Текст книги "Доктор N"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Переплелось, запуталось, даже не верится, что это было, такая
ДАЛЕКАЯ ГЛАВА, или ЧАСТНАЯ СУДЬБА:
знакомство с Кардашбеком, неожиданное его признание, что именно предок Кардашбека Ибрагимбек выстрелом наповал сразил покорителя Тифлиса, Гянджи, Шемахи царского генерала Цицианова (только что стояли у его бюста), а у стен Баку нашел свою погибель.
Прогуливались с Кардашбеком по Персидской, ровной линией тянущейся, а точнее, как сабля, от Николаевской, и неведомо где обрывается, то покатая, то низинная. Нариман провожал Кардашбека до его дома, пересекая Каменистую, Чадровую, – жили в тупике, потом
стал застраиваться новый дом ближе к центру, и Кардашбек с Нариманом подолгу стояли, глядя, как кипит на стройке работа: рытье котлована для фундамента, кладка стен подвальных, полуподвальных и двух этажей.
И встреча в тупике с сестрой Кардашбека Соной. Почудилось на миг... о, наивная самоуверенность мусульманина-мужчины, что коль скоро ему приглянулась девушка, то и она, естественно, потянется к нему.
Но исключено, чтоб Кардашбек благословил их союз, думает Нариман, ну а вдруг? Иллюзия братства ровесников? Сколько б можно было сделать полезного для нации на миллионеровы деньги!
Кардашбек понял, что Нариман влюбился,– кто устоит, не влюбится? Честь брата, который призван оберегать сестру от постороннего взгляда, казалось, побуждала Кардашбека выразить неудовольствие: сестра открылась чужому взору.
– Это моя сестра.
– Извини, что так вышло... Вы очень похожи, видно сразу.– Здесь невидимая грань, отделяющая честь от бесчестья, еще одно слова и окажется за чертой. Нариман не сдержался: – Красивая очень.
Надо осадить: Как смеешь? Нашлось спасительное: и дать знать, что Нариман допустил оплошность, но и простить:
– Тебя спасает твое тифлисское происхождение, привычен к открытым лицам.
– Хорошо это или плохо?
– Думаю, что плохо. Надо дорожить традициями.
– А по-моему...
– Ох, эти тифлисцы,– перебил Кардашбек. – Невозможно у нас, чтоб при брате чужой мужчина хвалил его сестру!
Потом встреча в театре, вернее – после спектакля (Ревизор в переводе Наримана). Сона сидела в ложе, закрытой ширмой от посторонних взглядов. После представления Нариман провожал Кардашбека и Сону, фаэтон ждал их, и Нариман, заметив, что Сона чем-то опечалена, осмелился спросить:
– Вам не понравился спектакль?
Услыхав голос Наримана, Сона поняла, что это он играл городничего. Это ее рассмешило: – Вы, оказывается, искусный актер.
– Каждый играет отведенную ему судьбою роль.
– Вы писатель и вы актер. Чем вы еще знамениты?
– Дружбой с Кардашбековыми,– ответил Нариман, довольный находчивостью.
– Ну вот, – заговорил Кардашбек, – ты обрел поклонницу своего таланта в лице Соны.
А еще встречу Кардашбек устроил, дразня сидящего в нем двойника: пригласил Сону, когда Нариман был у него, попросил, чтоб угостила чаем, подала недавно сваренное ею тутовое варенье, потом, глянув на часы, встрепенулся: – Я обещал! – И так сокрушенно: – Извини, Нариман, вы тут побеседуйте, я мигом! Скоро буду!– И выскочил, оставив их вдвоём.
Неожиданно вдруг русская речь в устах Соны: – Вы по-французски говорите? – Нариман усмехнулся. – Чему вы улыбаетесь?
– Два тюрка говорят по-русски о французском языке!
– Это, признаюсь, от растерянности.
–Что брат покинул, оставив одну с чужим мужчиной?
Засмеялась: – Вы догадливый, хотя я вовсе не придерживаюсь старых традиций... Мне стыдно, но вам признаюсь, что мне легче говорить по-французски или по-русски, нежели на нашем. У меня были две воспитательницы, француженка и русская... Нет-нет, я люблю наш язык!
– И неплохо, – вставил, – говорите на нем.
