Текст книги "Незримые твари"

Автор книги: Чак Паланик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Переключимся на Брэнди, укрывающую меня одеялом в Сиэтле. Та самая ночь Космической Иглы, ночь будущего, которого не случилось. На Брэнди многие ярды черного тюля, который оборачивает ей ноги, опутывает пояс в форме горлышка песочных часов. Черная вуаль пересекает торпедовидную грудь и закручивается, теряясь в золотисто-каштановой прическе. Вся мириада искорок, склонившаяся над кроватью, кажется пробной поделкой, моделью для которой служило настоящее летнее небо.

Крошечные искусственные бриллианты, – не те, которые гонят на калькуттской фабрике, а из австрийских кристаллов, ограненных эльфами в Темном лесу, – маленькие бриллианты в форме звездочек повсюду усыпают черный тюль. Лицо первой королевы – это луна в ночном небе, которая склоняется и целует меня, желая доброй ночи. Гостиничный номер погружен во тьму, а телевизор в футе от постели включен, поэтому рукотворные звездочки мерцают всеми цветами, которые он пытается нам показать.

Сэт прав, телевизор и впрямь делает меня Богом. Я могу наблюдать за кем угодно, и каждый час жизни меняются. А здесь, в реальном мире, далеко не всегда так.

– Я всегда буду любить тебя, – говорит королева ночных небес, и я понимаю, какую именно открытку она нашла.

Простыни в отеле – в точности как в больнице. С момента нашей встречи прошли сотни миль, а большие пальцы Брэнди по-прежнему поправляют одеяло в том месте, где у меня был подбородок. Мое лицо – это последнее, что парни и девчонки из движения захотят увидеть, когда придут покупать наркотики на темной аллее.

Брэнди говорит:

– Мы вернемся, как только все распродадим.

Силуэт Сэта очерчен на фоне открытой двери, ведущей в холл. Сейчас с моей кровати он выглядит как контур потрясного супермена на фоне зеленого, серого и розового неона пальмовых листьев на коридорных обоях. Его куртка, длинная черная кожаная куртка, в которую одет Сэт, плотно облегает его до талии, а потом расширяется книзу, поэтому кажется в контуре накидкой-плащом.

И может быть, целуя Брэнди Элекзендер в королевский зад, он не просто притворяется. Может, они занимаются любовью, когда меня нет рядом. Это будет уже не первый раз, когда я его теряю.

Склонившееся надо мной лицо, обрамленное черной вуалью, поражает расцветкой. Слишком розовая кожа вокруг рта в стиле "Незабудка", а глаза излишне темно-синие. Даже эти цвета кажутся сейчас чересчур кричащими, слишком насыщенными, слишком интенсивными. Мрачно. Сразу представляешь персонажей мультфильмов. Такая розовая кожа бывает у манекенов: тело словно обтянуто пластиком. Телесного цвета. Чересчур темно-синие глаза, скулы излишне подведены румянами "Дикая Роза". Ничто не оставлено для воображения.

Может быть, такое нужно парням. А мне нужно лишь одно – чтобы Брэнди ушла.

Хочу, чтобы ремень Сэта обвил мою шею. Хочу, чтобы пальцы Сэта очутились у меня во рту, его руки раздвинули мне колени, а потом его влажные пальцы вскрыли меня.

– Если хочешь чего-нибудь почитать, – говорит Брэнди. – У меня в номере лежит та книжка Роны Бэррет. Могу сбегать принести.

Хочу, чтобы щетина Сэта ободрала меня настолько, чтобы потом было больно мочиться.

Сэт спрашивает:

– Ты идешь?

Унизанная кольцами рука бросает мне в кровать пульт от телевизора.

– Пошли, принцесса Принцесса, – зовет Сэт. – Ночь все темнее.

И я хочу, чтобы Сэт подох. Даже хуже, чем подох: хочу, чтоб он был жирный, раздутый от воды, неуравновешенный и эмоциональный.

