Текст книги "Самая красивая женщина в городе и другие рассказы"

Автор книги: Чарльз Буковски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Затям я поднял на место трусы и брюки и уселся в кресло; я пил вино и пиво, пылая от ярости, не произнося ни слова. Те, наконец, пришли в себя.

– Спокойной ночи, Андрэ, – сказал он.

– Спокойной ночи, Андрэ, – сказала она.

– Осторожнее, там ступеньки, – сказал я. – Они очень скользкие под дождем.

– Спасибо, Андрэ, – ответил он.

– Мы будем осторожнее, Андрэ, – ответила она.

– Любовь! – сказал я.

– Любовь! – в один голос ответили они.

Я закрыл дверь. Господи, как славно все-таки быть бессмертным французским поэтом!

Я зашел на кухню, отыскал хорошую бутылку французского вина, каких-то анчоусов и фаршированные оливки. Вынес все это в гостиную и разложил на шатком кофейном столике.

Начислил себе высокий бокал вина. Потом подошел к окну, выходившему на весь белый свет и на океан. Ничего так океан: делает себе дальше то, чем и раньше занимался. Я закончил то вино, налил еще, отъел немного от закуси – – и устал.

Снял одежду и забрался прямо на середину кровати Андрэ. Перднул, поглядел в окно на солнышко, прислушался к морю.

– Спасибо, Андрэ, – сказал я. – Неплохой ты парень, в конце концов.

И талант мой еще не иссяк.

ВСЕ ВЕЛИКИЕ ПИСАТЕЛИ

она висела у Мэйсона на телефоне.

– ага, ладно, это... слушай, я пьяный был. я не помню, ЧТО ИМЕННО я тебе сказал! может, правда, может, и нет! нет, я НЕ извиняюсь, я уже устал извиняться... ты – что? не будешь? ну так черт бы тебя побрал!

Генри Мэйсон бросил трубку. снова шел дождь. даже под дождем с бабами какие-то заморочки, с ними вечно...

задребезжал звонок интеркома. он снял трубку.

– к вам мистер Бёркетт, некий Джеймс Бёркетт...

– ты ему не скажешь, что рукописи уже вернули? мы отправили их почтой вчера.

весьма сожалеем и все такое.

– но он настаивает на том, чтобы поговорить с вами лично.

– и ты не можешь от него отделаться?

– нет.

– ладно, зови его сюда.

куча проклятых экстровертов. хуже, чем торговцы одеждой, чем торговцы щетками, хуже, чем...

вошел Джеймс Бёркетт.

– присаживайтесь, Джимми.

– только близкие друзья зовут меня "Джимми".

– присаживайтесь, мистер Бёркетт.

по первому же взгляду на Бёркетта можно было определить, что он ненормальный.

великая любовь к себе окутывала его неоновой краской. и ничем ее не свести.

правдой – в том числе. такие не знают, что такое правда.

– слуште, – сказал Бёркетт, прикуривая и улыбаясь вокруг своей сигареты, как темпераментная и оттяжная сучка. – как это вам мое барахло не понравилось?

серкетарша ваша говорит, вы все обратно отправили? чего это вы вздумали все обратно отправлять, а, чувак? как это – обратно отправили?

и мистер Бёркетт тут посмотрел ему в глаза, так прямо посмотрел ему в глаза, как бы упирая на то, что у него есть ДУША. ты ведь ЛЮБИШЬ то, что делаешь, а так трудно делать это, и только мистер Бёркетт этого не сознавал.

– просто там не было ничего хорошего, Бёркетт, вот и все.

Бёркетт постукал сигаретой о пепельницу – нет, он просто протаранил ею пепельницу, вбивая ее в донышко и выкручивая при этом. потом зажег еще одну и, держа перед собой спичку, еще пылавшую, проговорил:

– эй, послушай, мужик, не надо мне этого ДЕРЬМА тут вешать!

– вы кошмарно пишете, Джимми.

– я сказал, только мои ДРУЗЬЯ зовут меня "Джимми"!

– вы говенно пишете, мистер Бёркетт, по нашему мнению, конечно, и только по нашему мнению.

– слушай, чувак, я эти игры ЗНАЮ! ПОДСОСЕШЬ как надо – и тебя приняли! только ПОДСОСАТЬ надо! а я не СОСУ, чувак! моя работа одна такая!

– это уж точно, мистер Бёркетт.

– если б я был жидом, или педиком, или комми, или черномазым, то все было бы схвачено, чувак, я бы прошел.

– тут у меня вчера был черный писатель, который сказал, что если бы кожа у него была белой, он бы стал миллионером.