– Между моим понятным языком и вычурным литературным такой разрыв, вы не находите? И это в то время, когда каждая нация стремится упростить язык. Наши пишут нарочито усложненно, читать невмоготу!
Сказать о себе? Не сочтет ли хвастовством?
– Я пишу специально для вас,– полувсерьёз-полувшутку.– Маленький роман об одной печальной любви.
– Сами пережили?
– Кто нынче счастлив? – ответил уклончиво.– Одних влюбленных разделяет религия, других – сословные предрассудки, третьих... А вот и Кардашбек явился! (И тотчас увел к себе Наримана.)
Сона потом устроила брату скандал: как он посмел?!
– А чего ты так взволновалась? Уж не...– осекся: это слишком!
– Договаривай!
– Если велишь, спрошу: уж не покорил ли тифлисец твое сердце?
– Если даже и покорил,– с вызовом,– что с того?
– Надеюсь, не читал тебе газелей?
– Почему бы и нет? Могу,– придумала с ходу,– повторить: Я в западне, словно птица, а ты – мой охотник, или убей, или выпусти на волю, чтоб с розой соединилась. Устраивает моего братца такая газель?..– Тут же отступила: – Шучу, конечно.
– Вольность хороша в меру.
– Я была б не прочь,– ох, эта свобода, привитая европейской литературой,– если мой будущий спутник будет похож на Нариман-бека.
... На фотокарточке юное чистое личико, а сегодня... – есть стройность, но дряблая, те же глаза, когда взгляд был скор, ярок, быстр, лукав, но усталость в них, морщины на шее, заострился нос, волосы поредели. Её ли любил Нариман? К ней ли засылал сватов?.. Кардашбек, зная, не отсоветовал, а поощрил своим молчанием, – когда выпроводили сватов, отец Кардашбека Ашур, не успели те сойти со ступенек, расхохотался, сказал что-то непочтительное о Наримане,– каков, а?!, но Кардашбек заявил, что дружбу с Нариманом будет продолжать. Сделали вид, что ничего не произошло.
К тому времени постройка дома Кардашбековых завершилась на Почтовой угол Персидской, двухэтажный, каменный, с высокими потолками, расписаны масляной краской, печами и каминами, покрыты белыми, розовыми, ярко-коричневыми изразцовыми плитами.
Спешили здесь встретить новый век, устроив светский прием, пригласить на раут знать, всех вместе – и русских, может, даже градоначальника, что ни год – новый, и нефтепромышленников из армян, чтоб показать: недавняя резня дело рук отребья, подлинные интересы армян и тюрок о процветании края совпадают, и, конечно же, своих во главе с благодетелем мусульман почтенным Гаджи.
Суждено будет в этом доме встретить царицу, у которой в дни пребывания здесь императора была расписана по минутам программа. И короткая встреча со светскими дамами... – но уже забыта роскошь восточного приема, утомительные туземные дикости: Сона вся в белом шелку преподнесла царице перламутровый поднос. Думали отвлечь Сону от недавнего горя: жених привёз невесту с драгоценностями в шкатулке в арендованный накануне дом, чтобы затем, как договаривались, повезти в Бухару, где якобы жили родичи жениха, приближенные Бухарского эмира, и – сбежал, похитив шкатулку. Шумный был позор, рассудок помутился, порой застывала у окна, подолгу глядела в одну точку, потом вдруг вздрогнет, головой качнет, побежит по коридору, спустится вниз, выйдет постоять с непокрытой головой на улице. Цепенела, если кто-то, проходя мимо ее окна, невзначай запевал народную песню: Сона-ханум, выйди на балкон, посмотри на этого красавца парня.
А потом, многие годы спустя, закрепилось за нею неведомо кем произнесенное Дэли, оттенки здесь разные: Дурочка, Глупышка, Спятившая,дети, не ведающие жалости и жестокие, дразнили ее, увы, и я в их числе, напевая старинную песню на новый лад: Дэли Сона, выйди на балкон, погляди на этого красавца парня!
Сона сердито отмахивалась, уже постаревшая, но все такая же шустрая, стройная и быстрая, уходила, чтобы кому погадать на сиюминутные и дальние везения. Много лет галерея походила на ботанический сад, в широких кадках росли пальмы, потом стало некому следить за ними, в уплотненный дом вселился люд многоголосый, речи зазвучали разные.