Если Сэт меня не хочет – тогда я тоже хочу не желать его.

– На случай полиции или чего-то такого, – говорит мне луна. – Все деньги у меня в косметичке.

Тот, кого я люблю, уже ушел, чтобы прогреть машину. Та, кто будет любить меня вечно, говорит:

– Крепких снов, – и закрывает за собой дверь.

Перенесемся в один миг в далеком прошлом, когда Манус, жених, который меня бросил, наш Манус Келли, полицейский детектив, рассказал мне, что предки для тебя как Бог, потому что тебе всегда нужно, чтобы они были на месте, и ты хочешь, чтобы они одобряли твою жизнь, чтобы ты мог позвонить им, когда у тебя беда и что-то требуется.

Переключимся на меня в постели в Сиэтле, наедине с пультом от телевизора, на котором я жму кнопку и отключаю звук.

В передаче показывают трех или четырех человек, сидящих на стульях на низком подиуме перед телеаудиторией. Передача похожа на рекламный марафон, только когда камера делает наезд и показывает каждого из них крупным планом, поперек груди у каждого появляется маленькая надпись. В надписи на крупном плане высвечивается имя, а за ним следуют три-четыре похожих на фамилию слова, вроде дословного "кто-они-есть-на-самом-деле", которым звали друг друга индейцы; только вместо Хитер Бегущий-С-Бизоном, там, Триша Охотится-При-Луне, здесь имена:

Кристи Пила Человеческую Кровь

Роджер Жил С Мертвой Матерью

Бренда Съела Своего Ребенка

Переключаю канал.

Переключаю канал.

Переключаю канал, и здесь три новых человека:

Гвен Работает Уличной Шлюхой

Нэвилль Был Изнасилован В Тюрьме

Брент Спал Со Своим Отцом

Люди вещают на весь мир, рассказывая свою единственную интригующую историю, и теперь их жизни превратились в преодоление только этого одного события. Теперь их жизни больше связаны с прошлым, чем с будущим. Жму кнопку и возвращаю Гвен Работает-Уличной-Шлюхой голос, до уровня легких отзвуков проститутских читок.

Гвен сопровождает свою историю жестами. Склоняется вперед на сиденье стула. Ее глаза рассматривают что-то у левого верхнего угла экрана, за кадром. Мне известно, что там монитор. Гвен наблюдает за собой, рассказывающей историю.

Гвен сжимает пальцы, выставив лишь указательный на левой руке, и медленно поворачивает руку, демонстрируя ноготь с двух сторон и рассказывая:

– ...Чтобы защитить себя, большая часть девочек с улицы отламывает небольшой кусочек бритвенного лезвия и приклеивает его под ноготь. Девочки красят ноготь с лезвием, чтобы получился обычный с виду, – ага, вот Гвен заметила что-то на мониторе. Она хмурится и отбрасывает рыжие волосы назад, обнажая нечто, напоминающее жемчужные серьги.

– Попадая в тюрьму, – рассказывает Гвен себе в мониторе. – Или теряя привлекательность, некоторые девочки используют бритвенный ноготь, чтобы порезать вены.

Снова лишаю Гвен Работает-Уличной-Шлюхой голоса.

Переключаю канал.

Переключаю канал.

Переключаю канал.

Шестнадцать каналов спустя, с экрана улыбается прекрасная юная особа в платье с блестками, бросающая останки животных в кухонный комбайн "Ням-ням".

Это рекламный марафон, который делали мы с Эви. Одна из телереклам, которые принимаешь за настоящую передачу, только на самом деле это тридцатиминутный рекламный ролик. Телекамера переключается на другую девушку в платье с блестками, она пробирается через аудиторию, состоящую из туристов со среднего Запада и других перелетных птичек. Девушка предлагает золотосвадебной пожилой паре в одинаковых гавайских рубашках подборку канапе на серебряном подносе, но эта пара и все остальные с их вязанием двойным узелком и фотоаппаратами на шее вместо бус, все они смотрят вверх и вправо на что-то за кадром.