– ладно, а как насчет педиков?

– некоторые педики пишут довольно неплохо.

– как Жене, а?

– как Жене.

– хуй сосать надо, значит, а? я должен писать о том, как сосут хуй, а?

– я этого не говорил.

– слушай, чувак, мне только немного рекламы надо. немного рекламы – и я пойду.

народ ПОЛЮБИТ меня! им только УВИДЕТЬ надо мои вещи!

– послушайте, мистер Бёркетт, мы о деле говорим. если б мы печатали каждого писателя, кто только потребует этого, потому что у него великие вещи, долго бы мы не протянули. приходится выносить суждения. если мы слишком часто будем ошибаться, нам конец. вот так все просто. мы печатаем хорошие произведения, которые продаются, и плохие произведения, которые продаются. мы на рынке. мы не занимаемся благотворительностью и, честно говоря, нас не слишком заботит улучшение души или исправление мира.

– но мои вещи ПОЙДУТ, Генри...

– "мистер Мэйсон", пожалуйста! только мои друзья...

– вы что пытаетесь – ОБОСРАТЬ меня?

– слушайте, Бёркетт, вы настырный. настырность у вас выходит здорово. почему б вам не пойти швабрами торговать, или страховками, или чем-нибудь еще?

– а что с моими вещами не так?

– не получается быть настырным и писать одновременно. это мог только Хемингуэй, а потом даже он забыл, как писать надо.

– я в смысле, чувак, что тебе не нравится в моих вещах? в смысле, будь ОПРЕДЕЛЕННЕЕ! не надо мне тут говна никакого вешать про Хемингуэя, чувак!

– 1955.

– 1955? это в каком смысле?

– это в том смысле, что тогда вы были хороши, но иголку заело. вы до сих пор играете 1955 – снова и снова.

– черт, да жизнь есть жизнь, и я по-прежнему пишу о ЖИЗНИ, чувак! ничего другого нет! какого дьявола ты мне тут вешаешь?

Генри Мэйсон испустил долгий медленный вздох и откинулся на спинку. художники нестерпимо скучны. и близоруки. если у них получалось, они верили в собственное величие, сколь бы плохими они ни были. если у них не получалось, то виноват в этом кто-то другой. не потому, что у них нет таланта; сколько бы они ни воняли, они всегда верили в свой гений. они всегда могли предъявить Ван-Гога, Моцарта или пару дюжин других, кто сошел в могилу до того, как маленькие жопки им отлакировало Славой. однако, на каждого Моцарта приходилось 50.000 несносных идиотов, которые, не переставая, изрыгали гниль. только самые хорошие бросали игру – вроде Рембо или Россини.

Бёркетт закурил еще одну сигарету, снова держа перед собой горящую спичку, пока говорил:

– слушайте, вы же печатаете Буковски. а он оступился. вы же знаете, что он оступился. признай это, чувак! Буковски же оступился, а? правда?

– ну, оступился.

– он пишет ГОВНО!

– если говно продается, то мы будем его продавать. послушайте, мистер Бёркетт, мы – не единственное издательство. попробовали бы кого-нибудь другого? не принимайте наше суждение и всё.

Бёркетт встал.

– а толку-то, к чертям собачьим? вы все, парни, одинаковы! вам хорошая литература ни к чему! всему миру ни к чему НАСТОЯЩАЯ литература! да вы человека от мухи навозной отличить не сможете! потому что вы – дохлятина! ДОХЛЯТИНА, слышал? ВЫ ВСЕ, ПИЗДЮКИ, – ДОХЛЯТИНА! ИДИТЕ НА ХУЙ! ИДИТЕ НА ХУЙ! ИДИТЕ НА ХУЙ!

ИДИТЕ НА ХУЙ!

Бёркетт швырнул тлевшую сигарету на ковер, развернулся, подошел к двери, ГРОХНУЛ ею и исчез.

Генри Мэйсон поднялся, подобрал сигарету, положил ее в пепельницу, сел, зажег свою. с такой работой хрена лысого бросишь курить, подумал он. он откинулся на спинку кресла и затянулся: так радостно, что Бёркетт ушел, такие люди просто опасны – абсолютно безумны и злобны – особенно те, кто всегда пишут о ЛЮБВИ, или СЕКСЕ, или УЛУЧШЕНИИ МИРА. господи, господи. он выдохнул. задребезжал интерком.

он снял трубку.

– к вам некий мистер Эйнсуорт Хокли?

– чего ему надо? мы же отправили ему чек за ЗУД В ЯЙЦАХ И АТАСЫ В ОБЩАГЕ.

