Текст книги "Доктор N"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Перехвачен и ответ: С мнением согласен. Лазарь Бичерахов.
Новая радиограмма на французском, сообщение Франс-пресс, со ссылкой на англичан: В Закаспии выловлены и расстреляны бежавшие из Баку советские коммунары Шаумян, Джапаридзе и други.
И первые свидетели, до коих дошли слухи в субботу масличной недели, что комиссары 20 сентября расстреляны.
Еще слухи: в Индии, мол, комиссаров скосила эпидемия (или убиты при попытке совершить побег?), и даже известна средь безымянных могил в Дели, в парке Виделгарден, могила Кавказского Ленина Шаумяна, куда приходят поклониться паломники-армяне.
Асхабад. Раскрытые могилы. 26 гробов поездом до Красноводска, далее пароходом, на бакинской пристани начало похоронной процессии к площади Свободы. Несут портреты пяти, символ интернационального братства: Шаумяна, Джапаридзе, Зевина, Азизбекова, Фиолетова; потом с чьей-то подсказки, Кобы? в качестве символа останутся четверо, без еврея Зевина: закавказцы и русский. Похороны у фонтана, где устроен склеп, в котором, это из речей, вожди нашли успокоение.
– Мы мифам не верим, но есть обстоятельства, когда в интересах пролетарского дела надо создавать легенды, – Коба Нариману говорит. – Я читал имена бакинских коммунаров. Случай свел их, большевиков, эсеров, меньшевиков, дашнаков, беспартийных. Комиссары – это вы, который жив, Надя Колесникова жива, даже Микоян, хотя комиссаром не был, я имею в виду его заслуги, но зато какой букет интернациональный эти расстрелянные товарищи, даже латыш Берг, грек Метакса, ну и евреи тоже, а главное – мы, кавказцы, много армян, это понятно, народ подвижный,– заглянул в список, – братья Амиряны, Корганов, Авакян, Борян, Костандян, Осепянц... – запнулся.
– Шаумян еще,– Нариман подсказал.
– Да, конечно, он главный... – Нариман знал: Коба недолюбливал Шаумяна. И тут же: – А грузин и тюрок... хотя какие вы тюрки? (молчит Нариманов). Называетесь мусульманами, для армян вы туркес, или турки, для отсталых моих грузин татары, унифицироваться вам надо, вы, по моему разумению, азербайджанцы! – Много лет спустя так и назовут, при паспортизации, ибо приказ, исходит из уст человека, который к тому времени уже четвертый профиль, но у троих, Маркса, Энгельса и Ленина, головы полумесяцем, усечены как бы, а он – полная луна.
– ... Грузин и вас, азербайджанцев, в комиссарах по двое, такова реальность, один, правда, подкачал, Азизбеков, карты нам бек путает, можно, конечно, срезать-отрубить, а? Азизов звучит неплохо, ну да Аллах с ним! Но, в первую голову, особо подчеркнуть, – русские, нация ведущая!
МИФЫ, или СМЕШЕНИЕ КРОВЕЙ: ТУРАНСКОЙ, ПЕРСИДСКОЙ, АГВАНСКОЙ, ИНДИЙЦЫ ТОЖЕ! И РУССКИЕ! ДАЖЕ АРМЯНЕ?! КТО-ТО ЕЩЕ?
Сожженные книги! Изданы, мол, арабскими буквами – рассадники мракобесия!.. Это могли быть стихи Сабира, лирика Вагифа, комедии Мирзы Фатали! Успел, настоял, чтоб увековечили память Сабира – в день десятилетия со дня смерти заложили сад имени поэта и соорудили памятник у Крепостной стены.
Грабеж ханских имений: сады уничтожены, библиотеки сожжены, картины изодрали, бросив в костер, топорами изрубили все, что напоминало о барстве, не пощадили даже рояль.
А самосуды?
Тюрьмы переполнены. Баиловская, где томились революционеры, снова набита сверх всякой меры, каждого, кто подозрителен, бросают за решетку. И это – социализм, за который проливали кровь? Превратить Баку в тюрьму этого вы хотите?
Помню, говорили: возьмем сначала в руки власть и тогда установим на земле рай. А посмотришь – сменилась лишь вывеска.
Сначала состоятельных домохозяев грабят красноармейцы, реквизиция, потом бедняки... – может, довольно?
