Текст книги "Муравечество"

Автор книги: Чарли Кауфман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Следующим утром я показываю запись Окки. На экране обычные «Друзья». Моника печет пирог.

В попытке поправить душевное состояние я брожу по улицам Нью-Йорка с несчастным видом – такой у меня метод привлекать женщин, которые могут решить, что я глубокомысленный человек или что меня нужно спасать; эффективность подобной тактики не доказана, но я упрямый. Можно подумать, что уже стоило бы сменить тактику, но, к сожалению, другой у меня нет. Я придумал ее в пятнадцать на вечеринке, когда устроился в углу с небольшим блокнотом и писал. «Что пишешь?» – спрашивает грустная и красивая девушка в моем воображении. «Да так, просто записываю мысли», – говорю я в тон ее грусти. «Ты ведь все это ненавидишь так же, как и я?» – продолжает она. «Да», – говорю я. Казалось бы, должно сработать. Но нет. В смысле не с красивыми и грустными девушками.

Ко мне клеилась одна обыкновенная грустная девушка (грустная, возможно, потому что обыкновенная). Прямо хотела быть моей девушкой. Раздражала. Зануда. И из-за нее я ужасно себя чувствовал. Чувствовал себя поверхностным из-за того, что она мне не нравится, а это, если подумать, не очень-то хорошо с ее стороны. Нехорошо доставлять неудобства человеку, который тебе нравится. Если любишь – отпусти. Я иду по улице и думаю о ней, о том, что с ней стало. Гуглю ее имя. Джессика Капроменшен. Необычное имя. Найти будет просто. Надеюсь прочесть, что у нее все хорошо, что она полюбила обыкновенного скучного мужчину, достигла каких-то успехов в неопределенной карьере и что, отвергнув ее, я не сломал ей жизнь. А узнаю я, что в Сети нет ни одного упоминания о ней, вообще. И даже больше: ни одного упоминания такой фамилии в принципе. Как это возможно? Джессика Капроменшен исчезла с лица земли? Или никогда не существовала? Я неправильно запомнил ее имя? Конечно, нет. Стоя на углу 53-й и 11-й со своей миниатюрной магнитной доской для игры в скребл, я пробую все возможные варианты написания ее фамилии; на это уходит пять часов. По-прежнему ничего. Это невозможно. Я отчетливо помню ее грустное обыкновенное лицо, ее прилипчивость, ее потребность во внимании. И тем не менее, судя по всему, Джессика Капроменшен никогда не существовала и, если верить интернету, до сих пор продолжает не существовать. Безусловно, можно жить, не оставляя следов в интернете, но тот факт, что ее фамилия вообще не встречается в Сети, говорит о том, что она появилась из ниоткуда и туда же вернулась после попытки меня преследовать. Нахожу на сайте Тоскапоутраченнойюности.ком наш выпускной альбом. Ее там нет. Ее нигде нет. Это я виноват? Неужели из-за моего отказа, дружелюбного и заботливого, ее смыло с ткани реальности? Неужели у меня была (или есть) такая сила? Возможно, это просто магическое мышление, но как еще это объяснить? Надеюсь, что растерянная грусть из-за несуществования Джессики как-то отражается на моем грустном лице и привлечет растерянную и грустную красивую женщину. Ей, конечно, необязательно быть молодой – на самом деле в условиях сегодняшнего культурного климата соответствующий возраст скорее приветствуется, – но обязательно быть красивой, ее возраст должен проявляться в печальной глубине ее чувств, вот как у Энн Секстон, например.