Из КОРАНА: НА ВСЯКОЕ ВРЕМЯ СВОЯ СВЯЩЕННАЯ КНИГА
Труп Мир Сеида, доброго товарища и Наримана, и Кардашбека, обнаружили на глухой улице: заседала боевая тройка бакинской партийной организации, действующей по поручению Кавказского союзного комитета, приговорили к казни за провокаторство и приговор в исполнение (Володя Маленький и привёл). Нариману кажется, что будь тогда в Баку, не посмели б обвинить Мир Сеида. Спорил впоследствии с каждым, кто бросал тень на Мир Сеида, хотя сам Кардашбек поклялся, что видел донос, собственноручно написанный Мир Сеидом, – донос на их с Нариманом национальную организацию, вроде Дашнакцутюна, подражают соседям.
– Не забывайте, – напомнил ему однажды Коба, – что в те далекие годы защищали явного провокатора!
– Для вас он провокатор, для меня первый тюркский пролетарский писатель! – звучит как знак, символ.
Да, первая политическая группа мусульман – Гуммет, или Энергия, учрежденная в Баку, доме на Старой Почтовой – угол Персидской, неподалеку от Караульного переулка, и собрал единомышленников Кардашбек. Идея объединения возникла в пору армяно-тюркской резни, то затухающей, то вспыхивающей с начала века и во все последующие годы.
– Дабы организоваться для новой резни?! – допрашивал Кардашбека (попалась крупная добыча, сын знаменитого нефтепромышленника) ротмистр Орлик, заведующий охранным пунктом.
– Никак нет, – ответил, – Мы не намерены накалять страсти.
– Но любое национальное объединение, думаю, и ваш Гуммет, носит в итоге политический характер, обращается против правительства.
– Почему может быть создан Бакинский армянский культурный союз, а при нем стрелковые общества, мечтающий о Великой Армении, а мы не можем на своей земле защитить собственные права?
– Но разве двадцать миллионов российских магометан лишены начал духовного развития? По Крыму и западным губерниям есть Таврическое духовное управление, есть Оренбургский муфтиат по местностям Европейской и Азиатской России, шиитское и суннитское правления в Закавказском краю во главе с шейх-уль-исламом и муфтием, не довольно ли для духовного просвещения мусульман?
– Я имею в виду просвещение светское, политическое.
– Вы народ смирный, богобоязненный... – и долго-долго, убаюкивая.
Собирались в кабинете Кардашбека на первом этаже – просторной комнате, куда вела дверь от длинного застекленного коридора. Нариман предложил издавать и газету под тем же названием, что и организация,– Гуммет, слово казалось простым, легким для запоминания. Прежде уже пытались, и каждый раз запрет Петербурга, Главного управления по печати: Для чего татарам газета? Интеллигенты читают по-русски, простые татары пасут свои... – сказать бы отары, к рифмам охоч, но не расположен шутить, – стада.
Был теплый осенний вечер на исходе сентября, собрались в кабинете Кардашбека Нариман (с ним явился Мир Сеид), Мешадибек Азизбеков (студент Петербургского технологического института, будущий бакинский комиссар, прибыл на каникулы и застрял, в связи с русско-японской войной занятия ещё не возобновились), Ахмед-бек, создать свою газету и его давняя мечта, ему тридцать пять, старше их всех, многое перевидал в жизни, поездил по миру, учился в Сорбонне, далее Лондон, Стамбул... меж собой земляки прозвали его Французом, Ахмед-Француз. Недавно в газету Каспий пригласили, в помощь к редактору Топчибашеву (будущему главе Азербайджанского парламента), выходит по-русски, с типографией приобрел миллионер Гаджи. Ахмед-Француз прав: газета – трибуна, но что пользы говорить с земляками не на родном языке? Кто, к примеру, узнает, что Ахмед-бек выступил недавно в Каспии в защиту популярного русского литератора Максима Горького, который, обладая особым пророческим даром, верно уловил дух ислама, за что, кстати, и был подвергнут своими атакам. Вдохновенно прочел статью Ахмед-бек: вот кому, мнилось тогда Нариману, стать во главе нации – на фарси готов толковать, на арабском, силен в турецком, русском, да еще европейские языки – французский и английский...– самородок!
