Текст книги "Прощай, молодость"

Автор книги: Дафна дю Морье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Я продолжал размешивать кофе.

– В середине, – продолжал он, – у вас внезапно изменился настрой. Вы стали собой, а не лихорадочным подражанием, но это ваше «я» не писатель, Ричард, не тот, кто живет в одиночестве и сам контролирует свой талант. Нет, я видел молодого человека, которого швыряет то туда, то сюда, который поддается то одному настроению, то другому, который, быть может, влюблен, не уверен в себе, полон сомнений. Этот молодой человек заставляет себя писать, но он не наделен от рождения талантом. Я говорю это вам, Ричард, потому что считаю, что нужно говорить правду. Я верю, что жизни нужно смотреть прямо в лицо – мы все должны это делать, – а поскольку вы сын своего отца, то не можете закрывать глаза на факты.

Сердце у меня больше не колотилось, я был сдержан и спокоен.

– Вы имеете в виду, что у меня ничего не получилось? – спросил я. – Что мне бесполезно продолжать?

– Я не хочу сделать вам больно, – ответил он, – не хочу показаться безразличным к вам и жестоким. Сможете ли вы писать по прошествии лет, что-то выстрадав, приобретя какой-то опыт, – этого я не могу сказать в данный момент. Думаю, со временем вы обнаружите, что стремление писать, которое появилось у вас в прошлом году, было не более чем проявлением крайней молодости, этапом, который был вам необходим перед наступлением зрелости. Вы начали писать только из-за своего отца. Если бы вы были сыном кого-то другого, то это, возможно, была бы живопись, музыка, игра на сцене – словом, что-то в этом духе. И что бы вы себе ни избрали, у вас бы ничего не получилось, потому что вам было бы не одолеть ваших собственных личных склонностей. Ваш отец сидит в одиночестве, Ричард, он гений, он самодостаточен, ему не нужны никто и ничто, в то время как вы живете и любите, и причиняете себе боль, и вы опечалены или счастливы, и вы не гений, Ричард, вы всего лишь обычный человек. И хотя мои слова кажутся вам сейчас бессердечными, придет день, когда вы будете рады, что я их вам сказал, и тогда вы поймете.

За пальмами оркестр громко заиграл веселую мелодию, и мимо нашего столика прошла смеющаяся женщина, бросив взгляд через плечо.

– Да, – услышал я свой голос. – Да, я понимаю.

– Я пришлю вам в отель вашу рукопись. Вам, конечно, захочется ее сохранить. На пьесу я тоже взглянул, Ричард, но боюсь, что мы ничего не сможем с ней сделать. Если бы я считал, что есть хоть малейшая надежда, я бы предложил вашу книгу одному из менее крупных издательств, но, думаю, они бы сочли ее не отвечающей требованиям, которые предъявляются, дабы книга разошлась хотя бы в умеренных количествах. Конечно, ее могли бы принять из-за вашей фамилии.

– Мне бы этого не хотелось, – возразил я.

– Так я и думал. А теперь скажите мне, Ричард, есть ли у вас какие-нибудь планы на будущее?

Откуда у меня могли быть какие-то планы?

– Не знаю, – ответил я. – Полагаю, что вернусь в Париж.

Он попросил дать ему мой адрес на улице Шерш-Миди и сказал:

– Если у вас когда-нибудь возникнут проблемы или затруднения, пожалуйста, дайте мне знать. Мне почему-то кажется, что вы уже получили от Парижа все, что вам было нужно. Я думаю, что Лондон – самое подходящее для вас место.

– Может быть, – ответил я.

Он попросил счет. Затем поднялся со стула.

– Куда вы теперь? – осведомился он.

Чтобы избавить его от неловкости, я пробормотал что-то насчет назначенной встречи.

– Я могу подкинуть вас в любое место, – предложил Грей. – У меня на улице машина.

– Нет, большое спасибо, – отказался я.

– Не падайте духом из-за того, что я вам сказал, – подбодрил он меня. – Мне не хочется, чтобы у вас было такое чувство, будто вы потерпели неудачу. Я хочу, чтобы вы рассматривали это как определенный этап, прощание с вашей юностью. Вы созданы для другого, Ричард, для другого. – Он улыбнулся мне, и швейцар открыл дверцу его автомобиля. – Я с радостью сделаю для вас все, что в моих силах, в любое время, – добавил он и пожал мне руку. – До свидания, и желаю удачи.