Само собой ясно, что там монитор.

Жутковато себе представить, но получается, что ребята пялятся в монитор на себя, пялящихся в монитор на себя, пялящихся в монитор на себя, и так далее, полностью застряв в бесконечной петле зацикленной реальности.

Девчонка с подносом; ее глаза, полные отчаяния, слишком зелены от контактных линз, губы сильно намазаны красным, который далеко выходит за край естественного контура рта. Белокурые волосы густы и зачесаны кверху, чтобы плечи девчонки не казались чересчур широкими в кости. Канапе, которыми она продолжает размахивать под каждым пожилым носом, – содовые крекеры, обгаженные побочными мясными продуктами. Размахивая подносом, девушка со слишком зелеными глазами и ширококостной прической пробирается дальше, в открытую часть зрительного зала. Это моя лучшая подруга, Эви Коттрелл.

Это точно Эви, потому что тут же объявляется Манус, поднимается к ней, чтобы выручить ее хорошей внешностью. Манус, особый уполномоченный полиции нравов во всей красе, берет один из этих обгаженных содовых крекеров и кладет между коронок зубов. И жует. И откидывает назад потряснейшее лицо с квадратной челюстью, и закрывает глаза: Манус закрывает мощно-голубые глаза, немного покачивает туда-сюда головой, и глотает.

Такие густые черные волосы, как у Мануса, напоминают о том, что они у людей – всего лишь рудиментарный мех, который те укладывают гелем. Наш Манус, наш сексуальный мохнатый пес.

Лицо с квадратной челюстью склоняется, чтобы показать камере искреннее, открытое выражение полной и абсолютной любви и удовольствия. Такое дежа вю. Точно с тем же выражением Манус смотрел на меня, когда спрашивал, получила ли я оргазм.

Потом Манус оборачивается, чтобы показать это же выражение Эви, а вся публика в зале смотрит в противоположном направлении, глядя на себя, смотрящих на себя, смотрящих на себя, смотрящих на Мануса, который улыбается Эви с абсолютной любовью и удовольствием.

Эви улыбается Манусу в ответ, красным контуром вокруг естественной линии растянутых в улыбке губ, а я – лишь маленькая искрящаяся фигурка на фоне. Вон она я, прямо над Манусовым плечом, крошечная я, улыбаюсь вдали как обогреватель воздуха и бросаю животную массу в воронку из плексигласа наверху кухонного комбайна "Ням-ням".

Как же я могла быть настолько тупой.

"Пойдем кататься на лодке".

"Конечно".

Я должна была догадаться, что между Манусом и Эви все это время что-то было.

Даже здесь, лежа в постели в гостиничном номере год спустя после конца истории, я сжимаю кулаки. Я же могла просто посмотреть кретинский рекламный марафон и понять, что у Эви с Манусом были какие-то извращенные, больные отношения, которые им хотелось считать истинной любовью.

Ну, допустим, я смотрела его. Допустим, смотрела сотню раз, но ведь разглядывала только себя. Все та же история с петлей зацикленной реальности.

Камера возвращается к первой девчонке, той, что на сцене, и она я. И как же я красива. Демонстрирую с экрана удобство чистки и мойки кухонного комбайна, и как же я красива. Отщелкиваю лезвия из плексигласового корпуса и под проточной водой счищаю жеваные останки животных. И, Господи-Боже, как же я красива.

Бесплотный голос за кадром рассказывает, что кухонный комбайн "Ням-ням" берет мясные побочные продукты, любые, какие вы сможете раздобыть, – хоть ваши собственные языки, сердца, губы или гениталии, – прожевывает их, готовит, и выплевывает в форме пики, бубны или трефы на избранный вами крекер, чтобы накормить этим вас.

Здесь, в постели, я плачу.

