наверх. Деревья окружили меня плотным кольцом, свет сюда не проникал. Пошел дождь, и было что-то жутковатое в этой тишине, где не слышно никаких звуков – только шум дождя да стук капель в листве. Я побежал, какой-то инстинкт вел меня все время вниз. Я думал о том, что может случиться, если я споткнусь о корень дерева или нога угодит в ямку, я упаду на землю с вывихнутой лодыжкой, беспомощный и одинокий. Представлял себе, как лежу там и дождь льет мне в лицо, дождевые капли стучат надо мной в шуршащей листве. Темнота не окутает деревья, принося успокоение, так как в этом краю ночь всего лишь продолжение угасающего дня, и в полдень лес будет казаться еще отчужденнее, чем прежде – причудливый, неестественно четкий, без теней. Я что есть сил бросился прочь от давившей на меня тишины и, вырвавшись из леса, огляделся и с облегчением увидел впереди деревню Фагернес и Джейка, стоявшего посреди дороги. Он озирался по сторонам, высматривая меня.

– Где ты бродишь? – спросил он.

– В лесу, – ответил я. – Там возникает ужасное чувство заброшенности. Терпеть не могу быть один.

– Зачем же ты ушел?

– Хотел посмотреть. Я же должен все испытать хоть один раз.

– Я раздобыл лошадей, Дик.

– Я буду по-дурацки смотреться в седле.

– Это неважно.

– Сколько заплатил?

– Купил дешево. Этот парень не особенно разбирается в ценах.

– Куда мы едем?

– Через горы – к фиордам.

– Нам никогда туда не добраться.

– Мы обязательно доберемся.

– Меня охватывает ужас в горах. Джейк, они слишком огромны для меня.

– Ты будешь не один.

– В этой стране есть что-то загадочное. Так тихо всегда, и никогда не темнеет, и все эти деревья в вышине, до которых не дотянуться.

– Мне здесь хорошо, – сказал он.

– Ты не такой, как я, Джейк. Если бы меня здесь не было, ты бы поехал верхом один с радостью и затерялся в горах, ни о чем не думая.

– Не уверен.

– А как мы будем питаться?

– Раздобудем что-нибудь в пути.

– Там нет городов.

– Будут попадаться деревушки и хижины, Дик.

– Нужно будет где-то ночевать.

– Все будет хорошо.

– Но ведь будет очень непривычно, правда? Кругом горы, и ни звука, да и вообще ничего?

– Тебе не будет страшно.

– Я законченный дурак, да, Джейк?

– Нет, конечно.

– Что-то во мне желает этого больше всего на свете, но, с другой стороны, я не прочь удрать, и оказаться на улице с оживленным движением, и, устав до смерти, стоять на раскаленном тротуаре в очереди вспотевших людей, дожидаясь автобуса…

– Не думай об этом.

– Мне бы хотелось стать другим.

– Но с тобой все в порядке.

– Мне бы хотелось научиться любить что-то стоящее, а не цепляться за всякую дрянь.

– Ты как лист чистой бумаги, Дик, и тебе нужны впечатления.

– Мне так хорошо с тобой.

– Это здорово.

– Мне бы хотелось писать, как мой отец.

– Ты бы смог, если бы захотел.

– Не смог бы, Джейк. Я простой, заурядный парень, лишенный силы воли.

– Ты себя не тренируешь. Не знаешь, что такое дисциплина. В тебе многое заложено, но ты слишком ленив, чтобы выявить это.

– Да, насчет лени ты попал в точку, – согласился я.

– Нужно собраться.

– Может быть, я сумею позже, впереди еще столько времени. Сейчас мне хочется просто радоваться жизни.

– Если будешь продолжать в том же духе, то забудешь обо всем, а потом будет слишком поздно.

– Не понимаю, какое это имеет значение. Ведь молодым бываешь всего лишь раз.

– Все так говорят. Ты обнаружишь вдруг, что молодость прошла, а ты так ничего и не добился.

– Если будут такие минуты, как эта, значит, я чего-то добился, Джейк. А еще я ходил на корабле, стоял вахту у штурвала, бродил по Осло и встретил тебя.

– Этого будет недостаточно.