– Но советизация здесь еще далеко не завершена,– это Саркис Нариману, не упрек, а констатация, и в поддержку ему Ломинадзе:
– В Москве и Петрограде никто из революционеров не задается вопросом, говорит, и ему согласно кивает, увы, наградил меня Всевышний сверхчуткостью, и слышу даже, кто о чём шепчется, какие кидает на меня взгляды, не дослушав, Кара Гейдар, будто только что прибыл из старой и новой столиц, готов засвидетельствовать в пользу Ломинадзе, – как производить обыск в доме того или иного купца или буржуа, и наш Баку в ряду пролетарских центров не может явиться исключением. А что до тюрок-магометан, которые толпами идут к вам жаловаться, ибо никто из вас не знает их языка! особенно женщины, их рыдания разносятся по этажам ревкома... – Развел руками, мол, ясно, кто они и с чем явились: нашли в революционной цепи слабое звено, нечего потакать обывателям, за дверь их, вас легко разжалобить, к тому же не выносите женских слёз!
– Но обыски на женской половине! Мусульмане доведены до отчаяния бесконечными реквизициями, конфискациями, эти уплотнения квартир, против которых... (шум в зале, не слышно), что совершенно противоречит бытовому укладу народа и рассматривается как тяжкое оскорбление вековых обычаев.
– Мы реквизировали двести пудов серебра, десять пудов золота, ковров несколько тыщ забрали, не счесть золотых колец, и все это для нужд революции!
– Срывать с ушей жен серьги и кичиться, что революционный акт!
У нападающего речь убедительна, не то, что мой лепет, заранее аргумент припасен, заманит простака и ударит:
– Жен, добавьте, буржуа! (Без стенограммы)
– ...считали бы полезным, – текст скоро телеграфом пойдет в Москву, пребывание в Баку высокоавторитетного товарища Сталина для руководства политикой на Востоке (пусть рассудит). Но на каждый чих (услышал впервые, полюбилась поговорка) не наздравствуешься.
На трибуне Сталин, не спешит, ищет, каким емким словом ударить, чтоб ядром подавились:
– ...уметь раздеть буржуазию, честь вам и хвала, но вот-как подойти к вопросу практически, надо у русского пролетариата поучиться, потому и вас ругать надо, и старика,– в сторону Наримана,– похвалить не за что, иллюзия сердобольности. При этом не забудьте, что нам выгодно демонстрировать независимость Азербайджана, хотя действительной независимости для коммунистов быть не может. Подведем итоги: Серго, думаю, необходимо оставаться пока в Баку, приняв на себя общее руководство Азревкомом...– и уже отстукано на машинке, ремингтонировано, буквы напечатаны вкривь и вкось, постановление Пленума: Считать все положения, высказанные товарищем Сталиным, правильными и немедленно приступить к их осуществлению.
Кара Гейдар зачитывает (аплодисменты), одна мысль сверлит мозг: уговорить Сталина не забирать Мамед Эмина, такой крупный зверь попался, сколько охотился за ним... Дней пять прошло, как ворвался к Нариману и, ликуя, сообщил:
– Мамед Эмина арестовали!
Два события разом в одной географической точке, и оба – через запятую примечательные: то ли Кара Гейдар и впрямь обрадовать хочет Наримана, то ли что выпытать, и глаз косит.
– Рабочий клуб вашего имени в поселке Лагич открыли, там же арестовали Мамед Эмина. Молодец Ширвани!
– Как Ширвани? – краска залила щеки.
– Будто не сами его посылали!
– С инспекцией – да, посылал.
– На ловца и зверь бежит! Ловец – это я, сижу в Шемахе и вдруг Мамед Эмина ко мне приводят. Вот так встреча! – говорю ему, рука к кобуре тянется. Ширвани мне: В Баку,– говорит,– доставить надо, я и сам знаю, что надо.
– Надеюсь, помните о нашем разговоре.
– Каком? – притворяется.– А... ну да, нет-нет, жив-невредим, скоро предстанет перед судом.
Так глупо попасться!.. Мамед Эмин сменил в Лагиче семнадцать домов, поселок – как на ладони, слухи пошли, решил – пора, хватит подвергать хозяев риску,– через местечко Кара Марьям, или Черная Мария, выбраться тайными тропами в Тифлис, столицу независимого государства. Не успели (он и провожатый), преодолев крутой спуск в глубокое ущелье, перебраться через некогда полноводную, ныне присмиревшую реку Кирдман на тот берег, как столкнулись с конниками новой власти, и его узнал Ширвани, доверенное лицо Наримана,– на радость Кара Гейдару!
