Текст книги "Наш общий друг (Книга 1 и 2)"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

– И это неспроста, – добавляет Сайлас, скорчив мину, которая должна изображать благочестие. Вернувшись под конец к вопросу о торжестве правды, мистер Вегг мрачно предсказывает, что, по всей вероятности, им удастся раскопать кое-какие улики против мистера Боффина, с присущей ему скромностью снова говорит, насколько этому человеку было выгодно совершить убийство, и предвкушает, как участники дружеского договора предадут убийцу в руки правосудия. Но это, подчеркивает мистер Вегг, будет сделано отнюдь не ради вознаграждения, хотя отказ от него и свидетельствовал бы об отсутствии у них моральных устоев.

Мистер Венус слушает его разглагольствования с величайшим вниманием, собрав свои пропыленные волосы в два пучка, похожие на собачьи уши. Когда мистер Вегг, умолкнув, широко разводит руками, словно показывая, что у него душа нараспашку, а потом складывает их на груди в ожидании ответа мистера Венуса, тот подмигивает ему обоими глазами и только после этого начинает говорить.

– Насколько я понимаю, мистер Вегг, вы уже пытались приступить к делу сами? И убедились на собственном опыте, какие тут представляются трудности?

– Ну что вы! Это даже попыткой нельзя назвать! – отвечает мистер Вегг, несколько смущенный намеком. – Я только так прошелся, посмотрел, вот и все.

– И ничего, кроме трудностей, не обнаружили?

Вегг утвердительно кивает головой.

– Просто не знаю, что вам ответить, мистер Вегг, – говорит Венус после короткого раздумья.

– Соглашайтесь! – восклицает Вегг.

– Если бы не мое озлобление, я бы отказался. Но, будучи человеком озлобленным и доведенным до безумия, до отчаяния, мистер Вегг, я, кажется, соглашусь.

На радостях Вегг наливает рому в оба стакана, повторяет церемонию чоканья и мысленно от всей души пьет за здоровье и за успех в жизни той девицы, которая довела мистера Венуса до его теперешнего умонастроения, столь соответствующего обстоятельствам.

Вслед за тем дружеский договор обсуждается пункт за пунктом. Пункты эти таковы: полное сохранение тайны, обоюдная верность и настойчивость. Мистеру Венусу предоставляется свободный доступ в "Приют" в любое время дня и ночи, на предмет изысканий, кои надлежит проводить с соблюдением всяческой осторожности, чтобы не привлечь внимания соседей.

– Шаги! – вдруг восклицает Венус.

– Где? – вскрикивает Вегг, подскакивая на месте.

– Во дворе. Шш!

Дружеский договор надо бы скрепить рукопожатием – руки уже протянуты. Но теперь оба отдергивают их, закуривают потухшие трубки и откидываются на спинки стульев. Шаги – сомнений быть не может. Они приближаются; чьи-то пальцы стучат по оконному стеклу.

– Войдите! – говорит Вегг, подразумевая "войдите в дверь". Но тяжелая старинная рама медленно поднимается, и из ночного мрака в окно так же медленно просовывается чья-то голова.

– Скажите, пожалуйста, мистер Вегг дома? Ах, это вы сами!

Даже если бы посетитель вошел в дом обычным способом, участникам дружеского договора стало бы не по себе. Но то, что он стоит, навалившись грудью на подоконник, и пристально смотрит в комнату из темноты, окончательно обескураживает их. Особенно мистера Венуса, который вынимает трубку изо рта, откидывает голову назад и таращит глаза на незнакомца, словно это не кто иной, как индийский младенец, явившийся сюда затем, чтобы увести своего хозяина домой.

– Добрый вечер, мистер Вегг. Будьте так любезны, почините задвижку на калитке, а то она не запирается.

– Мистер Роксмит? – еле выговаривает Вегг.

– Да, это мистер Роксмит. Я не хочу вам мешать и заходить не буду. Я взялся выполнить одно поручение по дороге домой. Подошел к калитке и думаю, можно ли войти без звонка? А вдруг у вас собака?

– Нету, к сожалению, – бормочет Вегг, повернувшись спиной к окну. Тсс! Мистер Венус! Это тот самый, который наседает!