– У меня еще много всего будет в жизни.

– Но только не разменивайся по мелочам, Дик.

– Но ведь то, что сейчас происходит, это не мелочь.

– Так будет не всегда.

– Джейк, ты меня не покинешь?

– Нет.

– Я без тебя пропаду.

– Ты должен крепко стоять на собственных ногах.

– Я не справлюсь.

– Завтра мы отправимся в путь рано утром, Дик, и свернем здесь на дорогу влево. Выйдем прямо к тем горам.

– Это здорово.

– Где-то там – белый ручей, вдоль которого мы будем следовать.

– Да. Хорошо.

– Как ты теперь себя чувствуешь, Дик?

– Прекрасно.

Больше мы не говорили об этом. Разошлись по комнатам в маленьком отеле, и я быстро уснул.

Когда я попал в горы, то словно заново родился. Было что-то непостижимое в том, как они мною сразу завладели, заставив презирать себя за все прежние поступки. Первые несколько дней я даже не понимал, где нахожусь. Ошеломленно смотрел по сторонам, предоставив лошади следовать за Джейком, который неизменно был немного впереди. Время от времени он поворачивался в седле и с улыбкой смотрел на меня: «У тебя все в порядке?» Я лишь кивал в ответ.

Вначале казалось, что горы совсем не становятся ближе – их неровные склоны тянулись ряд за рядом, каждый пик был выше предыдущего, и смежные вершины белели вдали.

Это огромное расстояние пугало. Неприступные вершины, скалы – никто никогда не прижимался щекой к их грубой поверхности, не прислушивался к реву бурлящего, пенистого водопада, обрушивавшегося на лесистые склоны.

Здесь никто не коснется твоей руки, ничей голос не нарушит тишину, ничья нога не ступит на девственный снег.

Мы ехали по долине, по обе стороны от нас поднимались леса – тут, вероятно, были все оттенки зеленого: ярко-зеленые пятна красиво сочетались с нежными салатными, внизу и вверху – серебристо-зеленые тона и темно-зеленые кисти. Это походило на пестрый ковер. Леса тянулись ярус за ярусом, огромные и загадочные, теряясь где-то в горах.

В вышине, где не было тропинок – ни малейшего признака жизни, – девственный снег заледенел, и когда туда доносилось дуновение более теплого воздуха, рождался водопад. Водяные каскады с грохотом обрушивались вниз, на высокие выступы скал, и, напевая свою песню, сбегали в долины, по камням – белые бурлящие потоки растаявшего снега.

Куда бы мы ни направлялись, эти ручьи были рядом, и их песня звучала у нас в ушах. Снега на вершинах были белыми, ручьи были белыми, и небо, и белым был свет, окутывавший нас, когда наступал вечер, и деревья превращались в бледные призраки с темными пальцами, а мы – в какие-то причудливые полупрозрачные фигуры, пока не наступал рассвет.

Солнце палило весь день, и мы ехали, расслабившись и опустив плечи, едва дотрагиваясь до поводьев. Лошади шли вяло, прядая ушами.

В полдень, а то и раньше мы ненадолго отпускали их попастись. Они щипали короткую траву среди камней, а мы лежали, уткнувшись лицом в ладони, порой спали, и солнце жгло нам спину. Потом мы переворачивались и лежали, раскинувшись и глядя вдаль, на леса и горы, с улыбкой перекидывались парой слов, тянулись за сигаретами.

Мы часто отсыпались в жаркое время дня, а вечером снова пускались в путь; было светло, и мы ясно видели дорогу.

Джейк держал под рукой, в седле, карту, но нам было все равно, куда ехать.

Дорога все время шла вверх, зеленые долины оставались позади, горы смыкались вокруг нас, и рев водопадов, низвергавшихся на скалы, звучал крещендо. Казалось, небо приблизилось к нам – словно белая ладонь легла на поверхность гор, нас пробирала дрожь от холодной чистоты воздуха, несмотря на светившее солнце.

