Текст книги "Доктор N"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Ещё спросил Нариман тогда: Как, мол, думаете действовать после освобождения от царя? Гоцинский ответил: У нас есть Коран и кинжал. Коран жить, как предписано, кинжал – защищаться.
Спросить бы теперь: где ваши Коран и кинжал? Коран забыт, кинжал иступился, так?! Впрочем, ясно, всё это вы делаете для того, чтобы не подпасть под влияние большевиков. Но что вы о них знаете? И что знаю я? вернее, что знал тогда, когда перо легко водило моей рукой?
Если вы честный духовный вождь, то вам незачем бояться большевиков. Они говорят: каждый народ свободен, может самоопределяться. Чего вам еще? Но из песен слов не выкинешь!
Песен? То были не песни – коварные планы, ставка на штыки: внезапно захватить и закрепиться первопроходцами мировой революции на Востоке. И выстраивалось: Азербайджан, далее революционизировать Персию, Индостан, аж до Китая, Японии! Я был очарован вождями, аплодировал их призывам создать конный корпус в сорок тыщ всадников и бросить на Индию, дескать, путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии. И сколь долго продолжалось очарованье? Сжигание мечетей! грабежи сокровищниц! употребление листов Корана для естественных надобностей, да-да, это я видел сам! попирание семейных традиций, самовольные обыски, насилия!
И ты аплодировал, признайся, летчику, который хвастал: Мы бомбили Бухару. Держу бомбу – вижу внизу мечеть. Я и бабахнул прямо в кумпол! хохотали, меня возмутили его слова. Да? – с недоверием.– Но ты промолчал, и даже, помнится, подумал, что перед лицом великой победы это сущие пустяки, и тут же одернул себя: опомнись! о чем ты?!
... Мелик Мамед слушал Наримана, теребя в нетерпении усы, и каждый раз, когда Нариман произносил имя Имама Гоцинского, заострял внимание, густые его брови взлетали вверх.
Слушайте, Гаджи Неджмеддин Эффенди! Будем откровенны: Вы подпускаете к Дагестану царского генерала Деникина, чтобы он восстановил власть царя, который не раз надругался над религиозным чувством мусульман, превратив отважных, честных сынов Дагестана, родины кавказского героя Шамиля, в бессловесных рабов, и Вы, наместник Шамиля, внук его верного наиба Магомы, ведете свой народ под ярмо царизма. Советская Россия, как это она торжественно объявила, и мы не вправе не верить ее слову, не навязывает своей власти никакому народу, если он сам не пожелает ее. Передайте все это и Азербайджану!
Мелик Мамед не перебивал, и отчего-то было жаль Наримана: мучается, хочет убедить всех в своей правоте, упорядочить хаос, который наступил,– но каждый, Мелик Мамед в этом убежден, должен пройти свой, определенный ему свыше, путь.
– Ты меня слушаешь? – спросил его Нариман.
– Да, да, конечно,– ответил Мелик Мамед, еле скрывая зевоту (не выспался после рейса, море штормило).
– Не устал?
– От сказок разве устанешь? – и улыбнулся.
– Сказок?! – Нариман хотел выразить обиду, но на лице Мелик Мамеда было столько доброты и глаза излучали такую наивность, что на миг Нариману почудилось, что он и впрямь сочинил сказку: реальность вовсе не такова, как он ее расписал в обращении к имаму Гоцинскому.
Они всегда были на ты с Насиббеком, сокурсником по Новороссийскому университету. Один учился на врача, другой на юриста, вместе проводили праздники, помнит, как собрались отмечать праздник жертвоприношения Курбан-байрам в каком-то духане, мечтали о будущем их родного края в Кавказском землячестве, где председателем был Нариман: он знает грузинский и понимает, когда говорят по-армянски.
Насиббек на одном из собраний землячества сказал, что, дескать, мой народ характеризуют два часто употребляемых всеми тюрками выражения, чего хвастать перед другими? – подумал тогда Нариман, ведь прав был Насиббек!.. Нариман однажды сам произнесёт их, не сказав об авторстве: агрын алым, да возьму твою боль, и гурбанын олум, да буду я жертвой твоей – такой народ, патетически сказал Насиббек, не может быть, как о том кричат наши недруги, ни варваром, ни мстительным, ни жестоким. Но, добавил Насиббек, ты не можешь отрицать это, справедливости ради следует заметить, что подобные выражения есть и у армян, и у грузин, не правда ли, Нариман? – Нариман согласился.