А как господин Горький понял ислам – это лучше всего видно из его пьесы На дне. Вот слова, которые он вложил в уста татарина Асана: Магомет дал закон, сказал: вот закон. Делай, как написано тут! Потом придет время, Корана будет мало... время даст свой закон.
Да, как говорится в Коране: На всякое время своя священная книга. Увы, мы привыкли связывать с исламом дух религиозной нетерпимости, хотя непосредственное знакомство с текстом Корана приводит к иному пониманию взаимоотношения разных религий, настоящих и будущих.
Нариман только что закончил трагедию Надир-шах, специально ездил к тифлисскому цензору Кишмишеву, такая занятная фамилия, который питает благорасположение к Нариману, чтоб разрешили постановку,– отказал!
– Причина? – удивился наивности Наримана.– В трагедии свергается царская особа, и на ее место избирается простолюдин. Чем не иллюстрация коммунистических идей?!
– Но это историческая правда.
– Не всякую правду можно обнародовать! (в Петербурге пьеса прочитана, ответ столичного цензора: отказать в постановке, ибо может повлиять на разгоряченные умы). Еще год прошел, прежде чем разрешат, но – лишь издать, и Надир-шах выйдет на средства Гаджи в Баку.
Деньги от продажи трагедии ушли на оплату долгов, впрочем, и заработок от постановки Ревизора в театре Гаджи тоже, а Нариман вздумал еще учиться: только что открыт в Одессе Новороссийский (императорский) университет. Но на какие деньги?
– Что ж,– сказал Гаджи,– дело стоящее. Чем в мутной воде рыбу ловить выучишься на доктора, недуги лечить будешь. Так вот, моя контора на время учебы будет каждый месяц выдавать тебе полсотню рублей, деньги не очень большие, но вполне приличные, долг вернешь потом, когда разбогатеешь.
Нариман поехал учиться не один: в одном вагоне с ним – Насиббек Усуббеков, юноша-романтик, возмечтавший стать юристом, будущий премьер Азербайджанской республики, но кто мог знать, что станут по обе стороны баррикады?
Так близко живет Исмаил-бек Гаспринский: человек-легенда! издатель! просветитель! аксакал! К нему в Симферополь на зимние каникулы едет Нариман, а с ним и вся группа кавказских тюрок из Одессы, которых опекает Исмаил-бек, и в своей газете Тарджуман он помещает заметку Кавказцы в Крыму.
Поедут и в Бахчисарай, побывают в местечке Овчукой, или Село охотников, где родился Исмаил-бек. Вот и дочь его Айнуль-Хаят, вышла к ним мамой (Моя жена Зухра-ханум из знатного рода тюркского просветителя Акчура, дочь его). Эмансипированные мусульманки, Айнуль-Хаят редактирует журнал для мусульманок на крымско-татарском, понятен им всем (как оживленно говорит с нею Насиббек, щеки пылают, в глазах восторг, уж не влюбился ли?).
Все здесь первое: и первая в России ежедневная газета на тюркском, и первая светская тюркская школа... Исмаил-бек поездил по России, в Париже учился, обуреваем идеей собрать мусульман-тюрок всего мира.
А летом увлекла-завлекла Наримана битва с университетским начальством включил в листовку грозное требование свободы мысли, из вольнолюбивых идей отрочества. Студенты прозвали Наримана стариком, ему уже за тридцать.
В бумагах его затерялись фразы листовки, вроде живого луча в кромешной тьме (?), была революционная сходка, из-за которой лишился стипендии. Этот презренный металл – презирает и теперь, а ведь недавно подпись Нариманова была впечатана в деньги новой Азербайджанской социалистической республики, ни одной купюры не осталось на память.
Был жаркий август девятьсот четвертого, урядник Прокопенко, кому дано знать о нахождении у Мир Сеида, вероисповедания магометанского, татарина-адербейджанца, подданства русского, за границею не был, к дознаниям раньше не привлекался, преступного характера печатных изданий, явился на фабрику, произвёл обыск и обнаружил в столе и на шкафу противоправительственные издания, принесенные на фабрику причинным лицом, приложены к дознанию (а основание привлечения к дознанию – показание свидетеля, фамилию не указывать).