Очутившись в горах, я перестал пугаться величавой красоты и одиночества, а немое удивление и ужас, которые я испытывал поначалу, сменились душевным подъемом. Я внутренне поднялся над собой, оставив себя прежнего внизу, в долинах, и распрощавшись с заурядностью, заново родился, наделенный силой и видением. Теперь Джейк уже не намного опережал меня, и мы могли ехать рядом, как товарищи. Нет, конечно, он всегда будет впереди, а я буду скромно держаться чуть поодаль, следуя за ним. Наверху, в горах, Джейк казался даже величественнее, чем прежде. Он, по-видимому, был в своей стихии: снег, холодный воздух и белые небеса.

Он был частью этого мира, обладая высочайшим интуитивным пониманием всего окружающего, в то время как я еще только учился, следуя по стопам Джейка, и мои глаза видели лишь отражение того, что видел он.

Треволнения жизни на борту «Хедвига», упорный труд, борьба с морем и ветром, усталость и лишения – все это, казалось, было так давно, ведь мы теперь пустились в более долгое путешествие, и дух странствовал сам по себе, отдельно от тела, а монотонная работа не нарушала течения мыслей.

Это состояние было подобно существованию в краю грез, более явственном, нежели реальность: душа путешествовала по собственной воле, не ограниченная желаниями и тревогами. Между Джейком и мной возникла странная близость, слова значили меньше, нежели молчание. Мы знали, что счастливы, не вдаваясь в объяснения того, что мы чувствуем. Ехали бок о бок, как два пилигрима, целью путешествия которых не является святыня. У нас не было молитв, но нам было чему поклоняться каждый миг, и нашими богами было все вокруг, горы и холодный воздух.

Где-то в прошлом остался чахнувший мальчик заурядного ума, который задыхался в атмосфере, созданной его отцом, писал жалкие порнографические стихи, в одиночестве склонившись над столом в своей комнате, полной теней, – его не было здесь, среди безмолвных гор, поющих водопадов и девственных снегов.

Возможно, Джейк тоже наблюдал со своих высот за лицом заключенного, отгороженного от солнечного света решеткой, мучившегося при мысли о том, что жизнь потрачена впустую, а могла бы быть великолепной.

Не хотелось возвращаться в оставленный мир. Хотелось стать писателем, хотелось обладать способностью запечатлеть красоту на бумаге. Мой отец, никогда не видевший того, что повидал я за это время, сидел в библиотеке за письменным столом, и под его пером рождались маленькие мысли, слагаясь в слова, в мгновение ока становясь образами, живыми и исполненными очарования, которые образовывали гирлянды из картинок без названий.

А я в это время, пробираясь в темноте на ощупь, мог лишь замирать и преклоняться при виде вздымавшихся гор, склоны которых тянулись над грядой облаков, а заледеневшие лики в немом ожидании были обращены к белому недосягаемому небу.

Внизу зеленели леса, и ветви деревьев вытягивались в сторону от твердой поверхности скалы, словно пальцы, не желающие к ней прикасаться.

Я описал бы безмолвие замерзшего озера и рокот пенистого водопада, устремляющегося вниз, к лесному ручью. Я создал бы мелодию из звуков водопада, гремящего в долине, и песен ручья, и добавил бы еще золотой узор, начерченный солнечным лучом на дрожащем листе дерева.

Я изобразил бы неподвижность воздуха и далекие горы, до которых пока не смог добраться, и белый свет в полночь, и предрассветный трепет.

Я набросал бы темным карандашом фигуры двух всадников, которые остановились на каменистой тропинке, уходящей под уклон, и наблюдают, как солнце садится за синюю гору, любуются розовыми и серебристыми тенями на девственном снегу, похожими на отпечатки пальцев.

Лицо первого было словно высечено из камня, и шрам на левой щеке походил на расщелину в скале. Он был бы частью этого мира, с красками заходящего солнца, с грядой гор, на которые никто никогда не восходил, и с ледяным воздухом.

Мне хотелось бы обладать даром, чтобы описать все это. В памяти моей навсегда останется картина, будто выжженная огнем, бережно хранимая и незабвенная: Джейк сидит верхом на лошади, скрестив руки на груди, поводья свободно свисают с шеи лошади, он повернулся в сторону бледного света над горой, куда только что село солнце. А внизу – мягкий подтаявший снег и белые ручьи, устремившиеся в долину.