Однажды встретили и мусульманский Новый год – Новруз-байрам в день весеннего равноденствия; пригласили студентов из грузинского и армянского землячеств, сначала выступил Нариман, где-то в бумагах затерялось выступление, заранее тщательно подготовил речь: этот праздник, сказал Нариман,– как Пасха для православных, Рождество для грузин и армян, Пурим для евреев – первый проблеск солнца после долгой ночи для всех, кто живет в заполярном крае, обновляется природа и очищаются помыслы... Извините за выспренность стиля, но возрожденный дух требует возвышенного слога.
И о символах Новруза, по крайней мере трех: свеча, ибо связан с огнем, солнцем, которое, начиная именно с этого дня, становится все жарче, все горячей; сладости – к празднику пекут, приглашая соседа отведать, и каждый украшает пахлаву и шекербуру – вот они, на столах – своими особыми узорами, а узоры – не просто волнистые или прямые линии, ромбики и квадратики,– это линии судеб, линии благоденствия; и еще символ семени.
Насиббек тут же по-тюркски продекламировал знаменитое двустишие: Семени, сахла мени, илде гёярдерем сени,– и сам перевел: Семени, сохрани меня, тучными нивами взойдешь,– переиначил на свой лад,– летней порой.
– Да,– продолжил Нариман,– в каждом доме в праздник Новруз на столах и подоконниках зеленеют в блюдцах и тарелках проросшие пшеничные зерна, это и есть семени, символ будущего урожая, остроконечные, как пики, ростки устремляются к свету, возносятся к солнцу. В Новруз ходят в гости, одаривают друг друга сладостями, это день поминовения усопших, народ испытывается на сердечность, отзывчивость и милосердие, так было и так будет. Особый смысл приобретает праздник в наши дни – кровопролитий, вражды и ненависти, противостоя добром и жизнелюбием.
Вскоре гуляли на свадьбе: повезло Насиббеку – стал зятем великого тюрка Исмаил-бека Гаспринского. В Бахчисарайской мечети скрепили брачный договор кябин, свадьбы были и в девичьем доме, и в доме жениха, когда поехали в Баку.
Насиббек свидетель: по окончании университета сокурсники Наримана преподнесли ему в дар – за три года неутомимой борьбы с черносотенными профессорами – богатейший набор для акушерских операций, купленный за немалые деньги.
Еще вспомнил про письмо, точнее, короткую записку, полученную от Насиббека, вчера как будто было: выразил благодарность за некролог, написанный Нариманом по случаю смерти Исмаил-бека Гаспринского.
Его уход Нариман уподобил потере армией командующего в разгар сражения (идет мировая война, и батальные сравнения кстати).
Кто же теперь наша опора? Ныне, когда под гул злобных выстрелов, пулеметных очередей и винтовочных залпов, уносящих тысячи жизней, рушатся города, что будет с Бахчисараем, этим благословенным тюркским уголком земли?.. Как сложится жизнь тюрко-мусульманского мира, кто даст нам верный совет? Где та личность, которая бы объединила нас? Ключ тайных сокровищ, чистых помыслов? Перо, защищающее права тюрок, права мусульман в империи угнетения и рабства?.. Настала пора забвений и раздоров. Но если забудем такого человека, как Исмаил-бек,– грош нам всем цена.
Наш мир оскудевает: ушел Сабир, о ком российские мусульмане, увы, не слыхали, покинул мир Тукай, неведомый кавказским мусульманам, а теперь Исмаил-бек. Неужто канет в небытие? Если это случится, то мы достойны прозябания и некого нам винить, кроме самих себя.
Благодарность Айнуль-Хаят, которая приписала к посланию мужа: Он в Вас верил, мой отец. Очевидно, думает теперь, я не оправдал надежд Гаспринского. Что ж, время развело нас, каждому мыслится, что его путь верный, а кто прав, кто заблуждается – рассудит история.