– Мы знакомы? – спрашивает секретарь, глядя на мистера Венуса.

– Нет, мистер Роксмит. Это мой приятель. Коротаем вместе вечерок.

– А! Ну тогда извините меня. Мистер Боффин просил передать, чтобы вы не задерживались по вечерам дома в ожидании его прихода. Ему вдруг пришло в голову, как бы он, сам того не желая, не стал помехой в ваших делах. На будущее время давайте условимся, что если мистер Боффин придет без предупреждения и застанет вас дома – хорошо, не застанет – так тому и быть. Я взялся сообщить вам это. Вот и все.

Секретарь говорит "спокойной ночи" и, опустив оконную раму, исчезает. Друзья превращаются в слух: его шаги затихают у калитки, и калитка за ним захлопывается.

– И вот этому-то человеку, мистер Венус, – говорит Вегг, когда все смолкает, – предпочли меня! Разрешите спросить, как он вам показался?

Мистер Венус, по-видимому, сам этого не знает, потому что, сделав несколько попыток ответить, он не может пробормотать ничего более вразумительного, чем "странная личность".

– Не личность, а двуличность, сэр! – восклицает Вегг, позволяя себе в ожесточении чувств такую игру слов. – Вот в чем его суть. Личность это еще так-сяк, а двуличностей я не терплю. Он завзятый проныра, сэр!

– Значит, сэр, он вам чем-то подозрителен? – спрашивает Венус.

– Чем-то? – повторяет Вегг. – Чем-то? Какое бремя спало бы с моей души – говорю вам это как другу, – если бы моя рабская приверженность истине не вынуждала меня ответить: всем подозрителен!

Полюбуйтесь, до чего сентиментально-слезливы становятся бесхвостые страусы, ища места, куда бы спрятать голову! Вегг испытывает поистине неизъяснимое удовлетворение, радуясь буре чувств, которая охватывает его при мысли о том, что мистер Роксмит завзятый проныра.

– В эту звездную ночь, мистер Венус, – замечает Сайлас, ведя участника дружеского договора по двору и так же, как он, ощущая на себе воздействие многократных возлияний, – в эту звездную ночь просто тяжко думать, что наседающие незнакомцы и завзятые проныры могут преспокойно возвращаться домой, будто они самые что ни на есть порядочные люди!

– Зрелище этих небесных светил, – говорит мистер Венус, глядя вверх и роняя шляпу с головы, – с особой силой приводит мне на ум ее сокрушительные слова о том, что она не хочет и сама себя равнять и чтобы ее равняли с каким-нибудь ске...

– Знаю, знаю! Можете не повторять, – говорит Вегг, пожимая ему руку. Вы только представьте, как эти звезды укрепляют меня в моем решении действовать во имя правды против того, кого мы не будем здесь называть. Я не злобствую, отнюдь нет. Но вы видите, как они мерцают? Им есть что вспомнить! И что же они вспоминают, сэр?

Мистер Венус подхватывает заунывным голосом:

– Ее слова, написанные ее собственной рукой, что она не хочет и сама себя равнять и чтобы... – Но тут Сайлас с достоинством перебивает его:

– Нет, сэр! Они вспоминают наш дом, маленького мистера Джорджа, тетушку Джейн и дядюшку Паркера. Вспоминают все погубленное, все принесенное в жертву ничтожному червю и баловню фортуны!

ГЛАВА VIII, – в которой совершается похищение, впрочем вполне невинное

Ничтожный червь и баловень фортуны, или, выражаясь менее язвительно, Никодимус Боффин, эсквайр, он же Золотой Мусорщик, успел настолько обжиться в своем великолепном аристократическом особняке, насколько это позволяла ему его натура. Он не мог не чувствовать, что особняк, подобно великолепному аристократическому кругу сыра, слишком велик для его скромных потребностей и порождает несметное количество паразитов, но рассматривал этот недостаток как своего рода пожизненный налог на наследство. И он мирился с ним, тем более что миссис Боффин наслаждалась своей новой ролью, а мисс Беллу теперешний образ жизни приводил в восторг.

