Текст книги "Наш общий друг (Книга 1 и 2)"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Жилище миссис Бетти Хигден было нелегко разыскать, оно находилось в таком лабиринте самых грязных закоулков Брентфорда, что, оставив экипаж у гостиницы под вывеской "Трех Сорок", они пешком отправились на поиски. После долгих расспросов и множества неудач им указали в узком переулке очень маленький домик, открытая дверь которого была загорожена доской; юный джентльмен самого нежного возраста перевесился через эту доску, выуживая уличную грязь безголовой лошадкой на веревочке. Секретарь догадался, что этот молодой спортсмен с курчавыми жесткими каштановыми волосачи и добродушной рожицей и есть сирота.

Они прибавили шагу, но тут, к несчастью, сиротка, забывшись в пылу игры, потерял равновесие и вывалился на улицу. Будучи кругленьким по форме, он сейчас же покатился вниз, и не успели они подбежать к нему, как он очутился в канаве. Из канавы его выловил Джон Роксмит, и таким образом первое свидание с Бетти Хигден началось не очень ловко – с того, что они завладели сироткой, можно сказать, завладели незаконно, держа его кверху ногами, так что он весь посинел. Доска поперек дверей тоже действовала как ловушка, не давая миссис Хигден выйти, а миссис Боффин и Джону Роксмиту войти, и тем усугубляла затруднительность положения; громкий плач сиротки придавал всей сцене какой-то мрачный, варварский характер.

Сначала не было никакой возможности объясниться, потому что сирота "закатился": ужасное явление, состоявшее в том, что сирота весь окостенел и замолчал, как мертвый, так что по сравнению с этим мертвым молчанием его крики были просто райской музыкой. Но мало-помалу он пришел в себя, миссис Боффин мало-помалу познакомилась с хозяйкой, и мир, сияя улыбкой, восстановился мало-помалу в доме миссис Бетти Хигден.

Тогда стало заметно, что это был маленький домик, загроможденный большим катком, которым орудовал очень длинный парень с очень маленькой головкой и несоразмерно большим, вечно разинутым ртом, словно помогавшим ему глазеть на посетителей. В углу под катком, на скамеечках, сидело двое совсем маленьких детей, мальчик и девочка; и когда длинный парень, поглазев минутку на гостей, снова пускал в ход каток, страшно было смотреть, как он, подобно катапульте, надвигался на невинных младенцев, готовый их раздавить, и без вреда для них отходил назад, не дойдя на какой-нибудь дюйм. Комнатка была чистая и опрятная, с плиточным полом и окном из ромбовидных стекол; каминную доску украшала ситцевая оборка, по натянутым перед окном веревочкам на будущее лето должны были виться турецкие бобы, ежели бог даст. Как ни благосклонна была судьба в прошлом насчет бобов, она не очень-то жаловала Бетти Хигден деньгами: нетрудно было заметить ее бедность.

Она была одной из тех старушек, эта Бетти Хигден, которые, будучи наделены крепким здоровьем и несокрушимой волей, долгие годы не сдаются в борьбе, хотя каждый год наносит им, утомленным борьбой, новые тяжкие удары; живая старушка, с блестящими темными глазами, решительным лицом и добрым сердцем. Рассуждать она не умела, но бог милостив, и на небесах доброта, быть может, ценится не меньше рассудительности.

– Да, как же, как же! – сказала она, когда гости приступили к делу. Миссис Милви писала мне, сударыня, и я велела Хлюпу прочесть письмо. Очень хорошо было написано. Да она и сама такая милая.

Гости взглянули на длинного парня, который еще шире разинул рот и глаза, как бы говоря, что он-то и есть Хлюп.

– Я сама не мастерица читать по писаному, – продолжала Бетти, – хотя библию могу читать и вообще печатное разбираю. А газету так очень люблю. Вы, может, не поверите, Хлюп хорошо читает вслух газеты. А полицейские отчеты умеет изображать в лицах.