Я смотрел, как отъезжает машина. Потом пошел в сад позади отеля «Савой» и сел там на скамейку.

У меня больше не было необходимости задерживаться в Лондоне. Если бы мы закончили ленч немного раньше, я бы успел на дневной поезд. Теперь было слишком поздно, и мне придется ехать утром. Остаток дня будет заполнен тем, что я буду покупать билет, паковать чемодан и оплачивать счет в отеле. Я знал, что это займет немного времени, но притворялся перед собой, будто это важные дела, требующие больших усилий и предусмотрительности. Я просидел около часа в саду возле набережной Виктории; свет уже начал угасать, и было холодно. Я встал и побрел прочь, подняв воротник и надвинув шляпу на глаза. В любом случае завтра вечером в это время я буду в Париже, с Хестой.

Я попытался привести свои мысли в порядок, но они перескакивали с Хесты на моего отца, а с моего отца на Джейка. Главным образом они сосредоточились на Джейке: его рука у меня на плече, его улыбка и голос, который доносился теперь до меня приглушенно, словно с большого расстояния: «У тебя все будет хорошо». Он сказал: «У тебя все будет хорошо».

Я раздумывал, что же означала эта вера в меня и знал ли он, как все сложится.

Мне казалось, что его слова были сказаны впустую: вот я, живой, но без великой цели в жизни, и вот он, бедная исчезнувшая тень человека, утонувшего и позабытого в бухте Мертвецов.

Я продолжал идти по набережной Виктории, потом повернул обратно, к станции метро. Я доехал на метро до Рассел-сквер и снова очутился перед отелем, на ступеньках которого стоял мальчик-слуга.

Несмотря на удар от краха идеи, жизнь должна продолжаться, как бы это ни раздражало.

Я мило обсудил погоду с каким-то стариком в гостиной, объявил о своем намерении уехать завтра утром, бодро улыбнулся женщине в конторе, взял вечернюю газету.

Я как будто слышал голос Грея, медленно и спокойно излагавшего мне то, что я всегда знал: я обычный человек. Я не гений, и я родился без дара писать. «Это был лишь этап, – сказал он, – и прощание с юностью». Еще до того, как я прочел стихи своего отца, я это знал. Да, знал с самого начала, когда скрывал за бравадой страх и сомнения, притворяясь беззаботным. Я знал, что если бы родился писателем, то это выходило бы у меня естественно, без усилий, само по себе, в силу какой-то странной внутренней потребности. Творчеству не мешали бы ни сумятица чувств, ни соприкосновение с тем, что происходило вокруг, – оно бы ни от чего не зависело, и его не нужно было бы ограждать.

А я неистовствовал и бранился, тревожился и был слишком нетерпелив, высокомерен в своей решимости, представлялся себе значительной фигурой и с почтением наблюдал за своими ужимками. Я был заурядным человеком.

Итак, я перелистал страницы газеты и узнал, что на Вуд-стрит, в Пондерс-Энде, женщина по фамилии Марсден попала под трамвай и умерла, и у нее осталось двое детей трех и пяти лет. «Но что мне до этого, – подумал я, – что мне до этого?»

Сейчас Грей уже покидает свое издательство, и, может быть, перед уходом он вспомнит, что нужно поручить секретарше отослать некую рукопись на адрес моего отеля. И он выйдет из здания и сядет в свою машину, вздохнет, немного устав от дневных трудов, и забудет обо мне.

Оказывается, «Астон Вилла» [32]32
  «Астон Вилла»– популярный бирмингемский футбольный клуб со стадионом «Вилла-Парк».


[Закрыть]играла сегодня днем с «Шеффилд юнайтед» [33]33
  «Шеффилд юнайтед»– футбольный клуб со стадионом в Шеффилде.


[Закрыть]и выиграла со счетом два-ноль. Вероятно, это вызвало большое волнение во многих домах.

Я сидел в гостиной и ждал гонга к обеду, потом пообедал, а после снова сидел в гостиной, и вечер тянулся очень медленно.

Моя рукопись прибыла с последней почтой вечером. Когда я укладывал вещи, то так же бережно, как Хеста, поместил ее на самое дно чемодана, но на этот раз положил сверху томик стихотворений моего отца. Потом прикрыл их своей пижамой и халатиком Хесты. Таким образом я покончил с ними и попрощался с этим этапом.