Эта юная девица оказалась ценным приобретением для четы Боффинов. Она была такая хорошенькая, что нравилась всюду, где бы ни появилась, а понятливость и ум правильно подсказывали ей, как вести себя в новой обстановке. Облагораживала ли такая новизна ее сердце, это вопрос вкуса, остающийся открытым, что же до вопросов вкуса там, где дело касалось внешности и манер, тут сомневаться в облагораживающем влиянии новой обстановки не приходилось.

И вскоре мисс Белла стала указывать миссис Боффин, как себя вести, более того – мисс Белла стала испытывать чувство неловкости и ответственности за миссис Боффин, когда та делала что-нибудь не так. Правда, существо с характером мягким и рассудком здравым не могло совершать очень уж серьезные промахи даже в обществе аристократических визитеров – крупнейших авторитетов по части утонченного обхождения, – единодушно признававших, что Боффины "очаровательно вульгарны" (вульгарность таких отзывов, безусловно, заслуживала другого эпитета). Но, оступаясь на гладком льду общепринятых условностей, на котором чада подснепов обязаны, во имя спасения своих аристократических душ, скользить то по кругу, то гуськом, миссис Боффин неизменно тянула за собой и мисс Беллу (так по крайней мере той казалось) и заставляла ее испытывать немалое замешательство под взглядами более искусных конькобежцев, принимавших участие в этих спортивных упражнениях.

По молодости лет мисс Белла, разумеется, не могла задумываться над тем, не ложно ли ее положение у мистера Боффина и насколько оно прочно. И так как она не щадила родительского дома, когда ей еще не с чем было его сравнивать, то в ее насмешках над ним и неблагодарности, сказавшейся в предпочтении ему чужого крова, не замечалось ничего нового.

– Бесценный человек этот Роксмит, – сказал мистер Боффин месяца три спустя, после переезда к ним Беллы. – Только я еще не раскусил его как следует.

Белла тоже не успела его раскусить, и поэтому слова мистера Боффина заинтересовали ее.

– Так печься о моих делах – печься денно и нощно не смогли бы и пятьдесят секретарей вместе взятых, – продолжал мистер Боффин. – И в то же время иной раз будто преграду положит посреди улицы между собой и мной, когда я собираюсь чуть ли не под ручку его взять.

– То есть как, сэр? – удивилась Белла.

– Да видите ли, душенька, – пояснил мистер Боффин, – он ни с кем не желает здесь встречаться, только с вами. Когда у нас бывают гости, мне бы хотелось видеть мистера Роксмита на его обычном месте за столом, а он – ни за что.

– Если мистер Роксмит считает себя выше нашего общества, – заявила мисс Белла, тряхнув головкой, – я бы на вашем месте оставила его в покое.

– Нет, душенька, не в том дело, – проговорил мистер Боффин после короткого раздумья. – Он вовсе не считает себя выше нашего общества.

– Так, может быть, он считает себя ниже его? – сказала мисс Белла. Ему лучше знать.

– Нет, душенька, опять не то. Нет, нет, – повторил мистер Боффин, снова подумав и покачав головой, – Роксмит человек скромный, но самоуничижением он не страдает.

– Так в чем же тогда дело, сэр? – спросила мисс Белла.

– Убей меня бог, не знаю! – воскликнул мистер Боффин. – На первых порах он не желал встречаться только с одним мистером Лайтвудом. А теперь всех избегает, кроме вас.

"Ого-го! – протянула мысленно мисс Белла. – Вот оно что! Скажите на милость! – Ведь мистер Мортимер Лайтвуд обедал у Боффинов раза два-три, а кроме того, она встречалась с ним в других домах, и он оказывал ей внимание. – Довольно смело со стороны какого-то секретаря и папиного жильца ревновать меня!"

То, что папина дочка так пренебрежительно отзывалась о папином жильце, могло показаться странным, но эта странность была не единственной в характере девушки испорченной вдвойне: испорченной сначала бедностью, а потом богатством. И пусть наше повествование позволит этим странностям распутаться самим собой.

"Подумать только! – мысленно восклицала исполненная презрения мисс Белла. – Папин жилец предъявляет на меня какие-то права и не подпускает ко мне женихов! Нет, в самом деле, это уж чересчур! Мистер и миссис Боффин открывают передо мной такую широкую дорогу, и вдруг – кто же? – секретарь и папин жилец позволяет себе вмешиваться в мои дела!"

