Текст книги "Доктор N"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
чтоб развеяться пеплом.
... Съел тонкий ломтик черного хлеба с сыром, привез из поездки еще прошлой осенью бурдюк сыра-мотала из Шемахи, родины жены, всю зиму питались, осталось немного и на весну, выпил крепкого чаю.
Он пойдет пешком, недавно сюда переехали, в бывший особняк на Поварской, спустится вниз, перейдет улицу и снова вниз, до сада, а там вдоль краснокирпичной стены и – на площадь. Если устанет, сядет в трамвай. Вышел за ворота и, неуверенно ступая по слякоти, стал спускаться. Гюльсум предупреждала, чтобы не спешил, на улице в эти мартовские дни скользко. Угомонись, доктор! – а потом, помолчав, добавила: – Знаю, что задумал исполнишь, тебя не остановить, скажешь, что думаешь!. – А про себя: не перевелись ещё мужчины, не все сменили папахи на платки!
Московская зима угнетала перепадами от лютых морозов до оттепелей, когда дышать становилось трудно, а потом вдруг подмораживало, идешь, спотыкаясь об ледяные комки. Тяготило и скорое наступление темноты, и Нариман, как только переваливало через самую длинную ночь в году, чувствовал некое облегчение, ему доставляло удовольствие, отрывая листок календаря, видеть, как изо дня в день чуть раньше светлеет небо и отодвигается время заката.
Уже март... Эти странные марты, в которых что-нибудь да случается, какой-то рубеж: именно в марте – арест (Метехская тюрьма и астраханская ссылка), трагическое прозрение ложных путей-дорог, семя которого, брошенное все в том же марте – в мартовскую войну, дало всходы позже, и сегодня – тоже март (двадцать пятого года): что-то, очевидно, есть в этом времени года, не зря родилось у земляков: Март уйдет – горести уйдут.
В кармане заявление на имя товарища Сталина. Собирался отдать до поездки, когда и созрело решение уйти в отставку. Ну, и Тифлис, сессия ЦИК, где ударили по самолюбию. В угоду тем, которые изгнали. Присказку вспомнил: Медведь на лес обиделся, а лес о том понятия не имеет. Но он не медведь, хоть партия ныне – лес... Заявление сочинялось мучительно, пока не отлилось в спокойные формулировки: ни тени обиды, ни намека на разрыв, ничего такого, что давало бы повод для кривотолков, без демонстраций.
Всё зависит, так уж получается, и ничего не изменить, от Кобы,
скажет да – отпустят: бумаге по кадровым вопросам дается ход только из его кабинета, и она пробивает дорогу, лишь выйдя из-под его пера. И помыслить Нариман не мог, что в солидные свои годы окажется в роли просителя, судьба будет зависеть от каприза человека, с которым... Мы политики,– сказал ему как-то Сталин,– нам не чуждо сочинительство, но есть границы, за которыми сочинительство превращается в очернительство. (Намек на его записки в ЦК.)
– В отставку проситесь? Логика проста: взывать больше не к кому, защитников не осталось. Всех настроили против себя.
– Решение созрело вовсе не по тем мотивам, о которых говорите.
В УЗКОМ КРУГУ, или ГЛАВА-СКОРОПИСЬ
И на стол генсеку заявление: Многоуважаемый (!) товарищ Сталин... – что же дальше? почти как давнее послание Кобе Мамед Эмина, напечатанное в Турции,– застало Кобу врасплох, и даже тень страха, оспинки на лице вдруг отчетливо проступили. – Я убедительно прошу Вас поддержать мое ходатайство перед Политбюро... – и что же? вот: Здоровье моё и ребенка подвигают меня на этот шаг. Я думаю, что тридцатилетняя моя литературно-общественная работа...
– Вот вы тут пишете... – И цитирует: – Я думаю... История, известно, наука точная, есть даты, есть фиксированные данные.– Не спеша, ибо торопиться некуда.– А с какого года вы ведете отсчёт лет? Двадцать пять нашего, долой еще пять годков прошлого века, год восемьсот девяносто пятый, не так ли?
– Вам было шестнадцать, – подобной наивностью Кобу не собьёшь.