Но Насиббек – глава республики, а ты? Кто ты? Трудно начать, надо найти нужный тон. Может, так и обратиться к нему: Главе Азербайджанской республики? Милостивый государь Насиббек Усуббеков! Я обращаюсь к Вам так потому, что политические взгляды наши так резко разошлись, что иначе не могу обратиться к Вам. Да это и не важно, а важно то, о чем я буду говорить дальше. Вы, конечно, помните первый Кавказский мусульманский съезд в Баку. Вы также помните моё выступление на этом съезде. Я приблизительно сказал следующее: Мусульмане Закавказья! Революция в России есть начало революции во всем мире после всемирной империалистической грабительской войны. Если Вы не хотите захлебнуться в волнах этой всемирной революции, сплотитесь под красным знаменем рабочих и крестьян России. Вот, кажется, и вся речь моя, на которую Вы, между прочим, и обратили внимание и по-своему стали детализировать ее. С тех пор прошло много времени, много пережито и переиспытано.
Несмотря на то, что Вы и Ваши единомышленники были моими политическими врагами, я все же относился к вам корректно, хотя и смотрел на вас, как на отсталых людей. Я думал: нельзя, в самом деле, всех сразу превратить в интернационалистов. Если Вы с иронией отнеслись к моим словам на первом Кавказском съезде, то не думаю, чтобы теперь мои слова вызвали у Вас улыбку. Близок уже грозный час, когда вам придется предстать перед судом рабочих и крестьян мусульманского Закавказья за всю вашу политику... Но вы можете оправдаться тем, что так же, как и вы, поступали ваши соседи армяне и грузины. Тогда вас спросят: а вы не знали разве, что Азербайджан с городом Баку по отношению к Советской власти занимает особое положение? Баку – это есть жизненный источник Советской России. И вот вы, передовые мусульмане, играя этим серьезным вопросом, показали себя в высшей степени неблагодарными по отношению к тем русским рабочим и крестьянам, которые без малейшей с вашей стороны жертвы дали вам возможность освободиться от векового царского гнета. Не Армении, не Грузии поставят этот вопрос, а вам. А у вас нет ответа, вы можете только сказать, что вы, как политические неучи, не знали, что всесильный Вильгельм лишится трона, что Турция потеряет самостоятельность и что вам опять придется связать судьбу с Советской Россией. Шутить с жизнью целого народа, целого государства, красноармейцы которого творят чудеса, нельзя, а вы так преступно шутите, а ваши соседи завели вас в тупик и смеются над вами. Вот вам Армения. Она, поддерживая всё время связь с Англией, а теперь с Деникиным, посылает своих агентов в Москву, где уже заговаривают о советской ориентации. А каково будет ваше положение, если Деникин в скором времени будет разбит, а Армения (и это будет так) объявит о своей ориентации?
Слушайте, Насиббек. Я не знаю, дойдет ли это письмо до Вас, но знаю, что чувство, которое заставляет меня написать эти строки, не будет мучить меня, так как я свое сделал. Моя жизнь Вам и Вашим единомышленникам известна. Я лучшие годы жизни отдал Закавказью, в особенности Баку. После двадцатипятилетней общественно-литературной, политической работы я, весь разбитый, стою одной ногой у могилы. Я с полным сознанием говорю: спасение человечества – в уничтожении капитала и в торжестве труда.
Имейте мужество сказать: мы сходим со сцены, и да будет Советская власть в Азербайджане.
Сначала прочел Насиббек (жене ни слова – расстроится), потом Мамед Эмин, который и рассказал Нариману, когда...
