Текст книги "Наш общий друг (Книга 1 и 2)"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

Маленькая хозяйка дома сидела все это время, откинувшись на спинку кресла, опершись о подлокотники, уткнув подбородок в ладони, и внимательно слушала их разговор. Не меняя позы, она так отчеканила "да!", точно отрезала свой односложный ответ ножом.

– От своего имени и от имени Дженни я с благодарностью принимаю ваше любезное предложение.

– Ну вот, и дело с концом! – воскликнул Юджин, протянул Лиззи руку, а потом помахал ею, как бы отмахиваясь от дальнейших разговоров на эту тему. Приходит же людям в голову делать из мухи слона!

Вслед за тем он шутливо обратился к мисс Дженни Рен:

– Знаете, мисс Дженни, я собираюсь завести себе куклу.

– Не советую, – ответила кукольная швея.

– Почему?

– Непременно ее разобьете. За вас, детей, ведь нельзя поручиться.

– Но это в ваших же интересах, мисс Рен, – возразил Юджин. – Так же как в моих интересах, когда гибнут чьи-нибудь поручительства.

– Ну, не знаю, – отрезала мисс Рен. – На мой взгляд, вам лучше завести себе перочистку и стать прилежным мальчиком. Тогда она пойдет у вас в дело.

– Боже упаси! Да если бы мы все были такие прилежные, как вы, маленькая моя хлопотунья, нам пришлось бы приниматься за работу чуть ли не с колыбели, а это очень вредно.

– Вы говорите, вредно? – переспросила девочка, вся вспыхнув. – Вредно для спины и для ног?

– Нет, нет! – Надо отдать ему справедливость, Юджин испугался, как бы кто не подумал, что он подшучивает над ее болезнью. – Для дела вредно, для дела! Если мы все впряжемся в работу с молодых ногтей, тогда кукольным швеям придет конец.

– Пожалуй, правда, – согласилась мисс Рен. – Оказывается, голова у вас не такая уж пустая, кое-какие мысли в ней есть. – Потом совсем другим тоном: – Кстати, о мыслях, Лиззи. – Они опять сидели рядом. – Сама не знаю почему, но летом, когда я корплю здесь за работой день-деньской, и все одна, мне кажется, будто в комнате пахнет цветами.

– Как личность самая что ни на есть прозаическая, – вяло протянул Юджин, которому хозяйка дома уже наскучила, – я скажу, что цветами, вероятно, пахнет на самом деле.

– Ничего подобного, – ответила девочка, опершись одной рукой о подлокотник кресла, уткнувшись подбородком в ладонь и задумчиво глядя прямо перед собой. – В наших местах цветам неоткуда взяться. Тут найдешь что угодно, только не цветы. И все-таки, когда я сижу за работой, мне чудится, будто они растут на целые мили вокруг. Вот запахло розами, ну, словно на полу у меня целые охапки, груды розовых лепестков. А то потянет опавшими листьями, кажется, опустишь руку, – вот так, – и они зашуршат у тебя под пальцами. Потом будто живые изгороди благоухают не то бело-розовым боярышником, не то другими цветами, каких я даже никогда и не видывала. Ведь мне их почти не приходилось видеть.

– Какие у тебя приятные мечты, Дженни! – сказала ее приятельница и бросила взгляд на Юджина, словно спрашивая, не дарованы ли эти мечты в воздаяние девочке за всю ее обездоленность.

– Да, Лиззи, очень приятные! А каких я слышу птичек! – воскликнула Дженни, протянув вперед руку и подняв глаза ввысь. – Как они поют!

В этом жесте и в выражении ее личика было что-то одухотворенное и прекрасное. Потом она снова задумалась, подперев подбородок ладонью.