– он говорит, что у него есть новый рассказ.

– прекрасно. скажи ему, чтобы оставил у тебя.

– он говорит, что еще не написал его.

– ладно, пусть план оставит. я посмотрю.

– он говорит, что у него нет плана.

– так чего ж ему тогда надо?

– он хочет поговорить с вами лично.

– и ты не можешь от него отделаться?

– нет, он только таращится на мои ноги и скалится.

– так одерни же юбку, ради Христа!

– она слишком короткая.

– ладно. зови.

вошел Эйнсуорт Хокли.

– присаживайтесь, – сказал Мэйсон.

Хокли присел. затем подскочил. зажег сигару. Хокли носил с собой десятки сигар.

он боялся стать гомосексуалистом. то есть, он не знал, гомосексуалист он или нет, а поэтому постоянно курил сигары, считая, что это – по-мужски и динамично, но все равно сомневался, в каком он лагере. ему казалось, что женщины ему тоже нравятся. такая неразбериха.

– послушайте, – сказал Хокли. – я только что сосал 36-дюймовый ХУЙ!

гигантский!

– послушайте вы, Хокли, мы тут делом занимаемся. я только что от одного психа избавился. вам чего от меня надо?

– я хочу у вас отсосать ХУЙ у вас, чувак! ВОТ чего я хочу!

– я бы воздержался.

в комнате уже висел толстый слой сигарного смога. пыхал Хокли что надо. он вскочил с кресла. походил вокруг. сел. вскочил с кресла. походил вокруг.

– я, наверное, схожу с ума, – сказал Эйнсуорт Хокли. – я постоянно думаю о хуе. я раньше жил с этим 14-летним пареньком. огромный ХУЙ! господи. ОГРОМНЫЙ!

он однажды его прямо у меня перед носом отбил, никогда этого не забуду! а когда я учился в колледже, там все эти парни по раздевалке ходили, типа крутые такие, знаете? а у одного ЯЙЦА висели до самых КОЛЕН! мы, бывало, звали его ВОЛЕЙБОЛИСТ ГАРРИ. так вот, когда ВОЛЕЙБОЛИСТ ГАРРИ кончал, крошка, это был пиздец ВСЕМУ!

как взбитая сметана из пожарного крана хлестала! а когда эта штука высыхала...

чувак, по утрам ему приходилось простыню бейсбольной битой выколачивать, шелупонь стряхивать прежде, чем в прачечную отдавать...

– вы сумасшедший, Эйнсуорт.

– я знаю, я знаю, я вам про то же САМОЕ! хотите сигару?

Хокли ткнул ему сигарой прямо в рот.

– нет-нет, спасибо.

– может, вам хочется у МЕНЯ хуй отсосать?

– ни малейшего желания. ладно, чего вы хотите?

– у меня есть идея такого рассказа, чувак.

– хорошо. напишите его.

– нет, я хочу, чтобы вы послушали.

Мэйсон промолчал.

– ладно, – сказал Хокли. – вот она.

он забегал вокруг, пуляясь дымом.

– космический корабль, понимаете? 2 парня, 4 тетки и компьютер. и вот они рассекают по открытому космосу, понятно? дни, недели проходят. 2 парня, 4 тетки, компьютер. у теток уже все аж чешется. им хочется, понимаете? понятно?

– понятно.

– но знаете, что происходит?

– нет.

– два парня решают, что они гомосексуалисты и начинают заигрывать друг с другом. на теток – ноль внимания.

– ага, это как бы смешно. так и напишите.

– постойте. я еще не закончил. эти два парня заигрывают друг с другом. это омерзительно. нет. это не омерзительно! как бы там ни было, тетки подходят к компьютеру и открывают дверцы. и внутри компьютера – 4 ОГРОМНЫХ хуя с яйцами.

– безумно. пишите.

– постойте, постойте. но не успевают они и одного хуя цапнуть, как у машины появляются рты с жопами, и вся эта чертова механика пускается в оргию САМА С СОБОЙ. черт побери, вы можете себе такое вообразить?

– ладно. пишите. мне кажется. мы сможем это использовать.

Эйнсуорт зажег еще одну сигару, походил взад-вперед.

– как насчет аванса?

– нам один парень уже должен 5 рассказов и 2 романа. а от сроков отстает все больше и больше. если так будет продолжаться, он станет хозяином всей компании.

– тогда дайте мне половину, какого черта. полхуя лучше, чем никакого.

– когда мы сможем получить рассказ?

– через неделю.

Мэйсон выписал чек на $75.