Бубба-Джоан У-Которой-Отстрелена-Челюсть.

Все тысячи миль спустя, после самых разных людей, в чьих шкурах я побывала, история все та же. Вот почему, когда смеешься наедине, то чувствуешь себя дурочкой, – но зато обычно именно так остаешься плакать? Каким таким образом удается постоянно мутировать и мутировать, оставаясь все тем же смертоносным вирусом?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Перенесемся назад в то время, когда я впервые выбралась из больницы, без карьеры, жениха или квартиры, и мне пришлось спать в особняке Эви, в ее родном доме, в котором она не любила жить, потому что ведь там было так одиноко: торчишь неизвестно где посреди джунглей, и никому до тебя нет дела.

Переключимся на меня, лежащую лицом вверх на кровати Эви, в первую ночь у нее, – и я не могу уснуть.

Ветер поднимает занавески: кружевные занавески. Вся мебель Эви – тот самый причудливый французско-провинциальный хлам, раскрашенный белым и золотом. Луны нет, но в небе полно звезд, поэтому все вокруг: дом Эви, розовые кусты, занавески спальни, тыльные стороны моих рук на покрывале, – все кажется черным или серым.

Дом Эви из того разряда, что купит техасская девчонка, если родители регулярно будут давать ей по десятке миллионов долларов. Коттреллы будто догадываются, что Эви не видать крупных подиумов. Вот Эви и живет здесь. Не в Нью-Йорке. Не в Милане. На отшибе, просто абсолютно за бортом профессионального модельного бизнеса. Отсюда довольно далеко до демонстрации парижских коллекций. Застрять за бортом – это необходимое для Эви оправдание; жить здесь – то что надо для широкой в кости девчонки, которой никогда и нигде не добиться крупного успеха.

Двери закрываются на ночь. Внутри живет кот. Когда разглядываю его, он смотрит на меня в ответ с тем видом, какой имеют иногда собаки и машины, когда говорят, что они улыбаются.

В полдень того же дня Эви по телефону умоляла меня выписаться из больницы и прийти навестить ее.

Дом Эви был здоровенный, белый с защитно-зеленого цвета ставнями, – трехэтажный плантаторский особняк с большими колоннами спереди. Колючий плющ и ползучие розы – желтые розы – обвивают нижние десять футов каждой большой колонны. Здесь представляется Эшли Уилкс за стрижкой газонов, или Ретт Баттлер, снимающий вторые рамы, но у Эви есть только низкооплачиваемые рабы-латиносы, которые отказываются жить в доме.

Перенесемся на день назад: Эви везет меня домой из больницы. На самом деле Эви – это Эвелин Коттрелл, Инкорпорейтед. Нет, серьезно. Ею теперь торгуют публично. Угроханные средства всех на свете. Коттреллы совершили частный вклад в ее карьеру, когда Эви исполнился двадцать один год, все родственники Коттреллов с их техасской землей и нефтью вложили серьезные деньги в то, чтобы Эви провалилась как модель.

Обычно ходить с Эви на модельные смотры и собеседования было тяжело. Я-то, понятное дело, получала работу, но потом арт-директор или стилист начинал орать на Эви, что, мол, нет, по его экспертному мнению, у нее не идеальный шестой размер. Обычно какому-нибудь помощнику стилиста приходилось вытаскивать Эви наружу. Эви кричала через плечо, что я не должна давать им обращаться с собой как с куском мяса. А должна взять, развернуться и уйти.

– Пошли они в жопу! – при этом Эви уже орала вовсю. – Пошли они все в жопу!

А я вот не злилась. Меня затягивали в этот замечательный кожаный корсет от "Пупи Кэдол" и кожаные брюки от "Хром Хартс". Тогда жизнь была хороша. Мне приходилось работать от силы три часа, может, четыре или пять.