По выходе из тюрьмы Мир Сеид дал Нариману прочесть свой рассказ Чак-чук, несколько страниц, аккуратно исписанных арабской вязью: у ворот караул из легзин, в руках у них дубинки, за поясом кинжал. Меж идущих на фабрику рабочих снуют есаулы, прислушиваясь, о чем говорят. Урядник, как черный петух. Тонкие, словно грушёвый черенок, шеи желтолицых рабочих. Ткацкие станки, с грохотом издающие монотонные тревожные звуки: чак-чук, чак-чук... – две тысячи станков. С шести утра до часу и с двух до семи вращенье колес, круженье ремней. Мастер избил рабочего: надо бастовать! И героя как зачинщика арестовали. Тюрьма и камера – все точь-в-точь: два русских, армянин, два еврея, немец, грузин и мусульманин. Двое, армянин и немец, постоянно играли в шахматы, фигурки вылеплены из хлебных мякишей, а остальные с утра и до позднего вечера спорили.
Эскиз романа, это ново, хотя произведение. Люди Наримана и он сам, зараженные российским духом, непременно хотят, а в последнее время тайно, привязать их детище, к рабочей партии, и не выговоришь, эРэСДеэРПе, какой-то в названии холод, стужей сибирской пахнет, а ведь цель, чтоб... – вымарано, лишь кавычки читаемого слова гуммет торчат, как рожки, да гарь в воздухе после недавнего пожара на Биби-Эйбатском нефтяном промысле братьев Нобелей: загорелась огромная нефтяная струя, пожар перекинулся на другие скважины, и вскоре пылало шесть фонтанов, и огромные столбы огня вырывались из-под земли с прерывистым ревом, крупные брызги горячей нефти падали вокруг, пылающие доски выбрасывались поднимающимся жаром и грохались в открытые амбары с нефтью, и дым скрыл солнце... Лечебница Наримана была переполнена обожженными. Полыхало несколько недель, приезжали из Лондона и Парижа, чтобы зрелище такое увидеть. Моряки утверждали, что ночью за много километров от берега можно было свободно читать при свете пожара, и невиданные доселе диковинные птицы, привлеченные этим кажущимся солнечным заревом, прилетали из дальних лесов и сгорали в огне, то ли закатывается, о чем бредили многие, и Нариман в их числе,
ВЛАСТЬ КАПИТАЛА,
и каждый, кто испытывает её удары, вовлекается в ряды борцов, так повелось издавна: восстание рабов, Спартак, прочие, хотя случается... – вот они, втроем вышли к народу на этой выжженной земле, почерневшей от нефти, масел и мазута, кругом лязг и гарь: доктор, нефтепромышленник Кардашбек и рабочий Мир Сеид, душа которого горит огнем мщенья. Вот и вчера – на промыслах Кардашбековых несчастный случай: двое погибли, и Кардашбек держит траур по ним.
Нариман одобряет поступок Кардашбека, который задумал широкую программу помощи рабочим своих промыслов, а Мир Сеид сомневается в искренности Кардашбека:
– Иллюзия национального мира и согласия? Мы с вами были в благотворительном мусульманском обществе, чествовали праздник Новруз, вы видели вереницу мужских и женских фигур в жалких лохмотьях, они обивали пороги здания в ожидании скудных подачек!
Как будто вчера было: он в гостях у Гаджи, удостоился чести, хотя меж днём, когда ступил на бакинскую землю, и днём, когда переступил порог дома Гаджи (книжку чтоб о нём написал), пролегло немало времени.
– ... Да, за шесть копеек в день в свои детские годы,– говорил Гаджи,я, сын башмачника, перетаскал на голове немало кадок с раствором, пока не стал каменщиком, а потом мелким подрядчиком, – Гаджи усмехнулся, – как обо мне не совсем точно писал... теперь он большой русский ученый, Менделеев его фамилия, некогда гостил у меня в Баку, вот, можешь взять с полки энциклопедию Брокгауза, еще одно имя, забыл, и прочесть, недавно получил и мне перевели, сороковой том.– Гаджи не поленился, снял с полки и принес, вручил Нариману.– Не ищи, страница девятьсот сорок первая с продолжением на сорок второй,– и, видя изумление Наримана. заметил: – Да, у меня неплохая память и на хорошее, и на дурное, но зла на душе не держу, уповая на Аллаха, каждому он воздаст, а страницу запомнил, скромничать не стану, за высокую оценку моих трудов: одно дело, когда свой хвалит, а другое – чужой, к тому же ученый человек... – Пока Гаджи говорил, Нариман пробежал глазами столбец – задело про похвалу своего. – Ты не спеши, я повременю, читай внимательно!