– спасибо, крошка, – сказал Хокли, – ты и теперь уверен, что нам не хочется друг у друга хуй отсосать?

– уверен.

и Хокли ушел. Мэйсон вышел к секретарше. ее звали Франсин.

Мэйсон взглянул на ее ноги.

– это платье – довольно короткое, Франсин.

он не отрывал взгляда.

– такой стиль сейчас, мистер Мэйсон.

– зови меня просто "Генри". мне кажется, я никогда раньше не видел таких коротких платьев.

– они становятся все короче и короче.

– у всех, кто сюда заходит, от тебя по-прежнему встает. а потом они идут ко мне в кабинет и несут ахинею, как полоумные.

– ох, да ладно вам, Генри.

– даже у меня от тебя встает, Франсин.

та хихикнула.

– давай, пошли пообедаем, – сказал он.

– но вы же никогда меня на обед не приглашали.

– ах, так есть кто-то другой?

– О, нет. но сейчас же только пол-одиннадцатого.

– какая, к дьяволу, разница? я внезапно проголодался. очень проголодался.

– ладно. тогда секундочку.

франсин извлекла зеркальце, поиграла с ним немножко. затем они оба встали и вышли к лифту. в лифте они ехали совершенно одни. по пути вниз он сграбастал Франсин и поцеловал ее. пахла она малиной с незначительным привкусом кариеса. он даже облапал ей одну ягодицу. она для проформы посопротивлялась, слегка прижимаясь к нему.

– Генри! я прям не знаю, какая муха вас укусила! – хихикнула она.

– я всего лишь мужчина, в конце концов.

в вестибюле здания стоял киоск, где торговали конфетами, газетами, журналами, сигаретами, сигарами...

– одну минуточку, Франсин.

Мэйсон купил 5 сигар, огромных. зажег одну и выпустил гигантский фонтан дыма.

они вышли на улицу, ища, где бы поесть. дождь перестал.

– вы обычно курите перед обедом? – спросила она.

– и перед, и после, и между.

Генри Мэйсон чувствовал себя так, будто он совсем немножко сходит с ума. все эти писатели. да что с ними такое, к чертям собачьим?

– эй, вот неплохое местечко!

он придержал дверь, и Франсин вошла. он – за ней.

– Франсин, как же мне платье твое нравится!

– правда? ой, спасибо! у меня есть целая дюжина похожих.

– правда?

– умм-гумммм.

Мэйсон отодвинул ей стул и смотрел на ее ноги, пока она садилась. потом сел сам.

– господи, я проголодался. венерки из головы не идут – интересно, почему?

– я думаю, вы хотите меня выебать.

– ЧТО?

– я сказала: "я думаю, вы хотите меня выебать".

– о.

– Я вам это позволю. я думаю, вы очень славный человек, очень милый, в самом деле.

подошел официант и разогнал сигарный дым папками с меню. одну вручил Франсин, одну – Мэйсону. и стал ждать. и у него вставал. ну почему некотрым парням достаются такие куколки, а он вручную отбивать должен? официант принял у них заказ, все записал, прошел во вращающиеся двери, передал заказ повару.

– эй, – сказал повар. – это у тебя там что?

– ты о чем?

– о том, что у тебя тут рог вырос! спереди! ко МНЕ с этой штукой даже не приближайся!

– да это ерунда.

– ерунда? этой ерундой кого-нибудь убить можно! иди под холодный кран его засунь! смотреть противно!

официант зашел в мужскую уборную. некоторым так все девки достаются. а он – писатель. у него полный чемодан рукописей. 4 романа, 40 рассказов, 500 стихов.

ни шиша не опубликовано. паршивый мир. таланта распознать не могут. принижают талант всячески. "связи" им, видишь ли, тут нужны, вот и все. паршивый хуесосный мир. обслуживаешь целыми днями этих дурацких людишек.

официант извлек свой член, водрузил на раковину и начал плескать на него холодной водой.

СОВОКУПЛЯЮЩАЯСЯ РУСАЛКА ИЗ ВЕНЕЦИИ, ШТАТ КАЛИФОРНИЯ

Бар уже закрылся, им еще до меблирашек тащиться, а тут на тебе катафалк прямо на улице, где Желудочная Больница стоит.

– Мне кажется, сегодня – ТА САМАЯ ночь, – сказал Тони. – Я уже в крови это чую, вот те крест!

– Та самая ночь для чего? – переспросил Билл.

– Смотри, – сказал Тони. – Мы уже хорошо знаем расписание. Давай отметем одного! Какого хуя? Или кишка тонка?

– Ты чё, с дуба рухнул? Думаешь, я зассал, потому что этот морячок мне по сраке надавал?