– Пойдём дальше. Нет, я не сомневаюсь, впрочем, вспомнил: вышла ваша пьеса Наданлык,– произнес слово чисто, без акцента.– Люблю четкость тюркской речи. Наданлык – это невежество?
И о переводе "Ревизора", тоже как-никак литературная деятельность много ночей из тех далеких лет.
– Помнится, вы послали рукопись перевода в Бахчисарай, фамилию запамятовал, что-то выспреннее.
– В дар Исмаил-беку Гаспринскому. Он тогда издавал единственную в Российской империи тюркскую газету Тарджуман, мой перевод был подарком к ее десятилетию.
– Татарин и на ский, ну да, мода тогда была. У турок ведь фамилий не было, спасибо русским, с их помощью обрели родовую устойчивость.
– И некролог о нем написал.
– О националисте до мозга костей?
– Чуть что – ярлык?
– Определенность позиции.
– Мы можем вычеркнуть его имя из энциклопедий, но тюркский мир сохранит в памяти.
– Это идеи вашего некролога? Не станем всерьез воспринимать литературные наивности жанра.
(Нариман настоял, чтоб в словнике новой энциклопедии сразу после Гаспра дали Гаспринский, лично Бухарина просил. Включили. Недавно десять лет минуло со дня смерти, кто помянул? Проследить, чтоб не вычеркнули из словника! Газета раздражала в те годы и видом своим, шрифтом, самой своей данностью, какая-то дерзость во всей этой затее с просвещением мусульман, сплотить на ниве культуры, и лишние расходы властей на содержание штата осведомителей-цензоров, чтоб ни одна буковка не миновала пристального ока).
– Но вы говорите, помимо литературной, об общественной работе, в чем она, поясните, пожалуйста.
Напомнить, как ученик, которому задан каверзный вопрос, что общественная деятельность началась с открытия в Баку дешевой библиотеки-читальни, и чутко следящий за культурными событиями в жизни мусульман России Гаспринский, несколько напыщенно прозвучало, в своем Тарджумане поставил Баку в пример древней Бухаре, красивому Тегерану, европейскому Стамбулу и мыслящему Каиру, эпитеты, улыбнулся Нариман, на совести Исмаил-бека.
Немыслимыми каракулями детские письма, посылаемые потомкам?
И про меценатство – новое для мусульман дело и, кто имеет средства, пытается следовать российским обычаям, оно служит возвеличению имени, знатности и популярности в обществе, а часть на расходы зарабатывается любительскими спектаклями, и вырученные деньги идут на приобретение книг, выписку газет, содержание библиотекаря и – водевили, комедии, сценки, некий круговорот, про сватовство еще скажи, как неудача ранила!
– И вы считаете... Дорогой товарищ Нариманов, – Коба, расхаживавший по кабинету, остановился, – мы же взрослые люди, неужели это стоит упоминания в ваших устах?
– Но восьмилетняя моя работа на ответственных должностях по указанию партии дает мне право обратиться в Политбюро с просьбой!
Нарком Бакинской коммуны? Ещё какое указание партии?
– ... Надеюсь, – низвел-таки до роли просителя, – что Политбюро не откажет в моей просьбе.– Уехать отсюда и написать обо всем, что видел, слышал и делал... Как можно спокойнее, что хоть в малой мере чем-то недоволен – уже было, не любит Коба, когда просятся в отставку: Демонстративный уход? Мелкая обида на родную партию или осознание долга перед отечеством? Глухая оппозиция или состояние здоровья?
Чтоб за строками не угадывались прежние столкновения! Ну и болезнь тоже, недавно был сердечный приступ. Представляя при сем медицинское свидетельство, я прошу Политбюро разрешить мне жить в Баку, климат которого вполне подходит не только для моего здоровья, но и для здоровья семьи. Если же этому мешает занимаемая мною должность члена Президиума Ц.И.К. С.С.С.Р. (со всеми точками), то прошу освободить меня от этой должности. Еще в прошлом году врачи высказывали мнение, что климат Москвы,– а ведь непременно перебьет, усмотрев в этом некие намеки и скрытый смысл,– вовсе не подходит для моего здоровья, тем более что здоровье моего ребенка, который часто болеет воспалением бронхиальных желез... И далее: Разрешить мне заниматься литературной работой, что даст возможность поддержать существование семьи.