вот и распутай, а всего-то ДЮЖИНА ДНЕЙ ПРОШЛА, как развязал бечевку, и полетели страницы: вспомнил в эту ясную морозную ночь, когда виден, как крупная звезда, Марс, мерцающий тревожным красноватым светом, о Мамед Эмине: где он теперь? А тогда... – Насиббек пригласил Мамед Эмина:
– Эй, отсталый, погляди! – и припечатал к столу полученное письмо. Нариман нас обозвал отсталыми людьми и политическими неучами. Он, видите ли, надышатся астраханского воздуху, пообщался затем с Лениным, Чичериным, твоим подопечным Кобой... кстати, никакой с ним тайной переписки? А не мешало бы напомнить, как ты его спас от гибели, пусть приструнит Наримана!.. Нет,никак не мог успокоиться Насиббек,– какое, однако, самомнение у нашего Наримана! Я как психолог! Я как интернационалист! Я да Я!.. Увы, остался наивным мечтателем-романтиком: Волны всемирной революции. Огненные языки революционного пожара. Близок грозный час – суд рабочих и крестьян!.. Чарующая вера Наримана в коммунистическое будущее меня умиляет. Да и читал ли он нашу программу?! Не мы ли объявили: Землю – крестьянам! А налоги, которыми мы обложили миллионеров? Чем больше заработок – тем выше налоги. Обеспечение прав национальных меньшинств во всех сферах национально-государственной жизни! И отчего он, следом за Кобой, называет наше правительство мусаватским? Или Нариману неведомо, что правительство наше коалиционное, а сам я – беспартийный?.. Раз на то пошло, немедленно пишу тебе, как председателю мусаватской партии, заявление с просьбой принять меня в партию,– и вступит в пику Нариману в партию.– Министр иностранных дел Фаталихан Хойский – беспартийный, военный министр Самед-бек Мехмандаров тоже.
Мехмандаров только что выступил на заседании парламента, вызвав разноречивые суждения, дескать, министр – полный русский генерал – паникует, требуя серьезное финансовое обеспечение: Военное ведомство не богоугодное заведение!.. Я должен извиниться,– начал министр,– что буду говорить по-русски. К большому моему стыду, я не настолько владею родным языком, чтобы выступать здесь и говорить на нем.
А тем временем военный министр развенчивает порядки, царящие в армии, прежде всего, о злоупотреблениях:
У кого есть деньги – взятками уклоняются от призыва. Набор – за счет бедняков, сирот, единственных сыновей вдов. Дезертирство... С такой армией независимость родины не обеспечить!.. Но армия – не одни лишь солдаты, идущие в бой. Это и штаб, и контрразведка, и команда связи, артиллерия, коменданты, управления военно-топографическое, военно-санитарное, военно-ветеринарное, броневые поезда, артиллерийские мастерские и склады, легкие и гаубичные дивизионы, горный парк, пехотные дивизионы.
А великое прошлое? А полководцы, которые были? Бабек? Но это такая давняя история, почти легенда. И тут же – как не возразить? – совершал, де, Бабек набеги в Сюник и Карабах, выдан был халифу армянами-чуть ли не начало конфликта. Ну да, из великих еще Кероглу, герой-полководец народного сказания.
– ... Одна лишь теплая фраза: Я, весь разбитый, стою одной ногой в могиле..., а судит судом истории, будто ему ведом её ход. Но ты читай!
Мамед Эмин дочитал письмо, пригодилось в разговоре с Нариманом и во время встречи с Кобой, когда тот вызволил Мамед Эмина Расулзаде из Баиловской тюрьмы и увёз в спецвагоне в Москву.
... Охранник вошел в камеру, уже под вечер было:
–Следуйте за мной, Расулзаде. – Уходившие в вечерние часы больше не возвращались, это время расхода.
Пошел впереди по темному коридору, а охранник за ним. И – в комнату, где Мамед Эмина допрашивали. Человек в красноармейской форме, это был Коба, подошел к нему, и первый его вопрос Мамед Эмину, без объятий и рукопожатий, будто вчера расстались, и он, благополучно выпроводив Кобу из отцовской мечети, посадил на пароход, отплывающий в Порт-Петровск.
– Узнаете меня, Расулзаде?
– Как не узнать, Коба! Но мы, помню, всегда были на ты. – Сократить разделяющее их расстояние.
– В тяжелые времена мы были вместе, а теперь стали врагами. И не Коба, а Сталин.
– Понимаю, – не сдается. – Тогда вы были солдатом, теперь генерал.
– Нарком, а не генерал.
– Что ж, такова жизнь. В ней всё бывает. – Молчи!
– Ознакомился с вашим досье. Неважные у вас дела.
– Не трудно догадаться, когда вероломно нарушена большевиками былая договоренность.
– Что за договоренность такая?
– Условия ультиматума и наш ответ, в составлении которого я лично участвовал.
– А лидеры бежали!
– В свете последующего можно ли их упрекнуть?