Гости опять сочли долгом вежливости взглянуть на Хлюпа, а тот, глядя на них, вдруг откинул голову, разинул рот как можно шире и громко захохотал. Засмеялись оба младенца, невзирая на опасность, грозившую их головам, засмеялась Бетти Хигден, засмеялся сиротка, а там засмеялись и гости. Что было хотя и весело, но не очень вразумительно. Тут Хлюп, словно одержимый усердием, принялся за каток и двигал им над головами невинных малюток с таким скрипом и грохотом, что миссис Хигден остановила его:

– Господам ничего не слышно, Хлюп. Погоди же немножко, погоди.

– Это и есть тот самый ребеночек, что у вас на коленях? – спросила миссис Боффин.

– Да, сударыня, это и есть Джонни.

– Джонни! Его зовут Джонни! – воскликнула миссис Боффин, обращаясь к секретарю. – Осталось дать ему только фамилию! Славный мальчик.

По-ребячьи застенчиво, прижав подбородок к груди, Джонни исподлобья глядел на миссис Боффин своими голубыми глазами, а пухлую ручку с ямочками подносил к губам старушки, которая время от времени целовала ее.

– Да, сударыня, славный мальчик, милый мой мальчик, – это сынок моей внучки, а она была дочкой младшей моей дочери. Но и та умерла, как и все остальные.

– А это разве не брат его и сестра?

– Нет, что вы, сударыня. Это питомцы.

– Питомцы? – повторил секретарь.

– Оставлены на мое попечение, сэр. Я беру детей на воспитание. Больше троих я взять не могу, из-за катка. Но детей я люблю, а четыре пенса в неделю – все же деньги. Подите сюда, Тодлз и Подлз.

Тодлз было уменьшительное имя мальчика, Подлз – девочки.

Маленькими, неверными шажками они перешли через комнату, взявшись за ручки, словно перед ними лежала страшно трудная дорога по местности, пересеченной ручьями, и после того как Бетти Хигден погладила их по головкам, они набросились на сироту, радостно воркуя и делая вид. будто хотят утащить его в плен и рабство. Все трое разыгрались и развеселились без удержу, и Хлюп, заразившись их весельем, опять захохотал и долго не мог уняться.

Наконец Бетти сочла нужным остановить их, сказав:

– Ступайте на место, Тодлз и Подлз, – и они, взявшись за руки, побрели обратно через те же ручьи, как видно сильно разлившиеся после дождей.

– А мистер, или... как его, Хлюп? – спросил секретарь, не в состоянии решить, взрослый ли это человек или еще мальчик.

– Незаконный, – ответила Бетти Хигден, понизив голос, – родители неизвестно кто, его нашли на улице. А вырастили в... – тут она вздрогнула с отвращением, – в доме.

– В доме призрения? – спросил секретарь. Суровое и твердое лицо миссис Хигден нахмурилось, и она угрюмо кивнула.

– Вы не любите о нем говорить?

– Не люблю! – отвечала старуха. – Не пойду туда ни за что, лучше убейте меня. Лучше бросьте этого славного мальчика под груженый фургон, прямо под конские копыта, только не забирайте его туда. А если мы все будем лежать при смерти, так уж лучше подожгите нас, пускай мы сгорим вместе с дымом и превратимся в кучу золы, только не уносите туда никого из нас, хотя бы и мертвыми.

Удивительная твердость духа сохранилась в этой одинокой женщине после стольких лет тяжелой работы и тяжелей жизни, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов! Как это у нас называется в торжественных речах? Британская независимость, только отчасти извращенная? Так или в этом роде звучит ханжеская фраза?

– Разве я не читала в газетах, – говорила старушка, лаская ребенка. Помоги, господи, мне и всем таким, как я! Разве я не, читала, как измученных людей, которые дошли до крайности, гоняют взад и вперед, взад и вперед, нарочно, чтобы измотать их! Разве я не читала, как для них всего жалеют, во всем им отказывают и отказывают – в приюте, в докторе, в капле лекарства, в куске хлеба? Разве я не читала, как они падают духом, перестают бороться, опустившись так низко, и как они, наконец, умирают оттого, что им никто не помог? Так вот, я надеюсь, что сумею умереть не хуже всякого другого, и умру, не опозорив себя домом призрения.

Совершенно невозможно, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, научить этих людей рассуждать правильно, сколько бы ни трудилась над этим законодательная мудрость!