– Что такое?! – Чего-чего, а этого не ожидал: под рубашкой Мамед Эмина – флаг Азербайджанского демократического государства! Расхохотался Кара Гейдар: – Надеешься, что вернется прошлое? Никогда! – рассвирепел Предстанешь перед судом мировой революции!
– Что за суд такой? – Мамед Эмин знал, что рано или поздно схватят: не успел тогда бежать со всеми из Баку, затянулось прощание с матерью, женой и детьми, самому младшему, которого в честь республики назвал Азером, всего три месяца... Перед тем снял с древка знамя, обернулся им, спрятал под рубашкой, сверху пиджак, и когда пришел на станцию Баладжары, что под Баку, здесь узел дорог, поезд уже ушел.
– Поставят к стенке, узнаешь, что такое революционный суд!
Нариман приказывал, когда торжественно встречали на вокзале в качестве председателя Ревкома:
– Никаких арестов прежних властей (как горох об стенку), ибо сдали власть добровольно. – Смотрят недоуменно. – Понимаю: обезопаситься и так далее. Но если кто оказывает вооруженное сопротивление.
Так бы сразу: можно не сомневаться, что нам объявят войну.
...Мамед Эмин вздохнул: в его подполье доносились вести о карательных акциях Кара Гейдара, кара – черный, карканье воронье. Спокоен от сознания недавно завершенной работы: начисто переписал и вручил хозяину дома: Побереги, тут описана вся наша судьба.
– ... Но учти,– заметил Кара Гейдару: – Посеяв ветер, пожнете бурю! Вспомнишь меня, когда твои приставят тебя к стене (а и случится!).
...Возвращаться нельзя – бежал из Баку в Шемаху. Но здесь оставаться опасно – на виду у всех, надо в горы. В лунную ночь с помощью медника, с которым учились в школе, перебрался в Лагич. Хозяин рисковал – но как не спрятать друга сына?
Несколько книг на полке. На фарси (давно не читал) Шах-наме, сказание о шахах, Фирдоуси. Не успел вчитаться, как его осенило: вот она, книга, созвучная горьким думам о судьбе родного края. Плененный мелодией строк, прочел о легендарном Сиявуше и его трагической участи, он – это все мы, а теперь сядь и напиши о сегодняшнем Сиявуше, так и назвать труд: Сиявуш нашего века.
Сиявуш – дитя враждующих народов: турок и персов, Турана и Ирана, сын персидского шаха и турчанки. Тщетно стремится Сиявуш примирить враждующие стороны – персидскую и туранскую, чьи крови смешались в нем. И не в силах их примирить – гибнет. Не так ли складывалась и судьба Азербайджана меж двух империй: в одной – вера предков, в другой – язык предков, и развито в нас изящество персов и мужество турок, чуткость одних и несгибаемость других. А потом на вершине горы, где владычил персидский лев, воссел царский орел, и северный Азербайджан стал Российским. Это неожиданно обернулось для Азербайджана благом: он возвратился к самому себе, обрел неповторимость и, вкусив плоды революции, которая разрушила империю, учредил государственность, возродился.
Мы имели своих богатырей. Первый – наша нефть, второй – руда, третий неистребимая тяга к свободе. Свои символы, национальное достоинство и армия. Сломленная было культура обрела крылья. Встав на ноги, мы воспрянули. Но не о нас ли сказал Фирдоуси: И впились алчные взоры, потянулись цепкие руки туда, где богатство и красота,– в юную республику вонзились отовсюду штыки, наступили ее черные дни, начались новые игры.
Азербайджан обратил взоры к Турции, чье воинство помогло вернуть республике ее столицу Баку. Но, увы, народ поверил в сладкозвучную ложь,– и Мамед Эмин назвал, предчувствуя, имя Кара Гейдара (один ли он?),-дескать, Красная Армия спешит через Баку на помощь нашим братьям – войскам Мустафы Кемаля, а заодно – положить, де, конец всяческим притязаниям на азербайджанские земли, прекратить Карабахскую войну.
Наши богатства снова потекли на Север.
... Напали на след Мамед Эмина, надо менять местожительство: сочинение начал в доме школьного товарища, продолжил в лачуге слепого гармониста, далее – в здании поселкового ревкома и управления милиции со множеством входов и выходов – во двор мечети, на улицу, к реке Кирдман, еще потайные двери.