Когда я покидал Лондон, светило солнце, небо было какое-то удивительно ясное, утренний воздух бодрил, и все предвещало чудесный день. Путешествие в Париж было для меня нескончаемо долгим, поскольку я не купил в дорогу ни книг, ни газет. Пришлось смотреть на проносившиеся за окном пейзажи.

Я не послал Хесте телеграммы, она же была дома.

Я пока еще не строил никаких планов для нас обоих. Что-то нужно делать. Я подумал, что нам не стоит продолжать жить в Париже. Это принадлежало другому этапу, а он закончился. Мне нужно понемногу привыкать, пока мой ум не настроится на новый порядок вещей. Внутреннее беспокойство, сомнения, слабость и нерешительность – со всем этим нужно покончить. Через какое-то время я начну с чистого листа, с новым взглядом на вещи. Жизнь, которую мы вели, была Хесте не на пользу, это следует признать. Да и мне тоже. Мне больше не хотелось жить, хватаясь то за одно, то за другое, зависеть от настроения. Я устал от неопределенности. Мне хотелось уверенности в завтрашнем дне. Хотелось налаженной, хорошо устроенной жизни. Прежняя чушь о волнениях и опасностях всего лишь сказочка для детей, продолжение грез.

Я подумал о стабильности Лондона, о его силе, а потом – о бесшабашности и неразборчивости Монпарнаса, о друзьях Хесты, о бесконечных шатаниях из одного кафе в другое, об отсутствии порядка и надлежащей сосредоточенности. Я увезу Хесту от всего этого. Мы поженимся, у нас будет где-нибудь дом, какой-то определенный фундамент. Нет ничего хорошего в том, чтобы слоняться и играть в жизнь. А именно этим мы и занимались весь год – играли в жизнь. Я вспомнил, как когда-то, давным-давно, она сказала что-то о том, что хочет ребенка. Правда, тогда я особенно не прислушивался. Интересно почему? Возможно, тогда я размышлял о других предметах. Может быть, это как раз то, что нужно Хесте в жизни, – иметь детей. Я не подумал об этом прежде. По-видимому, она охладела к своей музыке. Возможно, это тоже был всего лишь этап. Может быть, Хеста – заурядная женщина, так же как я – заурядный мужчина.

Когда-нибудь, сказал мне Грей, я буду этому рад. В данный момент это казалось смешно и немного печально: заурядные мужчины и женщины, живущие своей жизнью. Эта картинка рисовалась мне, пока поезд шел по скучным равнинам Северной Франции. Напротив меня сидел седой мужчина с газетой в руках, рядом с ним – спокойная женщина, которая зевала, а когда мы проезжали мимо станции Амьен, заморгала. Они такие же, как мы, подумалось мне, только продвинулись в своем путешествии несколько дальше. Мужчина тоже зевнул и сложил газету. Он сунул очки в футляр.

«У нас еще осталось целых два часа, – сказал он. – Мы могли бы пойти в вагон-ресторан и выпить чаю. В этих французских поездах хорошее обслуживание».

Женщина, его жена, улыбнулась и кивнула, перелистывая журнал, лежавший у нее на коленях, и притворяясь, что ей не хочется отдохнуть. Мужчина поудобнее устроился в своем углу, вздохнул, прикрыл глаза, и его черты размягчились перед сном. Может быть, он тоже написал книгу, когда был молодым, и плавал на корабле, и ездил верхом в горах. Когда-то, давным-давно, он боготворил тело этой женщины, и они были любовниками. Я наблюдал, как отвисла его челюсть, а голова сползла с подушечки на руку. Жена прикрыла ему колени своим пальто, чтобы он не замерз.

А он продолжал спать, во сне ощущая ее заботу о себе, с легкой улыбкой, и ему было уютно в его уголке. Я смотрел на мелькавшие за окном равнины, длинные белые дороги, аллеи деревьев и размышлял, так ли это на самом деле плачевно, как кажется, – это мое возвращение в качестве неудавшегося писателя, или это значит не больше для течения моей маленькой жизни, нежели тень, которую ранним утром облачко отбрасывает на поверхность земли.