А ведь не так давно Беллу взволновало открытие, что она нравится этому секретарю и папиному жильцу. Но тогда в ее жизни еще не играл никакой роли ни великолепный аристократический особняк, ни портниха миссис Боффин.

И все же, несмотря на свою кажущуюся скромность, этот секретарь и папин жилец личность чрезвычайно навязчивая, по мнению мисс Беллы. Каждый раз в окне его кабинета горит свет, когда мы возвращаемся со спектакля или из оперы, и каждый раз он тут как тут – помогает нам выйти из кареты. Каждый раз миссис Боффин сияет при виде его и обращается к нему с приветливостью, поистине возмутительной, как будто планы этого человека можно принимать всерьез и одобрять!

– Вы никогда не просите меня передать что-нибудь вашим домашним, мисс Уилфер, – сказал однажды секретарь, встретив ее случайно, с глазу на глаз, в большой гостиной. – Я буду счастлив выполнить любое поручение.

– Как это понимать, мистер Роксмит? – осведомилась мисс Белла, томно опуская глаза.

– Как понять слово "домашние"? Я говорю о доме вашего отца в Холлоуэе.

Она вспыхнула от этого упрека, сделанного так искусно, что его можно было принять за прямой, чистосердечный ответ на ее вопрос, и сказала еще холоднее, подчеркивая каждое слово:

– О каких передачах и поручениях вы изволите говорить?

– О приветах и поклонах родным, которые, как я полагаю, вы так или иначе передаете, – тем же спокойным тоном ответил секретарь. – Мне было бы очень приятно, если бы вы воспользовались такой оказией. Ведь я, как вам известно, ежедневно бываю и тут и там.

– Незачем об этом напоминать мне, сэр.

Она слишком поторопилась осадить "папиного жильца" и сама это почувствовала, встретив его спокойный взгляд.

– Мои родные не так уж часто присылают мне... как вы изволили выразиться? – ах да, поклоны и приветы, – заявила мисс Белла, спеша найти себе оправдание в том, что ею пренебрегают.

– Они часто справляются о вас, и я сообщаю им то немногое, что знаю.

– Надеюсь, ваши сообщения правдивы! – воскликнула Белла.

– Надеюсь, вы не сомневаетесь в этом, так как малейшее сомнение обернулось бы против вас.

– Нет, разумеется, не сомневаюсь. Я заслужила упрек, он вполне справедлив. Извините меня, мистер РОК-СМИТ.

– Ваши извинения выказывают вас с такой хорошей стороны, что я не могу не принять их, – с чувством проговорил он. – Простите меня за эти слова, они вырвались невольно. Но вернемся к тому, с чего мы начали. Ваши родные, вероятно, думают, что я рассказываю вам о них, передаю приветы и прочие весточки. Но мне не хочется беспокоить вас, а вы сами о доме никогда не спрашиваете.

– Завтра, сэр, – сказала Белла, глядя на него так, словно он чем-то уязвил ее, – я собираюсь навестить своих домашних.

– Вы говорите это... – он запнулся, – мне или для передачи им?

– Как вам будет угодно.

– Значит, и родным и мне? И можно передать им это?

– Если хотите, пожалуйста, мистер Роксмит. Но я так или иначе приеду завтра.

– Тогда я предупрежу их.

Секретарь постоял минуту, видимо давая Белле возможность продолжить разговор, если она того пожелает. Но девушка молчала, и он вышел из гостиной. Оставшись одна, мисс Белла, к своему удивлению, убедилась, что из этой короткой беседы можно сделать два любопытных вывода. Первый: когда мистер Роксмит уходил, вид у нее был, несомненно, покаянный, и сердцем она тоже чувствовала раскаяние. Второй: у нее и в мыслях не было навестить родных до тех пор, пока она не сказала ему об этом, как о чем-то решенном. "Не понимаю ни себя, ни его! – недоумевала она. – Ему никто не давал права властвовать надо мной! И почему вдруг я стала считаться с ним, когда мне до него нет никакого дела?"