Я подумываю нанять частного детектива и найти Джессику. Мне не нравится, что она есть у меня в памяти, хотя больше ее нет нигде на планете. Я беспокоюсь о своем рассудке. Надеюсь, мое беспокойство о рассудке отражается на лице и, возможно, делает меня привлекательным для проходящих мимо возрастных, красивых и грустных женщин. Возможно, мимо пройдет Аманда Филипаччи. Она меня остановит и спросит, не хочу ли я поговорить о красоте. Затем мимо пройдет Зэди Смит и услышит наш разговор. Она присоединится, и мы все вместе отправимся в ближайший кабак – немного грязную, но приятную забегаловку, – чтобы обсудить проблемы современности. Я стараюсь держать себя в руках – никакого менсплейнинга или менспрединга, колени вместе, сжимают таблетку аспирина. Я пришел, чтобы учиться, говорю я. И смиренно добавляю, что бремя красоты давит на женщин гораздо сильнее, поэтому мне интересно, что вы с Зэди об этом думаете, говорю я Аманде. И то же самое говорю Зэди, но в предложении заменяю «Зэди» на «Аманду». Затем, равномерно глядя на них обеих, добавляю: феминизм – это зонтик, под которым все расы и этносы могут сосуществовать и обмениваться уникальным жизненным опытом. Уважение должно распределяться равномерно, с предпочтением женщинам, кого, так уж исторически сложилось, ранее не слушали и не замечали, а именно – цветным женщинам. ЦЖ. Без обид, Аманда, но я уверен, ты согласишься, что жизненный опыт Зэди и таких, как она, должен быть на первом плане. В конце концов, несмотря на все трудности, связанные с тем, что ты женщина, сама ты из богатой привилегированной семьи. Аманда всецело соглашается (и я чувствую, как она восхищена моей деликатностью), мы поворачиваемся к Зэди и ждем, когда она заговорит, и она с благодарностью начинает, говорит нечто проникновенное о цветных женщинах и роли женщин в современном мире. Я киваю в знак одобрения и чтобы показать, как многому я научился, – думаю, такое поведение делает меня привлекательным и отличается от того, как обычно мужчины общаются с женщинами. Безусловно, Аманда больше подходит мне по возрасту, поэтому я положил глаз на нее, но, полагаю, благодаря одобрению Зэди стану для Аманды еще привлекательнее. Зэди – мой «второй пилот» на свидании. Я не сноб, говорю я дамам. Ни в одном из смыслов. Меня нельзя назвать ни «высоколобым», ни «узколобым». У меня просто есть лоб. Любой опыт ценен: и изысканный, и вульгарный, и опыт тела, и опыт ума. Из каждого можно извлечь удовольствие. Кажется, они впечатлены.

Я выныриваю из забытья и понимаю, что до сих пор стою в одиночестве посреди уродливых, злых, вонючих улиц. Я чувствую себя уродливым, злым и вонючим. Беспокоюсь о Джессике. Что, если из-за меня она покончила с собой? Но перед этим стерла все свои следы в интернете. (У меня однажды была такая идея для фильма. Как в воду глядел!) Как жить дальше, если я не знаю, что с ней? Надо нанять частного детектива. Я озираюсь уже достаточно долго и вижу, что никто на меня не смотрит. Останавливаюсь перед Храмом актеров^[54] – маленькой грустной синагогой на Западной 47-й улице. Может, напишу пьесу. Здесь сдают помещения под постановки – полагаю, я мог бы себе это позволить. Синагога маленькая и грустная. Я мог бы написать маленькую грустную пьесу о своих тяготах. Возможно, назвал бы ее «Джессика Капроменшен». Если пьеса привлечет внимание, какого заслуживает, то Джессика – которая, возможно, сейчас лежит в безымянной могиле или стала наркоманкой – наконец привлечет к себе внимание, какого заслуживает. Возможно, Аманда и Зэди тоже придут, и потом на своих писательских семинарах будут рассыпаться в комплиментах моей работе, и пригласят меня – я буду там единственным мужчиной.

Дома я смотрю в окно.

За всю жизнь я был близок с семью женщинами. Я понимаю, что это не большая цифра, но я из тех мужчин, которые давным-давно признали, что делать зарубки – это апофеоз объективации женщин. Я не хочу в этом участвовать. Разумеется, у меня имелась куча возможностей, но я ими не пользовался. Еще тридцать семь женщин – все очень красивые – очень хотели вступить со мной in flagrante delicto^[55], но с мягкостью и добротой, стараясь никого не унизить, я их отверг. Три латиноамерикан_ки, две румынки, семь белых протестанток, одна афроамериканка, пять азиатоамериканок (две китаеамериканки и три корееамериканки), одна австралийская аборигенка, пять представительниц коренного населения Америки, две еврейки, одна кукукуку из Папуа – Новой Гвинеи, три чернокожие ирландки, четыре италоамериканки и одна грекоамериканка. Могу с гордостью заявить, что предложения этих женщин были отвергнуты с максимальным изяществом, безо всяких обид – более того, мне удалось убедить их всех, что это они отвергли меня, а не наоборот. В этом и во многом другом я прогрессивен – «воук»^[56], как сегодня говорят дети, причем был таким до того, как это стало модным. Женщины – люди. Многие представители моего пола не хотят признавать этот простой факт и потому склонны относиться к женщинам как к объектам и символам статуса. Чтобы вести себя сим образом в современной культуре, нужно быть сильным, настоящим мужчиной.