Я доехал с Северного вокзала до улицы Шерш-Миди на такси. Поезд прибыл ровно в шесть пятнадцать. Я не подготовился к разговору с Хестой. Меня утомило путешествие, к тому же я еще не отошел от событий предыдущего дня. Мне не хотелось придумывать для себя оправдания, произносить речи в свою защиту, сетовать на судьбу. Хотелось только, чтобы она обняла меня и поняла. Я бы снова стал мальчиком, уткнулся ей лицом в колени, ничего не говоря и лишь дотрагиваясь до ее рук. Когда такси остановилось перед домом, я взглянул вверх, но в нашем окне не было света, и меня охватило чувство разочарования: ее не было дома.

Заплатив таксисту, я вошел в дом. Медленно поднялся по лестнице, еще надеясь, что свет не горит потому, что она в другой комнате. Но когда я вошел и нащупал на стене выключатель, то увидел, что ее там нет и обе комнаты пусты.

Бросив чемодан на пол, я принялся ходить из одной комнаты в другую, чтобы найти утешение в привычной обстановке. Но почему-то от них не исходило знакомого тепла – они были мрачными и неприветливыми.

Вещи Хесты не разбросаны по кровати, на полу нет пепла от сигарет, на стуле не валялся забытый нотный лист – вообще не было обычного для Хесты беспорядка.

Комнаты были слишком опрятны, слишком холодны – они выглядели так, будто их давно покинули, и они вновь стали безмолвными и безликими; в них не осталось и следа от той атмосферы, которую мы создали. Кровать не была нашей кроватью – просто предмет обстановки, чопорный и нелепый. Люди никогда здесь не любили друг друга. Я уселся в кресло, внезапно ощутив беспомощность и осознав, что я один. Было такое чувство, как будто что-то должно случиться, и я не знал, что именно. Я продолжал сидеть в кресле, на улице уже было темно, скоро люди пойдут в кафе обедать, и начнется вечерняя жизнь, а я не знал, что мне делать. Я подумал, что если буду и дальше ждать Хесту, то она придет.

Потом мне захотелось есть, и это действовало на нервы: ведь если я выйду купить какой-нибудь еды, то могу пропустить ее возвращение и наша встреча будет испорчена. Мне хотелось, чтобы она застала меня вот так: в унылой комнате, одиноким и голодным, не встреченным с распростертыми объятиями. Я надеялся, что, когда она осознает, ей будет больно и при виде ее страданий я забуду свою собственную боль.

Я знал, что следовало бы ей телеграфировать, но в своем нынешнем состоянии не считал это оправданием. Интуиция должна была ей подсказать, что я возвращаюсь.

Голод одолел меня, я вышел из дому и снова оказался на улице. Пройдя по бульвару Монпарнас в ресторан, я там пообедал.

Я поискал взглядом Хесту или ее друзей, но их нигде не было. Потом я зашел в «Купол» и в «Ротонду», но и там никого из них не повстречал.

Пошел дождь, и он еще усилил чувство бесприютности. Я разгуливал под дождем, надеясь, что заболею, а она вернется и увидит меня, несчастного и исхудавшего, распростертого на постели в бреду, быть может, умирающего… Я приложил руку к боку и кашлянул. Ну вот, я уже болен, я уже страдаю. Я вернулся на улицу Шерш-Миди, размышляя, ждет ли она меня дома, упрекает ли себя, увидев на полу мой чемодан, – мои вещи не распакованы, свет горит.

Но там никого не было, и тишина в комнатах как будто издевалась над моим притворством и фантазиями. Итак, я открыл чемодан и как попало побросал свои вещи на стул. Дойдя до своей рукописи и стихов отца, я сел и долго смотрел в пространство, предаваясь грезам об этапе, который закончился.

Потом я приоткрыл дверцу платяного шкафа и удивился: он выглядел таким опустевшим без моих вещей!

Но постепенно до меня дошло, что он пуст по другой причине: исчезли и ее вещи – платья, которые она носила, теплое пальто, костюм, обычно висевший рядом с моим.

Я заглянул в ящики туалетного столика, и там тоже не было ее вещей: ни щеток и кремов, ни коробочки с пудрой – ничего.

Я стоял посередине комнаты, переводя взгляд с зияющего платяного шкафа на пустой туалетный столик, и силился что-то понять, но мозг у меня был какой-то онемевший и чужой, и все, что я мог, – это тупо смотреть на маленький тюбик израсходованной помады, который вынул из пустого ящика.