– Ваш ответ! – усмехнулся Коба.– Диктовали условия мы!
– Но торжественно обещали принять и наши условия: что сохраняется полная независимость Азербайджана, управляемого Советской властью.
– Признали Советскую власть?
– Да. И что созданное правительство Азербайджанской коммунистической партии будет временным органом.
– Ну, это решать было не вам!
– Коммунистическое правительство гарантирует неприкосновенность жизни и имущества членов правительства и парламента. И что же? Мусаватистов расстреливают пачками!
– А их лидер жив!
– Но дни его сочтены!
– Это ваши внутренние проблемы, мы за них не в ответе.
– Ясное дело. – Ни слова лишнего: отвечать на задаваемые вопросы! Но это – Коба, обязанный ему многим, и потому порой забывает, что перед ним верховная власть: захочет – казнит, захочет – помилует.
– Да, дни сочтены, это вы точно заметили, Мамед Эмин. Потому я и прибыл сюда, чтобы спасти тебя.
– Спасибо.
– Долг платежом красен, так, кажется? – Чуть помолчав: – О встрече с тобой я сказал только доктору Нариманову. Он заявил мне, что товарищи требуют твоего расстрела, но что этого не допустит. Или продержать в тюрьме до конца жизни, а здесь долго не проживешь. Ты мой старый товарищ по борьбе с царизмом и нужный революции человек. Тебя нельзя ни расстреливать, ни гноить в тюрьме.– Неторопливый дружеский разговор, хотя будут и угрозы, впрочем, их можно принять за упреки или назидания.– Ты получишь свободу.Пауза. Ждет благодарности? Мамед Эмин молчит.– А там смотри сам. Хочешь оставайся здесь, а хочешь – поедешь со мной в Москву. Я лично советую последнее. Учти: здесь тебе не дадут спокойно жить и, придравшись к чему-нибудь, снова схватят. Предлагаю сотрудничать с нами.
– После всего, что случилось?
– А что случилось? Ты о Коммуне?
– Не только.
– Да,– свел разговор к Коммуне.– Нам не следовало посылать сюда Шаумяна. Это была ошибка, мы не учли вашей с ними вражды и антитурецких инстинктов армян, отсюда и все последствия.
– Дело разве в Шаумяне? Силой навязали нам революцию и чтобы мы жили, как вы хотите. Ни к чему хорошему это привести не может.
– Да? – удивляясь смелости и еще не решив, как реагировать.
– И ваш приезд сюда был не нужен! – Не забывайся!
– Смотри, какой гордый: я его спасаю, а он дерзит! – усмехнулся.
Освободит ли?.. За дверью – охранник, приведший его сюда. Нет, не смеет не освободить! Забыть, как я его спасал, а однажды – от неминуемой смерти (ведь утопили бы в нефтяном чане!)?
– Представь, что немцы вторгаются в Москву и устанавливают у вас свою власть. Не думаю, чтобы это понравилось русскому народу. Почему должно понравиться нам, что ведете себя у нас как хозяева?
–Ладно,– насупился,– не будем ворошить прошлое. Но скажу: мы не сами пришли, нас Нариманов пригласил.
– Не надо объяснять, разве не понимаю?
– Да, ты прав. Преувеличивать роль Нариманова не надо. К тому же не он нам диктует, а мы ему.
– Я так и думал, спасибо.
– Вам одним не прожить, должны опереться на нашу поддержку.
– Это захват, а не поддержка.
– Кончим. Что ты намерен делать?
– Выйти с вашей помощью, если не раздумали, на волю.
– Чтобы снова бежать и прятаться?
– Нет. Чтобы ехать с вами.
– Узнаю разумного Мамед Эмина.
– Но чтобы освободили и моего двоюродного брата Мамед Али, который, кстати, нас с тобой познакомил, он из-за. меня сидит. И друга Аббасгулу, нас вместе взяли.
– Велю разобраться,– заключил разговор. Две недели пути из Баку в Москву в спецпоезде Кобы.
С остановкой в Дербенте: дельце одно дагестанское,– сказал Мамед Эмину,– провернуть.
– Новые расстрелы?
– Иначе горцы нас не поймут,– ответил.– Они привыкли к жестокости, уважать нас больше будут.
