Текст книги "Муравечество"

Автор книги: Чарли Кауфман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

В меня врезается курьер на велосипеде, и я отлетаю на лавку фалафеля, курьер обзывает меня мудаком и едет дальше. Я встаю, отряхиваюсь.

…или того парня, который снял фильм с Джейком Джиллибрандом об ой-боюсь-страшном человеке в костюме кролика.

О, куда же сегодня подевались все Инго? Где Инго, когда он так остро нужен, чтобы спасти нас от самих себя? Инго, который предвидел будущее, понимал каким-то чутьем, что фальшь проникнет в нашу жизнь и мало-помалу, шаг за шагом, незаметно вытеснит все настоящее. Что фальшь придет уничтожить нас. Он знал, что наш мир эволюционирует и в конце концов бизнес, правительство и оппортунисты присвоят починку человеческих эмоций – эту жизненно важную функцию искусства, – чтобы держать в узде, ограничивать и порочить человеческий дух. И теперь я своей небрежностью и, возможно, своими амбициями уничтожил последнюю великую надежду цивилизации – невиданную работу того, кто находился одновременно и внутри, и за пределами той пародии, которую мы все сегодня называем популярной культурой, того, кто – благодаря своим тяготам, отчужденности и, может быть, расе – смог показать нам нас извне нас: де Токвиль нашего коллективного бессознательного. То, о чем писал Юнг, давно освоили корпорации. Да, мы все сегодня видим один и тот же сон, но это потому, что все мы смотрим «Анатомию страсти». Бога ради, мы все живем в «Шондаленде». Теперь нам снятся «Тайд» и «Бьюик». Мы мечтаем стать Брэдом Питтом или Анджелиной Джоли. Шрам из «Короля льва» – вот наше тайное «я», и вместо того, чтобы изо всех сил пытаться включить хотя бы эту бледную анимационную тьму в наше существо, мы пытаемся ее искоренить, потому что «Дисней» научил, что Шрам – это зло и его нужно уничтожить. Но в этой пустоши, где мы блуждаем, где постоянно испытывается наша вера, где манна небесная кажется абсурдом, где норма существования – это вечная борьба за статус, где для большинства единственная надежда обрести славу – это объявить себя жертвой, я не теряю надежды. Если бы мы только могли сказать «нет» – нет играм, в которые нас насильно втянули, нет устремлениям, которые нам велели иметь, нет мечтам, которые нам велели мечтать, – тогда, быть может, мы смогли бы найти друг друга в простоте и правде, пока не поздно!

Уже поздно.

Сейчас каждая секунда моей жизни – ошибка. Каждая секунда – перерождение в кошмар. Каждая секунда – сама по себе, отдельный мир, отдельная жизнь, и что будет дальше – скрыто, а что было до – исчезло. Прямо сейчас в моем теле новая болячка, или на стене в гостиной новая трещина, или эту комнату нужно покрасить, или у меня нет идей, или я слишком мало знаю, чтобы создать хоть что-то ценное. Где-то в мире голод, или миллион жертв этнической чистки, или вышедший из-под контроля пожар в горах, или мой грызущий, разъедающий гнев, или глупые жадные люди, или смертельно больной ребенок, или нога бездомного раздувается от гангрены, как черный воздушный шар. «Куда ушло мое время?» – спрашиваю я. Вот о чем я гадаю посреди этого кошмара. Куда ушло всё мое время? И мне еще более стыдно за то, что я так одержим своими мелкими проблемами. Своей психотической депрессией.

И тут, как по команде, я начинаю слышать голоса.

Приглушенные и далекие, они говорят о «Слэмми». Говорят мне, как там вкусно. Умоляют отправиться туда поесть. Боюсь, что схожу с ума. Мне стало страшно выходить из квартиры. Одна за другой перегорают лампочки, но я не покупаю новые, просто меняю их местами так, чтобы рабочая лампочка всегда висела над кроватью, где я теперь и провожу все свое время, как Пруст. Когда перегорает последняя, перемещаюсь на заднее крыльцо, которое упирается в многоквартирный дом. Свет из соседского окна – единственный достаточно яркий источник, чтобы можно было читать. Голос «Слэмми» становится громче:

«Как что-то может состоять на сто процентов из говядины и в то же время на сто процентов из любви? „Слэмми“. Посчитайте сами».