– Мои птицы поют лучше всех других птиц, и мои цветы самые душистые на свете, потому что, когда я была совсем маленькая, – она сказала это таким тоном, будто вспомнила о чем-то давно минувшем, – дети, которые прилетали ко мне рано по утрам, были совсем не похожи на тех, что видишь на улице. И на меня не похожи. Ничто их не заботило, не было на них тряпья, не тряслись они от холода, не боялись колотушек. Совсем, совсем другие, чем наши соседские ребятишки! Меня никогда не бросало в дрожь от их криков, они никогда не дразнились. А сколько их слеталось ко мне! И все в белых платьях с блестящей каймой, и на голове у них тоже что-то поблескивало. Я пробовала шить такие платья своим куклам, да у меня ничего не получалось. Эти детки спускались ко мне по длинным сверкающим лучам и спрашивали хором: "Кто это тут болеет? Кто тут болеет?" А когда я называла им свое имя, они говорили: "Пойдем играть с нами!" Я отвечала: "Я никогда не играю. Я не умею играть!" Тогда они окружали меня со всех сторон и поднимали все выше и выше, словно пушинку. И мне становилось так легко на душе и так покойно, а потом они спускались со мною вниз и говорили хором: "Жди нас, жди терпеливо, и мы снова придем!" И я всякий раз, еще задолго до того, как передо мной загорались длинные сверкающие лучи, знала, кто летит ко мне, потому что слышала издали: "Кто это тут болеет? Кто тут болеет?" Я отвечала: "Детки, милые детки! Это я! Пожалейте меня бедную! Поднимите меня, словно пушинку, выше, выше!"

Рука девочки тянулась вверх, восторг преобразил ее личико, и оно стало прекрасным. Застыв на мгновение с поднятой рукой, она улыбнулась, прислушиваясь к чему-то, потом огляделась по сторонам и пришла в себя.

– Какой дурочкой я, наверно, кажусь! Правда, мистер Рэйберн? По лицу вижу, что вам надоело меня слушать. Но сегодня суббота, и я не стану вас задерживать.

– Другими словами, уважаемая мисс Рен, – сказал Юджин, готовый воспользоваться этим намеком, – вы хотите, чтобы я удалился?

– Да ведь сегодня суббота, – повторила она, – и мой ребенок скоро вернется домой. Он у меня нехороший, непослушный и его то и дело приходится бранить. Мне не хочется, чтобы вы с ним тут столкнулись.

– Это кукла? – Юджин перевел удивленный взгляд с хозяйки дома на Лиззи, в надежде, что ему объяснят, в чем тут дело.

Но так как Лиззи беззвучно, одними губами произнесла "ее отец", он не стал больше задерживаться и немедленно откланялся. На углу он остановился закурить сигару и, может статься, спросил самого себя, каковы же, собственно, его намерения? Если так, то ответ на это последовал весьма неопределенный и маловразумительный. Да разве может определить свои намерения человек, которому безразлично, что он вообще делает.

Лишь только Юджин завернул за угол, какой-то встречный, толкнув его, пьяным голосом пробормотал извинение. Юджин посмотрел незнакомцу вслед и увидел, что тот вошел в дверь, из которой он сам вышел минуту назад.

Пьяный переступил порог комнаты, и Лиззи тут же поднялась со стула.

– Не уходите, мисс Хэксем, – смиренно проговорил он, еле ворочая языком. – Не избегайте горемыки, потерявшего последнее здоровье. Удостойте несчастного больного своим обществом. Я... я... не заразный.

Лиззи сослалась на то, что ее ждут кое-какие дела, и пошла к себе наверх.

– Ну, как моя Дженни? – робко залепетал пьяный. – Как моя Дженни Рен, золото, а не дочка, бальзам для разбитого сердца.

На что хозяйка дома ответила с неумолимой суровостью, повелительно протянув руку:

– Не подходи ко мне! Ступай в свой угол! В угол, немедленно!

Жалкое существо попыталось было для виду воспротивиться этому, но, не смея перечить хозяйке дома, почло за благо отойти в угол и сесть на стул, на котором ему полагалось сидеть, когда он впадал в немилость.

– У-у! – воскликнула хозяйка дома, тыча в ту сторону пальцем. – У-у, дрянной старый мальчишка! У-у! сорванец, негодник! В-вот я ему задам!

Расслабленный, трясущийся всем телом пьянчуга бессильным движением протянул к ней руки, ища прощения и мира. Слезы стояли у него в глазах, капали на испещренные красными жилками щеки. Синеватая нижняя губа дрожала от всхлипываний. Эта жалкая, убогая развалина – вся, начиная со сбитых башмаков и кончая преждевременно поседевшими жидкими волосами, – являла собой зрелище полного унижения. Но причиной и поводом для таких пресмыкательств была не страшная по своему смыслу (если только тут имелся какой-то смысл) перемена ролей между отцом и ребенком, – нет! пьянчуге хотелось лишь одного – избежать проборки.