В дверях фотостудии, прежде чем ее вышвыривали со съемок, Эви вруливала помощника стилиста в косяк, и паренек обрушивался к ее ногам. Потом Эви кричала:

– Можете все поцеловать меня в сладенькую техасскую задницу!

Потом она шла в свою "Феррари", где ждала от силы три, четыре или пять часов, чтобы отвезти меня домой.

Эви, эта самая Эви, была лучшей подругой на целом свете. В такие моменты она становилась забавной и язвительной, почти как будто у нее была собственная жизнь.

Ну допустим, пускай я ничего не знала про Эви и Мануса, про их полнейшую любовь и удовлетворение. Ну убейте меня.

Перенесемся в момент перед тем, как Эви звонит мне в больницу и умоляет меня: пожалуйста, не могла бы я выписаться и приехать побыть с ней дома, ей так одиноко, ну пожалуйста.

У моей медицинской страховки был пожизненный потолок в два миллиона долларов, а все лето счетчик бежал и бежал.

Ни у кого в бюро социального обслуживания не хватило бы смелости перевести меня Бог знает куда.

Упрашивая меня по телефону, Эви сказала, что забронировала билет на самолет. Она улетала в Кэнкан на съемки для каталога, поэтому не могла бы я, пожалуйста, последить за ее домом?

Когда она меня подобрала, пишу на дощечке:

"это что, мой топик? ты же его растянешь".

– Тебе придется только кормить кота, вот и все, – отвечает Эви.

"мне не нравится торчать одной так далеко от города", – пишу я. – "не знаю, как ты сама можешь там жить".

Эви возражает:

– Ты не одна, если под кроватью у тебя есть ружье.

Пишу:

"знаю девчонок, которые так говорят про свои вибраторы".

А Эви отвечает:

– Фу! Ничего такого я с ружьем не делаю!

* * *

И вот, переключимся на то, что Эви улетела в Кэнкан, в Мексику, и когда я лезу заглянуть под кровать, там лежит ружье "тридцать-ноль" и подзорка. В шкафах – то, что когда-то было моими вещами: все растянуто, замучено до смерти, и болтается трупами на проволочных тремпелях.

Потом переключимся на меня в кровати Эви этой же ночью. Уже полночь. Ветер поднимает спальные занавески: кружевные занавески, – и кот прыгает на подоконник, чтобы глянуть, кто только что подтянулся к нам по гравию подъездной дорожки. Позади него звезды, и кот оглядывается на меня. Слышно, как внизу бьется стекло в окне.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Перенесемся назад, в последнее Рождество перед происшествием, когда я прихожу домой, чтобы открыть подарки в компании предков. Предки каждый год наряжают одну и ту же искусственную елку, шершаво-зеленую, производящую тот самый горячий пластмассовый запах, от которого болит и кружится голова, если гирлянды проработают слишком долго. Елка вся сказочно искрится, увешанная нашими красными и золотыми стеклянными украшениями, и теми прядями серебряного пластика, напитавшегося статическим электричеством, которые называются "дождик". Наверху елки все тот же облезлый ангел с кукольным резиновым личиком. Его накидка, как и волосы ангела, из той самой стекловаты, что проникает под кожу и вызывает зудящую сыпь, если прикоснуться к ней хоть разок. На магнитофоне все тот же рождественский альбом Перри Комо. Лицо у меня пока на месте, поэтому я еще не была в такой конфронтации с распеванием рождественских гимнов.

Мой братец Шейн по-прежнему мертв, поэтому я и не мечтаю получать никакого внимания, просто хочу спокойно встретить Рождество. К этому времени мой парень Манус бесился из-за того, что терял работу в полиции, и нужно мне было лишь одно: пару деньков вне сцены. Мы переговорили: мама, папа и я, – и решили не покупать больших подарков друг другу в нынешнем году. Разве только какие-нибудь мелкие подарочки, сказали предки, просто чтобы в носок положить.

Перри Комо поет "Похоже, Рождество все ближе".