Мы как раз забрались на самую высокую вершину за все наше путешествие и вдруг замерли там, преображенные и безмолвные. Джейк никогда еще не был таким счастливым, куда мне было равняться с ним!

Казалось, останься мы здесь, нас заморозило бы ледяное дыхание и мы застыли бы в вечности с радостной улыбкой на устах. Время остановилось бы, и мы навсегда слились бы с этой красотой.

Было бы хорошо умереть вот так: рядом Джейк, а в душе нет страха. Казалось странным, что жизнь должна продолжаться, ведь это было уже ни к чему. Мне хотелось уговорить Джейка задержаться хоть ненадолго здесь, вдали от мира, чтобы унести побольше воспоминаний, но он вдруг помахал рукой, подавая знак, и я понял, что пора возвращаться. Мы повернули лошадей и двинулись по каменистой тропинке вниз, в леса.

В ту ночь мы разбили лагерь на поляне среди деревьев, разожгли костер, он пылал и потрескивал, вздымая вверх красные языки пламени. Мы сидели, уткнувшись подбородком в колени, курили и слушали тишину, и отблески пламени играли на наших лицах.

– Я хочу, чтобы это никогда не кончалось, – сказал я. – Чтобы это продолжалось вечно.

– Завтра мы отправимся в Лордель, к первому фиорду, – ответил Джейк. – Там, кажется, есть какая-то деревня. Возможно, там останавливается один из круизных пароходов, мы на него сядем.

– Не хочу, – заявил я. – Снова видеть людей, слышать их разговоры и смех. Да после всего этого все и всё мне покажутся подделкой.

– Ты передумаешь, Дик, как только горы останутся позади. И почувствуешь то же самое, что в Осло.

– Нет, больше никогда не почувствую! Эти горы что-то со мной сделали, сам не знаю что. Я ненавижу себя прежнего. Я хочу и дальше чувствовать то же, что сейчас.

– Правда?

– Нужно построить хижину, Джейк, и остаться здесь жить.

– Тебе это скоро надоест.

– Нет, не надоест. Мне этого хочется больше всего на свете. Ради этого стоило бы жить. Почему ты смеешься?

– Я не смеюсь.

– Нет, смеешься. Ты меня совсем не понял, Джейк. Ты считаешь меня конченым дураком, который болтается в городах и пьянствует.

– Нет.

– Понимаешь ли ты, чем все это для меня было: увидеть то, что мы увидели, путешествовать в горах верхом, ни о чем не задумываясь?

– Думаю, что да.

– Я никогда не умел как следует объяснять, Джейк.

– Это и не нужно.

– Тебе тоже понравилось здесь, Джейк?

– Да, понравилось.

– Я бы никогда не додумался сам до такого. Помнишь, как ты расстелил карту на столе в ресторане в Осло? В тот вечер от меня было мало проку. Это было будто сто лет назад, правда?

– Не так уж много времени прошло.

– Для меня словно века прошли. Я чувствую, что стал совсем другим. А что чувствуешь ты?

– Я думаю, что остался таким, как прежде.

– Ты бы сказал это в любом случае. Знаешь, Джейк, здесь, в горах, я стал ненавидеть свои прежние мысли. Когда оглядываешься назад, видишь, как мелочна та жизнь дома, нытье ни о чем, возня со своей никудышной поэзией. Противно вспоминать.

– Вот и не вспоминай.

– Трудно совсем позабыть об этом. Как чудесно, что в этом путешествии появилось время поразмыслить – как будто простирываешь свой ум. Ты тоже это чувствуешь?

– Вероятно, я даю уму передышку, Дик. Я израсходовал все свои мысли в тюрьме.

– Сейчас ты смеешься надо мной, – сказал я.

– Нет, я действительно так думаю.

– Тюрьма как-то изменила тебя, Джейк?

– Конечно.

– Как именно? Ты стал иначе смотреть на вещи?

– Там я увидел все яснее.

– Я не в состоянии это понять. Я бы сошел с ума. Мне бы хотелось проломить кому-нибудь голову.

– Это уже было сделано.

– Но, черт возьми, Джейк! Ты же понимаешь, что я хочу сказать. Прости.

– Это неважно.