Когда я проснулся, через окно в комнату лился дневной свет. Я забыл закрыть ставни перед тем, как уснул. Взглянув на часы, я увидел, что сейчас половина девятого. Я лежал на кровати одетый – так и заснул и проспал до тех пор, пока меня не разбудил утренний свет.

Я вдруг вспомнил, что нахожусь в своей комнате, на улице Шерш-Миди, и рядом со мной нет Хесты. Я сел в кровати и, закурив сигарету, попытался сосредоточиться. Может быть, ей стало одиноко и она живет у Ванды? Может быть, ей стало страшно жить одной в квартире? Я послал ей письмо в первый день приезда в Лондон, а после этого не писал. Она же должна знать, что я не люблю писать письма, и, конечно, не ожидала, что я буду писать каждый день. Она знала, что я вернусь. Остальное не имело значения. Я даже не потрудился сообщить ей адрес своего отеля. Не думал, что это важно. Мы же знаем друг друга. Она будет ждать, и я вернусь. Вот и все. Это же так просто!

Да, конечно, она у Ванды. Они где-нибудь устроили вечеринку. Хеста думает, что я еще в Лондоне.

Я встал, неуверенный и встревоженный, и, широко распахнув окно, выглянул на улицу, как будто ожидал, что она стоит там, глядя на меня, и машет рукой. Но на улице ее не было – только женщина подметала щеткой ступени магазина да издалека доносился шум уличного движения.

Я начал бриться, глядя на незнакомое лицо в зеркале, – это лицо не было моим. Во мне росло чувство тревоги, оно крепко держало меня холодными руками, так что меня начало трясти.

Я услышал, как на улице загудело такси, этот звук все приближался. Взвизгнули тормоза – оно остановилось на тротуаре перед домом.

Я замер на месте с кисточкой для бритья в руке.

Внизу хлопнула дверь, и послышались шаги на лестнице. Однако такси не уехало, оно осталось на том же месте. Интересно, почему она не отпустила такси? Дверь соседней комнаты открылась, и я услышал, как она там ходит. Она не зашла в спальню. С минуту поколебавшись, я подошел к двери. Мыльная пена таяла у меня на лице, в руках я все еще держал кисточку.

Хеста склонилась над столиком. Я не видел, что она делает, и ждал, не зная, должен ли заговорить. Внезапно она обернулась через плечо, и взгляд ее приковался ко мне.

Мы молча смотрели друг на друга.

– Ты вернулся, – наконец сказала она, и голос ее как-то странно замер.

– Да, – ответил я.

Я улыбнулся, а потом направился к ней, недоумевая, отчего это мы так неестественно держимся друг с другом.

– Я вернулся вчера вечером, – сообщил я. – Ломал голову, куда это ты подевалась.

Я увидел у нее в руках лист бумаги. Она положила его, и я увидел, что он чистый. Потом лист медленно опустился на пол.

– Я как раз собиралась написать тебе письмо, – сказала она.

– Но я же не дал тебе своего адреса в Лондоне, – заметил я. – Это было глупо с моей стороны, он мог тебе понадобиться на случай, если бы что-нибудь произошло.

Потом я удивился: зачем же ей писать мне письмо, если она не знает, куда его посылать?

– Ты же, в любом случае, не могла бы его отправить, – сказал я.

– Я собиралась оставить его здесь для тебя, – ответила она.

Я нахмурился, озадаченный ее словами:

– Не понимаю, зачем это тебе понадобилось.

Она встала и подошла к камину. Взяла в руки маленькую безделушку, потом поставила на место. У нее было какое-то другое лицо, странное и напряженное. И тогда я понял, что мне пора задать вопрос, что я больше не могу притворяться перед собой, будто все в порядке.

– Что случилось? – спросил я.

Она посмотрела мне в лицо, и во взгляде ее была растерянность.

– Тебе не следовало уезжать, – ответила она. – Я же тебе говорила, а ты не слушал. Тебе не следовало уезжать…

Мыльная пена уже засохла у меня на лице, но я не стирал ее.

Я подошел, чтобы ее обнять, но она покачала головой и оттолкнула меня.

– Нет, – возразила она, – это ни к чему.

Голос ее прозвучал резко, она смотрела мимо меня.

– Скажи мне, – попросил я и потрогал ее платье, не глядя на Хесту.