– Я этого не говорил, Билл.

– Да ты сам ссыкло! Да я тебе вломлю как не фиг делать...

– Ага. Я знаю. Я не про это. Я в смысле, давай жмурика отметем прикола ради.

– Ёбть! Да хоть ДЕСЯТЬ жмуриков!

– Постой. Ты сейчас назюзюкался. Давай подождем. Мы знаем расписание. Мы знаем, как они работают. Мы ж каждую ночь следили.

– А ты, значит, не назюзюкался, а? Да у тебя иначе бы ОЧКО взыграло!

– Тихо ты! Смотри! Вот идут. И жмурик с ними. Бедолага какой-нибудь. Смотри, простыню ему на голову натянули. Печально.

– Да смотрю я, смотрю. В самом деле печально...

– Ладно, мы знаем расписание: если жмурик только один, они его закидывают, перекуривают и уезжают. А если двое, то дверцы в катафалке они оба раза не станут запирать. Настоящие четкие мальчонки. Им все это обрыдло. Если жмурика два, одного парня они просто оставляют на каталке за машиной, заходят внутрь и вывозят второго, а потом обоих закидывают. Мы сколько ночей за ними наблюдали?

– Фиг знает, – ответил Билл. – Шестьдесят уж точно.

– Ладно, вот у них один жмурик уже есть. Если сейчас вернутся за вторым, этот – наш. Не обосрешься, если они сейчас за вторым пойдут?

– Обосрусь? Да у меня кишка потолще твоей!

– Ладно, тогда смотри. Сейчас узнаем... Оп-ля, поехали! За вторым пошли! – сказал Тони. – Хватаем?

– Хватаем, – ответил Билл.

Они рванули через дорогу и схватили труп за голову и ноги. Тони досталась голова – прискорбный отросток, туго обмотанный простыней, – а Билл держал пятки.

Потом они неслись по улице, и чистая белая простыня развевалась на трупе по ветру: иногда проглядывала лодыжка, иногда – локоть, иногда полная ляжка, а затем они взбежали по парадным ступенькам меблированных комнат, допыхтели до двери, и Билл сказал:

– Господи ты бож мой, у кого ключ? Меня трясет чего-то!

– У нас мало времени. Эти уроды скоро второго жмурика вынесут! Кидай его в гамак! Быстро! Надо этот чертов ключ найти!

Они швырнули труп в гамак. И тот раскачивался в лунном свете взад-вперед, взад-вперед.

– А может, тело назад отнесем? – спросил Билл. – Господи боженька, царица небесная, назад его что, нельзя?

– Времени нет! Слишком поздно! Нас засекут. ЭЙ! ПОГОДИ! – вдруг завопил Тони.

– Я ключ нашел!

– СЛАВА ТЕ ГОСПОДИ!

Они отперли дверь, сгребли эту штуку с гамака и помчались с нею вверх по лестнице. Комната Тони находилась ближе. Второй этаж. Труп довольно гулко стукался о стену и перила.

Тут они дотащили его до двери Тони и разложили на полу, пока Тони нашаривал в карманах второй ключ. Потом дверь открылась, они плюхнули труп на кровать, сходили к холодильнику, зацепили тонин галлон дешевого мускателя, хлопнули по полстакана, возобновили, вернулись в спальню, уселись и посмотрели на труп.

– Как ты думаешь, нас кто-нибудь видел? – спросил Билл.

– Если кто и видел, то здесь, наверное, уже легавых бы полно было.

– А как ты думаешь, они район обыскивать будут?

– Каким образом? Ломиться в двери в такое время и спрашивать: "Нет ли у вас мертвого тела"?

– Блин, наверное, ты прав.

– Конечно, прав, – ответил Тони, – но все равно интересно, каково парням было: приходят, а тела нет. Весело, наверное.

– Ага, – подтвердил Билл, – наверное.

– Ладно, весело или нет, но жмурик у нас. Во какой, на кровати валяется.

Они посмотрели на штуку под простыней, выпили еще.

– Интересно, он сколько уже покойник?

– Недолго, наверное, – я так думаю.

– А интересно, когда они застывать начинают? Интересно, когда они начинают вонять?

– Этот ригор мортис не сразу начинается, я думаю, – сказал Тони. – А вонять начнет довольно скоро. Как мусор в раковине. Мне кажется, кровь им только в морге спускают.

И вот эти два алкаша продолжали себе глотать мускатель; временами они даже забывали о трупе и разговаривали о других вещах, смутных и важных, даже не умея толком выразить свои мысли. Затем беседа снова возвращалась к покойнику.