Он улыбнулся, сидя по другую сторону костра, и я понял, что не сделал ему больно. Я хотел продолжить разговор.

– Расскажи мне о том парне, – попросил я.

– Тут особенно нечего рассказывать, – сказал Джейк. – Он был обычным парнем, каких миллионы, вот и все. Я ошибся, решив, что он другой.

– Что ты имеешь в виду?

– Мы работали с ним какое-то время на ранчо. Да, Дик, и это тоже было в моей жизни, я не только плавал, боксировал и сидел в тюрьме!

– Хорошо было на ранчо?

– Да, просто здорово! Нам там нравилось.

Он рассмеялся, и я почувствовал, что никогда не смогу понять, как он мог убить человека, который был его другом.

– Мы не могли наговориться тогда, – продолжал Джейк, – у нас было множество идей. Несомненно, он был увлекающимся человеком. Одно время мы подумывали о том, чтобы податься в лепрозорий.

– Ничего себе!

– Это все молодость, не так ли? Он был молод. Я любил смотреть, как он возится с животными. Он инстинктивно знал, как им помочь, когда они заболевали. Знал, что нужно делать. И он любил лошадей. Ему бы понравилось это путешествие.

Было что-то жутковатое в том, как Джейк говорил о человеке, которого убил. Это казалось невозможным, нереальным. Он будто ничего не ощущал, как если бы годы страданий в тюрьме опустошили его душу.

– Не знаю, как ты мог это сделать, – сказал я.

– Сделать что? Ты хочешь сказать – убить его? Да, конечно, меня следовало за это повесить.

– Джейк, не надо!

– Ты думаешь, что я говорю об этом очень хладнокровно, не так ли? Видишь ли, это случилось так давно.

– Семь лет тому назад, – вставил я.

– Тебе кажется, что не так уж давно, но, понимаешь, ты же никогда не сидел в тюрьме.

– Джейк…

– Там у тебя есть время многое пережить.

– Расскажи мне еще о нем, – попросил я.

– Через какое-то время мы уехали в Англию, – продолжал он. – Я занялся боксом, разъезжал вместе с бродячей цирковой труппой. Все это мне очень нравилось. Я его почти не видел – он был в Лондоне. Я полагал, что, где бы он ни был, он обязательно занят чем-то грандиозным. Мы ведь так и не отказались от своего плана с лепрозорием, и я готов был бросить все, как только он будет готов. Спустя какое-то время я ему написал, спрашивая, как дела. Он ответил как-то странно. Писал, что в Лондоне стал иначе смотреть на вещи. Посмеялся над идеей с прокаженными – дескать, я сошел с ума, если считаю, что он говорил это всерьез. Он вел светский образ жизни. Наверное, кто-то снабжал его деньгами – ведь их у него никогда не было.

Сказав это, Джейк улыбнулся, закинул руки за голову. Я увидел отблески пламени на его лице.

– Что ты почувствовал, прочитав письмо? – спросил я.

– Да я особенно не раздумывал. Счел его шуткой. А потом я услышал о девушке.

– Кто тебе сказал?

– Один парень, с которым я познакомился в Америке, как-то раз он пришел посмотреть, как я дерусь. Ему показалась занятной жизнь циркача, которую я вел. Мы разговорились – знаешь, обо всем. Он был неплохим парнем, но загубил себя тем, что пил и бегал за женщинами, которым был не нужен. И вдруг он показал мне письмо от какой-то девушки, присланное из Швейцарии. Это было страшное письмо. У нее была чахотка, и положение ее было безнадежно. Этот парнишка, ничего собой не представлявший, вдруг побледнел и сказал – я точно помню его слова: «Я знал эту девушку, когда она была совсем маленькой, а сейчас она умирает, и все это из-за какой-то свиньи вроде тебя или меня». Он рассказал мне, что она бесконечно страдала около двух лет. По-видимому, он знал все детали. Это неприглядная история.

Но я хотел узнать все.

– Продолжай, – сказал я Джейку.