– Что за литературная работа, которой невозможно заниматься, служа партии? Все мы так или иначе сочинительством занимаемся, кого ни возьмёте, все пишут. Даже трагедии! – А что если в Политбюро спросят: представьте-ка конспект вашей литературной работы, чтобы обсудили. Старые распри в литературной форме? Диалоги?!
И, выведя из себя Наримана, нарушив в нем равновесие протестующего и просящего начал, заглянуть в его душу, – нет, только нейтрально: Я надеюсь... Литераторство тоже: декреты и указы подписывать, когда Нариман дежурит как председатель ЦИК, запятую где подправить, об издании, к примеру, Большой советской энциклопедии, БСЭ, увлечены аббревиатурами, Декрет об основах авторского права, переименовании, тоже из новых страстей (впрочем, было и при царях), Румянцевской библиотеки в Ленинскую; создать Фонд имени В. И. Ульянова-Ленина, приложено личное мнение Наримана: ни рубля на иные нужды, кроме помощи беспризорным, столько их на железнодорожных станциях и пристанях! Торжественное открытие дагестанской выставки (Нариманов председатель); с Крымским Совнаркомом возродить татарскую культуру в Крыму (Нариман поддержал); организовать Музей восточной культуры; экспедиции на юг – в Туркестан, на Кавказ; что по почину Научной ассоциации востоковедения в Мраморном зале Второго Дома Союзов отмечен его юбилей, то же – в Институте востоковедения, бывшем Лазаревском, Доме армянской культуры, – диспуты: откроются ли в Москве дома культуры других народов?
... Заседание закончилось, стенографистка собирает школьные тетрадки, сложенные вдвое, стол завален бумагами, пепельницы полны окурков, но все сидят в ожидании заключительных напутствий.
– Кажется, ясно. Есть еще вопросы? – спрашивает Сталин.
и немигающий тяжелый взгляд твой уставился на меня, я к нему
привык, это началось не сегодня, уж меня не напугаешь, вдруг, с
чего это меня потянуло, ждал, долго готовился, понимая, что
бесцельная затея, но я припас это, и наше заседание, будто
стенографистки собирают школьные тетрадки, домыслил для большой
драмы, неизжитая страсть– ты скажешь слово, я отвечу, выстраивая
диалог, надеясь, что не все кончено и удастся переломить ход
событий.
но кто? как? какая гвардия? может, закаленные в боях, те,
кого не брали ни огонь, ни ссылки? эти лица рассеялись по краю,
но можно воплотить в единый тип и призвать к совместным действиям
(?) да, ждут твою с нескончаемым первым актом драму, скоро ли
финал?
РАЗДВИНУЛСЯ БЕСШУМНО ЗАНАВЕС, и Нариман поднялся на сцену, а впереди ещё занавес, и Наримана потянуло в глубину, он вплотную приблизился к сидящему во главе стола: – Да, есть вопросы!
вы все как будто ждали, что это должно случиться, и старик
заговорит, может, путанно, как всегда,– терпели меня, потерпите
еще: недавно чествовали востоковеды, произносились речи, и он
благодарил, одаривая всех, и вас тоже! только что изданной
книгой, а в ней историческая драма о временах двухсотлетней
давности, будто было вчера, и как только завершилась
торжественная часть, показали сцены из трагедии, и актёр в роли
Надира, он ещё не шах, но уже изгнал тирана, торжественно
произносил:
мне больно думать, что твоё имя поминают сейчас недобрым
словом. А после смерти? Его произнесут с проклятиями!
хочу издать новые законы, чтобы примирить враждующие секты,
покончить с раздором! и ты, Коба, после спектакля пожимал мою
руку:
доктор,– сказал шутя,– а как наша борьба с оппозицией?
думаешь, легко примирить секты?
– Да, эти вопросы меня мучают, не имею права не сказать! – Микоян и Серго насторожились. – Сказать о вашем большевизме!
Что началось!.. Заговорили разом братья по духу и борьбе, чтоб Нариман не смел себя позорить.
– Нет, пусть говорит, выскажется,– и трубку стал чистить, выскребывая блестящей металлической лопаткой черный табак.– Мы тоже кое-что ему припомним!
ты же трус, я знаю.