Тело по-прежнему лежало на месте.

– Чего с ним будем делать? – спросил Билл.

– Поставим в чулан, когда застынет. Когда несли, у него все еще болталось.

Вероятно, полчаса назад умер или около того.

– Так, ладно, ставим его в чулан. А что дальше будем делать, когда вонять начнет?

– Я об этом еще не подумал, – ответил Тони.

– Так подумай, – сказал Билл, начисляя себе щедрой рукой.

Тони попытался подумать.

– А ведь знаешь, мы же в тюрьму сесть за это можем. Если нас поймают.

– Ну дак. И?

– Н-ну, мне кажется, мы сделали ошибку, только уже слишком поздно.

– Слишком поздно, – отозвался Билл.

– Поэтому, – подытожил Тони, начисляя щедрой рукой себе, – раз уж мы с этим жмуриком тут застряли, можно хоть поглядеть на него.

– Поглядеть?

– Ну, поглядеть.

– А очко не взыграет? – осведомился Билл.

– Фиг знает.

– Ссышь?

– Ну. Меня к такому не готовили, – сказал Тони.

– Хорошо. Ты тянешь простыню, – решил Билл, – только сперва мне налей.

Наливай, а потом тяни.

– Ладно, – согласился Тони.

Наполнил стакан Билла. Подошел к кровати.

– Ну, всё, – сказал Тони, – по-ЕХАЛИ!

И содрал с тела простыню через голову. Глаз он не открывал.

– Боже ПРАВЕДНЫЙ! – произнес Билл. – Это же баба! Молодая!

Тони открыл глаза.

– Ага. Была молодой. Господи, ты посмотри на эти волосы, светлые, аж задницу прикрывают. Но УМЕРЛА! Кошмарно и окончательно умерла, навсегда. Вот невезуха! Я такого не понимаю.

– Как ты думаешь, ей сколько было?

– Да не похожа она на мертвую, – сказал Билл.

– Тем не менее.

– Посмотри только, какие сиськи! Какие ляжки! Какая пизда! Во пизда:

по-прежнему как живая!

– Ага, – сказал Тони. – Про пизду знаешь, как говорят: первой появляется, последней уходит.

Тони подошел к пизде, потрогал. Приподнял одну грудь, поцеловал эту чертову дохлятину.

– Так грустно, все так грустно – живем всю жизнь, как идиоты, а в самом конце подыхаем.

– Трупы нельзя трогать, – сказал Билл.

– Она прекрасна, – ответил Тони, – даже мертвая, она прекрасна.

– Ага, только если б она живой была, то на такую шантрапу, как ты, во второй раз бы и не взглянула. Сам же знаешь, разве нет?

– Еще бы! В этом-то все и дело! Теперь она ОТКАЗАТЬ не сможет!

– Ты это о чем, к ебеней фене?

– О том, – ответил Тони, – что хуй у меня твердый. ОЧЕНЬ ТВЕРДЫЙ!

Тони сходил и налил себе из банки. Выпил.

Потом подошел к кровати, стал целовать ей груди, запускать в ее волосы пальцы и, в конце концов, впился ей губами в мертвый рот. Поцелуй живого и мертвой. А потом взгромоздился на нее.

Это было ХОРОШО. Тони рвал и метал. Ни разу в жизни такой хорошей ебли у него не было! Он кончил. Скатился, вытерся простыней.

Билл наблюдал за всем процессом, то и дело поднося ко рту галлон мускателя под тусклой лампочкой.

– Господи, Билл, это было прекрасно, прекрасно!

– Да ты совсем рехнулся! Ты только что выебал покойницу!

– А ты всю жизнь покойниц ебал – дохлых теток с дохлой душой и дохлой пиздой, – только не знал этого! Прости, Билл, но ебаться с нею было прекрасно. Мне нисколько не стыдно.

– Она настолько хороша?

– Ты никогда в это не поверишь.

Тони сходил в ванную и поссал.

Когда он вернулся, Билл уже сидел на теле верхом. Продвигался он успешно. Даже постанывал и немного рычал. Затем нагнулся, поцеловал этот мертвый рот и кончил.

Потом скатился, схватил край простыни, вытерся.

– Ты прав. Лучше никогда в жизни не ебался!

Потом они оба сидели на стульях и смотрели на нее.

– А интересно, как ее звали? – спросил Тони. – Я влюбился.

Билл засмеялся.

– Вот теперь я знаю, что ты назюзюкался! И в живую-то бабу только придурок конченый влюбится, а ты на мертвой залип.