– Я слушал – так же, как ты сейчас, Дик, но это было не любопытство, а что-то другое. Я ненавидел саму мысль о мире, в котором приходится так жить, эти жалкие, грязные жизни мужчин и женщин, занятых только личными делами. Я словно видел эту девушку, которую не оправдывала бедность: ведь она вела такой образ жизни не потому, что была проституткой, которая вынуждена себя содержать. Нет, Дик, она сгубила свою красоту, свое здоровье и свою индивидуальность – а ведь это самое ценное – из-за того, что какой-то мужчина научил ее потворствовать своим желаниям. Вот и все.

– Но послушай, Джейк, ведь жизнь, черт возьми…

– О, я знаю! Такое случается каждый день и каждую ночь. Но мне казалось, что из-за этого не должна умирать девушка в Швейцарии. Животные мудрее. Для них занятие любовью – физическая необходимость, и у них рождаются детеныши.

– Да, но, Джейк…

– Вот как я понимал это, Дик, когда сидел за выпивкой с тем парнем. Он сказал: «Мне бы хотелось свернуть шею всем мужчинам, которые с ней спали»; и я не мог не улыбнуться про себя, так как подумал: он тот единственный, которому это не удалось сделать. И в то же время я был с ним согласен.

«Не в них дело, – возразил я. – Убить нужно первого, остальные не в счет».

«Ты знаешь, кто он?» – спросил этот парень.

Откуда мне было знать? Я покачал головой.

«Но это же твой дружок с ранчо, – сказал он. – Я забыл его имя. На днях видел его в городе. Потому-то я тебе и рассказал эту историю – думал, ты знаешь, о ком идет речь».

«Нет», – ответил я.

«Ну тогда я попал впросак». У него был озадаченный вид. Я подумал, что он дурак, который несет чушь после двух порций виски с содовой.

«Это правда?» – спросил я.

«Я могу рассказать детали», – предложил он.

Но мне совсем не хотелось их слышать. Я поднялся и ушел. Он решил, что я не в себе. Мои идеалы в один миг разбились вдребезги.

Я был молод, и, конечно, это было не мое дело, но я ему написал. Он явился на следующий день. Помню, я стоял, очень гордый и серьезный, и рассказывал ему услышанную историю. А еще помню, как он расхохотался.

«Боже мой, Джейк! – сказал он. – Если ты надеешься, что я буду чувствовать себя в ответе за каждую женщину, с которой спал…»

Я его тогда возненавидел. За то, что он даже не потрудился закончить фразу, за его смех. Но больше всего я ненавидел его за то, что он разрушил мое представление о нем. Вот что значит быть молодым, Дик, и вот почему я его убил.

Я кивнул, так как это было мне понятно. Мне даже показалось, что эта история гораздо сильнее волнует меня, нежели его, рассказчика: он откинулся назад, заложив руки за голову, и голос его звучал спокойно и бесстрастно, как будто он читал какой-то рассказ из книги. Я же весь подался вперед, опустив подбородок на руки, не видел ни костра, ни деревьев вокруг себя – лишь фигуру прежнего Джейка, стоявшего со сжатыми кулаками в жарком шатре цирка. Все его иллюзии рушились у него на глазах, он смотрел в смеющееся лицо своего друга, в котором я подсознательно узнал себя и ужаснулся. Я никогда не встречал человека, которого убил Джейк, и все же знал, что это я сам и что эта история обо мне.

– Когда он перестал смеяться, – продолжал Джейк, – он подошел ко мне и положил руку на плечо. «Ты относишься к жизни слишком серьезно, Джейк, – сказал он. – Ты похож на лидера, сражающегося за безнадежное дело. Улыбайся, мой мальчик, улыбайся! Я хочу посмотреть, как ты дерешься». Потом я пошел на ринг, а он смотрел и аплодировал. Он был так похож на себя прежнего, на ранчо, что трудно было поверить, будто все случившееся – правда.

Я смотрел из своего угла на лица людей, собравшихся вокруг ринга, и он был среди них, он улыбался мне и подмигивал – дескать, все это так забавно.

«Я выложу свои два шиллинга и сам тобой займусь, Джейк», – сказал он.

«Давай», – ответил я. Все вокруг засмеялись: все знали, что мы с ним друзья и, стало быть, это розыгрыш.

«Покажи-ка своему дружку!» – выкрикнул кто-то. Было слышно, как снаружи бьет барабан и зазывала заманивает публику в шатер: «Сюда! Сюда! Спешите видеть величайший бой в вашей жизни! Чемпион Джейк против неизвестного любителя!»