Весьма важным местным двигателем бакинского нефтяного дела...
– Что же ты не читаешь? – спросил Гаджи.
– Что вы, я читаю.
– Ты вслух читай! – велел Гаджи.
.. .должно также считать хаджи Тагиева, который с большой настойчивостью, приобретя местность Биби-Эйбат, вблизи моря и Баку, начал бурение, провел много буровых скважин, которые почти все били фонтанами, устроил обширный завод прямо около добычи, завел свою русскую и заграничную торговлю и все дело все время вел с такою осторожностью, что спокойно выдерживал многие кризисы, бывшие в Баку, не переставая служить явным примером того, как при ничтожных средствах (в 1863 году я знал г. Тагиева как мелкого подрядчика), но при разумном отношении ко всем операциям, нефтяное дело могло служить к быстрому накоплению средств.
– Подряды эти,– прервал он Наримана,– и дали мне возможность подкопить деньжат и рискнуть, арендовать земли в Биби-Эйбате с двумя компаньонами. Я всегда верил в удачу, ну и начали бурить скважину. Бурим, бурим, а нефти нет. Не стерпели, ушли мои компаньоны, я им их доли вернул, но не отчаялся и думаю: Неужели все впустую? Мастер тоже, добрый малый, уста Мурад, царствие ему небесное, жалел меня: Может, бросим, а? Нет, говорю, наша земля прячет свое золото, испытывает нас на долготерпение. И вот из скважины забил фонтан. А я заготовил, веря в удачу, баки для нефти, договорился с аробщиками, решил на первые вырученные деньги дорогу от своего промысла до шоссе проложить. Ну, и другие буровые тоже дали нефть, я удлинил дорогу до мечети в Биби-Эйбате, чтобы Аллаха не забывали. Многие годы спустя построил этот дом, в котором с тобой беседуем. Бог даст, приглашу и на дачу, в свой дворец в Мардакьянах... Но ты не дочитал, я прервал тебя.
...возможность честным трудом скромному деятелю, подобно хаджи Тагиеву, быстро богатеть под защитой русских законов, наверное, дает прямые политические плоды, я..." – запнулся, а потом понял, что опечатка: надо не "я", а "и".
– Что ж ты умолк?
– Тут ошибка, Гаджи.
– Ошибка? – не поверил.
– Не я помогает, а и помогает, и далее, как здесь написано: "обаянию России в Азии, потому что при порядках..."
– Ты подожди читать, дай-ка я посмотрю!.. – надел очки.
– Просто опечатка.
– Ты мне это место аккуратно отметь карандашом! Перепроверить меня хочет,– подумал Нариман, а тот действительно перепроверит, как признается потом, это в характере Гаджи – сказать без утайки, убедится в правоте Наримана, и это повысит его в глазах Гаджи, которому непременно захочется чем-то еще помочь молодому тифлисцу, чью пьесу (трагедию Надир-шах) он разрешит поставить на сцене своего театра, да еще издаст на свои средства повесть, – благое дело помочь земляку, у которого, как Гаджи слышал, большая семья на руках и нужда косит его.
– Что там насчет Азии?
... и помогает обаянию России в Азии, потому что при порядках, ранее русских господствовавших в тех местах,– ничто подобное немыслимо.
Гаджи стоял, и на лице его была торжественность, словно позировал художнику, точь-в-точь как на собственном портрете – занимает всю стену от высокого потолка и до самого пола. Открыл сейф и с трудом выдвинул на себя массивную дверь:
– Подойди сюда,– позвал Наримана.– Видишь? – и держит в руке мастерок.Что это?
– Мастерок... Нас этому учили в Горийской семинарии.