Она немного помолчала, словно подыскивая слова, а когда заговорила, то казалось, что это говорит не она, а кто-то другой.

– Мы больше не будем продолжать, – сказала она, – мы дошли до самого конца.

– Что ты имеешь в виду? – не понял я.

– Нет смысла продолжать, – пояснила она. – Все кончено. Я пришла, чтобы написать тебе об этом. Все кончено.

– Не понимаю, – сказал я и, взяв ее за руку, не отпускал, словно это могло что-то спасти. – Не понимаю, – повторил я.

Она скучным, монотонным голосом продолжала твердить одно и то же:

– Я говорила, чтобы ты не уезжал. Я знала, что тогда может случиться. Бесполезно говорить, что мне жаль. Раньше или позже это должно было произойти. Ты этого не видел, ты просто уехал, и тебе было все равно.

– Ты хочешь сказать, что не любишь меня? – спросил я. – Все кончено, ушло?

– Любовь, – повторила она и засмеялась, пожав плечами. Странный это был смех, непохожий на нее. – Я ничего не знаю о любви, – сказала она, – но то, что было, испорчено, и его не воротишь. Мы больше не принадлежим друг другу, как когда-то. Я ничего не могла поделать, это произошло. Такова жизнь, она странная. Мне жаль. Больше мне нечего сказать.

– Что такое? – спросил я. – Почему мы изменились? – Я не мог поверить, что сказанное ею – правда. Мне казалось, что у нее в голове засела какая-то глупая идея.

– Видишь ли, ты больше не значишь для меня того, что значил когда-то, – ответила она. – Когда-то ты значил для меня все, но теперь я это утратила – того, кем ты был. С тех пор как ты уехал, я была с другим.

– Нет, – сказал я, – нет.

– Да. Мне пришлось, я этого хотела. Ты же знаешь, каково мне было, ты знаешь. Тебе не следовало уезжать.

Я больше не слушал ее. Передо мной стояла картина: она с каким-то мужчиной делает то, что было только нашим.

– Ты же никому не позволила, Хеста, – заговорил я, – не позволила, нет?

– Да… – ответила она.

Я продолжал на нее смотреть.

– Нет, – упорствовал я, – нет, это неправда. Ты же не такая – ты не вульгарная и глупая, ты не из тех, кто отдается кому угодно.

– Это правда.

Я присел на ручку кресла, обхватив голову руками, я пытался придумать какой-то выход из всего этого.

– Нет, – продолжал я, – это неправда, ты лжешь. Это слишком грязно, чертовски грязно. – Я продолжал ей это повторять, пытаясь убедить ее: – Слишком грязно, чертовски грязно.

Казалось, она не понимает.

– Ты когда-то сказал мне, что это ничего не значит, – напомнила она. – Это твои собственные слова: «Это ровным счетом ничего не значит». Здесь, в этой комнате. Когда у нас это случилось в первый раз.

– Это другое, – возразил я, – ты не можешь на это ссылаться, ты не знаешь, что говоришь.

– Тут ничего не попишешь, – сказала она. – Нельзя предотвратить то, что случилось со мной, с нами, с другими людьми. Сначала ты меня заставил, а теперь слишком поздно что-либо менять. Теперь я должна продолжать – я же не могу снова стать такой, какой была когда-то.

– Это Хулио? – спросил я. – Тот парень…

– Да, – ответила она. – Это не имело особого значения, когда ты уехал.

Она сказала это серьезно и спокойно, держа перед собой сжатые руки. Она была холодной, невозмутимой.

– О, дорогая! – воскликнул я. – О, дорогая, дорогая… Что я сделал?..

– Ты не должен расстраиваться, – сказала она. – Сначала я тоже чувствовала себя ужасно. А потом это стало таким естественным, таким неизбежным, да и в любом случае я этого хотела.

Она не понимает, она еще ребенок.

– Ты не должна, – уговаривал я. – Хеста, моя Хеста, ты не понимаешь. Это не пустяки, это начало падения, потери всего, что в тебе прекрасно и совершенно, это начало жизни, которая ведет лишь к беде и унижению…

– Почему? – спросила она. – Я не понимаю. Да и, кроме того, какое это имеет значение?

– Имеет, дорогая, имеет.

– Я так не считаю, – не согласилась она. – Мне этого хочется, вот и все, и не имеет значения, кто это будет.