Я нежусь в ванне.

Десятилетиями я учился пристально вглядываться в детали как в фильмах, так и в жизни и развил почти эйдетическую память (все утверждения о существовании идеальной фотографической памяти опровергались тысячу раз). Моя память всегда была превосходной. Скажем, в школьной постановке «Искажения» Нила Орама (если верить прославленной организации Гиннесса, это самая длинная зарегистрированная постановка, с хронометражем больше двадцати двух часов) я играл британского поэта Филипа Берка Марстона и почти весь день находился на сцене в самом центре этого восхитительно энергичного действа. Для этого пришлось запомнить не только все двадцать пять тысяч реплик Берка, но еще и реплики других актист_ок. Лирическое отступление: в местной газете высоко оценили мою притворную слепоту (готовясь к роли, я три недели прожил слепым) и «оксфордское произношение». Зрители стоя аплодировали нашей постановке (там не было стульев), а я, ранее не ступавший на подмостки, получил студенческую награду «Тони».

Я говорю об этом, только чтобы подчеркнуть свое огромное мастерство в этом отношении, поэтому сижу в ванне не более чем с легким трепетом, в руке – ручка, а прямо передо мной – надувной портативный столик, на нем – листок бумаги, на голове у меня – воображаемая шляпа для мышления, в глазах – блеск, а в мыслях – весна, теперь ручка во рту, и я ее покусываю и напряженно морщу переносицу, пот стекает по лбу и скапливается в бровях, глаза смотрят (но не видят) куда-то вправо… и я не могу. Не могу. Не могу вспомнить ни секунды из фильма Инго. В смысле помню в общих чертах сюжет – по крайней мере, кое-что, совсем немножко, если честно. В смысле, конечно же, помню Мадда и Моллоя. Я не слабоумный. Но это тревожно. Безусловно, я уже не школьник. Те дни прошли безвозвратно. Это нужно принять как данность. С возрастом в памяти возникают провалы. Ничего неожиданного. Смогу ли я сейчас вспомнить все двадцать пять тысяч реплик из «Искажения»? В настоящий момент приходится признать, что ответ – категорическое «нет». Не говоря уже о репликах коллег. Это я приходил на помощь, если с ними случался «белый лист». «Белый лист» на актерском сленге означает «забыть свои реплики» (а сленг – это жаргон определенной группы). Но теперь я впервые со времен «Искажения» подверг свою память столь серьезному испытанию, и меня ждал крайне неприятный сюрприз. Учитывая то, с каким трудом я вообще вспоминаю, у меня с тем же успехом может быть тяжелая форма деменции. Безусловно, я помню основы. Как я уже сказал, помню Мадда и Моллоя. Помню, что там был великан. Возможно, там был глубокий религиозный подтекст. Это пришлось запомнить на будущее, чтобы внимательно изучить на досуге во время неизбежного марафона просмотров во множестве разных направлений и под множеством разных углов, острых и тупых. Будь у меня время, я бы изучил фильм вдоль и поперек.