Я встревожен. Творится что-то ужасное, какая-то душевная болезнь или нервное расстройство. Голос женский. Разве голос в голове может быть другого пола? Надо бы позвонить другу-шизофренику Минди Милкману. Он должен знать. Возможно, этот голос считает себя мужским, хотя мне кажется женским. Не мне решать, какого пола голоса у меня в голове. Мне надо сесть и послушать для разнообразия.

«Когда вы обедаете в „Слэмми“, то счастливая не еда, а вы сами».

Полагаю, это лукавая отсылка к рекламе «Хэппи-мил» в «Макдоналдсе». Хотя не уверен.

В дверь стучит Сид Филдс, домовладелец, требует оплату. Но у меня ее нет. Притворяюсь, что меня нет дома, но эта уловка не будет спасать меня вечно.

Соседнее здание так близко, что я мог бы, если бы было желание, кулаком разбить окно живущей там женщины. Частенько думаю, что стоит, хотя и не могу понять, откуда во мне это желание. Вместо этого подглядываю в ее квартиру прямо с крыльца. Я не специально; просто окно слишком близко, а хозяйка иногда ходит почти без одежды. Я понимаю, что недопустимо тайком (или даже не тайком) поглядывать за женщиной, и не занимаюсь этим на постоянной основе, но иногда это случается просто по причине малого расстояния.

«„Слэмми“. На одной волне с Нью-Йорком».

Эту фразу женский голос произносит снова и снова, с разным тоном и ударениями. Сложно сконцентрироваться на чем-то другом. Я беспокоюсь за свой рассудок.

«Мы надкусываем Большое Яблоко. Придите и надкусите нас. „Слэмми“. Мы здесь, чтобы вы были сыты.

Мы надкусываем Большое Яблоко. Придите и надкусите нас. „Слэмми“. Мы здесь, чтобы вы были сыты.

Мы надкусываем Большое Яблоко. Придите и надкусите нас. „Слэмми“. Мы здесь, чтобы вы были сыты.

Мы надкусываем…»

Внезапно голос – слава богу! – замолкает. Снова могу вздохнуть спокойно. Затем соседка появляется у окна и выглядывает, и я ныряю за кресло и тайком наблюдаю за ней. На ней только футболка и трусики. На футболке рисунок – антропоморфный молоток. Он кажется таким знакомым, этот улыбчивый молоток. Почему? Почему он…

О господи, это же маскот «Слэмми». У нее на футболке маскот «Слэмми». Какого черта происходит? Она слышит мое оханье, замечает меня и открывает окно.

– Эй ты, в сумраке! – весело окликает она.

– Да? – говорю я из-за кресла.

– Подглядываешь?

– Я… прибираюсь.

– В темноте.

– Да.

– Выйди на свет, чтобы лучше было видно, а?

Я выхожу. Почему-то меня будоражит, что мной помыкает эта красавица в трусиках.

– Как тебя зовут? – спрашивает она.

Ее голос кажется таким знакомым. Бывшая любовница? Кассирша в любимой аптеке?

– Предпочитаю, чтобы меня звали Б. Чтобы не выпячивать свою маскул…

– Слушай, Б. Меня зовут Марджори. Марджори Морнингстар.

– Как тот фильм с…

– Никогда не видела. Скажи, Б., тебе нравится жить в этом пафосном доме?

Мне нравится, что она не дает мне закончить фра…

– Мне недавно повезло с работой, – говорит она. – Делаю озвучку для региональной сети фастфуда, которую купил международный конгломерат, и теперь они планируют открыть рестораны по всей стране и быть в центре внимания.

– Погоди, ты про «Слэмми»?

– Слышал о нашем скромном предприятии, Б.?

– Да!

Я не спятил! Это она! Это ее голос!

– В общем, подумываю переехать в место поприятнее и вот интересуюсь твоим домом.

– Тут дорого. На самом деле я уже не могу оплачивать аренду.

Она смотрит в сторону, некоторое время кивает, словно в раздумьях. Незаметно бросаю взгляд на ее промежность. Я так хочу туда. Почему женская промежность в своей ипостаси с трусиками выглядит столь великолепно?

– Скажи, Б., может, дурацкая мысль, но давай поменяемся?

– Я не…

– Как «Принц и нищий» или типа того, только с квартирами. Из грязи в князи? Дошло? Кто не хочет быть князем? Я нынче в «грязи», а ты в князьях.