– Нет-нет, Хеста…

– Слишком поздно, Дик, мы не сможем продолжать как раньше. Слишком поздно. Это моя собственная жизнь, и я буду жить так, как мне проще всего. Когда-то была музыка, потом был ты, а теперь – вот это. Тут уж ничего не поделаешь.

– Мы одолеем это вместе, Хеста, нам нужно из этого выбираться. Мы поженимся, дорогая. Ты понимаешь? Мы поженимся.

– Нет.

– Да, дорогая.

– Нет, Дик, ты просто смешон. Ты не понимаешь того, что я тебе говорю. У нас с тобой все кончено. Я больше не могу продолжать нашу с тобой жизнь. Мне нужно что-то новое…

– Хеста, любимая, то, что ты говоришь, так мучительно, я себе не представлял, что может быть так больно. Но мы сможем это преодолеть – сможем, если попытаемся вместе. Я хочу о тебе позаботиться, забрать тебя отсюда. Нам нужно начать все сначала, мы должны. Мы поженимся…

– Нет, я не хочу этого. Когда-то – да, в прошлом году, но ты тогда не слушал, ты сказал, что брак старомоден и нелеп. Теперь я с тобой согласна. Он нелеп. Я для этого не создана. Я уезжаю – я хочу веселиться, хочу развлекаться. Я уезжаю с Хулио.

Отвращение к тому, что она сделала, затмило ужас перед ее будущим, и я ничего не видел, кроме картинок, мелькавших у меня в голове, порочных и искаженных.

– Ты с ним не уедешь, – заявил я. – Он не получит того, что принадлежало мне, Хеста, он не получит тебя…

– К чему все это? – спросила она. – Тебе бы следовало подумать об этом раньше, несколько месяцев тому назад. Ты не счел нужным этого сделать, ты никогда не думал ни о чем и ни о ком, кроме себя.

– Хеста…

– Нет – никогда, ни единой минуты. Все время был ты, ты. Ничего не имело значения – кроме того, что затрагивало тебя. Любовь, жизнь, отъезд – на первом месте всегда был ты. Ты не думал ни обо мне, ни о моих чувствах. Я не шла в расчет. Какой же смысл пытаться теперь проявлять обо мне заботу?

Когда она все это говорила, мне казалось, что я не здесь – я стою под фонарным столбом на улице Лондона, и свет фонаря отбрасывает тень на лицо Джейка, стоящего рядом со мной. Я подался вперед и, стыдясь своего любопытства, спрашиваю: «Так что же он все-таки сделал?» А Джейк мягко и как-то странно смотрит на меня. «Просто он был эгоистом, – отвечает он, – и думал о своих удовольствиях». А потом издалека до меня доносится шепот: «Я убил его потому, что он разрушил жизнь одной женщины, которую я даже никогда не видел».

Потом я оказался в шатре цирка, распростертый на земле, из меня уходит жизнь – жизнь, которую я люблю, но сейчас она такая мучительная и потускневшая, и сверху на меня смотрит Джейк, он не сводит с меня глаз…

– Ты не нашел нужным подумать, – продолжала Хеста, – только и всего, не нашел нужным. Может быть, это не твоя вина, просто мы были слишком молоды.

Но умер не я, а Джейк. Он утонул в бухте Мертвецов, а я здесь, один, слушаю сейчас Хесту.

– Что же нам делать? – спросил я и посмотрел на нее так, как будто она была теперь мне чужая – какая-то другая женщина, из какой-то другой жизни.

– Я уезжаю с Хулио, – сказала она.

Я был спокоен и безразличен – казалось, у меня не осталось никаких чувств.

– Это ненадолго, – сказал я. – Вы недолго будете вместе. Что ты будешь делать потом?

– Я ничего не планирую заранее, – ответила она. – Там будет видно. Я буду наслаждаться жизнью. Кто-нибудь подвернется.

– Я хочу, чтобы ты осталась со мной, – заявил я, но голос у меня был какой-то невыразительный, в нем не хватало убежденности.

– Нет, – ответила она, – у нас с тобой все кончено. Ты просишь меня только потому, что считаешь себя ответственным за мою судьбу. Ты не хочешь, чтобы тебя мучили угрызения совести. Мы никогда не могли бы стать прежними. Ты это знаешь. После того, что я была с другим. Ты всегда будешь думать об этом. Даже теперь, когда я только что тебе это сказала, ты уже ко мне переменился, сильно переменился.