Схватив, повезли в Баскал, далее в Шемаху, оттуда в Баку. Ну вот: все та же Баиловская тюрьма, откуда в давние времена он вызволил Кобу!
Кара Гейдар прикончил бы Мамед Эмина – что ему наримановский запрет? Помешал Сталин: арест совпал с его приездом в Баку (жил в спецвагоне на запасном пути, а у входа – часовой).
Через юного земляка, вертлявый такой и услужливый (заместитель председателя Азербайджанского ЧК, Берия его фамилия, Лаврентий), велел, чтобы срочно доставили к нему Мамед Эмина, вызволив из тюрьмы.
Мамед Эмин оброс, в рваной одежде... в сопровождении двух милиционеров повезли в фаэтоне в город, купили на деньги ЧК одежду, завели к парикмахеру, потом в баню и – на вокзал.
В спецвагоне ждал Сталин.
...Спустя час с лишним, устав ждать, тюремщик постучался в вагон.
– Что вам надо? – недовольно Сталин.
– Извините,– робко заметил,– арестант значится за мной, я его должен сдать начальнику тюрьмы.
Сталин взял предписание и начеркал на нем: Арестованного Мамед Эмина Расул-заде принял. Нарком Сталин.
Повёз в Москву, поручит в Наркомнаце заниматься восточной печатью, изданиями и прочее.
... При встрече в Москве с Нариманом Мамед Эмин не скажет ему, что и его, Наримана, имя названо в книге, которую сочинил, прячась от новых властей, и не в лестном ряду: де, формально правят нариманы, ставя лишь подписи под законами, а властвуют микояны из Центра. Что ж, история рассудит, кто был прав – Нариман или он. Убеждение Мамед Эмина, из какого источника? Однажды вознесенное знамя более не склонится.
Увидев в Москве Наримана, Мамед Эмин поначалу долго смеялся. – До смеху
ли?
– Ты прав,– вздохнул Мамед Эмин,– впору плакать.– И после паузы: – Я убегал от тебя, когда ты с Красной Армией шел в Баку, и чудо привело меня в Москву, а ты бежал от тех, с кем шел. И оба мы изгнанники: я изгнан тобой, а ты своими соратниками, такая вот комичная ситуация... – Фраза после хохота, чтобы отчетливо прозвучала, упрек или констатация. И еще: – Мы с тобой разными глазами смотрим на нашу нацию.– И, не дожидаясь встречного вопроса: – Ты смотришь извне, а я изнутри.
– Выстраданная формула, не рождена импровизацией, угадал?
– Я перебрал свою жизнь и жизнь тех, с кем свела меня судьба, когда скрывался от ищеек Кара Гейдара (и ты к этому причастен), в том числе и жизнь твою (и что сочинил трактат... – рукопись так и не доставят Мамед Эмину: черновик затеряется, беловик сгорит).
– И что же?
– Изволь, объясню. Я, как ты знаешь, родился в семье моллы, на Апшероне, в самой что ни па есть гуще тюркского народа, а ты – в краю грузинском, где, как любят хвастать, уживаются на пятачке площади церковь, мечеть и синагога, привык соотносить взгляды с мнением инонационального большинства, потом жил в Баку, единственно компактное время, столь продолжительное, когда находился в гуще собственного народа, впрочем, Баку город особый, пестрый, а потом – Одесса, Астрахань и Москва, и, после двух лет отсутствия, снова Москва.
– Спасибо, что пристально наблюдал за вехами моей биографии.
– Более того: ты даже не успел посетить края наибольшей мусульманской и тюркской наполненности, Иран и Турцию, хотя и много работал с персами и турками, даже, помнится, обменялся телеграммами с Мустафой Кемалем, которого, по моим сведениям, венчают Отцом турок, это имя, надеюсь, закрепится за ним, звучало б оригинально: Ататюрк.
Да, Нариман действительно обменялся телеграммами... как его назвал Мамед Эмин? с Ататюрком, нет, не телеграммой: послал письмо, в котором пожелал Мустафе Кемалю победы турецкому национальному движению и заверил, что мусульманские коммунисты приложат все усилия, чтобы помочь Турции в справедливой борьбе за независимость.
– ...Ты мне о Шахнаме Фирдоуси и его герое Сиявуше, а я тебе о Низами, все наши сюжеты оттуда.– Нариман пытался спорить.
– Все, да не все,– уклончиво ответил Мамед Эмин.– Но согласен: немало поучительного.