Красные шерстяные носки, которые мама сшила для нас обоих, для меня и для Шейна, висят над камином, на каждом из них по красной шерсти выведены наши имена, сверху вниз, причудливыми буквами из белой шерсти. Каждый топорщится от напиханных внутрь подарков. Сейчас рождественское утро, и все мы сидим вокруг елки, отец уже держит наготове перочинный ножик для повязанных бантиком ленточек. У мамы в руках магазинный пакет из коричневой бумаги, и она говорит:

– Прежде чем доставать вещи, всю оберточную бумагу сюда, а не куда попало.

Мама с папой сидят в креслах. Я уселась на полу у камина, передо мной висят носки. Эта сцена всегда бывает так обставлена. Они сидят с чашками кофе, склонившись в мою сторону, наблюдая мою реакцию. Я сижу на полу по-турецки. Все мы еще в халатах и пижамах.

Перри Комо поет "Я буду дома в Рождество".

Первая штука, которую я вытаскиваю из носка, – маленький набитый медвежонок-коала, тот, что цепляется на карандаш или ручку, обхватывая ее лапами со встроенными пружинками. Вот за кого предки меня держат. Мама вручает мне горячий шоколад в кружке, с плавающими сверху миниатюрными зефиринками. Говорю:

– Спасибо.

Под маленьким коалой лежит коробок, вынимаю его.

Предки прекращают все дела, склоняются над чашками кофе и молча наблюдают за мной.

Перри Комо поет "О, сюда, все верующие!"

В коробочке презервативы.

Сидя у мерцающей волшебной рождественской елки, отец говорит:

– Мы не знаем, сколько партнеров у тебя бывает за год, но нам хочется, чтобы ты вела надежную игру.

Заталкиваю презервативы в карман халата и смотрю, опустив голову, на тающие миниатюрные зефиринки. Повторяю:

– Спасибо.

– Они из латекса, – говорит мама. – Для секса тебе нужно использовать только лубрикаты на водяной основе. Это если в твоем возрасте вообще нужны лубрикаты. Никакого вазелина, талька или всякой там жидкой косметики.

Она продолжает:

– Мы не брали тебе те, что делаются из овечьего кишечника, потому что в них бывают крошечные поры, которые могут пропустить ВИЧ.

Дальше в моем носке еще одна маленькая коробочка. В ней еще презервативы. Цвет на коробочке помечен как "Бесцветные". Это, по-моему, чересчур. Рядом надпись гласит: без вкуса и запаха.

Ох, я сейчас могу столько наговорить насчет "без вкуса".

– Исследование, – рассказывает отец. – Телефонный опрос, проведенный среди гетеросексуалов в городских зонах с повышенным уровнем заражения ВИЧ, показал, что тридцать пять процентов людей считает неудобным покупать презервативы для себя самих.

А получить их от Санта-Клауса – лучше?

– Ясно, – говорю.

– Дело не только в СПИДе, – рассказывает мама. – Есть гонорея. Есть сифилис. Есть вирус папилломы человека. Это бородавки в области гениталий, – объясняет она. – Известно ли тебе, что презерватив следует надевать на пенис сразу после эрекции?

Она говорит:

– Мне повезло раздобыть бананов во внесезонье, на тот случай, если тебе нужно попрактиковаться.

Это ловушка. Если я скажу – "А, да, я постоянно накатываю резинки на всякие свежие стояки", то папа прочитает мне лекцию на тему шлюх. Ну а если скажу им "Нет" – то весь рождественский день мы будем тренироваться предохранять меня от фруктов.

Папа произносит:

– Кроме СПИДа, есть масса других вещей, – он продолжает. – Есть еще штамм II герпесвируса, его симптомы включают в себя мелкие волдыри, которые болят и лопаются у тебя в гениталиях, – он смотрит на маму.

– Боли в теле, – подсказывает она.

– Да, у тебя появляются боли в теле, – продолжает он. – И температура. Начинается вагинальное расстройство. Становится больно мочиться, – он смотрит на маму.