Возможно, эта проблема не физиологического свойства. Сейчас у меня преобладают психологические проблемы. Проблема трудоустройства, проблема отношений, моя дочь. Эти проблемы могут отразиться на здоровье – и отражаются. Это подтвердит любой «мозгоправ», если он, она или тон не мошенник. Впрочем, во времена «Искажения» у меня тоже хватало проблем. Разумеется. Я же был подростком. Были конфликты в семье, обычная телесная дисморфия, фиаско с Капроменшен. И тем не менее: двадцать пять тысяч реплик плюс реплики коллег. Безусловно, даже при всем своем потрясающем размахе «Искажение» не дотягивает до объема эпоса Инго. Но сейчас я был бы счастлив дословно вспомнить хотя бы двадцать два часа из фильма Инго. Это хоть какое-то начало. И даже будь фильм Инго длиной всего двадцать два часа, он бы все равно считался одним из самых длинных, если не самым длинным, в истории. Уже не уверен; надо бы загуглить. Загуглить. Ха. Возможно, в этом причина атрофии моей памяти. Интернет. Все, что нам нужно, – под рукой. Нет сомнений, что исследования уже показывали, как интернет негативно влияет на память. Надо будет загуглить. Но не сейчас. Сейчас я должен сосредоточиться на той единственной вещи, которую не могу загуглить, потому что она скрыта в закоулках моего мозга. Я виню во всем интернет. Впрочем, должен признаться в небольших опасениях, что это симптомы раннего Альцгеймера. Ну или, если уж начистоту, не такого уж и раннего. Когда я успел так состариться? Это случилось постепенно. И в то же время – в одно мгновение. И вот он я, сморщенный (не только потому, что все это время сижу в ванне!) и довольно беспомощный старик. Я – человек-невидимка, да простит меня Ральф Эллисон (но не Герберт Уэллс, он расист!). Хотя, глядя на судьбу Человека-невидимки Эллисона, я понимаю: мне не на что жаловаться. И оставлю свое нытье при себе, чтобы не идти вразрез с иерархией страданий, где, как я понимаю, я нахожусь на дне, рядом со всеми старыми белыми мужчинами, но (к счастью!) выше белых серийных убийц и/или военных преступников. Но я тоже страдаю! Конечно, я бы никогда никому в этом не признался, разве что белому военному преступнику, если бы его встретил. Всем нужен тот, над кем можно возвыситься.

Мне нужно к «мозгоправу». Никогда не был высокого мнения о лечении разговорами, но подозреваю, что «мозгоправам» по закону запрещено советовать пациентам сесть и послушать для разнообразия.

Глава 21

Я звоню своему другу Окки, который, по совпадению, пошел на терапию, как раз когда мы познакомились.

– Алло?

– Окки, это я.

– Привет.

– Я подумываю сходить к «мозгоправу».

– Хорошо.

– И звоню, чтобы узнать номер твоего «мозгоправа».

– Прости.

– Прости?

– Я не могу дать тебе номер своего психотерапевта, Б.

– Почему?

– Мы обсуждаем тебя. Для тона это будет конфликт интересов. – Твой терапевт – тон?

– Нет. Но я не хотел бы указывать на гендер тона.

– Почему?

– Опасаюсь, что это даст тебе возможность вычислить имя моего психотерапевта и ходить к тону без моего ведома.

– Вычислить только по гендеру?

– У тона особенный гендер, почти уникальный.

– Замечательно. Ну, может, у тебя есть контакты каких-то других приличных «мозгоправов»?

– Мне рассказывали о докторе Бисмо из Гарлема.

– Б-и-с-м-о? – Я прошу повторить по буквам.

– Г-а-р-л-е-м.

– Нет, я фамилию уточняю.

– А. Ну да.

– Как его зовут?

– Забавно, что ты сразу предположил, что это он. Довольно по-сексистски, да?

– Тогда как зовут ее?

– Это мужчина.

– Тогда почему…

– Просто подумал, что твое предположение было довольно красноречивым.

– Как его зовут?

– Фредерик Г.

– Спасибо, – говорю я.

– Надеюсь, он тебе поможет. Мне кажется, уже давно пора.

– Спасибо, Окки.

Я вешаю трубку. Окки, мой самый старый и самый лучший друг, – ужасный человек. На самом деле он еще цисгендернее меня. Его белое пальто – защитный механизм. Если бы я его не презирал, то пожалел бы. Надеюсь, доктор Фредерик Г. Бисмо – афроамериканец. Его офис в Гарлеме, поэтому вероятность довольно высока, хотя, учитывая нынешнюю политику джентрификации районов (я называю это Хрень-нессанс Гарлема), точно сказать нельзя. Но мне бы понравилось обсуждать свою проблему с афроамериканцем. Он, несомненно, подметит то, как серьезно я отношусь к искусству афроамериканцев, и мы бы подружились на этой почве, поскольку он признал бы во мне союзника.