– Неплохо, – признаю я.

Возможно, я в нее влюблен.

– Если будем меняться квартирами стандартным способом, то оплата аренды подскочит на порядки, – говорит она.

Хочу ей сказать, что «на порядки» – это преувеличение, но… я ее люблю.

– Но… просто дослушай, если мы обменяемся тайно, перенесем все вещи через окно, сохраним имена в договорах, то плата останется прежней.

– Не знаю, – говорю я.

– Я плачу восемьсот пятьдесят долларов, Б.

– Ого.

– Вот именно.

– Эм-м…

– И за этот месяц я уже заплатила.

– Эм-м.

– Ты мне ничего не должен. Это мой тебе подарок.

– Эм-м.

– Если ты за свою еще не заплатил, мне все равно. Я при деньгах. Скоро благодаря «Слэмми» буду в них купаться.

– У тебя дома работают лампочки? Спрашиваю просто потому, что…

– Пять штук. Пять светильников, пять рабочих лампочек. Еще три запасных в шкафу на кухне, если понадобятся, – говорит она.

– Можно взглянуть?

– Конечно.

Она отходит в сторону, я забираюсь в окно. Здесь пахнет уютом и женщиной, и мне это нравится. Квартира небольшая. Но и я всего один, а то и меньше, так что… Много ли места надо одному человеку? Джон Фанте семь лет прожил в телефонной будке в районе Бункер-Хилл в Лос-Анджелесе, о чем написал трогательный рассказ «Чтобы продолжить проживание, пожалуйста, внесите еще пять центов, Бандини». Я не Фанте, даже не близко. И не Данте, и не Хайме Эскаланте. Я всего лишь маленький человек скромных достижений – возможно, Том Конти. Оглядываюсь: одна комната, маленький санузел кажется еще меньше из-за того, что стены и потолок обиты звукоизоляционной пеной десятисантиметровой толщины. Даже зеркало обито, что очень мне нравится.

– Тут я записываюсь, – говорит она.

– Можно оставить звукоизоляцию?

– Конечно.

Причин я не объясняю, но, сказать по правде, я страдаю от кишечного расстройства, и это ужасно неловко.

А здесь можно жить, думаю я. И, честно говоря, есть что-то эротичное в том, чтобы обменяться жизнями с этой миловидной актрисой озвучки. Возможно, подобное ухудшение жилищных условий увеличит мои шансы на интрижку с ней в будущем. Не могу точно сказать, флиртует ли она со мной, но, кажется, флиртует, а я обычно замечаю такое в последнюю очередь, так что… Как часто лишь спустя годы я узнавал о том, что какая-нибудь женщина отчаянно пыталась затащить меня в постель, а сам я был «вообще без понятия», как говорят сегодня дети.

– Я согласен, – говорю я.

Может, она подмигивает. Это происходит слишком быстро, поэтому не уверен. Я подмигиваю (в ответ?). Она смотрит на меня с подозрительным прищуром, совсем как Спэнки из серии комедий «Наша банда», и у нее это выходит очень сексуально.

Весь следующий день мы карабкаемся из окна в окно, перенося вещи. Многое я вынужден оставить в ее новой квартире, потому что в ее старой – которая теперь моя – просто не хватает места. Но я забираю свою библиотеку – пять тысяч книг, – без которой не могу. И погребальные урны. Как следствие, моя кровать – калифорнийская односпальная – не влезает. Вместо нее сооружаю себе «спальное кресло» с помощью системы из кожаных ремней и амортизирующих тросов, чтобы не выпасть ночью. Это все временно, говорю я себе, только пока вновь не встану на ноги и не вернусь в кровать.

Но, похоже, встать на ноги не выходит. И лампочки в новой квартире перегорают одна за одной. Затем и три запаски. Воцаряется тьма.