Перри Комо поет "Санта-Клаус приходит в город".

Под новой коробкой презервативов следующая коробочка презервативов. Боже, да трех коробочек мне хватит аж до климакса.

Переключимся на то, как мне охота, чтобы сейчас братец был жив, и чтобы я могла тут же убить его за испорченное Рождество. Перри Комо поет "Вверху на крыше".

– Есть гепатит-Б, – говорит мама. Спрашивает папу:

– Что там дальше?

– Хламида, – подсказывает отец. – И лимфогранулома.

– Да, – говорит мама. – И слизисто-гнойный цервицит, и негонококковый уретрит.

Папа смотрит на маму и возражает:

– Но эти обычно вызываются аллергией на латекс презерватива или на спермицид.

Мама отпивает кофе. Разглядывает руки, в которых прячет чашку, потом поднимает взгляд на меня, сидящую неподалеку.

– Твой отец пытается сказать, – говорит она. – Что мы осознаем, как допустили несколько ошибок в отношении твоего брата, – добавляет. – Мы всего лишь хотим, чтобы ты была вне опасности.

В носке четвертая коробка презервативов. Перри Комо поет "Пришло оно с ясных полуночных небес". Надпись на коробке гласит: "...надежные и прочные, подходят даже для продолжительного анального акта..."

– Бывает ингвинальная гранулома, – рассказывает отец матери. – И бактериальный вагиноз, – открывает ладонь и считает на пальцах, потом считает еще раз, потом говорит:

– Бывает контагиальный моллюск.

Некоторые презервативы белого цвета. Некоторые разноцветные. Некоторые с рифлением и наощупь словно зазубренные хлебные ножи, вроде того. Некоторые сверхбольших размеров. Некоторые светятся в темноте. Это льстит до безобразия. Предки, наверное, считают, что я пользуюсь огромным спросом.

Перри Комо поет "Явись, явись, о Эммануил".

– Мы не хотим тебя пугать, – говорит мама. – Но ты молода. Мы же не можем ожидать, что ночами ты будешь сидеть дома.

– Кстати, если ты когда-то не могла уснуть, – подхватывает отец. – Это могут оказаться острицы.

Мама говорит:

– Мы просто не хотим, чтобы ты кончила как твой брат, только и всего.

Мой братец мертв, но он по-прежнему получает полный подарков носок, и можно ручаться, что там не резинки. Он мертв, но можно ручаться, что сейчас он ржет до упаду.

– У остриц, – рассказывает отец. – Самки мигрируют в околоанальную зону прямой кишки и всю ночь откладывают яйца, – он продолжает. – Если подозреваешь у себя глистов, лучший способ проверить – это прижать чистую липкую ленту к внутренней стороне прямой кишки, а потом посмотреть на нее через увеличительное стекло. Глисты должны быть длиной примерно в четверть дюйма.

Мама говорит:

– Боб, хватит.

Папа склоняется ко мне и поясняет:

– Десять процентов мужчин в нашей стране могут дать тебе таких глистов, – говорит. – Просто запомни.

Почти все в моем носке – презервативы: в коробочках, в маленьких золотых круглых упаковках, в длинных полосах по сотне с перфорацией по линии отрыва. Единственные другие подарки – свисток от насильников и карманный баллончик со слезоточивым перечным раствором. Похоже, меня готовят к худшему, но спрашивать, что мне еще осталось – страшновато. Еще может быть вибратор, чтобы каждую ночь держать меня в доме и в целомудрии. Еще могут быть ротовые примочки на случай куннилинга. Пояс верности. Резиновые перчатки.

Перри Комо поет "Сходим с ума в Рождество".

Смотрю на носок Шейна, который по-прежнему топорщится от подарков, и спрашиваю:

– А Шейну вы, ребята, что купили?

Если там презервативы, то уже поздновато.