– Ну, залип, и что с того? – сказал Тони.

– Залип так залип, – сказал Билл. – Теперь-то что будем делать?

– Выкинем ее отсюда к чертовой матери! – ответил Тони.

– Как?

– Так же, как и затащили: по лестнице.

– Потом?

– Потом – в твою машину. Отвезем ее на Пляж Венеция и скинем в море.

– Вода холодная.

– Она ее почувствует не больше, чем твой хуй у себя внутри.

– А твой? – спросил Билл.

– Его она тоже не почувствовала, – ответил Тони.

Вот она – дважды выебанная, мертво разлатанная на простынях.

– Шевели мослами, крошка! – заорал Тони.

Он схватил ее за ноги и помедлил. Билл схватил за голову. Когда они выбежали из комнаты, дверь осталась открытой. Тони пинком захлопнул ее, как только они оказались на площадке; простыня больше не обматывала тело, а, скорее, просто телепалась на нем. Как мокрая вихотка на кухонном кране. И снова много билась она головой, бедрами и обширной задницей о стены и лестничные перила.

Они зашвырнули ее на заднее сиденье к Биллу.

– Постой, постой, малыш! – завопил Тони.

– Чего еще?

– Пузырь забыли, ишак!

– О, ну еще бы.

Билл остался сидеть и ждать с мертвой пиздой на заднем сиденье.

Тони был человеком слова. Вскоре он выбежал с банкой муски.

Они выехали на шоссе, передавая банку друг другу и отпивая из нее хорошими глотками. Стояла теплая и красивая ночь, луна, разумеется, была полной. Только не совсем ночь. Часы уже показывали 4:15 утра. Все равно хорошее время.

Они остановили машину. Еще глотнули доброго мускателя, вытянули тело и поволокли его долгим-долгим, песчаным-песчаным пляжем к морю. Потом добрались, наконец, до той его части, где песок то и дело заливало прибоем, где в песке, мокром, пористом, было полно песчаных крабиков и их норок. Там они опустили труп и приложились к банке. Время от времени избыточная волна обдавала всех троих:

Билли, Тони и мертвую Пизду.

Биллу пришлось подняться с песка, чтобы отлить, а поскольку его учили манерам девятнадцатого века, отлить он отошел на несколько шагов по пляжу. Когда друг удалился, Тони стянул простыню и посмотрел на мертвое лицо сплетении и колыхании водорослей, в соленом утреннем воздухе. Тони смотрел на это лицо, а Билл ссал у берега. Милое доброе лицо, носик чуть остренький, но очень хороший рот, и тут, когда тело ее уже начало застывать, он склонился к ней, очень нежно поцеловал ее в губы и сказал:

– Я люблю тебя, сука мертвая.

И накрыл тело простыней.

Билл стряхнул последние капли, вернулся.

– Мне еще выпить нужно.

– Давай. Я тоже глотну.

Тони сказал:

– Я ее от берега отбуксирую.

– А ты хорошо плаваешь?

– Не очень.

– А я хорошо. Я и отбуксирую.

– НЕТ! НЕТ! – заорал Тони.

– Черт побери, хватит орать!

– Я сам ее отбуксирую!

– Ладно! Ладно!

Тони еще раз хлебнул, стянул простыню вбок, поднял тело и медленно зашагал к волнолому. Мускатель ударил в голову сильнее, чем он предполагал. Несколько раз большие волны сбивали их с ног, вышибали ее у него из рук, и он отчаянно барахтался, бежал, плыл, стараясь отыскать в волнах тело. Потом замечал ее – эти длинные, длинные волосы. Совсем как у русалки. А может, она и была русалкой.

Наконец, Тони вывел ее за волноломы. Стояла тишина. На полпути между луной и рассветом. Он проплыл немного с нею рядом. Очень тихо. Время внутри времени и за пределами времени.

Наконец, он слегка подтолкнул тело. Она отчалила, наполовину погрузившись, и длинные пряди ее клубились вокруг тела. Все равно она оставалась прекрасна, хоть мертвая, хоть какая.

Она отплывала от него, попав в какое-то течение прилива. Море взяло ее.

Тут он неожиданно отвернулся, заспешил, загрёб к берегу. Казалось, он очень далеко. Последним взмахом оставшихся сил он выкатился на песок, словно волна, перебитая последним волноломом. Приподнялся, упал, встал, пошел, сел рядом с Биллом.

– Значит, ее больше нет, – произнес Билл.

– Ну. Корм акулий.

– А как ты думаешь, нас поймают?

– Нет. Дай хлебнуть.

– Полегче давай. Там уже на донышке.