Глава 24

Итак, спустя три месяца жизни в крошечной темной квартире я начинаю верить, что у меня галлюцинации. Она выглядит так, словно ее под завязку набили черной шерстью. Я прячусь по углам от обезьян и иголок. Я решаю, что всему есть предел. Заставляю себя выйти. Коридор наполнен черной шерстью. Выбираюсь из здания, ловлю набитое черной шерстью такси и еду сквозь набитый черной шерстью Нью-Йорк на сеанс к новому психотерапевту. Ее я заметил в списке технических консультантов в титрах «Игр разума» – фильма Ронсона Ховарда, что я начал считать гениальным (уже далеко не первый!), о парне, который «сходит с ума», затем учится любить, выигрывает крупную премию (не помню какую, может, «Оскар»?) и держит речь перед публикой, где среди прочих по какой-то непонятной причине находится Дженнифер Коннелли в старческом гриме. Этот момент я плохо понял, возможно, потому что выходил в туалет. Я прикинул и пришел к выводу, что в тот же день она собиралась участвовать в театральной постановке, но не хотела пропустить речь мужа, поэтому нанесла грим заранее. Технический консультант / терапевт (она дала актеру Рассу Кроу ныне знаменитый совет: «Побольше моргай как сумасшедший») выслушивает мою историю и тут же предлагает курс кетаминовой терапии. Она рекомендует совмещать ее с аяуасковой терапией, а ту – с гипнотерапией. Эта комбинация, говорит она, не только поможет мне с депрессией, но и, возможно, пробудит воспоминания о фильме Инго, которые, как она полагает, и могут быть корнем моих бед. Все это кажется мне разумным – вероятно, потому, что у меня появилась зависимость от «Перкоцета» (обнаруженного в аптечке у Закадровой Девушки), а еще по некоторым уважительным причинам я и сам вроде как «сошел с ума». Теперь, ретроспективно, мне кажется, что это, как выражаются сегодня дети, была «подстава». Мне кажется, со стороны психотерапевта совершенно непрофессионально подставлять наркозависимого в депрессии, но тем не менее соглашаюсь принять участие в ее телешоу «Доктор (не) в себе!», ведь я понимаю, что всем надо на что-то жить. В общем, я звоню психиатру, гипнотерапевту и шаману. И так совпало, что все готовы принять меня в один день, поэтому очень удачно, что их кабинеты находятся в одном здании в Мидтауне.

Прием у психиатра, доктора Мадди Кабира, в одиннадцать. Сперва он спрашивает, какая, по моему мнению, доза кетамина мне поможет (я отвечаю, что для начала где-то стакан), затем тут же начинает забрасывать вопросами вроде «Что делаете после сеанса?», «Вам нравится ходить по магазинам?» и «Любите тусоваться?». Уже через пару секунд лечение кетамином дает результат. Оказывается, депрессия может быть связана с моей неспособностью запустить в производство свой новый кинопроект. До того как кетамин подействовал, я даже не помнил об этом проекте, а теперь он во всей красе проигрывается у меня в голове так, словно я его уже закончил. Это история о мужчине, который однажды утром просыпается и обнаруживает, что все доказательства его существования стерты. Этакая темная фантазия, по-моему, очень круто. Вроде как антиутопия, но с очень крутым сюжетным твистом. И, в общем, у него нет денег, а без номера соцстрахования он не может устроиться на работу, поэтому ему, просто чтобы выжить, приходится воровать. Однажды он пытается обворовать старушку и случайно убивает ее, забивая ножом насмерть. Но он хороший человек, а к жестокому и бессмысленному акту насилия его просто подтолкнуло отчаяние. И, в общем, его реально мучает совесть, он решает сдаться, но полиция не может его арестовать из-за какой-то лазейки в законодательстве, не позволяющей арестовать человека, которого официально не существует, поэтому он обращается в Верховный Суд и перед плачущими судьями толкает пылкую речь о том, что никто не заслуживает быть «никем» и что не дать ему заплатить за свои преступления – несправедливо, потому что каждый заслуживает права раскаяться за убийство старушки или наоборот. Фильм называется «В списках не значился», и вообще-то это метафора современного мира, где мы сейчас живем, того, как нас разъединяют технологии, и того, что все мы винтики в жестокой машине, которую называем цивилизацией без кавычек, хотя надо бы с кавычками. И о крупном бизнесе. Сказать, что это пороховая бочка, – ничего не сказать. Один продюсер даже признался, что лишится работы, если профинансирует мой фильм. Неплохо для пороховой бочки, а?

Из кабинета психиатра на третьем этаже я перемещаюсь в кабинет шамана на пятом. Я все еще под кетамином, судя по тому, что у меня на руках слишком много пальцев и на пальцах тоже слишком много пальцев. Плюс я понимаю, что без ума влюблен в доктора Кабира, психиатра, – это почти наверняка результат простого переноса, хотя на прощание он подарил мне медальон со своим фото. Не хочу преувеличивать, но, похоже, я ему тоже нравлюсь. Почти уверен, что во время сеанса был момент, когда мы оба пили кетамин и хихикали. Позже надо будет осмыслить свои чувства.