– Джонни, мой голубчик, – продолжала старая Бетти, лаская ребенка, и не столько говоря с ним, сколько горюя над ним, – твоей старой бабушке Бетти недалеко уж до восьмидесяти. Никогда в жизни она не просила, гроша милостыни не брала у прихода. Она платила налоги, платила сколько могла, когда бывали у нее деньги; работала, когда могла, и голодала, если приходилось. Моли бога, чтобы у твоей бабки хватило сил (а она еще сильна для своих лет, Джонни) встать с постели в свой последний час, убежать и забиться в какой-нибудь угол, да и умереть там. Только бы не попасть в руки этих палачей; читаешь ведь, как они обманывают и гоняют частных бедняков, изматывают и мучают, и презирают и позорят их.

Блестящих успехов вы добились, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов: вот что думают о вас лучшие из бедняков! Позволительно спросить, разве не стоит поразмыслить над этим?

Покончив с этим отступлением, Бетти Хигден замолчала, и на ее суровом лице уже не было страха и отвращения, свидетельствовавших о том, как серьезно она говорила.

– А он вам помогает? – спросил секретарь, осторожно переводя речь опять на мистера Хлюпа.

– Да, – ответила Бетти, добродушно улыбнувшись и кивнув головой. – И еще как помогает.

– Он здесь и живет?

– Больше здесь, чем где-нибудь в другом месте. Он ведь считался не лучше подкидыша и сначала попал ко мне на воспитание. Я уговорила надзирателя, мистера Блогга, отдать его мне; увидела его как-то в церкви и подумала, что, может быть, и смогу ему помочь. Он ведь тогда слабенький был, золотушный.

– Как его зовут по-настоящему?

– Видите ли, если говорить по правде, настоящего имени у него нет. Его, должно быть, прозвали Хлюпом потому, что он был найден в дождливую погоду; я всегда так думала.

– Он у вас, кажется, добрый малый?

– Господь с вами, сэр, да он сплошная доброта, – возразила Бетти. Сами можете судить, сколько в нем доброты при таком росте.

Нескладно скроен был Хлюп. Слишком вытянулся в длину, слишком узок в ширину, слишком угловат везде, где полагается быть углам. Один из тех неуклюжих представителей мужской породы, у которых отовсюду выглядывают пуговицы: каждая пуговица глазела на публику с самым откровенным и наивным видом. Колени, локти, запястья и лодыжки составляли у него целый капитал, причем он понятия не имел, как разместить этот капитал самым наивыгодным образом, и, поместив не туда, куда следует, вечно оказывался в стесненных обстоятельствах. Правофланговый Нескладной роты среди новобранцев нашей жизни – вот кто был Хлюп, – и все же он имел свои, хоть и туманные, понятия о том, что значит быть верным знамени.

– А теперь поговорим про Джонни. – сказала миссис Боффин.

Джонни сидел на коленях у бабушки, уткнувшись подбородком в грудь и надув губки, и внимательно смотрел на гостей, закрываясь от них пухлым локотком, а Бетти держала его нежную ручку в своей морщинистой правой руке, ласково похлопывая ею по морщинистой левой.

– Да, сударыня. Про Джонни.

– Если вы доверите мне ребенка, – говорила миссис Боффип, и ее лицо внушало доверие, – то у него будет самый лучший дом, самый лучший уход, самое лучшее воспитание, самые лучшие друзья. Дай бог, чтобы я стала ему настоящей матерью!

– Я вам очень благодарна, сударыня, и мальчик тоже благодарил бы вас, если б мог понимать. – Она все еще похлопывала маленькой ручкой по своей руке. – Я бы не стала ему поперек дороги, даже если б передо мной была еще вся жизнь, а не самый конец ее. Не обижайтесь на меня, но я к нему привязалась так, что и сказать не могу: ведь он у меня один остался на свете.

– Обижаться на вас, голубушка? Разве это можно? Ведь вы так полюбили его, что взяли к себе.

– Сколько их сидело у меня на коленях, – говорила Бетти, все так же слегка похлопывая ручкой ребенка по своей жесткой, загрубелой руке. – И все они умерли, кроме этого одного! Мне совестно, что я как будто все о себе, но ведь это только так кажется... Он будет счастлив и богат, станет джентльменом, когда я умру. Я... я не знаю, что это на меня нашло. Я... с этим справлюсь. Не обращайте на меня внимания!