– Я знаю все твои фокусы и повадки! – воскликнула мисс Рен. – Я знаю, где ты пропадал! (На что не требовалось особенной проницательности.) Ах ты старикашка бессовестный!

Все в этом человеке было омерзительно, даже то, как он дышал, натужно, хрипло, словно часы с испорченным заводом.

– Корпишь тут, корпишь за работой с утра до ночи, – продолжала хозяйка дома, – и ради чего? В-вот я ему задам!

В слове "в-вот", произносимом каждый раз с особой выразительностью, было что-то такое, что приводило пьянчугу в трепет. Лишь только хозяйка дома добиралась до этого словечка или уже была готова произнести его, он терялся окончательно.

– Хоть бы тебя в каталажку посадили и заперли там на замок! – говорила хозяйка дома. – Хоть бы тебя упрятали в темный подвал, в нору какую-нибудь с крысами, пауками и тараканами! Я-то знаю все их фокусы и повадки, вот бы они тебя там пощекотали! И не стыдно тебе?

– Стыдно, душенька, – промямлил отец.

– Ах, так! – вскричала хозяйка дома, наводя на него ужас силой своего гнева и голоса и неминуемым "в-вот я ему задам!"

– Обстоятельства... от меня не зависящие... – Это было все, что мог сказать в свое оправдание несчастный пьянчуга.

– Только поговори у меня! – еще сердитее перебила его хозяйка дома. – Я тебе такие устрою обстоятельства, от меня зависящие, что ты навек их запомнишь! Отправлю в полицию, там тебя оштрафуют на пять шиллингов, а платить тебе нечем, и я не заплачу, и упекут тебя на каторгу на всю жизнь. Хорошо тебе будет на каторге?

– Нет, плохо... Я больной... Недолго буду обременять! – возопил несчастный.

– Ну, довольно, довольно! – Хозяйка дома деловито постучала пальцами по столу, тряхнула головой и вздернула подбородок. – Ты сам знаешь, что от тебя требуется. Выкладывай деньги на стол, немедленно!

Пьянчуга начал покорно шарить по карманам.

– Наверно, все свое жалованье растранжирил, – продолжала хозяйка дома. – Клади сюда. Все, что осталось. До последнего фартинга.

С каким старанием начал пьянчуга собирать деньги по своим обтрепанным карманам! Вот, наверно, здесь... нет, пусто. В этом вряд ли, и лазить не стоит. Наконец все обследовано, а кармана с деньгами так и не нашлось.

– И это все? – вопросила хозяйка дома, когда на столе накопилась небольшая горка шиллингов и пенсов.

– Все, – последовал унылый ответ, сопровождаемый столь же унылым покачиванием головы.

– Сейчас проверим. Ну, ты же знаешь, что от тебя требуется. Выворачивай все карманы наизнанку, пусть так и болтаются! – распорядилась хозяйка дома.

Он повиновался. И если что-нибудь могло придать ему еще более жалкий и нелепый вид, то именно эта унизительная процедура.

– Да тут всего-навсего семь шиллингов и восемь с половиной пенсов! воскликнула мисс Рен, сложив монеты стопкой. – Ах ты старый блудный сын! Ну погоди, теперь ты у меня посидишь впроголодь!

– Не надо впроголодь! – захныкал он.

– Если б тебя наказать как следует, – ответила ему на это мисс Рен, ты бы у меня ничего, кроме вертелов, на которых продают мясо для кошек, и не увидел. Мясо кошкам, а тебе после них одни палочки. Ну ладно, ложись спать.

Пьянчуга выбрался из своего угла и снова заканючил, протянув к дочери руки:

– Обстоятельства... От меня не зависящие.

– Спать ложись, сию же минуту спать! – перебила его мисс Рен. – Не смей со мной разговаривать! Я тебя еще не простила. Ложись спать!