Секретарша шамана одета в халат медсестры, украшенный милыми маленькими мультяшными галлюцинациями в спокойных пастельных тонах. Что за снисхождение. Относятся к нам как к детям, думаю я. У нас тут серьезное взрослое исследование подсознания. Затем действительно замечаю в приемной несколько детей. Впрочем, может, дело в кетамине, потому что ростом они со взрослых, а трое – в цилиндрах и с моноклями.

Вместе с двумя гигантскими детьми меня проводят в Потельню А. Нас приветствует шаман – доктор Акларадо – и просит присесть, затем подходит к каждому и спрашивает, чего мы сегодня надеемся достичь. Сначала отвечает один из детей: «Надеюсь познать свою истинную природу». Алкарадо пожимает плечами: он не впечатлен. Второй большой ребенок, кажется, в панике. Очевидно, он собирался ответить то же самое, но теперь приходится срочно придумать ответ получше. «Первый пацан сказал глупость, – начинает он, – я просто надеюсь научиться не пропускать собственную жизнь». Акаралдо говорит: «Скука». Моя очередь. Из-за кетамина соски мигрируют в центр грудной клетки, и это не так уж неприятно, как можно подумать. Я смотрю в его монокли (когда он успел снять их с детей?) и говорю: «Слушай, Акалрадо, тебя все равно не существует, так что отъебись!» Это блеф, но, полагаю, он сработал, потому что в комнату врывается духовой оркестр, играет «Гуантанамеру», с потолка сыпется конфетти, и Акарадло широко улыбается, демонстрируя крепкие коричневые зубы. Вдруг перед глазами все плывет, и я осознаю, что на глазах у меня монокли, которые мне даже не подходят. Акларадо беззастенчиво плачет, слезы текут из его теперь уже не отягощенных моноклями глаз, он называет меня своим hijo – что, как я понимаю, означает «конь». Затем вручает всем присутствующим, включая музыкантов оркестра, стаканы с аяуаской и на полную катушку включает лампы для обогрева. Вскоре я начинаю потеть. Акарладо поет, и песня в точности звучит так, словно мужчина в тяжелых ботинках топчется по оргстеклу, только с испанским акцентом. Комната вращаются, или какое там множественное число у слова «вращаться»? Я вижу, как доктор Кабир в нижнем белье рассказывает, что однажды хочет разделить со мной летний домик в Мэне. Я понимаю, что мы все – одно, сложный переплетенный гобелен, что прошлое, настоящее и будущее сосуществуют, что все хорошо, что бумажник нужно носить в переднем кармане, чтобы не украли, но это не так уж важно, потому что все мы – одно, и если карманник возьмет твой бумажник, бумажник останется у тебя, потому что карманник – это ТЫ.

Акарадол ходит кругами и спрашивает:

– Чего такой грустный?

Я отвечаю:

– Я чувствую себя карманником. Но еще козой, и флейтой, и облаком, и ногой, и содержимым коробки с кукурузными хлопьями, и каплей дождя, и молекулой бензола, и цифрой 43, и…

– Да-да, – перебивает Ла Карадо и глядит на часы, которыми я себя тоже чувствую, о чем ему и говорю. «Через час у меня следующий сеанс». Которым я себя тоже чувствую, но не говорю о том, что чувствую себя его следующим сеансом через час, потому что он выглядит очень злым. Один из огромных детей, который теперь фермер, говорит, будто осознает, что иллюзия – это иллюзия, и меня это бесит, потому что он явно пытается переплюнуть мою тему. Поэтому говорю: «Даже не понимаю, что это значит». На что он отвечает: «А значит это, дедуля, попросту вот что: когда эволюционируешь за пределы понимания, что материальный мир – это иллюзия, ты понимаешь истину, что все вокруг просто есть, ничто – не символ чего-то другого, мысли – это мысли, а горы – это горы. Я и не надеюсь, что ты поймешь, ты ведь всего лишь фермер». А я говорю, что это он фермер, а не я, ты в зеркало себя видел вообще. Затем на протяжении получаса мы деремся в слоу-мо, пока Акларалдо не окатывает нас струей из огнетушителя. Мои комбинезон и соломенная шляпа промокли насквозь, и на кончике языка уже вращается откровение, когда Акларалдо говорит: «Простите, но сеанс окончен». В спешке выволакивает нас из Потельни А. И вот уже я стою весь мокрый в коридоре медцентра и пытаюсь вспомнить, восьмой этаж выше или ниже пятого. Обращаюсь за помощью к приложению «Гугла» «Вертикальные карты» и вскоре нахожу кабинет гипнотерапевта мсье Барассини.