По настоянию миссис Боффин Белла должна была совершить свою поездку в карете, и на другой день она отправилась домой с большой помпой. Миссис Уилфер и мисс Лавиния долго обсуждали возможность и невозможность приезда Беллы в столь роскошном экипаже, но, завидев карету из окна, за которым они прятались в ожидании, решили задержать ее у дверей как можно дольше для того, чтобы подавить таким великолепием соседей и вызвать среди них переполох. Вслед за тем обе дамы, спустившись в так называемую гостиную, приготовились принять мисс Беллу с подобающим случаю полным безразличием.

Гостиная эта была очень маленькая и очень убогая, а лестница, которая туда вела, – очень узенькая и совсем покосившаяся. Сам домишко со всем его убранством был жалкой противоположностью великолепному аристократическому особняку. "Просто не верится, – подумала Белла, – что я когда-то могла жить здесь".

Мрачная величественность миссис Уилфер и прирожденная дерзость Лавви не улучшили настроения Беллы. Белле надо было хоть немножко помочь, но на помощь к ней никто не пришел.

– Какая нам оказана... честь! – произнесла миссис Уилфер, подставляя дочери щеку, не более приятную и желанную для поцелуя, чем ложка с оборотной стороны. – Ты, вероятно, скажешь, Белла, что твоя сестра Лавви заметно выросла.

– Мама, – перебила ее мисс Лавиния, – ваш раздраженный тон меня нисколько не удивляет, Белла его вполне заслужила, но, серьезно вас прошу, оставьте меня в покое и не выдумывайте глупостей, будто я выросла! В моем возрасте уже не растут.

– Я сама выросла после замужества, – строго провозгласила миссис Уилфер.

– Ну и прекрасно, мама, – сказала Лавви, – только на вашем месте я бы об этом не распространялась.

Надменный взгляд, которым эта величественная женщина ответила на слова дочери, мог бы смутить противника менее дерзкого, но на Лавинию он не произвел ни малейшего впечатления, и, предоставив матушке кидать надменные взгляды столько, сколько ей покажется нужным при данных обстоятельствах, она как ни в чем ни бывало обратилась к сестре:

– Надеюсь, Белла, ты не сочтешь для себя унизительным, если я тебя поцелую? Спасибо! Ну, как ты поживаешь, Белла? И как поживают твои Боффины?

– Молчать! – вскричала миссис Уилфер. – Довольно! Я не потерплю такой вольности!

– Ах, скажите на милость! Тогда – как поживают твои Споффины? отпарировала Лавви. – Если уж мама возражает против твоих Боффинов.

– Наглая девчонка! Мегера! – произнесла миссис Уилфер с поистине угрожающей суровостью.

– Мегера я или пантера, – тряхнув головкой, преспокойно ответила Лавиния, – меня это очень мало трогает и мне совершенно все равно, кем быть. Но после замужества я не вырасту – так и знайте!

– Не вырастешь? Ах, не вырастешь? – величественно вопросила миссис Уилфер.

– Нет, мама, не вырасту. Ни за что на свете.

Миссис Уилфер взмахнула перчатками и перешла на величественно патетический тон.

– Что прикажете ожидать матери? – так вещала она. – Старшая моя дочь предпочитает мне гордецов и богачей, младшая – меня презирает. Все одно к одному.

– Мама! – заговорила, наконец, Белла. – Мистер и миссис Боффин богатые люди, это бесспорно, но никто не давал вам права называть их гордецами. Да вы и сами должны знать, что они вовсе не гордецы.

– Короче говоря, мама, – вмешалась Лавви, без всякого предупреждения переметнувшись на сторону своего недавнего противника, – вы должны знать, что мистер и миссис Боффин само совершенство, а если не знаете, то позор на вашу голову.

– Да, правильно, – сказала миссис Уилфер, великодушно принимая перебежчицу в свое лоно. – Нам, кажется, действительно следует считать их совершенством. Вот почему, Лавиния, я возражаю против твоих вольностей. Миссис Боффин (о физиономии которой я, увы, не могу говорить с должным спокойствием), миссис Боффин и твоя мать не состоят в дружеских отношениях. Вряд ли можно хотя бы на минуту предположить, что она и ее супруг осмеливаются называть нашу семью "Уилферы". И потому я не снизойду до того, чтобы называть их "Боффины". Нет, нет! Подобная... фамильярность, вольность, бесцеремонность – назовите как угодно – предполагала бы такие взаимоотношения, каких на самом деде не существует. Я выражаюсь понятно?