И долгие разговоры в пути:
– Чего добились за полтора года правления? – наступал Сталин.– Что дали народу, кроме пустых обещаний, красивых деклараций?
– Я не был властью.
– Отрекаешься?
– Нет. Но я всего лишь был председателем партии.
– Мусаватской, правящей! И несешь полную ответственность за вакханалию сгинувшей власти.
Мамед Эмин, не желая подлаживаться под логику Кобы, хочет выговорить то, что обдумывал, сидя в камере. Отчего-то жила в нем уверенность, что его не смеют казнить, хотя теперь всё равно: уцелела б работа, в которую вложил сокровенное, создавал как последнюю, итоговую, надеясь, что сочинению суждена долгая жизнь, будут читать, пока жива нация... Нет, иначе, с красной строки:
– Мы многого сделать не успели, ты прав, Коба.
– Не забывай, что отныне я Сталин!
– Пусть так, товарищ Сталин. Но сумели дать почувствовать народу, что такое свобода, чуть-чуть вкусить этой самог свободы.
– Ерунду говоришь! Свобода – это когда все собрано в кулак, свобода это сила, а не пустая болтовня!
– Мы сберегли для народа нефтяные промыслы, они теперь служат вам, предотвратили их уничтожение, на котором с Лениным настаивали!
Телеграмма была Шаумяну, а перед тем записка Ленина, еще в начале июня восемнадцатого, когда Коммуне ничто, кажется, явно не угрожало (?), чтоб передали в Баксовнарком, лично председателю его ЧК Тер-Габриэляну, Теру, как он назван в записке: подготовить все для сожжения в Баку в случае нашествия турок или британцев.
Но ведь не сожгли! – возразил Нариман, когда уже в Москве Мамед Эмин упрекнул Наримана за его идеализацию Тер-Габриэляна. Нариман не знал, хотя в те дни был в Баку, ни о записке, ни о телеграмме, возражение вырвалось невольно, но – не скроет – внутри что-то оборвалось, сомнение вкралось в душу: возможно ли такое нелепое повеление?
– ... А восстановление выведенного из строя нефтепровода Баку – Батум? Начало строительства железнодорожной ветки, соединяющей Баку с Джульфой, южной точкой на границе с Ираном?
– Ну да,– это Коба,– извечная ваша мечта: воссоединение с братьями-тюрками в Иране, дескать, разделены по сговору между царской Россией и шахским Ираном.
– Разве нет?
– Но кто вам поверит? И тамошние земли, и вы сами – все это было Ираном.
–...Новые школы, учительская семинария, наконец, университет, открытый нами! Профессора из голодного Петрограда, европейские умы!
– Да,– с издёвкой,– назовут когда-нибудь имени Мамед Эмина Расулзаде, длинно и неблагозвучно.
– Знамя, поднятое хоть раз,– нет, коряво,– однажды вознесенное знамя уже никогда не опустится! – Коба махнул рукой:
– Ерунду говоришь, восточные красивости! Не мы виноваты, что вы не сумели удержать власть и пали.
– Да, изнутри нас тоже разрывали. И, кстати,– забывается Мамед Эмин! не без вашей указки!
– Большевики-армяне? – усмехнулся. – Не спорю, Микоян и так далее, но в подполье были и ваши тюрки. Чингиз, к примеру, Ильдрым, Молниеносный, Кара Гейдар. Турки, – назвал: Мустафа Кемаль, – в жертву вас принесли собственным интересам. Факты упрямы, не перечеркнуть. Им, туркам, важен был союз с Россией, сохранить хотя б ядро бывшей империи – метрополию, прогнать французов, англичан, а заодно и греков.
... Имя в центре (но чье? доктора N?), словно солнышко, а вокруг миры-буковки, люди-планеты, и каждый, обуреваемый тщеславием, ой-ой какая первой величины звезда! Только б начать фигурам вклиниваться в текст, и стрел не хватит, от А, уже выделен в столбец, до Я. Схема такая для удобства: глянул – отпечаталось, разбросы стрел, и постоянно натыкаешься на связующее И, любовно-ласковое Ильич, о котором... – но кто знает наверняка, что он преследуем Божьей Матерью?