Легкое похлопывание прекратилось, сурово сжатые губы дрогнули, и суровое, прекрасное своей энергией старое лицо облилось слезами.

К великому облегчению гостей чувствительный Хлюп, увидев свою хозяйку в таком расстройстве, тут же откинул голову и, разинув рот, заревел во весь голос. Этот сигнал тревоги напугал мальчика и девочку, и не успели они поднять оглушительный рев, как Джонни тоже впал в отчаяние и, весь изогнувшись дугой, нацелился в миссис Боффин, дрыгая ножками в плохоньких башмачках. Все это было так нелепо, что уже не трогало. Бетти Хигден мгновенно пришла в себя и с такой быстротой призвала всех к порядку, что Хлюп оборвал разноголосый рев в самом начале и переключил всю свою энергию на каток, и даже успел сделать несколько движений взад и вперед, прежде чем его остановили.

– Ну-ну-ну! – сказала миссис Боффин, уже вообразив себя чуть ли не самой безжалостной из женщин. – Ничего такого еще не случилось. Незачем и пугаться. Мы все успокоились, правда, миссис Хигден?

– Ну еще бы, конечно, – отвечала Бетти.

– А торопиться, знаете ли, право, незачем, – продолжала миссис Боффин, понизив голос. – Не спешите, подумайте хорошенько, голубушка моя!

– Вы меня не бойтесь больше, сударыня, – сказала Бетти, – я еще вчера это обдумала раз навсегда. Не знаю, что это на меня нынче нашло, только оно уже не повторится.

– Ну что ж, у Джонни будет больше времени подумать об этом, – ответила миссис Боффин, – у милого ребенка будет время к этому привыкнуть. И вы тоже поможете ему привыкнуть, если вы это одобряете, не правда ли?

Бетти согласилась и на это с радостью и готовностью.

– Боже мой, – воскликнула миссис Боффин, с сияющей улыбкой оглядываясь вокруг, – ведь мы хотим сделать всех счастливыми, а не несчастными! И, может, вы дадите мне знать, начинаете ли вы привыкать к этому и как вообще у вас идут дела!

– Я пришлю Хлюпа, – сказала миссис Хигден.

– А вот этот джентльмен, что пришел вместе со мной, заплатит ему за труд, – сказала миссис Боффин. – Вы же, мистер Хлюп, когда бы ни пришли ко мне в дом, смотрите не уходите, пока вам не подадут хороший обед: мясо, овощи, пудинг и пиво.

После этого все стали веселее глядеть на дело: высокочувствительный Хлюп сперва вытаращил глаза и широко ухмыльнулся, а потом разразился громким хохотом, Тодлз и Подлз последовали его примеру, а Джонни развеселился больше всех. Тодлз и Подлз, воспользовавшись удобным случаем возобновить драматическое нападение на Джонни, отправились рука об руку в разбойничий набег; нападение состоялось в углу за стулом миссис Хигден, и с обеих сторон была проявлена большая доблесть, после чего отчаянные разбойники, взявшись за ручки, возвратились к своим скамеечкам по сухому ложу горного ручья.

– Друг мой Бетти, вы скажете мне, чем я могу вам помочь, если не теперь, так в следующий раз, – по секрету шепнула миссис Боффин.

– Спасибо вам, сударыня, только мне самой ничего не надо. Я могу работать, я еще крепкая. Я и двадцать миль пройду, если понадобится.

Старуха Бетти была горда, и при этих словах ее живые глаза блеснули ярче.

– Да, но есть же маленькие радости, от которых вам не стало бы хуже, возразила миссис Боффин. – Господь с вами, я и сама не из благородных, а такая же, как вы.

– А мне кажется, – с улыбкой заметила Бетти, – что вы и есть благородная дама, по-настоящему благородная, иначе и быть не может. Но только я ничего от вас взять не могу, дорогая моя. Никогда ни у кого не брала. Не то чтоб я была неблагодарная, а только мне больше нравится самой заработать.

– Ну, ну! – ответила миссис Боффин. – Я ведь говорила о пустяках, иначе не позволила бы себе этого.