– Ага.

Они вернулись к машине. Билл сел за руль. По пути домой они спорили, кому достанется последний глоток, потом Тони вспомнил о русалке. Он опустил голову и заплакал.

– Ты всегда ссыклом был, – сказал Билл, – всегда ссыклом был.

Они вернулись в меблирашки.

Билл ушел к себе в комнату, Тони – к себе. Вставало солнце. Мир просыпался.

Некоторые просыпались с бодунами. Некоторые – с мыслями о церкви. Большинство же еще спало. Воскресное утро. А русалка, русалка со своим славным мертвым хвостом – она уже в открытом море. А где-то пеликан нырнул и взмыл с серебристой рыбкой, похожей на гитару.

АККУМУЛЯТОР ПОДСЕЛ

я купил ей выпить, а потом еще выпить, и уж потом мы поднялись по лестнице за баром. там располагалось несколько больших комнат. она меня завела. язычком мне крутила. и мы лапали друг друга всю дорогу, пока поднимались. в первый раз я всунул стоймя, прямо в дверях. она лишь трусики оттянула, и тут я вставил.

потом мы зашли в спальню, а на другой постели пацан какой-то лежит, там две постели было, и пацан этот говорит:

– здорово.

– это мой брат, – говорит она.

парнишка – прямо доходяга, а по виду – отпетый бандит, но если вдуматься, все люди на свете по виду отпетые бандиты.

в изголовье стояло несколько бутылок вина. они открыли одну, я подождал, пока оба отопьют, потом сам хлебнул.

кинул десятку на комод.

пацан от бутылки не отрывался.

– у него старший брат – великий тореадор, Хайме Браво.

– я слыхал о Хайме Браво, он, в основном, в Т. на арену выходит, сказал я.

– но тюльку на уши мне вешать не надо.

– ладно, – ответила она. – тюльки не будет.

мы немного поговорили, прикладываясь, – просто светская беседа. а потом она погасила свет, и с брательником на соседней кровати мы сделали это снова.

бумажник я сунул под подушку.

когда мы закончили, она зажгла лампочку и ушла в ванную, а мы с брательником отхлебнули по очереди. когда он отвернулся, я вытерся простыней.

она вышла из ванны, по-прежнему хорошенькая; я имею в виду, после двух случек она все еще хорошо выглядела. груди маленькие, но твердые; сколько бы в них ни было, торчали как надо. а задница – большая, тоже то, что нужно.

– ты зачем сюда заехал? – спросила она, подходя к кровати. скользнула ко мне под бок, натянула простыню, приложилась к пазырю.

– аккумулятор зарядить через дорогу.

– после вот этого, – сказала она, – тебе самому подзарядка понадобится.

мы рассмеялись. даже брательник рассмеялся. потом посмотрел на нее:

– он нормальный?

– конечно, нормальный, – ответила она.

– вы о чем это? – спросил я.

– нам надо поосторожнее.

– не понял?

– тут одну девчонку в прошлом году чуть не убили. какой-то парень сунул ей кляп в рот, чтоб не орала, потом достал перочинный ножик и по всему тело ей крестов понавырезал. столько крови потеряла, чуть не умерла.

брательник ее оделся очень медленно, потом ушел. я дал ей пятерку. она швырнула ее на комод к десятке.

протянула мне бутылку. хорошее вино, французское. от него не тошнит.

она потерлась об меня ногой. мы уже оба сидели в постели. очень удобно.

– тебе сколько лет? – спросила она.

– черт-те сколько – почти полвека.

– вжариваешь ты здорово, а выглядишь как развалина ходячая.

– прости. я не очень симпатичный.

– о, нет, я думаю, ты – прекрасный человек. тебе это кто-нибудь говорил?

– спорить готов, ты это всем говоришь, с кем ебешься.

– нет, не всем.

мы еще немного посидели, бутылка ходила по кругу. было очень тихо, если не считать отзвуков музыки. доносившихся снизу из бара. я аж в какой-то сонный транс впал.

– ЭЙ! – завопила она. и длинным ногтем мне прямо в пупок.

– оу! ч-черт!

– ПОСМОТРИ на меня!

я повернулся и посмотрел.

– что ты видишь?

– красивую мексиканскую индианку.

– как ты это видишь?

– что?

– как ты видишь? ты же глаз не открываешь. ты щуришься. почему?

справедливый вопрос. я хорошенько отхлебнул французского вина.

– не знаю. может быть, я боюсь. всего боюсь. я имею в виду – людей, домов, вещей, всего. людей, главным образом.

– я тоже боюсь, – сказала она.