Тут же, как зазвонил колокольчик иль-иль-иль, возник Коба, всего лишь К, голова змеи, похожей на кобру, аж кипятком ошпарило! кстати, кипяток – из орудий борьбы пролетариата: с крыши на голову филеру зазевавшемуся, некогда настоятельно рекомендовано вождями, кто чем может вооружиться в битве с капиталом, – ружье, револьвер, бомба, нож, кастет, палка обыкновенная, тряпка с керосином для поджога, верёвка или верёвочная лестница, лопата для рытья траншей, пироксилиновая шашка, колючая проволока, гвозди против кавалерии, камни... бррр, муть, сто тысяч чертей в придачу. Безлюдье, какая прелесть! для меня лучше всего!
Не схема, а порядок – выстроить всех на параде истории, используя для удобства уравнение: альфа + бета = алфавит, или алиф + бей (это у мусульман), а также аз + буки (у братьев-славян).
Движение по предначертанному: Азербайджан – наш. Что дальше? Нариман свидетель и участник, знает, говорили с Серго не раз, хочет услышать ещё, ибо плох коммунист, у которого нет стратегических целей: далее – Армения, потом Грузия. И конец цепочки? Молчок, чтоб не сглазить. Тут бы Нариману дать волю воображению в стиле... кого же? жёстких профессионалов типа Сенкевича, о ком некогда, помнится, речь произнёс, обратив острие против индифферентных, модное слово, политиканов? или в стиле инфернального Мак Делла, умелого любителя демонических рассказов, породивших кое-какие сны Наримана? Или в манере сентиментальной, в расчёте на собственного читателя, учитывая его неистребимую инфантильность? Впрочем, читателю сами по себе любопытны в большей степени, нежели имена или события, буквы: кто другой, кроме тюрок, испробовал за короткий срок столькие изображения их – и клинописные, и арабские, латиницу, кириллицу? Но вовсе не обязательны словесные выверты или беллетристические занимательности: лишь бы уберечься от рук, проливающих кровь, сердца, кующего злые замыслы, и ног, бегущих к злодейству.
Жалко выбрасывать записки-зарисовки, потерянные дни, ибо некое подобие отсвета настроений или чувств. И нелепо сжигать в печи, ибо никакого жара. В которой раз всё о том же, о чём и тогда, и теперь, и завтра тоже: народы ушли вперед, а мы, как и тыщи лет назад, заняты вычислением прибылей от проданных арбузов.
ГЛАВА МЕЧТАНИЯ, или ТОПОЛИНЫЙ ПУХ, и неясны линии судьбы: измена и падение Демократической республики, подполье, арест, угроза расстрела, и чудо спасения!.. У каждого – своё, разные пути (полюса?), но оба страдали: Мамед Эмин вызволен Кобой: Иначе б тебя твои земляки к стенке! Нариман отозван в Москву, на сей раз – навсегда, Лениным: Спасти Вас от Ваших земляков!
Жарко. Ничего неохота делать, тем более – заглядывать в будущее. В Москве Мамед Эмин бывал прежде, всего три года прошло, как он, полный надежд после февральского краха империи, прибыл сюда в марте на Первый съезд мусульман России, – но столько событий: Октябрьский переворот, мартовская война, резня тюрок в Баку, бегство в Тифлис, Закавказский сейм с безуспешной попыткой объединить народы, его распад, национальное правительство в древней Гяндже, Бакинский парламент, и он, Мамед Эмин, лидер правящей мусаватской партии.
– И чего мы добились, Нариман? Со мной – ясно, а ты? – Мамед Эмин усмехнулся.– Вот тебе и державная мощь! Такой подул ветер, что все мы разлетелись кто куда. – Взглянул в окно, душное московское лето угнетало.Легче тополиного пуха!
Летит пух и лезет в нос, в глаза, больно, когда прямо в глаз, и надо часто-часто моргать, всякие приемы, учила Гюльсум: тянуть за верхнее веко и натягивать на веко нижнее.
Отсюда, из окна дома Наримана, видно серое, облезлое, неприметное здание, где некогда собирался мусульманский съезд. И, когда Мамед Эмин, выйдя на трибуну, произнес первые слова, из зала раздался выкрик, он и сегодня звучит в ушах:
– Выступайте по-русски!