Небольшое сырое помещение, оформленное как театр в стиле «черного ящика». На противоположной стене висит огромное глазное яблоко из папье-маше. Нахожу свободное место в зале рядом с симпатичной азиаткой (азиатоамериканкой?). Народу довольно много, поэтому непохоже, будто я подсел к ней для того, чтобы подкатить. Но в мыслях это есть. Она очень привлекательная. Из-за короткой стрижки и челки как у Анны Мэй Вонг она выглядит властно, и я фантазирую о том, как подчиняюсь ей сексуально. Раньше я не думал о себе как о нижнем – ну, не считая тех трех коротких лет, когда был презренным живым кошельком для Мадам Золото, – но после разговора с актрисой озвучивания Марджори Морнингстар у меня в голове что-то щелкнуло, и теперь я представляю, как после шоу эта роскошная азиатская дьяволица приказывает мне просто: «Следуй за мной». Мы окажемся в ее лофте – изящная открытая планировка, столешницы из нержавеющей стали на выложенной белой плиткой кухне. Суровый, мужественный и в то же время глубоко женственный в своей мужественности лофт. Она приказывает встать на колени, затем занимается своими делами так, словно она одна, наливает себе водки, выжимает в стакан ломтик лайма. Сбрасывает одежду, пока ходит, что-то делает, попивает из стакана. Не кажется, будто она меня игнорирует; кажется, будто меня нет. Есть что-то возбуждающее в том, чтобы видеть ее одну и знать, что я не достоин даже того, чтобы меня стесняться. Она проходит мимо и чешет внутреннюю часть бедра – но это не провокация, просто зачесалось. Это не мешает мне мечтать стать ее рукой. Ах, стать ее рукой. Или бедром. Ах, стать ее бедром. Воображаю, как в конце концов она подзовет меня, развалившись в кожаном кресле в углу, в духе менспрединга. «На карачки», – скучающим голосом скажет она, когда я встану, чтобы подойти. Я опущусь на карачки и подползу к ней. Она…

Свет гаснет. Начинает играть жутковатая запись: если я не ошибаюсь, это «Гном» Мусоргского, исполненный на стеклянной гармонике. На сцену падает свет, и там в клубах дыма возникает Барассини, в белом тюрбане, во фраке, на груди – орден «За военно-медицинские заслуги». В течение нескольких минут он исполняет что-то вроде сольного придворного танца, затем останавливается и смотрит на нас.

– Добрый вечер, – говорит он с неуловимым акцентом. Может быть, смесь итальянского с тем присвистывающим наречием северной Турции.

Я тайком бросаю взгляд на мою будущую азиатскую (азиатоамериканскую?) госпожу. Она меня не замечает.

– Я мсье Барассини. Я сделаю попытку совершить для вас несколько восхитительных подвигов ментализма, гипнотизма и хеллстромизма в традиции великого Франца Полгара. Как многие из вас поняли, ум есть чрезвычайно мощный и прискорбно недоиспользуемый орган. Если вы имеете какие-либо сомнения относительно того, насколько он недоиспользован, просто спросите подростка, кто такой Дуайт Дэвид Эйзенхауэр.

Зрители хихикают. Но я не смеюсь. Моя госпожа тоже. Мне приятно. Она, разумеется, выше этой глупой шутки. Воображаю, что она с полной отдачей смеется только над по-настоящему смешными вещами: Ионеско, У. К. Филдс, фильмы Бунюэля – чьи произведения обнажают истинные ужас и безнадежность существования. О да, она бы заливалась смехом над «Подарком» Филдса или «Ангелом-истребителем» Бунюэля – с открытым ртом, обнажая идеальные зубы, идеально острые клыки, розовые, розовые, розовые внутренности ротовой полости, и смеялась бы и…

Моя госпожа поднимает руку.