Чувствуя приближение очередного "в-вот", пьянчуга решил повиноваться. Хозяйка дома проводила его взглядом до лестницы и долго сидела и слушала, как он тяжело поднимался по ступенькам, потом закрыл за собой дверь и рухнул на кровать. Через несколько минут в комнату спустилась Лиззи.

– Ужинать будем, Дженни?

– И в самом деле! – ответила мисс Дженни, передергивая плечиками. Надо же как-то поддержать силы.

Лиззи накрыла скатертью низенькую скамейку, заменявшую хозяйке дома рабочий стол, подала обычный их скромный ужин и села на табуретку.

– Ну, ешь, Дженни. О чем ты задумалась, дорогая?

– Я думаю о том, – проговорила девочка, отрываясь от своих размышлений, – что я буду делать с ним, если он окажется пьяницей.

– Не будет он пьяницей, – сказала Лиззи. – Ты заранее в этом удостоверишься.

– Удостовериться-то удостоверюсь, но он может обмануть меня. Ох, милая, ведь я знаю этих молодцов, все их фокусы и повадки знаю. Они ужасные обманщики! – Маленький кулачок взлетел в воздух. – А если он меня все-таки обманет, сказать тебе, что я с ним сделаю? Дождусь, когда он заснет, раскалю докрасна ложку на огне, вскипячу в кастрюльке рому или еще чего-нибудь спиртного, чтобы ключом кипело, потом одной рукой открою ему рот, – хотя он и спать-то, наверно, будет с открытым ртом! – а другой волью туда полную ложку, так, чтобы горло ошпарило и чтобы из него дух вон!

– Вот ужас! Я уверена, что ты ничего такого не сделаешь, – сказала Лиззи.

– Но сделаю? Может, и не сделаю. А как хочется!

– И это неправда.

– Думаешь, не хочется? Ну, может быть. Ты ведь умница, всегда все знаешь. Только тебе не приходилось жить так, как мне, и спина у тебя не болит, и ноги тебя слушаются.

За ужином Лиззи старалась вызвать в девочке прежнее, куда более приятное и светлое настроение, но чары были нарушены. Хозяйка дома стала хозяйкой дома, омраченного позором и тяжкими заботами, – дома, в верхнем этаже которого спало жалкое существо, позорящее даже невинный сон своим глубоким падением и низменностью своих страстей. Кукольная швея превратилась в особу на редкость сварливого характера – из мирских мирскую, из суетных суетную.

Бедная кукольная швея! Сколько раз те руки, которым следовало бы служить ей опорой, толкали ее все ниже и ниже; сколько раз плутала она на пути к добру и тщетно ждала помощи! Бедная, бедная кукольная швея!

ГЛАВА III – Меры приняты

В одно прекрасное утро Британия, сидя в задумчивой позе (быть может, так, как ее изображают на медных монетах), вдруг приходит к выводу, что без Вениринга в парламенте ей не обойтись. Вениринг, размышляет она, отличный "представитель" – в чем по нынешним временам не должно сомневаться, следовательно, верная ее величеству палата общин будет без него как без рук. И вот Британия намекает одному известному ей джентльмену-законнику, что если Вениринг "выложит" пять тысяч фунтов, ему дозволят ставить после своей фамилии буквы "Ч. П." * по самой сходной цене, а именно по две с половиной тысячи за букву. Британия и законник твердо знают: эти пять тысяч фунтов никому не достанутся, они исчезнут сами собой, как только их выложат, исчезнут совершенно чудесным и колдовским образом.

Законник, пользующийся доверием Британии, прямо от этой дамы направляется к Венирингу; Вениринг почитает себя польщенным сверх меры, но требует отсрочки, чтобы выяснить, удастся ли ему "объединить вокруг себя друзей". В такую знаменательную в его жизни минуту, говорит он, ему прежде всего надлежит выяснить, "объединятся ли вокруг него друзья". Блюдя интересы своей клиентки, законник не может предоставить Венирингу много времени на выяснения, ибо Британия склонна обратиться к другому лицу, которое, как ей достоверно известно, готово выложить все шесть тысяч фунтов; однако на четыре часа Вениринга все же отпускают.