– И о нашей судьбе тоже. Помнишь в Семи красавицах? Там, где Низами рассказывает о туркестанской царевне? Сын Соломона и Балкис парализован, не в состоянии шевельнуть ни руками, ни ногами. И будет парализован до тех пор, пока родители не покаются, не скажут всю правду о себе, ничего не утаивая. Это ли не символика нашего с тобой времени? Сын – наша с тобой парализованная республика, а родители – вожди. Хотя бы мы с тобой. – Мамед Эмин молчал. – Помнишь, как у Низами? Балкис призналась, что очень любит Соломона, он добр, красив, нежен, властен его перстень над вселенной дивной, но если увидит юношу-красавца, не в силах побороть греховных желаний. Едва прозвучали ее слова, как сын вдруг зашевелил руками, и Соломон признался: у меня несметные богатства, горы золота, перлов, серебра, но я всегда смотрю на руки посетителя: с чем ко мне идет, хорош ли его подарок? И только Соломон произнес эти слова – сын пошевелил ногами, поднялся и пошел. Так и мы... Я о бесстрашии признать собственные грехи во имя возрождения Азербайджана. Признаемся же, что, крича о любви к народу, думаем прежде всего об удовлетворении неуемных тщеславий, амбиций, жаждем власти и почитания, славы и богатства.
– Это ты о себе?
– О тебе тоже!.. Нет, мы никогда не признаемся, что... Впрочем, я уже повторяюсь.
И такой финал с Мамед Эмином – в дни, когда Нариман в торжественной тишине объявлял состав союзного Совнаркома, предлагая в его председатели Ленина (прикованного к постели), – исчезновение, побег Мамед Эмина!
ВОЛЧЬИ ВОРОТА
Не успел Нариман, вернувшись в Баку, переступить порог Совнаркома, как Кара Гейдар навстречу:
– Говорят, Мамед Эмин за границу бежал? Ничего не скажешь, отблагодарил товарища Сталина!
– Почему бежал? Сталин сам ему разрешил,– придумал с ходу. Поди объясни недругам, – подумал за Кобу, – отчего такая дружба с лидером бывшей мусаватской партии! Хороший человек? Спасал не раз? Ерунду говоришь! самому б себе ответил Коба: надо выдворять, тем более что есть ленинский циркуляр – личное послание Дзержинскому: К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции.
Якобы Мамед Эмин поехал в Финляндию за бумагой для типографии Наркомнаца, используя старые связи с финскими коммерсантами, еще до революции был компаньоном какой-то бумажной фирмы, и остался там, решив не возвращаться. Из Финляндии в Польшу, иллюзия языковой близости. Далее Париж, где друзья-приятели, отрезанные от родины.
Стамбул. Пять лет напряженного труда и постоянная нужда: выпускает газету, восстанавливает по памяти дорогое детище – сочинение о Сиявуше,что-то утрачено, копия бледнее оригинала, но труд завершен, и это – главное.
Потом изгнание, но прежде вызов в иностранное ведомство: турецкие власти, руководствуясь принципом нейтралитета, которым Мустафа Кемаль дорожит, запретили на своей территории, дабы не дразнить грозного северного соседа, какую бы то ни было эмигрантскую деятельность – ни русскую, ни выходцев из Азербайджана. Что ж, благополучие самого великого тюркского государства в интересах всех тюрок. При этом выразили личное сожаление Мустафы Кемаля (вроде б уважение проявили к лидеру бывшей Азербайджанской республики). Просил аудиенции у Мустафы Кемаля, нашлись ходатаи, и встреча состоялась. Обычно неразговорчивый, Мустафа Кемаль на сей раз (очевидно, речь азерийца пришлась по душе) долго не отпускал собеседника, предаваясь воспоминаниям, и тогда глаза смотрели мягко, а то грозен и решителен, суровые нотки в голосе.
– ...Вам ведомо, как мы наказали высокопоставленных наших чиновников за их заискивающие перед англичанами заверения, что якобы новая Турция готова объединиться с горцами Северного Кавказа, Дагестаном и вами в некое федеративное государство, буфер между Западом и Востоком, и, в случае необходимости, мобилизовать для борьбы с большевизмом под руководством турок и при поддержке Англии. Но мы обязаны своей победой России, она в сравнении с другими государствами ведёт игру честную, пока!.. – Разговор продолжился, записанный по свежим следам в тот же день Мамед Эмином:
– ...строжайший запрет и на деятельность русских белых, более значительную, нежели туркестанская и ваша, просят о новой отсрочке для пребывания в Турции. Мы предоставили возможность, с согласия Москвы, жить у нас Троцкому, но он не белый, к тому же у меня с ним добрые отношения. С Россией,– усмехнулся,– шутить опасно.