– Прошу вас, мадам, если позволите, – говорит Барассини.

Он жестом просит ее выйти на сцену. Похоже, пока я воображал себе хохочущую пасть моей госпожи, он спросил, нет ли в зале добровольцев. Она почти скользит к сцене. Должен сказать, в своих фантазиях я воображал ее походку именно так. Хотя ростом она выше, чем я полагал. Гораздо выше. Офигеть как выше. Тем лучше. Барассини берет ее за руку. Внезапно я желаю ему смерти. Требуются все силы, чтобы сидеть, не выбежать на сцену и не вонзить ему в глаз свою красную перьевую ручку «Паркер Дуофолд» 1941 года, и я имею в виду его глаз, а не это несуразное папье-маше у него над головой. Это, конечно, повредило бы дорогой родиевый наконечник, но и бог с ним. Барассини начинает говорить, и я из фантазии возвращаюсь в реальность.

– Enchanté, – говорит он. – Могу я узнать ваше имя?

– Цай, – говорит она.

Перед глазами – образы молодой и роскошной Цай Чинь, которая позирует в чулках в сетку и купальнике для зрелищных черно-белых фотографий великого покойного Майкла Уорда. Ее волосы растрепаны…

– Какое красивое имя, – говорит Барассини. Это самый нелепый и неинтересный ответ на свете, Барассини, ты жалкий развратный турецко-свистящий подонок.

Затем меня осеняет. Возможно ли, что Барассини гомосексуал? Ведь он не сказать чтобы очень-то поражен прочувствованным женским мужеством госпожи Цай. Она бросает вызов бинарности. Плюет в лицо гендеру. И гендер отвечает: «Спасибо, госпожа, можно еще?»

– Сейчас я сделаю попытку прочесть твой разум, – объясняет он.

– Почему бы и нет, – говорит она.

Почему бы и нет. Какой прекрасный, беззаботный ответ. Давай, мистер Волшебник. Я в деле. У тебя нет шансов.

– Мы раньше не встречались. Это так?

– Да.

Барассини разглядывает ее. Просит посмотреть ему в глаза. Она смотрит, без колебаний и сомнений.

– Вы недавно пережили утрату?

Она кивает, не впечатленная, не невпечатленная, не не-невпечатленная. Я могу продолжать вечно. Она не поддается. Он ищет, за что зацепиться. Кто не переживал недавно утрату? Я точно переживал. Я пережил утрату труда моей жизни, своего достоинства, квартиры, девушки, работы, собаки, носа, Grund für die Existenz.

– Я вижу букву «П». Она что-нибудь для вас значит?

Она снова кивает. Он снова ищет за что зацепиться. У каждого из нас есть что-то утраченное на букву «П». Я утратил память. Я утратил кое-что на «П», слышишь, поц?

– Питер? – спрашивает он.

Она кивает. Ладно, вот это неплохо. И все же у каждого из нас есть знакомый по имени «Питер». Я знаю семнадцать Питеров, четыре из них недавно умерли, двое пропали без вести в походе, один скрывается. Возможно, если бы он назвал имя «Петроний» и угадал, я был бы впечатлен. Возможно. Но я знаю шестерых Петрониев, трое из них скончались сравнительно недавно, так что все равно.

– Вы потеряли кого-то по имени Питер?

– Да, – говорит она, но совершенно не выдает эмоций.

Господи, она прекрасна. Я бы с радостью стал ее вагинальным суппозиторием.

– Он не был ваш родственник. Он был… юн. Ребенок?

– Да.

– Вы были его учительницей, не так ли?

– Да.

– Мне так жаль, что он умер. Так юн. Так юн.

– Ему было пять. Автокатастрофа. Его родителям, конечно, тяжело.

Все это она произносит бесстрастно. Зрители не знают, как реагировать. Хочется аплодировать таланту Барассини, но не хочется аплодировать смерти Питера; дилемма. Воцаряется ужасная, глубоко неловкая тишина. Лично у меня весь этот цирк вызывает подозрение. Должно быть, она его сообщница. Иначе это просто невозможно.

– Спасибо, Цай, – присвистывает он. – Большое тебе спасибо.