глинобитное здание с маленькими окнами в решетках, остров смерти,
и мы поехали туда, с нами был еще Мамед Эмин, и ты струсил,
показалось тебе, что мы можем тебя утопить, говорил-грозился,
чтобы отогнать страх.
он шутил, дескать, я тебя трижды спас от гибели, и я тебя
погублю! а потом, став вождем, предложил ему неприемлемое:
или покаешься и станешь работать с нами, выполняя мою волю,
или – я ценю твои заслуги, ибо спасал будущего вождя,– уезжай в
любую страну, чтобы не напоминал о давнем твоем страхе.
темно-карие глаза порыжели, усы опалены табаком, дым съел
взгляд, белое око в крапинах и желтые кончики ногтей.
рассаживаются, каждому отведено место за массивным столом,
три тройки, нечетное число, аксакалы слушались тебя, как
малые дети, подчинялись, ненавидя, восхваляли, презирая, и тайну
эту никто не сумеет разгадать, неразлучная тройка, потом ты их
рассоришь и поодиночке казнишь, справа – тоже четверо: что
говорить о них, бессловесных рабах?
Микоян, предчувствуя, что разговор пойдет необычный, бросил стенографистке, она сидела за отдельным столом:
– Это в протокол не заносить!
– Почему? – удивился Коба.– Пусть потомки знают, ведь доктор обращается к ним, не так ли?
Тут и Серго голос подает:
– Дело сделано, ряды крепить надо, а не демагогию разводить!
– Мы тоже вспомним, как пойдут воспоминания. О том, как вы покинули коммунаров в беде! Ну да, болезнь, а по существу, если называть вещи своими именами, дезертировали, покинув поле боя. Вот свидетель! -и на Микояна показывает: нос крючком, почти верхнюю губу задевает, только что был заострен, когда полез примирять, мол, кому это надо, время не повернуть назад, и дело сделано:
– ... Взыграл темперамент, погорячились, свои же, кавказцы, вот на какую высоту, – тост Микояна, – судьба нас вывела!
– Не судьба, партия! – поправил Коба, уточнив: – Ленинская партия!
Конница детализировала: – Товарищ Сталин, вот кто!
махнет рукой Коба, повелит: станцуй!
и ты выходишь в круг, танцуешь грациозно, напевая под нос,
пока легко-легко дышится, – его любимая лезгинка, и зал огромный
суживается до пятачка, на котором отделываешь каждое движение,
выкладываешься весь, чтобы доставить ему наслаждение,
разгневается, если вполсилы.
– Доктор,– это Серго,– остановись! Не забывай, что у тебя сердце не железное! – шутит, может, пронесет: куда он лезет, чудак, разве не видит?! Копна волос, вздыбилась во все стороны.
И Микоян: – Муки творчества, писательский зуд, но терзайтесь молча, кому надо мутить воду теперь? Не по-мужски это! – Ну вот: и здесь про папахи и платки!
–...Теперь,– продолжает Серго,– когда в перспективе такие грандиозные... – И о бакинской нефти.
я вижу знаки мне, не слепой, но в сердце что-то оборвалось,
и не понять мне, почему начал .этот разговор и какой в нем толк?
ничего уже не изменить, катимся в пропасть!..
– Оставьте скоропись, я предупреждал не заносить в протокол! – это один из троих, самый быстрый.
Стенографистка растерялась, красные пятна на лице.
– Я машинально...– запнулась и отставила ручку. – Извините.
– ...Ну вот, – подвел Коба итоги, – день потерян на бесплодные умствования.
– Но день только начался, Коба, – это Серго, – еще нет и двенадцати.
– К часу мне в Свердловский университет, Микояну надо встретиться со спецами по части нового оборудования. Конница спешит на маневры, тебе самому, Серго, не помешало бы, думаю, выяснить причину диверсии...
– Авария была! – подал Серго реплику.
– Не спеши с выводами, послушай, что народ говорит! Есть что делать и троим нашим товарищам, у меня написано тут: первый выступает перед курсантами, второму вычитать материалы, прежде чем пойдут в типографию, третьему встреча с учёными, а вам... вам, доктор, по-моему, сегодня надо запереться в кабинете, продумать все ваши... – какое слово найти подходящее? – формулировки, – да, именно это. И стенографистке: – Протокол покажете, – взглянул на часы, – в пять, не позже.