Бетти поднесла к губам руку своей гостьи в знак признательности за такой деликатный ответ. Держалась она удивительно прямо, и удивительно твердый был у нее взгляд, когда, глядя в лицо гостье, она продолжала свое объяснение:

– Если бы я могла оставить у себя милое мое дитя, не боясь, как всегда боюсь, что его постигнет та судьба, о которой я вам говорила, я бы никогда с ним не рассталась, даже вам не отдала бы! Ведь я люблю его, люблю, люблю! В нем я люблю мужа, давным-давно умершего; в нем я люблю моих давно умерших детей; в нем я люблю давно прошедшие дни юности и надежды. Я не могла бы продать эту любовь, а потом глядеть вам в глаза, в ваше доброе, милое лицо. Это я дарю по доброй воле. Мне ничего не надо. Когда силы мне изменят, я буду рада умереть спокойно и скоро. Я стояла между моими умершими и тем позором, о котором я вам говорила, и все они были от него избавлены. В моем платье, – тут она положила руку на грудь, – зашито ровно столько, сколько нужно на похороны. Приглядите только, чтобы деньги были истрачены, как я велю, чтобы я могла отдохнуть спокойно, избавившись навеки от этого мучения и позора, и вы сделаете для меня не пустяк, а очень много, все, чего хочет мое сердце от этого мира.

Гостья пожала руку миссис Хигден. Суровое старое лицо не дрогнуло на этот раз, не облилось слезами. Милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, оно было так же спокойно, как ваши собственные лица, и так же полно достоинства.

А теперь надо было заманить Джонни на колени к миссис Боффин. Он никак не мог расстаться с юбками Бетти Хигден, и только после того как он увидел, что оба крохотных питомца по очереди садились к ней на колени и слезли с них без всякого вреда для себя, удалось в нем пробудить чувство соревнования с ними; но и в объятиях миссис Боффин он проявлял сильнейшее стремление уйти к бабке, порывался к ней телом и душой: первое выражалось в протянутых руках, второе – в нахмуренном личике. Однако подробное описание игрушечных чудес, таящихся в доме миссис Боффин, настолько примирило с ней сиротку, что он стал поглядывать на нее исподлобья, засунув кулачок в рот, и даже посмеиваться, когда, между прочим, была упомянута чудесная лошадка на колесах, в богатой сбруе, обладающая волшебным даром скакать по кондитерским. Смех, подхваченный питомцами, перешел, к общему удовольствию, в радостное трио.

Таким образом, свидание окончилось благополучно, миссис Боффин осталась очень довольна, и все остальные тоже. Не меньше других радовался Хлюп, который взялся проводить гостей обратно к "Трем Сорокам" по самой лучшей дороге и к которому головастый юноша отнесся очень свысока.

Уладив это дело, секретарь довез миссис Боффин до "Приюта", а сам отправился в новый дом, где и пробыл до вечера. А вечером, когда он возвращался домой, то выбрал дорогу через поля, – может быть, для того, чтобы встретиться с мисс Беллой Уилфер? – одно известно наверное, что она всегда там гуляла в этот час.

И она действительно была там.

Мисс Белла не носила больше траура, на ней было платье самых прелестных цветов, какие только можно выбрать. Невозможно отрицать, что сама она была так же прелестна, как эти цвета, и что к ней они шли как нельзя более. На ходу Белла читала книжку, и так как она не подала и виду, что заметила приближение мистера Роксмита, следует, разумеется, заключить, что она его и вправду не заметила.

– Да? – произнесла мисс Белла, подняв глаза от книги, когда Роксмит остановился перед ней. – Ах, это вы!

– Это я. Прекрасный вечер!

– Разве? – спросила Белла, холодно оглядываясь по сторонам. – Да, вероятно, раз вы это находите. Я не думала о погоде.

– Вы так увлеклись книгой?

– Д-да-а, – равнодушно протянула мисс Белла.

– Что-нибудь про любовь, мисс Уилфер?

– Нет, конечно, а то я не стала бы читать. Тут все больше о деньгах, чем о чем-нибудь другом.

– И тут говорится, что деньги лучше всего другого?