И вот Вениринг говорит миссис Вениринг: "Надо принять меры", – и в мгновение ока уже сидит в кэбе. Ни минуты не медля, миссис Вениринг сует малютку няне, хватается своими орлиными пальцами за голову, стараясь остановить происходящее там бурление мыслей, приказывает подать карету и с видом безумным и фанатическим – не то Офелия, не то любая, какая вам угодно, античная матрона, собирающаяся возложить себя на жертвенник, – повторяет вслед за супругом: "Надо принять меры".

Тем временем Вениринг, приказавший своему кучеру, словно гвардии под Ватерлоо, крушить публику на улицах, во весь опор мчится на Дьюк-стрит в Сент-Джеймс-сквере. Там он застает Твемлоу, который только что высвободился из рук таинственного художника, производившего какие-то манипуляции с его волосами при помощи яичного желтка. Так как после этой процедуры Твемлоу полагается в течение двух часов сидеть со вставшими дыбом волосами, подвергая их медленной сушке, вид его как нельзя более соответствует получению разительных известий, ибо он похож одновременно и на Монумент с Фиш-стрит-Хилл и на Приама * в хорошо известных нам из классиков обстоятельствах, имеющих непосредственное отношение к пожару.

– Дорогой Твемлоу! – говорит Вениринг, хватая его за обе руки. Скажите мне, как самый мой близкий и давний друг...

"Значит, конец сомнениям, – думает Твемлоу. Я – первый!"

– ...не согласится ли ваш кузен, лорд Снигсворт, стать номинальным членом моего комитета? У меня не хватает смелости просить лорда Снигсворта войти в комитет, я мечтаю только о его имени. Как по-вашему, он даст свое имя?

Твемлоу, сразу пав духом, отвечает:

– По-моему, нет.

– В политических убеждениях, – говорит Вениринг, до сих пор и не подозревавший, что у него имеются убеждения, – я ни в чем не расхожусь с лордом Снигсвортом, и, может быть, лорд Снигсворт не откажется дать свое имя для комитета на благо общества и, так сказать, из чувства долга перед обществом.

– Я вас понимаю, но... – Твемлоу растерянно чешет в затылке (он позабыл о желтке) и приходит в полное расстройство, убедившись, какие липкие у него волосы.

– Между старыми закадычными друзьями, – продолжает Вениринг, – в таком деле не должно быть недомолвок. Обещайте мне! Если я попрошу вас сделать для меня что-нибудь, что будет вам неприятно или хотя бы в малейшей степени обременительно, вы так прямо без всяких обиняков и скажете.

Твемлоу охотно соглашается выполнить его просьбу, и по всему видно, что он сдержит слово.

– Вас не затруднит написать письмо в Снигсворти-парк и попросить лорда Снигсворта оказать мне эту любезность? Разумеется, если он даст нам свое согласие, я буду знать, что обязан этим исключительно вам. Но вы, со своей стороны, постарайтесь внушить лорду Снигсворту, что от него ждут выполнения его общественного долга. Не возражаете?

И Твемлоу говорит, поднеся ко лбу руку:

– Вы просили ответить без всяких обиняков?

– Да, да, мой дорогой Твемлоу.

– И рассчитываете, что я так и отвечу?

– Разумеется, мой дорогой Твемлоу.

– Тогда, принимая во внимание все в целом – заметьте, все в целом, осторожно начинает Твемлоу, как бы подчеркивая, что если б он принимал во внимание только частности, то просьба Вениринга была бы исполнена немедленно. – ...Принимая во внимание все в целом, я попрошу вас уволить меня от каких-либо сношений с лордом Снигсвортом.

– Боже правый! Ну разумеется! – восклицает Вениринг, до крайности разочарованный, но тем не менее с еще большим жаром пожимает Твемлоу обе руки.

Нет ничего удивительного в том, что бедняга Твемлоу не хочет навязываться с письмами своему знатному кузену (характер которого сильно испортился от подагры), ибо знатный кузен, выплачивающий ему ежегодно небольшую пенсию на прожитие, возмещает свои расходы чрезвычайной строгостью, заставляя родственника подчиняться чуть ли не военному уставу во время его визитов в Снигсворти-парк, а именно: вешать шляпу только на один определенный колышек, сидеть только на одном определенном стуле, беседовать только на какую-нибудь одну определенную тему с определенными людьми и выполнять определенные обязанности, как-то: расточать хвалы размалеванным фамильным вывескам (не называть же их портретами!) и воздерживаться от употребления тончайших вин из фамильного погреба до тех пор, пока ему не предложат их самым настоятельным тоном.