Прилив-отлив, как на апшеронском берегу, и такая вдруг тоска охватила Мамед Эмина: неужели никогда не ступит его нога на мягкий желтый песок, и плеск шелковых волн.
– ... Впредь, как президент, я наложил строгий запрет, и это нашло отражение в конституции, на участие Турции в какой бы то ни было войне, затеянной большими государствами, иначе – исчезновение Турции как государства.
Вчера – Сталин, сегодня – Мустафа Кемаль, кто завтра? Завтрашний, с кем доведется беседовать, еще не возник на горизонте – Гитлер!.. Последняя надежда Мамед Эмина, покончив со скитаниями, вернуться в родной край победителем.
– Дразнить зверя, чтобы растерзал там наших родных?
– Я надеюсь, что Коба... Мир не позволит большевикам творить беззакония.
Нет конца скитаньям Мамед Эмина. Его последышу Азеру почти девять такая долгая разлука.
В Варшаве – съезд мусаватской партии (в изгнании). Как разбитая армия, скликающая оставшихся в живых.
Влеченье к полячке Лильяне... Измена жене? Семье? Никогда никому не признается – утратил надежду на встречу с родными. Такое редкое имя,– назвал на тюркский манер Лейлой, станет постоянной спутницей (и закроет ему глаза, когда придет срок).
Во Францию, где средоточье земляков (и эмигрантские дрязги). Лекции, за которые не всегда платят. Нет, не могут без интриг, поклепов, клеветы,– вся Россия в Париже представлена, и каждая эмиграция ищет виновников вовне.
И подвергнули земляки сомнению искренность лозунга Мамед Эмина надо,вынести в заглавие:
ОДНАЖДЫ ВОЗНЕСЕННОЕ ЗНАМЯ БОЛЕЕ НЕ СКЛОНИТСЯ, или КНИЖНАЯ ГЛАВА
Разумеется, – строчит недруг, – азербайджанские политические деятели вправе требовать от г-на Расул-заде объяснений, ибо не могут допустить, чтоб г. Расул-заде, молчаливо предавший большевикам нашу родину, не только продолжал выступать в качестве представителя национального Азербайджана, но, какой позор!! ещё называться "национальным шефом", как его величают приспешники.
О побеге его – в кавычках: мол, перед тем, как удачно (с заковыркой!) бежать от большевиков, а точнее, до своего так называемого приезда сюда из Москвы, где Мамед Эмин гостил у Сталина, присылал угрожающие письма по адресу азербайджанской делегации, вынужденной жить за границей, в особенности ее председателя покойного Али Мардан бея Топчибаши, чтобы мы прекратили, де, лить грязь на большевистскую власть, то есть власть своего кремлевского друга...– хоть бы одно письмо Мамед Эмина в доказательство!
Рой вопросов на голову Мамед Эмина в национальной прессе за рубежом от имени (в этом мы отменные мастера) народа, и все вопросы помещены для наглядности столбцом:
правда ли, что вы способствовали передаче нашей власти, родины, демократии, а следовательно, и всего Кавказа (!) большевикам?
каким чудом вам все-таки удалось спастись от всесильного ЧК? почему вы всячески препятствуете работе нашей, направленной против большевистской заразы, против поработителей нашей родины? опасаетесь навлечь гнев Сталина, нарушив данное ему обещание молчать?
Германия. Именно здесь – новая надежда: а вдруг?.. И могучее немецкое оружие, покорившее полмира, пробивает путь к свободе родного края, триумфальный въезд в новый независимый Азербайджан!.. Прежде – пленение Сталина. Впрочем, Гитлер не уступит никому своего пленника... – Мамед Эмин снова его спасает? знать бы заранее – дал бы утопить в нефтяном чане?
Жила в нем месть, не скроет. Не обмануться б снова, понадеявшись на могучих немцев, как однажды в Турции, однажды ли?..