– Право, я уже не помню, что тут говорится, – возразила Белла, – но вы и сами можете посмотреть, если угодно. Мне больше не хочется читать.

Секретарь взял у мисс Беллы книгу – Белла обмахивалась ею, словно веером, – и пошел рядом с ней.

– У меня есть к вам поручение, мисс Уилфер.

– Да что вы, быть не может! – протянула Белла тем же тоном.

– От миссис Боффин. Она просила передать, что будет очень рада принять вас через неделю, самое большее через две.

Белла повернулась к нему, дерзко приподняв красивые брови и опустив ресницы, словно говоря: "А каким образом вам доверили это поручение?"

– Я только ждал случая сказать вам, что я теперь секретарь мистера Боффина.

– Мне это ничего не говорит, – высокомерно отвечала мисс Белла, – ведь я не знаю, что такое секретарь. А впрочем, это не важно.

– Совершенно не важно.

Бросив украдкой взгляд на Беллу, он увидел по ее лицу, насколько неожиданным было для нее то, что он так охотно с ней согласился.

– Так вы всегда будете там, мистер Роксмит? – спросила она таким тоном, словно считала это помехой.

– Всегда? Нет. Но очень часто – да.

– Боже мой! – разочарованно протянула Белла.

– Но мое положение секретаря будет совсем другое, чем ваше, – вы гостья. Вы очень мало будете меня видеть или совсем не будете. Я буду занят делом, а вы – только развлечениями. Мне придется зарабатывать на жизнь, а вам ничего не придется делать, разве только веселиться и очаровывать.

– Очаровывать? Я вас не понимаю, – и Белла снова приподняла брови и опустила ресницы.

Не отвечая на это, мистер Роксмит продолжал:

– Простите, но, когда я впервые увидел вас, вы были в черном платье...

("Ну вот! – мысленно воскликнула мисс Белла. – Что я говорила нашим? Всем бросался в глаза этот дурацкий траур!")

– Когда я увидел вас в черном платье, то не мог понять, почему вы одна из всей семьи носите траур. Надеюсь, вы не сочтете дерзостью, что я об этом думал?

– Конечно нет, – свысока ответила Белла. – Вам лучше знать, что вы думали.

Мистер Роксмит наклонил голову, словно прося прошения, и продолжал:

– Так как я веду дела мистера Боффина, эта маленькая загадка стала мне, наконец, понятна. Позволю себе заметить, что многое из утраченного вами, по моему убеждению, может быть возмещено. Я говорю, конечно, только о состоянии, мисс Уилфер, оставляя в стороне утрату совершенно чужого вам человека, о достоинствах или недостатках которого я судить не могу, да и вы не можете. Но эти добрые люди так великодушны, так бесхитростны, так расположены к вам, так стремятся – как бы это выразить? – искупить свое счастье, что вам остается только пойти им навстречу.

Взглянув на нее еще раз украдкой, он увидел на ее лице тщеславное торжество, которого не могла скрыть напускная холодность.

– Случайное стечение обстоятельств свело нас под одной кровлей, и в дальнейшем нам предстоит встречаться, продолжая наше знакомство, а потому я взял на себя смелость сказать вам эти несколько слов. Надеюсь, вы не сочтете их за дерзость? – почтительно спросил секретарь.

– Право, не знаю, что вам сказать на этот счет, мистер Роксмит, возразила ему девушка. – Все это для меня совершенная новость, да, может быть, ни на чем и не основано, кроме вашего воображения.

– Вы сами увидите.

Луг, по которому они шли, находился как раз напротив дома Уилферов. Благоразумная миссис Уилфер, выглянув в окно и увидев дочь, беседующую с жильцом, немедленно повязала голову платком и тоже вышла прогуляться, как бы невзначай.

– Я только что говорил мисс Уилфер, – заметил Джон Роксмит, когда матушка Беллы величественной поступью подошла к ним, – что я по странному случаю попал в секретари или управляющие к мистеру Боффину.

– Я не имею чести быть близко знакомой с мистером Боффином, – возразила миссис Уилфер, взмахнув перчатками, с привычным для нее достоинством и в то же время с обидой, – и потому не мне поздравлять мистера Боф-фина с новым приобретением.

– Довольно незавидное приобретение, – сказал Роксмит.