Она возвращается на место, и теперь наконец-то публика аплодирует, уважительно, спокойно. Я слежу, не выдаст ли она себя. Она пробирается ко мне между рядами, стараясь не наступать людям на ноги. Проходит мимо – ее восхитительный зад так близко к моему лицу, что на секунду я не могу думать ни о чем другом. Ах, уткнуться лицом в ее зад. Затем она проходит, и я вижу на сцене мужчину постарше, которого довольно театрально вводят в состояние гипноза с помощью то ли часов, то ли маятника. Не уверен. Правда в том, что теперь я с трудом могу сконцентрироваться на сцене, мое внимание полностью приковано к Цай. Цай. Я думаю о том, что ее имя звучит как «Зая». Я синхронизировал наше дыхание – вдыхаю, когда она выдыхает. Моя цель – вдохнуть ее дыхание, втянуть Цай в себя, своими клетками поглотить ее молекулы, чтобы они меня изменили, чтобы они завладели мной. Совсем иная, но не менее эротичная игра с асфиксией, нежели та, которую мы практиковали с моей возлюбленной Эстер Мерсенари в Гарварде, где я учился. Остаток шоу Барассини я провожу, глубоко погрузившись в фантазии о Цай. Она заставляет меня ждать, игнорирует, унижает. Я сочиняю целый сюжет. Он приходит в голову в виде фантастического решения проблемы, заключающейся в том, что у меня нет ни единого шанса проникнуть в жизнь Цай: я нахожу редкую магическую вещицу в антикварной лавке. Возможно, музыкальную шкатулку или древний флакон для духов с распылителем. Я прошу его о помощи. Я не хочу и не жду, что Цай меня полюбит. На самом деле, если полюбит, она так сильно падет в моих глазах, что я больше не смогу ее уважать. Я просто хочу ей служить. Магическая сущность играет музыку или распыляет на меня волшебное облако (зависит от того, музыкальная шкатулка ли это или флакон с распылителем), и я оказываюсь лицом к лицу с Цай. Похоже, теперь я продавец в универмаге и пробиваю ее товар. Могу себя вести только как продавец, хотя прекрасно осознаю, что нахожусь в новом теле. Цай уходит, а я остаюсь продавцом до тех пор, пока Цай не начнет обслуживать кто-нибудь другой: официант, сотрудник управления автомобильного транспорта, сантехник, продавец обуви, почтальон. Как только она сталкивается с обслуживающим персоналом, я становлюсь этим человеком. Перемещаюсь из тела в тело, из жизни в жизнь, вечно служу Цай. Иногда она орет, иногда ведет себя мило, спрашивает, как прошел мой день, иногда игнорирует меня, но все встречи безличны. Пока я фантазирую, у меня встает. Встает как кол. Я стараюсь осмыслить фантазию – что она означает? – и по ходу дела просто все порчу.

На самом деле я знаю, что я ей неинтересен, как и, подозреваю, всем, кто интересен мне. Я муравей. Даже имея на руках джинна в флаконе с духами, я не способен представить себя в фантазиях моложе, красивее, умнее или богаче. И тем не менее почему-то вполне могу представить себя в еще более невозможном сценарии – в кошмаре с перемещением между телами. Мне кажется, на самом деле я жажду унижения. Это иронично или как минимум любопытно, ведь в реальной жизни как раз унижения я больше всего боюсь и его же чаще всего испытываю. И все равно несчастен. Почему?

Глава 25

После представления я отправляюсь на сеанс в кабинет мсье Барассини, лицензированного гипнотизера и гипнотерапевта. Стены приемной украшены плакатами мсье Барассини, великого менталиста/гипнотизера/хеллстромиста, с впечатляющими иллюстрациями в стиле XIX века, с которых в глаза зрителю пристально смотрит, как я предполагаю, сам Барассини в лиловом тюрбане. Плакаты не вселяют уверенности, а поскольку я все еще отхожу от аяуаски, они скорее нагоняют на меня ужас. Однако на стенах есть и несколько дипломов в рамках, один – из Гарвердского университета гипноза, я слышал, это отличное учебное заведение, хотя и не имеет никакого отношения к Гарварду. Однако Барассини мог поступить благодаря родственным связям, так что я пока не тороплюсь с выводами. Дверь в кабинет открывается, выглядывает Барассини. Без тюрбана он похож на профессора: по-отечески заботливый, анемичный, весьма солидный, частично парализованный, симпатичный, с огоньком в глазах, точнее – в глазу, в правом: вероятно, из-за операции по удалению катаракты.