Фредерик Г. Бисмо белый. Настолько белый, что, возможно, скандинав. Высокий, строгий блондин. Похоже, он меня презирает. Возможно, он мне не подходит. Или, возможно, это как раз то, что мне нужно, – милосердная жестокость. Или немилосердная. Возможно, стоит дать ему шанс.

– Скажите, чем я могу вам помочь, – говорит он.

«Это ты мне скажи, – думаю я. – Из нас двоих „мозгоправ“ ты».

– У меня тут кое-какие проблемы, – говорю я.

– Понимаю, – говорит он.

«Что ты понимаешь? – думаю я. – Я еще ничего тебе не сказал. Почему не спросишь, какие именно проблемы? Я что, за обоих должен отдуваться? Всегда должен…»

– Какие именно проблемы? – спрашивает он.

Наконец-то.

– Спасибо, что спросили. Для начала – у меня проблемы с памятью.

Я надеюсь, что он скажет: а, ну, в вашем возрасте это нормально. Не о чем тревожиться.

– Звучит тревожно, – говорит он.

– Правда?

– Вы иногда забываете дорогу домой?

– Нет! Господи боже! Нет! Ей-богу, вы чего!

– Что ж, тогда какие именно проблемы с памятью?

Этот мужик – посмешище.

– Я не могу вспомнить детали фильма, который посмотрел.

– А, – говорит он. – Это ерунда. Фильмы – одноразовая форма искусства.

Я его ненавижу.

– Я кинокритик, и это не только моя профессия, но и страсть, – говорю я.

– Понимаю. Тогда почему бы просто не посмотреть еще раз и не записывать?

– Единственная копия фильма погибла.

– Погибла?

– Да, в ужасном пожаре или цунами.

– Это очень необычные обстоятельства.

– Возможно, – говорю я.

Я не собираюсь болтать с ним по душам. Я сюда не ради светских бесед пришел.

– Что мне делать?

– Почему бы вам не обсудить это с режиссером? Возможно, он помнит фильм?

– Он?

– Она?

– Она?

– Что, это небинарная личность?

– Это мужчина, – говорю я. – Просто забавно, что вы сделали такое предположение.

Этот мужик – динозавр.

– Ну, значит, он. В данном конкретном случае.

– Он мертв.

– Погиб во время пожара?

– Нет, – говорю я.

– Это вы его убили?

– А это вы с чего вдруг взяли?

– Да просто. Закон обязывает спрашивать такие вещи.

– Нет. Я его не убивал. Он умер от старости.

– Понимаю. Что ж, это непростая ситуация.

– Думаете, у меня ранний Альцгеймер?

– Не вижу никаких признаков. Но на данном этапе не могу сказать с полной уверенностью. Если хотите, проведу тест на память.

– Хорошо.

– Он оплачивается отдельно.

– Сколько?

– Семьдесят пять.

– Идет.

Бисмо долго копается в ящиках.

– Надеюсь, время, которое вы тратите на копание в ящиках, не входит в стоимость сеанса, – говорю я.

Он достает буклет.

– А вот и он. Для начала я прочту список из десяти вещей. Потом вы повторите его за мной.

– Хорошо, – говорю я.

Я нервничаю. Что я сейчас узнаю о себе?

– Апельсин, липучка, карандаш, сердцеед, эскалоп, Пурим, браслет-оберег, фестонные ножницы, тромбоциты, вязаная шапочка.

– Апельсин, липучка, карандаш, сердцеед, эскалоп, Пурим, браслет-оберег, фестонные ножницы, тромбоциты, вязаная шапочка.

– Идеально.

– Мне не очень понятно, почему вы называли их «вещами». Сердцеед, Пурим и тромбоциты – не вещи, – говорю я.

– А что это?

– Пурим – это еврейский праздник.

– Но это существительное, так?

– Да, но не вещь, – говорю я. – А сердцеед – это человек.

– Хорошо.

– Тромбоциты – это клетки.

– Вы определенно разбираетесь в определениях.

– Возможно, в следующий раз стоит назвать их «понятиями».

– Я просто следую инструкциям.

– Так говорили нацисты.

– Я не нацист. На что это вы намекаете?

– Просто говорю, – говорю я.

– О чем?

– Нельзя слепо следовать приказам.

– Так значит, теперь инструкции – это приказы?

– Я просто говорю…

– Я знаю, что вы говорите. Евреи всегда говорят…

– Ха! Я не еврей. Интересно, – говорю я.