Мама и папа смотрят друг на друга. Папа говорит маме:

– Скажи ей ты.

– Там подарок брату от тебя, – говорит мама. – Возьми и посмотри.

Переключимся на то, что сейчас я смущена, как не знаю кто.

Дайте мне ясность. Дайте мне смысл. Дайте мне ответы.

Вспышка!

Лезу отвязать носок Шейна с полки, а внутри он набит смятой тисненой бумагой.

– Копай поглубже, – говорит папа.

Внутри обернутый в салфетки запечатанный конверт.

– Открой, – говорит мама.

Внутри конверта – отпечатанное письмо, подписанное сверху словами "Спасибо Вам".

– На самом деле это подарок обоим нашим детям, – говорит папа.

Поверить не могу в то, что читаю.

– Вместо того, чтобы покупать тебе большой подарок, – говорит мама. – Мы сделали пожертвование в Фонд исследований СПИДа.

Достаю из носка второе письмо.

– И вот, – говорит папа. – Подарок от Шейна тебе.

Так, это уже слишком.

Перри Комо поет "Я видел, как мамочка целует Санта-Клауса".

Говорю:

– Мой заботливый мертвый братец, как же – как же, он так печется об окружающих, – говорю. – Зря он так. Правда, честное слово, зря он так утруждался. Ему бы, пожалуй, довольно бороться и вертеться где-то поблизости, а стоит взять да и принять смерть как факт. Занялся бы лучше, не знаю, реинкарнацией, – говорю. – Его попытки до сих пор казаться живым – это нездорово.

Внутри вся просто буйствую. Что я хотела получить в нынешнем году – так это новую сумочку "Прада". Я не виновата, что какой-то баллон с лаком для волос взорвался Шейну в лицо. Бах, – и он ввалился в дверь с начинающим уже синеть и темнеть лбом. За все время долгой поездки в больницу, пока один глаз у него заплывал наглухо, а лицо вокруг продолжало набухать и набухать из-за кучи вен, порвавшихся и кровоточащих под кожу, – за все время Шейн не проронил ни слова.

Я не виновата, что как только ребята из сферы социального обслуживания увидели разок лицо Шейна, они сразу обеими ногами стали на горло моему отцу. Подозрение в издевательстве над ребенком. Преступная небрежность. Вмешательство в дела семьи. Я не виновата ни в чем из этого. В полицейском дознании. В следователе, который шлялся вокруг да около и опрашивал наших соседей, наших друзей по школе, учителей, пока все знакомые семьи не стали обращаться ко мне в духе "ах ты наша смелая бедняжечка".

И вот я сижу здесь в рождественское утро со всеми подарками, которыми не насладиться без члена, а никто не знает и половины всего, что было.

Даже когда полицейское расследование было закончено, даже когда ничего не доказали, даже после этого наша семья была разбита. И все по-прежнему думают, что это я выбросила баллон лака для волос. А раз я все начала – значит, все это моя вина. Взрыв. Полиция. Бегство Шейна. Его смерть.

А это была не моя вина.

– В самом деле, – продолжаю. – Если бы Шейн правда захотел подарить мне подарок, ему бы взять да восстать из мертвых, да купить мне новую одежду, которую он должен. Вот тогда это было бы счастливое Рождество. Вот тогда я и правда сказала бы – "спасибо вам".

Тишина.

Пока выуживаю второй конверт, мама говорит:

– Мы официально тебя исключаем.

– Во имя твоего брата, – говорит папа. – Мы купили тебе членство в ДиРМе.

– В дерьме? – спрашиваю.

– Друзья и Родственники Меньшинств, – говорит мама.

Перри Комо поет "В праздники нет места лучше дома".

Тишина.

Моя мать встает из кресла и объявляет:

– Сбегаю, принесу эти бананы, – говорит. – Просто, чтобы быть с легким сердцем, мы с твоим отцом очень хотим, чтобы ты попробовала их на каких-нибудь из подарков.