Не вняв ни единому слову из этого весьма внушительного и красноречивого заявления, Лавви снова обратилась к сестре:

– Белла, а ты все же так ничего и не сказала о своих... как их там?

– Я не желаю говорить о них здесь, – ответила Белла, стараясь сдержать негодование и притопывая ножкой. – Таких людей незачем приплетать к нашим дрязгам. Они слишком добры и слишком хороши для этого.

– Зачем же выражать свою мысль именно так? – ядовито вопросила миссис Уилфер. – Нужны ли тут околичности? Правда, это очень учтиво и любезно, но зачем же выражать свою мысль именно так? Почему не сказать прямо, что они слишком добры и слишком хороши для нас? Мы понимаем намек. Зачем же прибегать к обинякам?

– Мама, – сказала Белла, топнув ножкой, – вы и святого способны довести до умопомрачения! И вы и Лавви!

– Злосчастная Лавви! – жалостливым голосом возопила миссис Уилфер. – Ей всегда достается. Бедное мое дитя! – Но Лавви так же неожиданно, как и в первый раз, переметнулась на сторону другого противника, весьма резко заметив при этом:

– Уж меня-то, мама, можете не опекать, я и сама за себя постою.

– Я изумляюсь, – проговорила миссис Уилфер, адресуя на сей раз свои замечания старшей дочери, как, в общем, более надежной, чем совершенно необузданная Лавви. – Я изумляюсь, Белла, что ты нашла время и желание оторваться от мистера и миссис Боффин и посетить нас. Я изумляюсь, что наши права на тебя, столкнувшись с недосягаемыми по высоте правами мистера и миссис Боффин имеют какое-то значение. Мне, разумеется, следует быть благодарной за такой успех в соперничестве с мистером и миссис Боффин. (Почтенная женщина с особым ожесточением напирала на первую букву в слове "Боффин", точно в букве "Б" и таился корень ее недовольства носителями этой фамилии и точно Доффин, Моффин или Поффин было бы гораздо легче снести.)

– Мама, – сердито заговорила Белла, – вы просто вынуждаете меня сказать, что мне не следовало приезжать домой и что больше я домой не приеду, во всяком случае в папино отсутствие, потому что мой бедный дорогой папочка человек благородный и никогда не станет завидовать моим великодушным друзьям, никогда не станет злобствовать на них. Папа слишком деликатен и мягок, чтобы попрекать меня теми скромными требованиями, которые они ко мне предъявляют, и тем очень нелегким положением, в котором я очутилась совеем не по своей вине. Я всегда любила бедного дорогого папочку больше, чем вас обеих, вместе взятых, и я его люблю и всегда буду любить.

И тут Белла, уже не черпая больше никакого утешенья в своей очаровательной шляпке и в нарядном платье, залилась слезами.

– Я уверена, Р. У., – воскликнула миссис Уилфер, возводя глаза ввысь и обращаясь куда-то в пространство, – я уверена, что, если бы вы присутствовали здесь и слышали, как вашу жену и мать вашего семейства принижают по сравнению с вами, вы испытали бы потрясение всех чувств! Но судьба уберегла вас, Р. У., и обрушилась на меня.

И тут миссис Уилфер залилась слезами.

– Ненавижу этих Боффинов! – воскликнула мисс Лавиния. – Пусть мне не позволяют называть их Боффи-нами! Я все равно буду называть их Боффинами! Боф-фины, Боффины, Боффины! Они зловредные, эти Боф-фины! Эти Боффины восстановили против меня Беллу, и я заявляю Боффинам прямо в лицо... – Это не совсем соответствовало положению вещей, но следует учесть, в каком волнении находилась юная мисс Лавиния. – Я заявляю, что они противные Боффины, вульгарные Боффины, гнусные Боффины, отвратительные Боффины! Вот!