– Сложно поверить. Розенберг?

– В мире полно Розенбергов-неевреев. Будь вы образованным человеком, вы бы знали.

– Я это знаю. Кроме того, еврейская кровь… передается по материнской линии.

– Передается? Как зараза?

– Я подыскивал верное слово. Это оказалось под рукой.

– Интересно, – говорю я.

– Я пытаюсь сказать, что ваша мать могла быть еврейкой, даже если отец и был Розенбергом христианского происхождения.

– Фамилия моей матери Розенбергер. Это мое среднее имя.

– Хм-м. Интересно.

– Розенбергер тоже необязательно еврейская фамилия.

– Да?

– Не думаю, что вам нужно напоминать, что Альфред Розенберг занимал высокий пост в Третьем рейхе.

– И некоторые допускали, что среди его предков были евреи.

– Розенберг известен своей лютой ненавистью к евреям.

– Евреи известны своей самоненавистью.

– Интересная мысль из уст предположительно нейтрального психолога, – говорю я.

– У меня степень магистра по социальной работе, плюс я сертифицированный специалист по терапии семьи и брака. Тем не менее есть много рецензируемых исследований, указывающих на проблемы евреев с самоненавистью. И вы в качестве примера привели нееврея Розенберга, но при этом не привели ни одного нееврея Розенбергера. Любопытно.

– И последнее: их надо называть людьми еврейского происхождения, а не евреями, – говорю я.

– «Еврей» вовсе не обязательно бранное слово. Разве сами себя вы не называете евреем?

– Если бы я был евреем, а я не еврей, у меня было бы полное право так себя называть. А вы не еврей, поэтому у вас такого права нет.

– Любопытно.

– Боюсь, у нас не очень складывается разговор, – говорю я.

– Давайте попробуем разобраться, почему вы так решили.

– Не хочу разбираться. Мне пора.

– Сеанс не окончен, у вас еще куча времени, и вам все равно придется его оплатить. Мы можем провести его с пользой и преодолеть это препятствие, если обсудим ваши проблемы.

– Я ухожу.

– Хорошо, я признаю, что вы не еврей. Не человек еврейской национальности. Не иудей. Пожалуйста, не уходите.

– Боюсь, слишком неубедительно и слишком поздно, – говорю я.

– Думаю, я смогу помочь вам вспомнить. Есть кое-какие приемы, чтобы восстановить утраченные воспоминания.

– Я обращусь за помощью в другое место.

– Специалиста лучше меня вы не найдете.

– Я рискну.

Я ухожу. Клянусь, закрывая за собой дверь, я слышу, как он бормочет себе под нос: «Еврей».

«Я не еврей», – бормочу я в ответ.

Глава 22

Я в другой приемной в Гарлеме, и этот террапин… в смысле терапевт; террапин – это черепаха. Надо будет спросить об этом нового терапевта, доктора Малгодауна. Возможно, это оговорка по Фрейду? Такой вопрос поможет растопить лед. Возможно, в моем представлении терапевты прячутся в панцирях, как и террапины? Интересно. Возможно, я ставлю под сомнение представление, что именно клиент в терапии – уязвимая сторона? Возможно, я ставлю под сомнение подобную модель терапии? Спрошу доктора Малгодауна. До сих пор не знаю, какого тон пола. Даже предположить не могу, поскольку имя тона – Эвелин. Доктор Малгодаун выглядывает из кабинета. Белая женщина. Насчет женщины – это предположение, но довольно очевидное, я полагаю, поскольку она выглядит как типичная женщина: плиссированная юбка, красная блузка, на шее – тяжеловесные деревянные бусы, я полагаю, малавийского происхождения.

– Мистер Розенберг? – говорит она.

Она транс-женщина. Опять же – всего лишь предположение, на это намекает тембр ее голоса.

– Да, – говорю я.

– Входите, пожалуйста.

Я вхожу.

– Предпочитаю, чтобы ко мне обращались с местоимением «тон», – говорю я в надежде, что она ответит взаимностью.

– Спасибо, – говорит она, – но не думаю, что во время сеансов у меня будет необходимость обращаться к вам в третьем лице.

Этот раунд за ней, она улыбается.

– Туше, – говорю я.