– Простите, – возразила миссис Уилфер, – мистер Боффин может быть наделен самыми высокими добродетелями, больше даже, чем можно думать, судя по физиономии миссис Боффин, но нельзя же так унижаться и считать, что он достоин лучшего помощника.

– Вы очень любезны. Я говорил также мисс Уилфер, что ее ожидают в новом доме, и очень скоро.

– Подразумевается, что я уже дала свое согласие на то, чтобы моя дочь приняла предложение миссис Боффин, – произнесла миссис Уилфер, величаво пожав плечами и еще раз взмахнув перчатками, – и теперь не ставлю ей препятствий.

Тут запротестовала мисс Белла:

– Пожалуйста, ма, не говорите вздора!

– Потише! – сказала миссис Уилфер.

– Нет, ма, я не желаю, чтоб из меня делали какую-то дуру. "Не ставлю препятствий!"

– Говорю, что не собираюсь ставить препятствий, – твердила миссис Уилфер, преисполнившись величия. – Если миссис Боффин, чьей физиономии не одобрил бы ни один из учеников Лафатера * (тут миссис Уилфер вздрогнула), если она хочет украсить свой новый дом совершенствами моей дочери, то я согласна, пускай общество моей дочери сделает ей честь.

– Я с вами вполне согласен, сударыня, совершенства мисс Беллы могут только украсить новый дом миссис Боффин.

– Простите, – остановила его миссис Уилфер торжественно и строго, – я еще не кончила.

– Извините, пожалуйста.

– Я хотела сказать, – продолжала миссис Уилфер, явно не зная, о чем говорить дальше, – что когда я употребляю выражение "совершенства", то с оговоркой, что я не придаю этому никакого особенного значения.

Почтенная леди давала это исчерпывающее истолкование своих взглядов с таким видом, словно делала большое одолжение своим слушателям, а себе большую честь. Но мисс Белла рассмеялась коротким, пренебрежительным смешком и сказала:

– Ну и довольно об этом, мне кажется, поговорили, и будет. Мистер Роксмит, передайте, пожалуйста, самый сердечный привет миссис Боффин.

– Простите! – воскликнула миссис Уилфер. – Только поклон.

– Сердечный привет! – повторила Белла, слегка топнув ногой.

– Нет! – монотонно настаивала миссис Уилфер. – Поклон.

– Скажем, сердечный привет от мисс Уилфер и поклон от миссис Уилфер, предложил секретарь в виде компромисса.

– И что я с удовольствием к ней приеду, как только она сможет меня принять. Чем скорее, тем лучше.

– Еще одно слово, Белла, прежде чем мы войдем к семейные апартаменты, сказала миссис Уилфер. – Надеюсь, ты понимаешь, будучи моей дочерью, и не забудешь этого, обращаясь с Боффинами на равной ноге, что мистер Роксмит, как постоялец твоего отца, тоже имеет право на твое внимание.

Снисходительность, с которой миссис Уилфер изрекла эту сентенцию, могла равняться только быстроте, с какой "постоялец" потерял в ее мнении, унизившись до секретаря. Он улыбнулся вслед матушке, но лицо у него омрачилось, когда и дочь ушла вместе с ней.

– Как дерзка, как тривиальна, как капризна, как ветрена, как расчетлива, как черства сердцем, как недоступна чувству, – прошептал он с горечью.

И прибавил, поднимаясь по лестнице:

– Но как хороша, как хороша!

И еще прибавил, расхаживая взад и вперед по комнате:

– А если бы она знала!

А она знала только, что весь дом сотрясается от его шаганья из угла в угол, и объявила, что это еще одна из невзгод бедности, когда нельзя отделаться от докучного секретаря, который топ, топ, топает наверху, словно привидение.

ГЛАВА XVII – Трясина

А теперь, в расцвете лета, воззрим на мистера и миссис Боффин, водворившихся в высокоаристократическом фамильном особняке, и на всякого рода пресмыкающихся, ползучих, порхающих и жужжащих тварей, привлеченных золотой пылью 3олотого Мусорщика!