– Похвально! Каждый раз, когда я открываю сейф и вижу свой мастерок, я даже следы извести не стер, вот, потрогай,– дал подержать Нариману,– я говорю себе: – Не зазнавайся, Зейналабдин, помни, что ты сын бедного сапожника, маляр и штукатур, никогда не забывай, кем ты был, иначе судьба отвратит от тебя свой лик! – Добавил: – Скоро ровно полвека, как я, двенадцатилетний мальчик, познал труд. Шутка ли сказать – пятьдесят лет! Дважды твои года, Нариман! – Вдруг вспомнив о чем-то: – Поедешь со мной, Нариману.
По набережной к губернаторскому саду, и фаэтон остановился у духана. Выскочил хозяин и – к Гаджи, а он, не выходя:
– Сколько за гостей уплатить должен? – спрашивает.
Хозяин мнется: – Пока не знаю.
– Как не: знаешь? – удивился Гаджи.
– Они еще пьют-с.
– Пьют?!
– Велели их кормить и поить, вот они и... – Гаджи перебил:
– Со вчерашнего дня?
–Да-с. – Сошел и в духан (Нариман – следом):
А гость – Шаляпин, тюркские актеры гостя русского угощают за счет Гаджи. Тот вдруг встал, головой потолка касается – такой голос!.. Чуть стены духана не разнёс, всех на набережную не выдул.
– Да,– сказал Гаджи,– велик русский народ!
– А мы? – кто-то из патриотов.
– Мы? Такого громового голоса у нас не было и не будет!
Извечное его состояние, кажется, с отроческих лет, вырвалось наружу и не дает покоя,
ОДЕРЖИМОСТЬ,
и ею наполнены, переливаются через край, устные речи, газетные заметки, репортажи и фельетоны,– сколько их было у Наримана, некогда собрать, сложить вместе, выстроив годы, цепочку встреч. И постоянные его заботы о близких: смерть матери, смерть старшего брата, новые сироты, за судьбу которых Нариман в ответе, больше некому.
Да: революция, царский Манифест, ограничение цензуры, либерализация слова. Перо стало быстрым, легким, целые страницы исписывались за вечер, и ничего в них не надо было менять,– пошлет по почте или принесет в редакцию,набирают и тут же в номер.
Ахмед-бек не советует подписывать своим именем, осторожность прежде всего, ни к чему дразнить хозяев: – Навредишь себе.
И Нариман взял первый слог своего имени: Нар.
– Что ж, Нар – это мужественный, оправдаем твой псевдоним.
Отдельные фразы Наримана не нравились Гаджи, который газету субсидировал, особенно насчет трех партий у нас в стране: бюрократов во главе с Дурново и Витте, она мастерски отрезала Манифесту хвост и голову, оговорив циркулярами каждое его положение, конституционалистов, то есть прогрессивных, и равнодушных – почти все взрослое население страны.
Мои заметки, но кому они нужны сегодня? Придумывал всяческие ухищрения о цензуре, которая, дав нам глаза, лишила их зрения.
– Ты пишешь: Под шумок перебранок кое-кто из наших толстосумов нещадно грабит обездоленных. Может, назвать этих миллионеров? – осторожность осторожностью, но Ахмед-бек привык к французской откровенности и британской точности за годы учебы в Париже и частых поездок в Лондон. О том же, не сговариваясь, ему и Мир Сеид, который, выполняя поручение боевого крыла Гуммета, а точнее – Бакинской организации социал-демократии, ведет агитацию среди рабочих на промыслах, призывая к борьбе.
– Хатисов, Монташев...– Имена были дописаны в кабинете Ахмед-бека, и арабская вязь запечатлела на бумаге.
– Ставь точку,– сказал Ахмед-бек, обретя благоразумие.
– Выходит, притесняют только чужие богачи? Для объективности я бы назвал и кое-кого из наших мусульман.
– Кого? Может,– с недоверием,– Кардашбековых?
– Почему бы и нет?
– Да, но...
– Более того, – перебил, – перечисление я б замкнул именем Гаджи!
– В его газете?
– А что?
– Лишиться денежной помощи?
– Существует официальное соглашение, заверенное нотариусом, долг я верну.
– Но есть неписаные правила.
– Безнравственно не возвращать долг и менять убеждения.