И тут мисс Лавиния залилась слезами.

Калитка в палисаднике скрипнула, и они увидели секретаря, быстро поднимавшегося по ступенькам.

– Так как у нас никого нет в услужении, я сама открою ему дверь. Тряхнув головой, миссис Уилфер утерла слезы и с жертвенным видом поднялась со стула. – Нам нечего скрывать. Если он обнаружит следы волнения у нас на лицах, пусть делает из этого любые выводы. – Она выплыла за дверь и через минуту снова вплыла в комнату, провозгласив, точно герольд: – Мистер Роксмит имеет передать сверток мисс Белле Уилфер.

Мистер Роксмит вошел сразу после доклада и, разумеется, понял, что тут происходило. Однако он, со свойственной ему деликатностью, сделал вид, будто ничего не заметил, и обратился к мисс Белле:

– Мистер Боффин собирался еще утром положить этот сверток в карету. Ему хотелось сделать вам маленький подарок на память – тут кошелек, мисс Уилфер. Но так как он не успел выполнить свое намерение, я решил поехать за вами вдогонку.

Белла взяла сверток и поблагодарила секретаря.

– Мы здесь повздорили, мистер Роксмит, но не больше, чем всегда. У нас это водится, как вам известно. Я уезжаю. До свиданья, мама. До свиданья, Лавви. – И, поцеловав их обеих, мисс Белла шагнула к двери. Секретарь хотел было проводить ее, но так как миссис Уилфер, выступив вперед, проговорила с достоинством: "Прошу прощенья! Разрешите мне воспользоваться своими материнскими правами и проводить дочь до кареты, которая ее ожидает", – он извинился и отступил в сторону. Какое это было великолепное зрелище, когда миссис Уилфер распахнула настежь дверь и, простерев перчатки, громко провозгласила: "Служитель миссис Боффин! – А потом, когда он предстал пред ней, добавила кратко, но величаво: – Мисс Уилфер выходит!" – и сдала дочь на его попечение, точно страж в юбке, выпускающий государственного преступника из Тауэра. Этот церемониал произвел совершенно парализующее действие на соседей, и те не могли оправиться от оцепенения минут двадцать, тем более что достойнейшая миссис Уилфер, охваченная поистине серафическим экстазом, все это время возвышалась на верхней ступеньке лестницы.

Сев в карету, Белла развязала маленький сверток. Там был изящный кошелек, а в кошельке – бумажка в пятьдесят фунтов. "Вот папа удивится! подумала она. – Поеду в Сити и сама преподнесу ему этот приятный сюрприз!"

Точный адрес "Чикси, Вениринг и Стоблс" ей не был известен. Зная только, что контора где-то недалеко от Минсинглейн, она велела кучеру остановиться на углу этой мрачной улицы и отправила "служителя миссис Боффин" на поиски "Чикси, Вениринг и Стоблс", приказав ему передать на словах, что если Р. Уилфер сможет выйти, его будет ждать дама, желающая поговорить с ним. Это таинственное известие, услышанное из уст ливрейного лакея, произвело такой переполох в конторе, что вдогонку за Рамти-Растяпой немедленно выслали соглядатая юного возраста с наказом рассмотреть как следует, что это за дама, и явиться с докладом обратно. Волнение нисколько не улеглось, когда соглядатай ворвался в контору со словами:

– Хороша пташка! Сидит в карете – шик, блеск!

Сам Растяпа, с пером за ухом, в порыжелой шляпе, прибежал на угол, совершенно запыхавшись, и только тогда узнал свою дочь, когда его втащили в карету за галстук и чуть ли не задушили в объятиях.

– Голубка моя! – пролепетал он, еле переводя дух. – Боже милостивый! Какая ты стала! Просто обворожительная женщина! А я думал, что наша дочка теперь загордилась и позабыла свою мать и сестру!

– Я только что от них, папочка.

– Ах, вот что! Ну и как... как мама? – неуверенно спросил Р. У.

– Очень злющая, папа. Обе злющие, и она и Лавви.

– Да, на них иногда немножко находит. Белла, ты была к ним снисходительна, друг мой?