– Так что же вас привело ко мне сегодня? – спрашивает она.

– У меня проблемы с памятью.

– Такое случается довольно часто, когда мы стареем, – говорит она.

– Да, согласен. Но, как бы то ни было, я надеялся, что моем случае все иначе – ведь раньше у меня была почти эйдетическая память, – а также, возможно, получить какие-нибудь средства.

– Вы иногда забываете дорогу домой?

– Нет. С этим проблем нет.

– Это хороший знак. Если вы не против, я бы провела тест на память.

– Конечно.

– Я прочту список из десяти… понятий – раньше мы называли их «вещами», однако недавно в переписке с коллегами договорились, что «понятие» – терапевтически более подходящее слово, – и после этого попрошу вас их повторить.

– Хорошо.

– Апельсин, липучка, карандаш, сердцеед, эскалоп, Пурим, браслет-оберег, фестонные ножницы, тромбоциты, вязаная шапочка.

– Апельсин, липучка, карандаш, сердцеед, эскалоп, Пурим, браслет-оберег, фестонные ножницы, тромбоциты, вязаная шапочка.

– Нет.

– Нет?

– Номер пять – это «эскалоп», а не «эскулап».

– Я сказал «эскалоп».

– Правда?

– Да.

– Хорошо. В любом случае, если бы вы сказали «эскулап», это бы говорило скорее о проблемах со слухом, чем с памятью. Значит… память в порядке. Слух… не факт. В основном вы в порядке.

– И тем не менее я должен вспомнить фильм, но не могу. Не знаете ли вы каких-то техник, позволяющих отыскать утраченные воспоминания?

– Возможно, мы могли бы попытаться прояснить причину того, почему вы вытеснили эти воспоминания.

– Думаете, я их вытеснил?

– Да. Вытеснение – сложная вещь, или, вернее, понятие. Просмотр фильма нанес вам травму?

– Нет, он был откровением.

– Откровения тоже могут быть травматичными.

– Не думаю, что он был травматичным. Это самые вдохновляющие три месяца в моей жизни.

– Три месяца?

– Фильм длился три месяца.

– Вы шутите.

– Никаких шуток. Это неэтично.

– Как можно надеяться запомнить фильм длиной в три месяца? Я и что вчера ела на завтрак, не помню.

– Я не вы. У меня эйдетическая память. А вы ели омлет.

– Как вы…

– Вижу его остатки у вас на блузке.

– Но я могла посадить пятно и сегодня утром.

– Над нагрудным карманом вашей блузки вышито слово «среда». Среда была вчера. Судя по исходящему от вас запаху, блузку вы надели вчера утром, а по алому пятнышку на cubital fossa, или локтевой ямке, как вы ее называете, я вывел, что сегодня утром вы сдавали кровь на анализ – надеюсь, все хорошо, – что, в свою очередь, означает: вчера с вечера вы голодали и сегодня утром не завтракали.

– Потрясающе. Хорошо. А чем вы завтракали пять дней назад?

– Вишневая гранола, обычный йогурт – который я произношу «йа-гурт» – и кофе со сливками.

– Откуда мне знать, что вы не врете?

– Зачем мне врать?

– Чтобы произвести впечатление, – говорит она.

– Мне это не нужно.

– По-моему, вы слишком щедры на уверения.

И тут я начинаю рыдать. Доктор Малгодаун обладает необычайной способностью залезть мне в душу, сорвать с меня маску, вырвать из груди еще бьющееся сердце и показать его мне. Возможно, это потому, что сама она как транс-женщина пережила многое, или же то, что она транс-женщина, – результат страданий из-за той глубокой интуиции, которой просто нет места в жизни мужчины в нашей культуре. Убирайся отсюда, говорит общество. Мужчины – рациональны. Мужчины верят в науку. А колдовство оставь бабам. И доктор Малгодаун поверила в это. Сам я, конечно же, всего лишь диванный психолог (курсы по обиванию диванов и общественным проблемам были моими второстепенными предметами в Гарварде), поэтому не могу сказать, имеет ли моя теория право на существование. И на этой стадии отношений пока еще слишком рано обсуждать ее с доктором, поэтому я храню молчание. Посмотрим, что из этого выйдет. Кроме того, я не в себе от того, насколько глубоко она залезла мне в голову. Это пусть у нее будут инсайты. Подсказать ей я всегда успею.