– В тебе говорит отчаяние, ты рвешься в бой, чтобы не отстать от юнцов вроде Мир Сеида.
– Разве наша цель не борьба за лучшую долю мусульман?
– Но на основе национального единства! Знаю, тебе не терпится возразить: дескать, какое возможно соглашение между босяком Мир Сеидом и миллионером Кардашбеком? Между мной, тобой и Гаджи. Но убежден: идея классовой борьбы, может, для кого-то и приемлема, для нас – гибельна. Мы слишком малы перед лицом грозных держав, готовых поглотить и подчинить нас. Впрочем, мы с тобой говорим заученными книжными фразами, слишком легкие доводы и контрдоводы, поспорим, разойдемся, а жизнь идет своим чередом. Кто прав, кто не прав?
Может, назвать этих миллионеров? – завершал свои заметки Нариман, и эти его слова были выделены в газете.– Вот они: Хатисов, Манташев, Кардашбеков, Гаджи... – то ли в тот день Гаджи и Кардашбек были заняты и не заметили номера газеты с упоминанием их в ряду притеснителей народа, то ли решили не ввязываться, но ни Ахмед-бек не получил никаких упреков, ни Нариману не было высказано неудовольствие, и он продолжал будоражить публику:
Не помешало бы прибить, как подкову, слово совесть на дверях кабинетов Треповых, над кассами богачей, у входа в редакции газет, сеющих вражду между народами,– Аршалуйс, Мшак, Арач, еще одна есть, Якорь называется, умело поливает грязью инородцев. Вышить совесть на шапках лихих казаков, чьи шашки остры... Где еще – пусть читатель присылает предложения.
Не ведаем нашей истории, отнят у нас язык, чуть ли не молиться скоро будем по-русски. А что мы, мусульмане? Что ни велят – со всем соглашаемся: не нужны школы на родном языке – согласны; общества для защиты национальных прав не нужны – согласны; ваш враг, шепчут на ухо, армяне, режьте их согласны... Остальное додумайте сами до следующей нашей пятничной беседы.
Договорились созвать съезд мусульманских учителей Кавказа – вот и расскажи об этом съезде: наконец-то нашелся смельчак, бросивший вызов всесильному Гаджи!..
Август, можно даже назвать точнее: 15-е число, когда, по народным приметам, переламывается хребет жары, в ранний утренний час на Шемахинке, в зале городской школы открылся съезд – первый в истории мусульман России, в Баку прибыли учителя немногих тюркских школ, разрешенных правительством под натиском либерализации жизни.
Уже многажды разливались соловьем: дать новое движение просвещению, а впрочем, и такое приходилось слышать Нариману – не нам, мол, науку двигать, пусть займутся этим другие народы – франки, англичане, немцы, не говоря об американцах. Наш удел – кейфовать в свое удовольствие. Русские?.. Они больше озабочены тем, как сохранить империю, первые в мире вояки, нет им равных в драке.
И все же: просить власти или требовать, чтоб просвещение мусульман сдвинулось с мертвой точки, и национальный язык занял достойное место в преподавании? Вспыхнул спор между горячими головами, а среди них Нариман, он открывал съезд,– познавшими в молодости судьбу гонимого учителя и умеренными: довольствоваться тем, что едть, и благодарить власти.
Наримана некогда шокировал приказ инспектора просвещения, Левицкий его фамилия: Не вздумайте говорить на уроках по-татарски! Услышу хоть слово выгоню!
А как объяснить тюркским детям,– эта шутка могла дорого стоить Нариману,– смысл слов, которые я произнесу по-русски? При слове собака лаять, а при слове кошка мяукать?
Не один Нариман сражался с Левицким, и гянджинец Рафибейли: Пока нет национальных школ, не будет и национального воспитания. А Левицкий то ли чтоб поиздеваться, то ли по глупости, мол, нельзя ли, чтоб ваши дети учили русский перевод Корана, замечательный есть перевод, Саблуковым выполнен, в русских школах, а затем работали у вас ахундом, муллой и эфенди? Рафибейли ему резко: Нельзя ли так, чтобы ваши русские дети получали образование и воспитание на еврейском языке, выучив перевод Евангелия, замечательные есть переводы, затем проповедовали его в ваших церквах?