– Но кое-что я все же смогу для вас сделать, – говорит Твемлоу. – Я приму меры.

Вениринг осыпает его благодарностями.

– Я поеду в клуб, – продолжает Твемлоу, воодушевляясь. – Сейчас посмотрим... Который час?

– Без двадцати одиннадцать.

– Я буду в клубе, – говорит Твемлоу, – без десяти двенадцать и просижу там весь день.

Вениринг чувствует, что друзья объединяются вокруг него, и восклицает:

– Благодарю вас, сердечно благодарю! Я знал, на кого можно положиться. Я сказал Анастазии перед тем, как ехать к вам – по такому важному для меня делу прежде всего, разумеется, к вам, мой дорогой друг! – я сказал Анастазии: "Надо принять меры".

– Правильно, совершенно правильно! – отвечает Твемлоу. – И как она уже начала?

– Начала, – говорит Вениринг.

– Великолепно! – восторгается наш учтивый, скромный джентльмен. – В таких случаях женский такт неоценим. Если прекрасный пол на нашей стороне, это решает все.

– Но мне важно знать ваше мнение, – вдруг спохватывается Вениринг. Как вы относитесь к тому, что я выставляю свою кандидатуру в палату общин?

– По моему мнению, – с чувством произносит Твемлоу, – это лучший клуб в Лондоне.

Вениринг снова благодарит его, бежит сломя голову вниз по лестнице и, вскочив в кэб, приказывает кучеру брать Сити приступом, не щадя британских граждан.

Тем временем Твемлоу, воодушевляясь все больше и больше, усиленно приглаживает волосы – хотя все его усилия почти ни к чему не приводят, потому что после применения такого клейкого вещества, как яичный желток, они сильно взъерошены, а на ощупь будто покрыты глазурью, – и в назначенное время прибывает в клуб. Там он сейчас же запасается местечком у большого окна, пером, чернильницей, газетами и замирает в полной неподвижности, позволяя Пэлл-Мэллу * почтительно взирать на себя. Когда кто-нибудь из знакомых, входя в комнату, приветствует его кивком, он спрашивает: "Вы знаете Вениринга?" Знакомый говорит: "Нет. Член клуба?" Твемлоу отвечает: "Да. Проходит от Покет-Бричеза". Знакомый говорит: "А-а! Что ж, надеюсь, он не зря потратит деньги!" – зевает и не спеша идет к двери. Часам к шести вечера Твемлоу убеждается, как много он потрудился, "принимая меры", и сожалеет, что в свое время не избрал карьеры парламентского агента.

От Твемлоу Вениринг скачет в контору Подснепа и застает его там. Стоя у камина, Подснеп держит в руках газету, пробудившую в нем ораторский пыл по поводу сделанного им минуту назад поразительного открытия, что Италия это не Англия. С приличествующими случаю извинениями Вениринг прерывает поток его красноречия и сообщает ему, куда ветер дует. Уверяет Подснепа, что их политические убеждения одинаковы. Дает Подснепу понять, что его, Вениринга, политические убеждения складывались, когда он поучался, внимая ему, Подснепу. Жаждет знать, "объединится ли вокруг него" Подснеп. И Подснеп говорит довольно сурово:

– Прежде всего выясним, Вениринг, чего вы от меня ждете – совета?

– Такой старый, близкий друг... – лепечет Вениринг.

– Да, да, все это прекрасно, – перебивает его Подспеп, – но вы уже решили принять условия, на которых вас берет Покет-Бричез, или вас интересует, что я посоветую – принимать или отказываться?

Вениринг повторяет, что всеми силами души и всем сердцем своим он жаждет, чтобы Подснеп объединился вокруг него.

– Я буду откровенен с вами, Вениринг, – говорит Подснеп, насупив брови. – Надеюсь, вы понимаете, что раз меня нет в парламенте, значит мне это совершенно не нужно.