Я ждал его в своем углу. Мы были примерно одного роста. На ранчо мы с ним часто боксировали. Теперь, раздевшись, он уже не так хорошо смотрелся: я заметил, что он набрал вес, а тело стало дряблым. Мне подумалось, что он не сможет легко двигаться на ринге.

«Вот будет потеха! – крикнул он мне. – Я уложу тебя за десять минут».

Толпа глазела на нас, все веселились. Маленький потрепанный рефери взволнованно поднял руку и, взглянув на свои часы, подал знак начинать. Я повернулся к центру ринга, и мой противник двинулся ко мне.

Первый удар нанес он: сделав обманное движение левой, он ударил меня под ребра правой. Я оторвался от него, затем начал наносить короткие удары правой и левой под ложечку. Я увидел, что мне грозит хук слева в челюсть, вовремя увернулся и врезал ему правой прямо над сердцем. Это немного встряхнуло его, и он ринулся на меня. Он улыбался – точно так же, как тогда на ранчо, когда мы с ним занимались боксом. Я услышал его слова: «Давай, Джейк!» И тут я понял, что убью его. Что-то у меня внутри оборвалось, я был молод, и мне никогда прежде не причиняли такой боли. И дело было не столько в девушке, умирающей в Швейцарии, сколько в моей утраченной вере. Я вспомнил о лепрозории, о том, как он разливался на ранчо, возводя глаза к небесам, – ни дать ни взять священник, идущий на смерть за свою веру. А еще я вспомнил его руки и глаза больного животного, смотревшего на него с таким доверием. Мне казалось, что в этот момент я обладаю всей силой мира. И когда он кинулся на меня, то был потрясен моим ударом; как я уже говорил, его защита была такой небрежной, ведь он приготовился атаковать. Я видел его улыбку, и тоже улыбнулся, и ударил чуть пониже челюсти, и его голова как-то страшно запрокинулась назад, а руки начали хвататься за воздух, он рухнул на пол. Он лежал, поникший и беспомощный, со сломанной шеей, а вены неестественно выступили на горле.

Он умер у моих ног.

Помню, кто-то закричал, и люди начали перелезать через веревки на ринг. Кто-то истерично и пронзительно вопил мне в ухо, хватая меня за плечи…

Джейк умолк, и я заметил, что он посмотрел на меня при свете костра – на бледном лице выделялись черные горящие глаза.

– В чем дело, Дик? – спросил он.

Когда он заговорил, исчез ринг и горячий воздух шатра, и его глаза уже не были глазами убийцы, с угрозой приближавшегося ко мне, своему другу, – это были серьезные, добрые глаза Джейка, которого я знал. И не было больше ни ненависти, ни смерти, от которой мне не было спасения, – только пламя костра и бледные ветки деревьев, и мы с ним беседовали о том, что случилось давным-давно.

– Ничего, – ответил я. – Все в порядке, не обращай внимания.

– Но ты похож на бледный призрак, – сказал он, – при этом тусклом свете. У тебя испуганное, перекошенное лицо, ты белый как мел, а глаза словно две черные дыры на лице.

Я вздрогнул без видимых причин.

– Ты рисуешь свой собственный портрет, – возразил я.

Он покачал головой.

– Тебе нечего бояться, – сказал он.

– А я и не боюсь. Просто я рад, что мы вернулись к реальности, а твоя история подошла к концу, и с ней покончено навсегда. Этого больше не случится.

– Да, больше никогда.

– Пребывание в тюрьме не ожесточило тебя, Джейк. Я могу представить, каким ты был прежде, но теперь ты вырос во всех отношениях.

– Нет – я лишь более четко все вижу.

– Я бы никогда не смог пережить такое.

– Смог бы.

– Не понимаю, каким образом.

– После того, как пережил боль.

– Я же страдал по-своему, будучи мальчиком.

– Это другое.

– Мне бы это не помогло. Я бы лишь пал духом.

– Вовсе нет. Может быть, поначалу, но после – нет.

– Все было бы хорошо, если бы ты был рядом.

– Ты не должен зависеть от этого.