А тут явился занять пустующий стул девятый, Ем. Яр-ский:
– Какие новости? – смотрит сквозь толстые очки на кавказцев.
– Выговор вам за опоздание! Ах да, – вспомнил: – Всесоюзный слёт безбожников, ты ж у нас главный безбожник! Впрочем, безбожники все!
НУ ВОТ, И ВСЕ ТВОИ ПРОРОЧЕСТВА
Явь как продолжение снов: то ли живёт, видя сны, то ли прожил давно жизнь, и она теперь является ему во сне. А кто увидит во сне пророка, – мама говорит, Альма-ханум, детям в назидание, Нариман унесёт в могилу мамин голос, гладко льется, обволакивает лаской и покоем, – прославится в делах мирских и будет близок к царям и повелителям, приумножатся справедливость, добродетель, изобилие земных благ. И врата мудрости откроются перед взором его, и от всяких бедствий будет в безопасности. Если кто болен – излечится, страхом и горестью одержим освободится от них, нищий станет богачом и совершит хадж, паломничество в Мекку: мало, что доктор, был бы Гаджи Нариман!
Если пророк истинный... – это как с агентами охранки, странные, однако ж, соединительные союзы: истинный пророк как агент охранки! ну да: каждый мнит себя пророком, – к забвению, а если лже – нет разгадки. Впрочем, пророчествуя, был огорчен, что его не слышат, губы шевелились, слова – лишь в сердце стесненном (это к упадку веры и разгулу дьявольских страстей, fiasko).
Первичный знак-тезис готовил к главной формуле: он такое выпалит, что ахнут, пауза, чтоб сосредоточиться, и особо выделить, будто плакат, развернутый над улицей, бьёт-треплет его ветер, надул как парус, иллюзия движения: ВЫИГРАЕТ ПРОИГРАВШИЙ, нет, другой повесить, хоть туго нынче с краской и полотном, мильона два, но в виденьях – бесплатно: ПОБЕДИТ ПОТЕРПЕВШИЙ ПОРАЖЕНИЕ, – невзначай три крепко стоящие на обеих ногах одинаковые буквы – ступени прогресса, что и требовалось доказать. Пошли перекосы-парадоксы,– выстроились один краше другого, и пускай за кружкой пива растолкует:
– Шведы? Разве нет?! Французы? Наполеон! Я вам еще и про Османскую империю!.. Россия? Тут яснее ясного: как и что было и – как стало!.. Любые примеры! – ждет. И о немцах тоже!
Проглотил длинную невкусную фразу: объединение в ненависти пагубно. При чем тут Карабах?! Живи и работай, изумляя мир талантом, а победа – жизнь в развалинах, постоянной тревоге, что отнимут. Так что же: пройдя через потрясенье потерь и проиграв – выиграть?!
Ну да: поняв, кто мы и на что способны, бежать догонять – было! было! караваны других народов (пиво в бочке кончилось, а Нариман не пьёт, ни грамма за всю свою жизнь).
... Сидят за грузинским столом, и Ем. Яр-кий с ними:
– Жаль, без тюрок застолье кавказское.
– Ну его (Наримана?), праздник испортил,– это Серго.
– Забудем, и баста!
Танец? Нет, на сей раз – без танцев.
... Пора, уже поздно, надо домой – к Гюльсум, Наджафу. Вышел из Кремля, обычный маршрут: пройти к площади за Манежем, на Моховой сесть в трамвай. Вот ограда Александровского сада... Странно, прежде не вспоминал, ибо соседствовало с радостью, что наконец-то свершилось, и он победителем едет в советизированный Азербайджан, а тут вдруг... вот так же, проходя мимо Александровского сада в мае двадцатого года перед отъездом в Баку, заслушался гигантского роста старца-слепца, который уставился незрячими глазами в никуда и бубнил,– слова его звучали заклятьем: что разверзлось время, кумачовые пятна (может, зрит?) – это кровь проступила из-под вещих камней Красной площади, что революция в России будет долгой и безумной, кровью зальётся русская земля! Старик, подумалось тогда, выжил из ума, жизнь налаживается, растет сын, в Азербайджане зачинается новая эра... – заглянуть в светлое будущее, мня себя пророком (?), который постиг и свободно оперирует всеми тремя ступенями познания: имагинацией, или воображением, инспирацией, или вдохновением, и интуицией,– был убежден, что у него развита.