– Нет. Я, папа, тоже злилась. Мы все три были злющие. Папа, знаешь что? Я хочу, чтобы ты поехал со мной пообедать куда-нибудь.

– Да я, друг мой, собственно, уже закусил... даже неудобно признаваться в этом в такой роскошной карете... простой колбасой. – Р. Уилфер смиренно понизил голос, глядя на канареечного цвета обивку экипажа.

– Ну это все равно что ничего, папа!

– Да, иной раз кажется, что и маловато, друг мой, – признался Р. У., проводя рукой по губам. – Но когда обстоятельства, в которых ты не волен, нагромождают препятствия между тобой и ростбифом, ничего другого не остается, как смирить свой дух и удовольствоваться, – тут он снова понизил голос из уважения к карете, – простой колбасой.

– Бедный мой папочка! Слушай, молю тебя, отпросись на весь день и давай проведем его вместе!

– Ну, что ж, голубчик, помчусь в контору, попрошу, чтобы меня отпустили.

– Хорошо. Но пока ты еще не умчался... – Она взяла его за подбородок, стащила с него шляпу и, верная своей старой привычке, начала ерошить ему волосы. – Пока ты не умчался, скажи мне, что я хоть и взбалмошная и нехорошая, но тебя, папа, никогда не обижала.

– Друг мой, я подтверждаю это от всего сердца. И разреши мне еще заметить, – добавил он, покосившись на окно, – что, когда обворожительная женщина, разряженная в пух и прах, треплет человека за волосы посреди Фенчерч-стрит, это может привлечь внимание прохожих.

Белла рассмеялась и надела на него шляпу. Но лишь только отец засеменил прочь, что-то трогательное в его ребячески пухлой фигурке, в его потрепанной одежде вызвало у нее слезы на глазах. "Ненавижу этого секретаря! Он не смеет так думать обо мне! – проговорила она мысленно. – И все же в этом есть доля правды!"

А вот и отец – ни дать ни взять мальчуган, отпущенный с уроков!

– Все в порядке, друг мой. Ничего не сказали – разрешили беспрекословно.

– Ну-с, папа, теперь надо найти такое укромное местечко, где я могла бы отпустить карету и подождать тебя, пока ты пойдешь по одному моему поручению.

Вопрос потребовал некоторых раздумий.

– Видишь ли, друг мой, ты стала такая обворожительная женщина, что местечко следует отыскать самое укромное. – Наконец ему пришло на ум: Возле парка, что у Тринити-Хаус, на Тауэр-Хилле. – И они поехали туда, а там Белла отпустила кучера, послав с ним записку миссис Боффин, что она осталась с отцом.

– А теперь, папа, слушай внимательно и обещай клятвенно во всем мне повиноваться.

– Обещаю клятвенно, друг мой!

– Ты ни о чем не спрашиваешь, берешь вот этот кошелек, идешь в ближайшую лавку, где торгуют всем самым, самым хорошим, покупаешь и надеваешь там самое красивое готовое платье, самую красивую шляпу и самые красивые ботинки (обязательно лакированные!) и возвращаешься сюда.

– Но, Белла, дорогая моя...

– Папа! – шутливо погрозив ему пальцем. – Ты обещал мне. Хочешь стать клятвопреступником?

Глаза маленького чудака увлажнились слезами, но дочка осушила их поцелуями (хотя и сама тут же прослезилась) и отпустила его. Примерно через полчаса он появился столь блистательно преобразившийся, что восхищенная Белла обошла его кругом раз двадцать и только после этого в порыве восторга прижалась к нему.

– Вот теперь, папа, – сказала она, взяв его под руку, – вези свою обворожительную женщину обедать.

– Куда же мы поедем, друг мой?

– В Гринвич! * – храбро воскликнула Белла. – И будьте добры заказать своей обворожительной женщине все самое лучшее!

– А тебе не хотелось бы, друг мой, – робко проговорил Р. У., когда они шли к пристани, – чтобы твоя мама была сейчас с нами?

– Нет, папа, сегодня ты должен принадлежать мне целиком. Ведь я всегда была твоей любимицей, а ты всегда был моим любимцем. Мы и раньше частенько удирали с тобой вдвоем из дому. Помнишь, папа?