Ну, разумеется, Вениринг все понимает! Разумеется, Вениринг уверен, что Подснепу стоит только захотеть, и он займет там место как раз в такой срок, который люди легкомысленные и пустые называют мгновением ока!

– Не считаю нужным, – говорит совершенно умиротворенный Подснеп. Кроме того, для человека с моим весом в этом не было бы ни малейшего смысла. Но я не намерен навязывать свои правила людям, занимающим иное положение в обществе. Вы считаете, что вам стоит пройти в парламент и что ваше положение это улучшит. Так, что ли?

Так, вынужден подтвердить Вениринг, думая лишь об одном, как бы объединить вокруг себя Подснепа.

– Следовательно, вы не нуждаетесь в моем совете, – говорит Подснеп. Прекрасно! Я ничего не стану вам советовать. Однако вы обращаетесь ко мне за помощью. Прекрасно! Я приму соответствующие меры.

Вениринг немедленно осыпает Подснепа благодарностями и сообщает ему, что меры принимает и Твемлоу. Подснепу это не совсем приятно – как его смели опередить! Какая вольность по отношению к нему! – но в конце концов он примиряется с Твемлоу, ведь эта старая баба имеет хорошие связи и музыки не испортит.

– Особенно важных дел у меня сегодня нет, – добавляет Подснеп, – и я повидаюсь кое с кем из влиятельных людей. Мы званы на обед, но я пошлю миссис Подснеп одну, а сам как-нибудь отговорюсь и приеду обедать к вам в восемь часов. Надо извещать друг друга о ходе событий и обмениваться впечатлениями. Так... сейчас подумаем... Для разъездов по городу вам следовало бы подыскать одного-двух джентльменов порасторопнее и с хорошими манерами.

После короткого раздумья Вениринг останавливает свой выбор на Бутсе и Бруэре.

– Которых я встречал у вас? – спрашивает Подснеп. – Что ж, подойдут. Наймите каждому кэб, и пусть разъезжают по городу.

Вениринг не упускает случая отметить, какое это счастье иметь друга, способного подавать столь полезные в административном отношении советы, и прямо-таки ликует при мысли о предстоящих разъездах Бутса и Бруэра, что, по его мнению, вполне в духе избирательной кампании и страшно похоже на настоящую деятельность. Легким галопцем выскочив от Подснепа, он обрушивается на Бутса и Бруэра, которые с восторгом объединяются вокруг него, то есть немедленно садятся в кэбы и исчезают в противоположных направлениях. Вслед за тем Вениринг отправляется к джентльмену-законнику доверенному лицу Британии, улаживает с ним кое-какие щекотливые вопросы и составляет послание к независимым избирателям Покет-Бричеза, объявляя им, что он прибудет туда за их голосами, словно моряк, который возвращается в места, где протекало его детство. Фраза звучит нисколько не хуже от того, что Вениринг никогда в жизни не бывал в Покет-Бричезе и даже теперь не совсем ясно представляет себе, где находится этот Покет-Бричез.

В эти полные событий часы миссис Вениринг тоже не сидит сложа руки. Как только ее карета подкатывает к подъезду, она выкатывает на подъезд и дает команду: "К леди Типпинз". Эта прелестница живет на окраине фешенебельной Белгравии *, в доме, где внизу корсетная мастерская, за окном которой видна изящная, в голубой нижней юбке, красавица в натуральную величину, затягивающая на себе корсетные шнурки и с невинным удивлением взирающая через плечо на город. Что вполне понятно, когда одеваешься при таких обстоятельствах.

Леди Типпинз принимает? Леди Типпинз принимает, сидя в затемненной комнате и весьма предусмотрительно повернувшись спиной к свету (подобно красавице в окне нижнего этажа, хотя и совсем по другим причинам). Леди Типпинз так удивлена ранним визитом дорогой миссис Вениринг – ни свет ни заря, как выражается это очаровательное создание, – что веки у нее даже приподнимаются от волнения.