... Длинный ряд железных прутьев, облезлые, некрашеные, стынут, крепко вбиты в землю, в просветах Кремль. Как всегда в эти сумерки, на улице безлюдно. Почерневшие холмики снега. Кто-то не спеша, смутно различимый, шел навстречу. Когда приблизились, тот вдруг убыстрил шаг и, резко выпятив грудь... это случилось так неожиданно, что Нариман не успел отойти, ударил его – за пальто будто был спрятан железный панцирь. Сердце у Наримана заходило, забилось и, не успел прийти в себя, кто-то сзади повис на нем. Нариман повернулся, чтобы сбросить тяжелую фигуру, а этот, невысокий, похож на... это ж Володя Маленький! Да, никаких сомнений, хотел вслух: Что ж ты так неуклюже?! Но сзади и спереди плотно прижали, тесно, воздуху! воздуху!.. Еще какая-то мысль или чувство, но что? Слышит голос, какой-то чужой, не его: Мне нечем дышать! – ловит воздух, вдруг такой холодный и сырой. – Да отпустите же! Эй, кто здесь? резануло и оборвалось внутри, его уже никто не держит, прислонился к ограде, сжал прутья, темно в глазах, дорогой Наджаф, скоро сойти в вечную могилу... жизненные зигзаги... какое-то непреодолимое слово, громоздкое, индифф... диффер... ррентно, это конец, фибры души... короткая вспышка и тьма. И никто не узнает, как.
ГЛАВА КОНЕЧНАЯ, или ТОРЖЕСТВЕННЫЕ ПОХОРОНЫ НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ, а под занавес – о ХРОНОЛОГИИ, столь же определеннай, сколь и непредсказуемой, ибо жизнь не есть судьба.
Сначала, как положено, составили акт. Почерк аккуратный, ровный, свободно-размашистый, фразы грамотно обкатаны, ничего лишнего, констатируется факт и точно проставлены знаки препинания, что:
Двадцать пятого года девятнадцатого марта около половины девятого вечера в Кремлевскую больницу был доставлен на извозчике сиделкой амбулатории председатель Ц.И.К. С.С.С.Р. тов. Нариманов. При осмотре его мною, как дежурным врачом, оказалось, что у тов. Нариманова признаков жизни (дыхание, пульс, сердцебиение) обнаружить не удается, и применение возбуждающих сердечных средств подкожно никакого результата не произвело. Дежурный врач Кремлевской больницы А. Каплан (подпись, печать).
И новый почерк, убористая запись делопроизводителя Кремлевской больницы – крепкая рука, удостоверяющая подпись, похож на предыдущий, и тем же почерком, что и Акт, подпись удостоверяющего, что записано со слов сиделки:
Я, сиделка Кремлевской амбулатории Юлия Ивановна Литвин, проходя вечером сего девятнадцатого марта по тротуару у решетки Александровского сада по направлению от Троицких ворот до площади Революции, увидела прислонившего (пропущено ся, может, прислоненного?) к решетке и сильно кашляющего человека, которому, видимо, было дурно. Подойдя, чтобы оказать ему помощь, я узнала в нем тов. Нариманова, которого видала ранее в Кремлевской амбулатории. Узнав меня, он сказал: Везите меня скорее в больницу, у меня склероз, я умираю. Я переспросила: не хочет ли ехать домой? – он категорически распорядился везти в больницу в Кремль. Дорогой все время стонал, говорил, что ему плохо, и пока мы доехали до больницы, он уже скончался.– Впритык корявая подпись и убористое письмо, та же удостоверяющая деловая рука.
Авель Енукидзе, секретарь ЦИК Союза ССР, став председателем Комиссии по организации похорон, составил, назначив своим заместителем Тер-Габриэляна, список, куда вошли Скрыпник, востоковед Павлович, Базилевич из Московского военного округа, Цивцивадзе, Циркуль, Тагиев из постоянного представительства Азербайджана, секретарь московских профсоюзов Павлов, секретарь Московского комитета партии Рютин... – утвердили порядок процессии похорон:
перенесение тела в Колонный зал Дома союзов, доступ к телу, открытый круглые сутки до часа выноса, после чего гроб к месту погребения следует по маршруту: от Дома союзов через площадь Революции и проезд Исторического музея вдоль Кремлевской стены на Красную площадь к мавзолею.