– Я буду говорить по-тюркски и ни на каком другом!
И особое удовлетворение, что с трибуны, в сердце России, льется тюркская речь. Всего этого, кажется, не было, приснилось. Жажда мучает. Пьешь – потеешь, откроешь окно – сквозняк, закроешь – душно.
Бумажки липнут к рукам. Удивительно, думал Нариман, так до конца не поняв Мамед Эмина, но веря в его искренность и честность: я и он, оба отторгнуты от народа, служение которому придает смысл нашей жизни. Я изгнан своими левыми, с которыми вместе совершали революцию, а он – теми, ведомыми мной, кто отнял у него прежнюю власть и учредил власть свою, чуждую ему. Моя же власть меня изгнала. Нас отозвали, чтоб спасти: меня от травли и оскорблений, медленного убиения словом, а Мамед Эмина – от физической расправы. Меня защитил Ленин, при имени которого Мамед Эмин меняется в лице, Мыслящая гильотина! восклицает, а Мамед Эмина спас Коба, в ком я вижу... но не достаточно ли того, что я сказал о нем – и сказал не за спиной, а прямо ему в лицо?
– Мы оба ровесники избавителей-покровителей: ты – Ленина, я – Кобы, такие шутки истории! И не учли: с какой стати империи должна лишаться нефти? Вот и подбрасывают нам, чтоб резвились, всякие идеи!
– Но Азербайджан независим!
– Вот видишь! И ты поддался игре слов! Пленники толкуют о независимости!
– Враждовать с Россией, скажу мягче: игнорировать ее – это безумие! Опора на Турцию? Но турки далеко. К тому же им не до нас, собственные интересы для них превыше всего.
– Зато великая тюркская держава, мы не можем не надеяться на неё.
– Ей бы справиться с собственными проблемами!
– Так что же? Быть в вечной зависимости от России?
– Не в зависимости! Творить собственную историю, опираясь на Россию.
– Но она не дозволяет творить собственную историю, и ты это не хуже меня знаешь.
– И согласиться с тобой хочу, и как говорил добрый мой приятель Мелик Мамед: плывешь на корабле – не ссорься с его капитаном. Или иначе: окружен соседями – тут и русские, и грузины, и армяне, и дагестанцы, и свои же земляки в Иране, да и сам Иран тоже – не враждуй с ними, не отгораживайся от них, найди с каждым общий язык, живи в согласии, будь уступчивым.
– Вот-вот!.. А если на тебя нападают? Алчно взирают на твои богатства? Хорошо еще обстоятельства сложились в нашу пользу, я имею в виду Карсский договор, и Нахичевань сохранился за нами.
– Ленину спасибо скажи.
– И Мустафе Кемалю тоже!
– И с Карабахом обошлось,– Мамед Эмин наступал. – А ведь чуть было и Карабах не подарил!
– Нет, – сказал твердо, – о Карабахе, чтоб отдать, не было и речи.
– И Зангезур мог бы по праву остаться за нами.
– Но во имя будущих добрых отношений... – Мамед Эмин перебил:
– Мы только и делали, что уступали: персам, османцам, русским. А постоять за себя – этому, увы, не научились, как наши соседи армяне и грузины. Нас резали, кроили и перекраивали, кромсали, и север не наш, и юг... Я непременно напишу об этом. Уже написал!'
– Издашь если, подари.
– Сомневаешься?
– Так тебе и позволит твой покровитель!
– Ему мало почитания, он жаждет обожествления. Я его скоро покину! Мы еще наплачемся! – заключил Мамед Эмин. И добавил, усмехнувшись: – Это поэтическая строка, а не политический тезис.
Но была, это надо четко обозначить, РЕШАЮЩАЯ ГЛАВА, или ТРИУМФ, победное шествие на юг, из Советской России в Баку, где новая власть: Нариман – победитель, а Насиббек – побеждён: уступили давлению красного войска, дабы избежать кровопролития, тем более, что вооруженные силы Азербайджана сражаются на Карабахском фронте, отбивая яростные атаки соседней Армении; сочли благоразумным капитулировать, поставив, правда, условие перед новой властью, что судьба республики вверяется полномочному представителю тюркского народа, и названо было при этом имя Наримана Нариманова.