– Почему вы плачете? – спрашивает она.

– Не знаю. Из-за своей интуиции вы не можете находиться в мужском теле?

– Что?

– Ничего. Не знаю. Мне грустно.

– Почему вам грустно?

– Потому что я слишком щедр на уверения?

– А. Да, – говорит она. – Именно.

Я снова рыдаю.

– Хотя это немного неожиданно. Как выключатель. Это может быть симптомом. Пока, пожалуй, причин для беспокойства нет. Но будет нелишним провести несколько тестов.

– Симптом чего?

– Резкие перепады настроения. Могут быть приметой.

– Чего?

– Ну, пока рано говорить. Деменции. Хотя вы отлично справились с тестом на память. Почти идеально.

– Я справился идеально.

– Давайте каждый останется при своем мнении.

– Тогда что вы предлагаете?

– Возможно, имеет смысл сделать МРТ.

– Мозга?

– Поискать признаки органических повреждений. Я не говорю, что они обязательно есть, но всегда предполагаю худший сценарий, чтобы исключить его первым делом.

– Какой-то у вас несколько истеричный подход.

– Вы специально используете слово «истеричный», чтобы мне им ткнуть?

– Чтобы вам ткнуть?

– Слово «истеричный».

– Это я понял, но как я мог вас ткнуть?

– Полагаю, вы знаете, от какого слова оно произошло. Вы производите впечатление образованного человека.

– От слова «матка», – говорю я.

– И потому вы издеваетесь, да?

– Нет.

– Быть женщиной – не значит иметь определенный набор органов.

– Я вовсе не это имел…

– Позвольте задать вам вопрос: по-вашему, если урожденная женщина вынуждена по медицинским причинам пойти на радикальную гистерэктомию – это значит, что она уже не женщина?

– Нет, сказать так было бы жестоко.

– Но это было бы правдой, так?

– Нет. Конечно, нет.

– Значит, вы признаете, что матка еще не делает женщину женщиной?

– Да.

– Что и требовалось доказать.

– Не уверен, что понимаю, что сейчас произошло, – говорю я.

– Думаю, нам лучше прекратить наши сеансы. Прямо сейчас.

– Но прошло только десять минут.

– У вас осталось еще сорок, можете оставаться, но я не буду с вами разговаривать. Думать за вас – не моя работа. И чтобы вы стали воук – тоже не моя работа. Пробудиться вы должны сами.

– Погодите-ка, но ведь это и есть ваша работа, нет? Это буквально и есть ваша работа.

– Работа не воук, в лес не убежит, – говорит она.

Оставшиеся сорок минут я решаю посидеть в тишине. Психотерапия – это не для меня, но я не дам доктору Малгодаун победить.

Глава 23

Я блуждаю по улицам Нью-Йорка, едва узнавая город, который много лет называл домом. Этот когда-то живой, беспорядочный, разбитый, больной, грязный, творческий мегаполис, наполненный мечтателями и мошенниками, сумасшедшими и шлюхами, теперь превратился в парк для туристов, в недоступную, жадную Мекку для богатеев и провинциалов. Неизбывная театральность города испорчена до неузнаваемости, теперь это раздувшийся зловонный труп, одетый в блестки, годный лишь на то, чтобы загребать деньги. Давайте станцуем для деревенщины из Канзаса. Давайте притворимся, что душа еще существует. Давайте притворимся, что мы не мертвецы, развлекающие мертвецов.

Теперь всё вокруг – деньги. Они – единственное, что мы понимаем. Жители центральных штатов подсчитывают кассовые сборы за выходные. Когда я был молод, фильм, пьеса, книга или – Господи, можно ли быть настолько молодым? – картина могли изменить мир. Буквально. Изменить чертов мир. Но не теперь. Теперь мы втираем очки и несем пургу. Актеры надевают трико и делают вид, что летают, чтобы развлечь умственно отсталые массы. Если нам предлагают артхаусный фильм, то он поставляется в комплекте с каким-нибудь «трезвым» натурализмом и двадцатипятилетним режиссером-мажором, или, возможно, это какой-нибудь сюрреалистичный бред, порожденный инфантильной фантазией Чарли Кауфмана…