– Нет, – возразил я, – нет.

Но я знал, что она права. Я уже был другим мужчиной, а она – другой женщиной.

– Я тебе тоже не нужна, – продолжала она. – Да, я это давно поняла. У тебя есть твое сочинительство – это единственное, что для тебя важно.

– Мое сочинительство? – переспросил я.

– Ты отказался бы ради него от всего на свете. Ты отказался от меня.

Я смотрел на нее, не произнося ни слова.

– Ты будешь продолжать в том же духе, что и всю осень, – сказала она. – Я больше не могу этого выносить. Ты скоро забудешь все это и то, что у нас с тобой было. К тебе придет успех, твою книгу опубликуют, а пьесу поставят, и люди о тебе заговорят. Ведь это то, чего тебе хочется, не так ли? Ради этого ты уехал?

– Ты не понимаешь, – ответил я.

– Нет, понимаю. Я всегда в глубине души знала, что все кончится именно так. Прошлой весной я хотела выйти за тебя замуж, я хотела ребенка, и дом, и заботиться о тебе, и чтобы мы всегда были вместе – как обычные люди. Но ты сказал, что думаешь иначе, сказал, что это нелепо и не имеет никакой цены. А теперь ты будешь свободен, сам по себе, и скоро прославишься своими книгами, и будешь счастлив. А я тоже собираюсь быть счастливой, по-своему – так, как ты меня научил. – Она взяла со стула свою сумочку и шляпу и начала пудрить нос. – Ты всегда говорил: «Давай никогда не будем серьезными», не правда ли? Я постоянно думаю об этом теперь. Я никогда не бываю серьезной. Я смеюсь над людьми и над разными вещами. Это единственное, что остается. Я так и скажу тебе сейчас: давай никогда не будем серьезными, Дик, ведь жизнь так коротка. – Она засмеялась, надевая шляпу. – Думаю, я больше ничего не возьму. На прошлой неделе увезла все, что было мне нужно. Ты предполагаешь жить здесь и дальше?

Я почему-то все еще не верил, что это правда: эта странная обыденность тона, ее голос, естественный и спокойный.

– Я подумала, что мы с Хулио могли бы податься на юг, – сказала она. – Мне ужасно хочется весь день греться на солнце. У него есть немного денег, мне кажется. Не знаю откуда. Вероятно, доит каких-то там родственников. Вообще-то он очень мил, Дик.

И она все это говорит мне? Мы вели себя как люди, встретившиеся на чаепитии. Я попытался вернуться к реальности.

– Ты не счастлива, – сказал я.

Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.

– Я? – переспросила она. – Мой дорогой, я ужасно счастлива. Это же так весело – чувствовать, что ничего не имеет значения. – Она взглянула на меня с улыбкой – эта новая Хеста, уверенная, хладнокровная. – Ну что же, больше не о чем говорить, не так ли? – заключила она. – Я рада, что сказала тебе, и ты вел себя разумно. Не как мужчины в книгах, убивающие женщин. Можно сказать, мы неплохо провели время, не правда ли? Это несчастное такси ждет на улице со включенным счетчиком.

– Ты же не уходишь? – спросил я. Я все еще не верил, что это правда.

– Ухожу. Нет смысла здесь оставаться. Знаешь, я пришла только для того, чтобы написать тебе письмо. Я была в шоке, увидев тебя. Вот почему я сначала вела себя глупо. – Она с рассеянной улыбкой обвела комнату взглядом. – Забавная старая комната, – сказала она, – здесь были хорошие времена. Правда, последнее время я ее возненавидела. Все давно уже было иначе. Тебе бы лучше пойти и одеться, Дик. Ты же не закончил бриться, не так ли? – Она стояла у двери, держась за ручку. – Как будет забавно, если мы встретимся через несколько лет и ты будешь ужасно знаменитый, – продолжала она. – Я подойду и заговорю с тобой, а ты меня не узнаешь. Ты скажешь: «Кто же эта малышка?» – и посмотришь на меня сверху вниз через головы издателей. Интересно, с кем я тогда буду? Будь счастлив, Дик, со своим сочинительством и какими-то женщинами, которые тебе подвернутся. Ты не должен обо мне волноваться. Я буду веселиться, знаешь ли…