Приказ Реввоенсовета: точно в десять часов по московскому времени во всех гарнизонах Рабоче-Крестьянской Красной Армии, не полностью, а сокращенно: РККА, произвести салют артиллерийским выстрелом одной батареи, а в гарнизонах, где нет артиллерии, выдать тайну?! войсковым частям произвести ружейные залпы простыми патронами одним батальоном. В Москве и трех столицах Закавказья – Тифлисе, Баку и Эривани произвести шесть залпов с перерывом ровно в три четверти минуты, а в прочих гарнизонах – по три залпа с перерывом уже в две минуты. Передано также на места радиотелеграммой, приказ введен в действие по радио, что с первым залпом склоняются знамена, приспускаются флаги на пять минут, на то же время в правительственных учреждениях Москвы и по всему Союзу прекращается работа.– Подпись председателя Реввоенсовета Фрунзе (скоро сам – по стопам Нариманова).
Весьма срочная телеграмма от Киргизского правительства, что представители автономных республик и областей РСФСР, а также Узбекистана и Туркмении считают желательным перевезти тело тов. Нариманова в Баку... А что Азербайджан? Молчит? Им там виднее,– и Авель Енукидзе, у кого скопились эти первичные бумаги, заново перечел их спустя три недели после похорон: перед тем как сдать на вечное хранение, и помнит, по ходу чтения сверлила мысль: Извозчик! О нем ни слова! Спросить! В первый раз не обратил внимания, ибо нелепая смерть, а потом закрутился с похоронами, и по новому прочтению возникли те же недоумения: подвез – и никаких следов! А ведь умер по дороге! И эти похожие почерки: того, кто пишет, и того, кто удостоверяет, и так много случайностей, резануло, что Каплан, что ж, бывают совпадения.
Гюльсум-ханум... Когда ей сообщили... – нет, сказали не сразу, пожалели: Сердечный приступ, и она, оставив сына у соседей, помчалась в больницу. Не спешите, поедем на трамвае. Голос посыльной сестры ей не понравился: Он жив? Живой он? – спросила, и сердце заколотилось как никогда прежде.– Он не может умереть, оставив нас одних! – О чем она говорит? А та молчит. Почему она молчит?
Все, что было потом,– было не с Гюльсум: её самой больше не было. Почему-то все время твердила: Нет, я категорически против вскрытия, успокаивали: будет так, как она хочет, не надо волноваться, у нее сын, должна думать о нем.
Но как можно, чтоб без вскрытия? Акт патологоанатомического вскрытия тела товарища Нариманова (с указанием должности, семь точек проставить). Прозектор больницы профессор Могильницкий Б. Н., – Н с завитушками, такая фамилия, там, в начале пути, Победоносцев, здесь – Могильницкий, скобки жизни, – в присутствии коменданта Кремля Петерсона, наружный осмотр... правильного телосложения, внутренний осмотр, состояние диафрагмы... мягкие покровы головы, кости свода черепа... да-с, читать такое! – вещество мозга, размер сердца, всякие заумности: миомаляция сердечной мышцы, эмфизема легких... – в дело для хранения пошли и напечатанные на ремингтоне речи, произнесенные у могилы: короткое выступление самого Енукидзе, всего лишь фраза, но долго думал над нею: У могилы великого нашего вождя отдадим последний долг покойному председателю ЦИК, нет, полностью: Центрального Исполнительного Комитета Союза Советских Социалистических Республик товарищу Нариману Нариманову, далее Калинин: Смерть, и именно для коммуниста, всегда явление случайное в процессе его энергичной работы, и Красная площадь в лице товарища Нариманова получает первую жертву от народов Востока. Когда-то Лобное место, Красная площадь превращается в место упокоения, место погребения вождей, уважения и почтения для всех народов. Отдадим последний долг и пожелаем, чтоб земля (покрытия булыжником) была покойному пухом. Француз Семар от Коминтернационала говорил на своём, перевода не было, Миха Цхакая от народов Закавказья, простужен, лишь фраза скорби, которую приносит товарищу Нариманову в его многотрудной, многотяжелой работе – пробудить угнетенные и отсталые народности.