– Ты обещал, что я всегда могу на тебя положиться, – возразил я.

– Я говорил о том, что тебе не следует уступать мысли о собственной слабости, – пояснил Джейк.

– Я тряпка, ты думаешь?

– Я тебе уже говорил: ты просто молод.

– Джейк, я не хочу стареть. Я хочу просыпаться по утрам и чувствовать, что впереди меня обязательно ждет что-то грандиозное – за этим углом, за этим холмом. И чтобы всегда ощущать, что если я остановлюсь хоть на минуту, то пропущу что-то происходящее в нескольких ярдах от меня. Я не хочу, чтобы у меня когда-нибудь появилась мысль: «Какой смысл переходить улицу?» Тогда всему конец, Джейк, – если нечего ждать. Удобно сидишь в кресле, довольный тем, что имеешь. Это старость.

– Совсем не обязательно. Молодость сохраняешь благодаря своим мыслям, Дик. И возраст тут ни при чем. Все дело в настрое.

– Не это важно для меня. О, Джейк, если бы я мог жить ярко, а потом умереть!

– Что значит «ярко»?

– Точно не знаю, хотелось бы так много узнать и перечувствовать. Думаю, ничего этого не будет. Судьба против меня.

– Не говори глупостей. Нет никакой судьбы. Все зависит от тебя самого, – сказал он.

– Все?

– Конечно.

– Мне бы хотелось думать так же, как ты.

– Это совсем легко.

– Ты такой сильный, ты бы все равно всего добился, что бы с тобой ни случилось. Ты побывал в аду – в тюрьме, и это тебя не сломило. Тебе никогда не пришло бы в голову броситься с моста, я прав?

– Да, вряд ли.

– Мы с тобой совсем разные, – сказал я.

– Больше с тобой такое не повторится, – заверил он.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что это была лишь минутная слабость. Теперь ты ценишь свою жизнь.

– Но почему?

– Ты же сказал мне, что хочешь чего-то в ней добиться.

– Да.

– В таком случае продолжай хотеть.

– Мечты ничего не дадут.

– Я не призываю тебя мечтать.

– Ты не уйдешь от меня, Джейк?

– Нет.

– Теперь мы с тобой говорим совершенно серьезно, не так ли?

– Это уж точно.

– Не смейся надо мной – ты всегда смеешься, когда мы говорим о чем-то важном для меня.

– Неужели это так важно?

– Черт возьми, конечно! Ты все еще считаешь меня ребенком.

– Да, считаю.

– Ну и дурак.

– Вовсе нет.

– Но почему ты возишься со мной?

– Потому что ты – это ты.

– Не понимаю.

– Вот это верно.

Он опять рассмеялся. Мне так хотелось продолжить серьезный разговор, но это было бесполезно: он смеялся над всем, что я говорил.

– Пойду спать, – заявил я. Его ужасно забавляло, когда я дулся.

– Накройся сверху лошадиной попоной, а то потом замерзнешь, – посоветовал он.

Костер затухал, и я ногой раскидал тлеющие угли. Над нами возвышались горы, где мы побывали, и каменистая тропинка, петлявшая среди деревьев. Я вспомнил, какой холодный воздух наверху и какая тишина царит на снежных вершинах. Вокруг нас шелестели деревья, охваченные предрассветной дрожью, где-то вдали невидимый горный ручей бежал в долину.

И этот белый свет и снега были связаны воедино, как и бледные звезды, и бурный ручей. Это была наша последняя ночь в горах, больше мы сюда никогда не вернемся. Завтра мы снова будем в мире людей.

Мне хотелось навсегда запомнить то, что было.

Я лежал, уткнувшись лицом в ладони, а когда поворачивался, видел Джейка, который сидел неподвижно, прислонившись к стволу дерева, и тоже смотрел на горы.

– О чем ты думаешь, когда смотришь туда? – спросил я.

– О разном, – ответил он.

– О чем же именно?

– Иногда – о тебе.

– Что именно?

– Думаю о том, как пойдут твои дела.

– Все будет хорошо.

– Думаю, да.

– В любом случае, это не так важно.

– Для меня очень важно, – сказал он.

– С какой стати ты беспокоишься?