Миссис Вениринг сбивчиво рассказывает ей, что Венирингу предложили Покет-Бричез, что сейчас настало время объединиться, что Вениринг сказал: "Надо принять меры", что она приехала сюда, как мать и жена, умолять леди Типпинз принять меры, что их карета в полном распоряжении леди Типпинз, что она, владелица новехонького, элегантного экипажа, вернется домой пешком и, если понадобится, сотрет ноги в кровь, и тоже будет принимать меры (какие именно, не уточняется) до тех пор, пока не падет замертво у колыбели малютки.

– Душенька, – говорит леди Типпинз, – успокойтесь! Мы проведем его в парламент. – И леди Типпинз принимает меры: носится по городу весь день, не давая отдыха ни себе, ни лошадям Венирингов, заезжает ко всем знакомым, весьма удачно демонстрирует свое уменье вести светскую беседу и свой зеленый веер и трещит без умолку: – Душенька моя, как вы думаете, кто я такая? Никогда не догадаетесь! Перед вами агент по избирательным делам! И можете себе представить, за какой город я ратую? Нет, вы только подумайте – за Покет-Бричез! А почему? Потому, что мой самый, самый близкий друг купил его. А кто мой самый, самый близкий друг во всем мире? Некто по фамилии Вениринг. А его жена мой второй самый близкий друг во всем мире. Боже правый! Я совсем забыла их малютку! Она тоже мой друг. Мы затеяли этот маленький фарс, чтобы все было как у людей, и я просто наслаждаюсь. Но забавнее всего то, мое сокровище, что этих Венирингов никто не знает, и они сами никого не знают. Но дом у них будто из восточной сказки, а обеды как из "Тысячи и одной ночи!" Вам, милочка, не любопытно на них посмотреть? Ах, доставьте мне удовольствие, познакомьтесь с ними! Приезжайте к ним обедать. Они вам не наскучат, только скажите, кого позвать. Мы пригласим своих гостей, а уж я постараюсь, чтобы хозяева к вам и близко не подходили. Вы просто должны посмотреть их серебряных и золотых верблюдов. Я называю обеденный стол моих Венирингов караваном. Умоляю вас, приезжайте обедать к Венирингам, к моим Венирингам! Это моя собственность, мои самые, самые близкие друзья во всем мире! А главное, душенька, обещайте мне голосовать за него и употребите все свое влияние, чтобы другие тоже голосовали. Мы не вложим в это предприятие и шести пенсов! Нет, нет, голубушка! Мы согласны пройти в парламент только после единодушного ура-ура-ура этих... как их там... неподкупных избирателей. Кажется, это так называется?

Обворожительная Типпинз убедила себя, будто бы объединение вокруг Вениринга и "принятие мер" задумано исключительно ради того, чтобы все было как у людей, и, вероятно, в этом есть доля истины, но только незначительная доля. Прелестная Типпинз не подозревает, что расходами на кэбы и разъездами в них по городу кое-кто достигает или предполагает достичь – это, в сущности, одно и то же – гораздо более серьезной цели. Сколько дутых, сомнительных репутаций создано вот такими разъездами в кэбах по городу! Это особенно относится ко всем парламентским делам. Нужно ли ввести человека в парламент, или вывести из парламента, или вовсе обвести вокруг пальца, или же поддержать проект железной дороги, или провалить проект железной дороги, или добиться еще чего-нибудь в том же роде – самым верным средством считается скакать сломя голову взад и вперед; точнее говоря, нанимать кэбы и разъезжать в них по городу.

Это соображение, видимо, принято ко всеобщему руководству, так как Подснеп своим усердием побивает Твемлоу, хотя тому тоже кажется, будто он горы ворочает на благо Вениринга, а Подснепа в свою очередь побивают Бутс и Бруэр. В восемь часов все эти труженики съезжаются к обеду у Венирингов, но кэбы, нанятые для Бутса и Бруэра, разумеется, остаются ждать их, а с ближайшего постоялого двора носят ведрами воду и тут же у подъезда поливают лошадям ноги, чтобы Бутс и Бруэр могли незамедлительно сесть каждый в свой кэб и умчаться кто куда. Эти проворные гонцы приказывают Химику положить их шляпы где-нибудь на самом видном месте, чтобы потом не пришлось долго разыскивать, и обедают (правда, с завидным аппетитом) точно пожарные, отлучившиеся от своей машины только на минуту, в ожидании известий о вспыхнувшем где-то большом пожаре.