Много бесед-допросов, прежде чем допустили до фюрера, и он удостоил Мамед Эмина, узрев в нем лидера, личной встречи (будет еще одна – перед тем, как Мамед Эмин сбежит, как некогда – от Сталина): Гитлер передает в руки Мамед Эмину политическое руководство азербайджанским легионом, из числа военнопленных, и Мамед Эмин призван оправдать доверие фюрера, участвуя в битве с нашим общим врагом большевизмом.
– И в будущем независимый Азербайджан? Равноправный союз миров тюркского и немецкого на обломках сталинской империи?
Сомнения возникнут после: неужто удел Азербайджана – быть всегда колонией, московской ли, берлинской, турецкой? И единый цвет знамени у всех троих – кровавый? Лишь смена имперских одеяний? Но не довольно ли играть звонкими фразами в восточном стиле, пребывая в мире несбыточных иллюзий?.. Из словесной вязи ткется узор меморандума: он порывает с Гитлером, выступая против имперских амбиций фюрера,– не для того большевики ссадили меня с коня, чтобы затем сесть на осла.
Бежав из Германии, укрывался у давнего приятеля – посла Турции в Бухаресте. Но опасно и подвергает хозяина риску, надо уходить в горы, как некогда в Азербайджане: там – нагорья шемахинские, здесь – швейцарские. Прячась в Лагиче от большевиков, находил утешение в обществе великого поэта Фирдоуси, а прячась от фашистов – утешение находил в обществе другого великого поэта – Низами (И ты – моя великая поэтесса, увы, ещё не признанная в мире, – говорил Лильяне, а она отвечала: Я пишу их для себя и в твою честь. Стихи, написанные для одного человека? – спрашивал он и добавлял: Какая, однако, судьба нам выпала: польские стихи, посвященные тюрку и сочиненные на чужбине.
О Низами сочинял по памяти, это было данью восьми векам жизни земляка-гянджинца. Тянет Мамед Эмина в этом хаосе бомбежек, разрухи, беспокойства (то триумф фюрера, то победы красных, и от обеих вестей тревога в душе) говорить о вечном в поэзии Низами – любви, и такая она земная с тайнами, изменами, коварствами, ревностью – без пошлой стыдливости и сентиментальной слащавости. Видение Бога в прекрасной женщине – самое совершенное. Как выразить, какими словами – лишь язык оригинала фарси хранит непередаваемую мелодию, и двое немолодых мужчин, Нариман и Мамед Эмин, оба познавшие сладость власти, отраву интриг, горечь изгнания и тщету надежд, будто поняв вдруг бренность мелких неурядиц и дрязг, и что упустили в погоне за призрачными благами, съедаемые тщеславием и честолюбием, нечто важное, спешат вернуть утраченное поэтическим состязанием, дуэлью,– декламируют по памяти строки любви Низами.
Кто б со стороны подглядел: в голодном и холодном Кремле, в чьём воздухе разлита вражда, жаркий поединок образов любви; Нариман – Мамед Эмину, Мамед Эмин – Нариману, и не вспомнить теперь, кто первый умолк, не сумев ответить строкой о земной любви.
Мамед Эмин: Она как жемчуг – не просверлена, а Нариман – похожее: Жемчужину рубином он просверлить хотел.
М.Э.: И поладил с ней, как с нижней верхняя струна.
Н.Н.: Миг один ему остался – крепость сокрушить, и бушующее пламя влагой потушить.
М.Э.: Редкий жемчуг, сокровенный, в раковине был, он жемчужницы бесценной створки отворил.
Н.Н.: Но железо было остро и горяч огонь.
М.Э. (не помнит, но прежде им было произнесено): То, о чем не подобает разговор вести, говорю тебе, читатель, Бог меня прости.
А Н.Н. ему в ответ: Мощь духовная в уменье страсти побеждать.
На это М.Э. (вспомнил!): Рыба вольная из сети в водоем ушла, кажется, так.