Вениринги одни из первых оставляют визитные карточки у еще недокрашенных дверей аристократического особняка – можно себе представить, как они запыхались, ринувшись со всех ног к высокоаристократическому подъезду. Одна гравированная на меди миссис Вениринг, два гравированных на меди мистера Вениринга и гравированные на меди супруги Вениринг имеют честь пригласить мистера и миссис Боффин на обед с самыми высокоторжественными химическими церемониями. Очаровательная леди Типпинз оставляет карточку. Твемлоу оставляет карточку. Высокий фаэтон кремового цвета торжественно отъезжает от дверей, оставив четыре карточки, а именно: две от мистера Подснепа, одну от миссис Подснеп и одну от мисс Подснеп. Весь свет с женами и дочерьми оставляет визитные карточки. Иной раз дочерей так много, что визитная карточка жены напоминает скорее список "разных вещей" на аукционе, включая в себя миссис Тапкинз, мисс Тапкинз, мисс Фредерику Тапкинз, мисс Антонию Тапкинз, мисс Мальвину Тапкинз и мисс Юфимию Тапкинз; та же миссис Тапкинз оставляет карточку миссис Генри Джордж Альфред Свошл, урожденной Тапкинз, и еще одну карточку: "Миссис Тапкинз, приемы по средам, музыкальные вечера. Портленд-Плейс".

Мисс Белла Уилфер становится на некоторое время обитательницей высокоаристократического особняка. Миссис Боффин везет мисс Беллу к своей модистке и портнихе, и те прекрасно ее одевают, Вениринги быстро спохватываются, что упустили из виду пригласить к себе мисс Беллу Уилфер. Одна карточка от миссис Вениринг и одна от супругов Вениринг немедленно заглаживают промах и испрашивают этой дополнительной чести, белея на столе в прихожей. Миссис Тапкинз тоже обнаруживает свое упущение и немедленно исправляет его – за себя, за мисс Тапкинз, за мисс Фредерику Тапкинз, за мисс Антонию Тапкинз, за мисс Мальвину Тапкинз и за мисс Юфимию Тапкинз. А также за миссис Генри Джордж Альфред Свошл, урожденную Тапкинз. А также за "миссис Тапкинз, приемы по средам, музыкальные вечера. Портленд-Плейс".

Книги заказов алчут, а сами торговцы жаждут золотой пыли Золотого Мусорщика. Когда миссис Боффин с мисс Беллой выезжают из дому или мистер Боффин выбегает рысцой прогуляться, хозяин рыбной лавки кланяется ему с почтительностью, основанной на убеждении, а его подручные сначала вытирают пальцы о шерстяной фартук, а затем уже осмеливаются поднести их к козырьку. Кажется, будто разинувший рот лосось и золотистая кефаль в восторженном изумлении хлопают глазами, косясь на Боффинов с мраморной доски, и, верно, хлопали бы в ладоши, будь у них руки. Мясник, выйдя подышать свежим воздухом под сенью бараньих туш, не знает, как лучше выразить свое почтение проходящим мимо Боффинам, хотя это мужчина важный и преуспевающий. Слугам Боффинов преподносят подарки, и ласковые незнакомцы с фирменными карточками, повстречав этих слуг на улице, пробуют подкупить их. Например: "Любезный друг, если бы мистер Боффин удостоил меня заказом, я был бы не прочь"... сделать то-то и то-то, что и для вас будет отнюдь не лишено приятности.

Однако секретарю, который вскрывает и читает все письма, лучше других известно, как охотятся за человеком, отмеченным печатью известности. Сколько разновидностей зримого очами сора предлагается в обмен на золотую пыль Золотого Мусорщика! Пятьдесят семь церквей можно воздвигнуть на полукроны, сорок два церковных дома отремонтировать на полушиллинги, двадцать семь органов купить на полупенсы, тысячу двести младенцев воспитать на почтовые марки! Не то чтобы от мистера Боффина требовались именно полкроны, полшиллннга, полпенни или почтовые марки, зато совершенно ясно, что он и есть тот самый человек, который должен внести недостающую сумму. А благотворительные общества, брат наш во Христе! И чаще всего они в стесненных денежных обстоятельствах, однако тоже не жалеют денег на дорогую бумагу и типографские расходы! Большое и толстое письмо от частного лица, под герцогской короной.