От ЦК РКП (б) – Каменев Лев Борисович: исключительное место, живая связь, своеобразный пройденный путь, отличный от путей, – вдумчивый перечень, – ленинградского металлиста, московского или иваново-вознесенского текстильщика, донецкого шахтера, совещания неоднократные под председательством Владимира Ильича в его кабинете, Владимир Ильич с особенной чуткостью прислушивался к тому, что говорил этот старый, испытанный боец, в чьих словах, иногда колебаниях, – это подчеркнуть, – а также предупреждениях слышался голос трудящихся. Да, задушен, – прозвучало как намёк, – припадком тяжелой болезни старый дозорный революции. И в который раз повторяется, что Нариманов, выходя из Кремля, пошел домой пешком и на Моховой улице, недалеко от здания Манежа... Вчера Сунятсен (слитное произношение), сегодня Нариманов, а завтра... – кто же завтра?
Полоса такая похоронная, сплошные фатальные исходы: трех дней не пройдет – вспомнят о похоронах Нариманова, что в тот день и час, когда могила товарища Нариманова не была засыпана, суровая судьба готовила нам удар. Не успели мы разойтись с Красной площади – братского коммунистического кладбища,– как нам сообщили, что под Тифлисом на загоревшемся в воздухе аэроплане погибли три наших товарища, абсолютные партийцы Мясников (Мясникян), Атарбеков, Соломон Могилевский. Пролетев Тифлис, аэроплан юнкерс воспламенился и, не будучи в состоянии снизиться, упал, произошел взрыв. А перед тем один за другим из кабины выпали сначала двое, а потом третий... Вместе с ними погибли летчик и механик (скорее б март кончился!).
Авель Енукидзе советовался с Кобой, помнит, тому не понравилось, как однажды Нариман пытался расшифровать его поздний псевдоним: Я немного знаю грузинский и даже древнегрузинский, в Гори учили. Джуга – это сталь, ну и потому Сталин... – почувствовал, что Коба недоволен, тут же о себе, и понял, что еще хуже: – Вот я, к примеру, у меня фамилия Нариманов, Нар – это мужественный, неутомимый, я б по-русски звучал, очевидно, как Мужествин, что ли?
Авель, поминит, пошутил: А может, Неутомимов?
– Я на похоронах выступать не буду,– сказал Коба Авелю.– Не могу лицемерить. А ты и Серго – это ваше дело, мы люди свободные, неволить никого нельзя.
Так тебе и поверил! – подумал Авель.
Когда Сталин узнал, что Серго был на траурном митинге и даже выступал, хотя вся церемония была заранее согласована и утверждена, изобразил удивление: Серго пошел? Беспринципный человек! Был и остался. Павлович? Такой же, как Серго, болтун, кумира себе сотворили в лице Нариманова!
...Все ушли, а они вдвоем с сыном, Гюльсум и Наджаф, у могилы стоят. Как жить дальше? Наджаф мал, не понимает, что произошло, но взяла с собой, чтоб запомнил. Вернутся домой и, будто кто вынул из ящика и положил на стол,– исписанные рукой Наримана листки. Письмо к сыну. Тут же, не снимая шубы, стала читать. Читает и плачет. Спрятать! Пока никто не увидел. Написать такое: и большевизма не будет!.. Сунула в сумку, потом в шкаф – под бельё. Ещё куда-то, затем новый переезд... Так спрячет, что и сама не найдет. А когда обнаружит снова, после гибели сына на войне... – но кому они теперь нужны, умерли все (и её самой нет).
И, собирая со стола накопившиеся в связи с похоронами бумаги, Авель хотел сдать в архив и линованный тетрадный лист, на котором, готовясь к выступлению, набросал вехи жизни Наримана, хронологию его деяний, да забыл, срочный вызов к Кобе, и лист, сброшенный сквозняком под тумбу доставленного сюда из царских палат стола, был подхвачен новым дуновеньем и, качаясь, будто на крыльях, взлетел и спикировал в щелочку, оттуда в подпол, долго прятался там, в своем подполье...