...Прятаться не от кого, разве что от бывших своих: конец войне, перебрался в американскую зону (визу в швейцарский Фрайбург не получил), а оттуда в Стамбул. Земляк явился, Али Туран, солдат бывшего азербайджанского легиона. Что вы? – доказывал он американцам, в чью зону бежал.– Какой я азербайджанец? Я тюрок! – чтоб союзники не выдали его советским оккупационным войскам: предательская договоренность есть – всех пленных по национальным квартирам, а это – гибель. Но если тюрок – может отправляться в Турцию. В Стамбуле встречал Мамед Эмина, когда тот прибыл сюда с Лильяной-Лейлой, бездомный, почти нищий,– приютили, помогли. Мамед Эмин спас его однажды от гибели: вздумали смельчаки разыграть в плену историческую драму Самеда Вургуна Вагиф, она была популярна диалогами персидского шаха-тирана Каджара с вольнолюбцем-поэтом Вагифом, везиром Карабахского ханства. Донёс земляк-одноклассник, их всем классом тогда на войну отправили – Али Турана, Зию Первого, который донёс, потом избрал себе псевдоним Роман, мол, жизнь моя – это роман, дескать, Али Туран декламирует стихи коммунистического поэта. Да,– сказал Мамед Эмин, идеолог легионеров, гестаповцам, отводя от Али Турана беду,– поэт живет в коммунистическом Баку, но клеймит в образе шаха Каджара кровожадного тирана Сталина (скорее, подумал при этом, вашего Гитлера, нежели Сталина, пред которым!), так что стихи формируют у легионеров гнев к большевикам.
Еще у них был одноклассник, призванный в армию, тоже Зия, но Второй, драчун из драчунов, сумел выйти из окружения, потом... – дороги войны неисповедимы: Зия Первый с горсткой отчаянных легионеров защищал Рейхстаг, а штрафник Зия Второй штурмовал его, о чем они узнали, встретившись стариками на каком-то международном форуме мира,– первый как подданный Турции, а второй... не ясно, какой страны гражданин: СССР рухнул, в Азербайджане хаос.
Сердечный малый Али Туран: рыжая копна волос на голове, женился недавно на знатной турчанке из султанского рода, заглянет к Мамед Эмину с какой новостью, восторженно горят глаза:
– Трумэн Сталину нос утёр, ультиматум послал, чтобы убирался из Иранского Азербайджана, не то бросят на Москву атомную бомбу!
– Не радоваться, – озадачил гостя Мамед Эмин, – а плакать! – И пояснил: – Дело шло к объединению Азербайджана, некогда разделенного царем и шахом на северный и южный, если б не ультиматум Трумэна, заставляющий Сталина покинуть Иранский Азербайджан...– Отдышаться, астма замучила, Али Туран терпеливо ждёт: болеет аксакал. – ...Империя Сталина не вечна, и тогда Азербайджан остался бы единым государством. А ныне что? – И про себя: О каком единстве толкуешь? Мустафу Кемаля вспомнил, как тот ему: У вас, мне говорили, вы все еще делите нацию на бакинцев, гянджинцев, ленкоранцев... напомните еще, – и Мамед Эмин напомнил про шекинцев, карабахцев... – а мы, добавил Мустафа Кемаль, – запрещаем употребление различительных племенных наименований, все мы турки, это закреплено в конституции.
... Наримана давно нет, Кобы-Сталина тоже, умер в день, когда в Турции праздновалось пятисотлетие завоевания Константинополя, ставшего Стамбулом, Ислам бол, или Много ислама, пишет воспоминания о своем давнем спасителе, которого прежде не раз спасал сам, кто мог знать, кого спасал? – записки пространные, договорился с газетой Дюнья (Мир), из номера в номер будут печатать– о величайшем тиране всех времен и народов, плюс демагоге, диктаторе, террористе-казнокраде, императоре, достойнейшем потомке всех прошлых неронов и чингисханов. Еще о чертах его духовной физиономии: ограниченный и хитрый, мстительный и вероломный, завистливый и лицемерный, наглый и хвастливый, упрямый... – сколь наивны были предшественники, и Нерон – дитя. Скоро, чувствует, и его самого не будет. Одно лишь близкое существо – верная полька Лильяна, его Лейла. Поймал бакинскую волну, родные звуки: и речь, и музыка Узеир-бека. Мамед Эмин вычеркнут из памяти народа, кто о нем знает? Впрочем, вычеркнут и Нариман, это вроде утешения, объявленный... – о, гримасы истории: Нариман, который трубил о братстве наций, поддакивая лицемерным вождям, – националист?! Возглавлявший, как о том кричали со всех трибун, власть трудящихся, и – враг трудового народа?.. Волна, на которой только что звучал божественный голос Бюль-Бюля (газель Низами Без тебя), и стамбульская квартира Мамед Эмина была залита щемящей мелодией, она плыла над огромным городом, самым красивым в мире, вдруг заглохла, пошли хрипы-помехи, мешанина чужих речей, а потом гнетущая тревожная тишина. Узнать бы: в раю Нариман или в аду?
