Текст книги "Гэсэр"

Автор книги: Бурятский эпос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Сидящий красиво и молодо,

Плетку держащий на руке, на ремне,

С законами в книге белыми,

С мыслями чистыми, белыми,

С желаньями добрыми, белыми,

В белой душе в глубине,

Добро рассыпающий горстью,

Серебристыми сединами убелен,

Приехал к Гэсэру в гости

Дядя Саргал-Ноен.

Когда они поздоровались,

И за столом разместились,

Когда яства они перепробовали

И степенно разговорились,

Доброжелателен, мудр и прост,

Спрашивает у хозяина гость:

– А что-то там,

На пределе видимости

Как будто новое видно?

А что-то там,

На пределе слышимости

Как будто новое слышно?

Абай Гэсэр Удалой

Глаза до крайности напрягает,

Абай Гэсэр Удалой,

Слух до тонкости навостряет.

– Ничего, – говорит он,—

На пределе видимости я не вижу.

Ничего, – говорит он,—

На пределе слышимости я не слышу.

А если ты что слышишь – скажи,

И если видишь что – покажи.

Ты ведь старше меня и мудрее,

Зренье твое острее.

Расскажи, не томи ты душу мою,

А я уж тебя послушаю.

– Вижу я на груди прекрасной у неба,

Звезду, которой там раньше не было.

На самом вымени поднебесья

Кто-то эту звезду повесил.

Ярко звезда сверкает,

Вчера она только зажглась,

Но пока что никто не знает,

Откуда она взялась.

Давай подумаем двое,

Чье это волшебство?

Не черта ли Лобсоголдоя

Черное колдовство?

Черт, навостривший ухо,

Понял, что уличен.

Сразу звезда потухла,

Чистым стал небосклон.

Но зато на вершине Номин,

Светлой и голубой,

Черт превращеньем новым

Свежей пророс травой.

Ищет Гэсэр, поищет —

Куда же делась звезда?

На небосклоне чистом

Нет от нее и следа.

Глазами зоркими глядя,

Обшарил все небеса,

Спрашивает у дяди,

Что тут за чудеса?

Отвечает Гэсэру дядя,

Не на небо, а на горы глядя:

– Вон, – говорит, – на вершине,

На границе земли и неба,

Выросла трава в два аршина,

Которой там раньше не было.

Трава высокая, свежая,

Трава зеленая, нежная.

Растет она, расцветает,

Где раньше была лишь грязь.

И пока что никто не знает,

Откуда она взялась.

Давай подумаем двое,

Что это за волшебство?

Не черта ли Лобсоголдоя

Черное колдовство?

Черт, навостривший ухо,

Понял, что уличен,

Сразу трава пожухла,

Голым стал горный склон.

Ищет Гэсэр, поищет,

Куда же делась трава?

На горном склоне все чисто,

Камни да синева.

Глазами зоркими глядя,

Шарит Гэсэр по горам,

И говорит он дяде: —

Это все почудилось нам.

Ничего тут чудесного не было.

Как с тобой мы оба решили:

Ну и что, что звезда на небе?

Ну и что, что трава на вершине?

Всякой всячины много на свете,

Не во всем же повинен черт.

И звезда та, наверное, светит,

И трава та, наверно, растет.

Пусть бы вечно звезда блистала,

Пусть всегда бы трава вырастала,

Нам тревожиться не пристало.

Как услышал черт речь такую,

И хихикает и ликует,

Значит ум у Гэсэра – не золото,

И не серебро хотя б.

Значит ум у Гэсэра – короток,

Значит ум у Гэсэра – слаб.

И хоть он огромного роста,

Обмануть его будет просто.

После этого Лобсоголдой,

Чертенок Черный, чертенок злой,

На жену Гэсэра Урмай-Гоохон

Наслал пророческий сон.

Приснилось ей место печальное,

Вода в колодцах – соленая,

Гора там стоит песчаная,

А склон у горы – зеленый.

У подножия этого склона

Дворец, крыльцо со ступенями,

Сверкает он весь чистым золотом,

Сверкает он весь каменьями.

Спускается с неба во дворец золотой

Прорицатель и исполнитель желаний святой.

Весь он в одеждах белых,

Излучает сияние,

Сидит, ничего не делая,

Неподвижно, как изваяние.

Но если Гэсэр

Без потомства остаться боится,

Надо ехать туда молиться.

В это время рассвет заалел,

Очнулась от сна царица.

Наступает день настоящий,

Исчезает ночи покров.

Урмай-Гоохон идет на пастбище

Тучных доить коров.

То ли глаза обманывают,

То ли продолжается сон,

Видит она в тумане:

Гора и зеленый склон.

У подножия этого склона

Дворец, крыльцо со ступенями,

Сверкает он весь чистым золотом,

Сверкает он весь каменьями.

На нитке ли он с неба спускается,

На подпорке ли с земли поднимается.

Смотрит на этот дворец она,

Не понимает, что бы все это значило.

Большим удивлением удивлена,

Задачей большой озадачена.

Быстро побежала она домой,

Рассказать про сон чудесный свой.

Рассказать про свое виденье,

Когда шла она на доенье.

– Ты послушай,—

Говорит Гэсэру Урмай-Гоохон,—

Какой мне приснился чудесный сон.

Будто место сухое, печальное,

Вода в колодцах – соленая,

Гора там стоит песчаная,

А склон у горы зеленый.

У подножия этого склона

Дворец, крыльцо со ступенями,

Сверкает он весь чистым золотом,

Сверкает он весь каменьями.

На нитке ли он с неба спускается,

На подпорке ли с земли поднимается.

Приходит с неба во дворец золотой

Прорицатель

И исполнитель желаний святой.

Весь он в одеждах белых,

Излучает сиянье,

Сидит, ничего не делая,

Неподвижно, как изваяние.

Поскольку

Некого нам на коленях качать,

Поскольку

Некого нам около подбородка ласкать,

Поскольку

Некого нам на ночь баюкать,

Поскольку

Некому нам языком люлюкать,

Поскольку

Без потомства мы остаться боимся,

Не поехать ли нам во дворец помолиться.

Высокому небу мы помолимся,

Святому белому мы поклонимся.

Не от пятидесяти ли пяти небесных долин

С заданием он спустился.

Не от пяти ли священнейших книг

С указанием он спустился.

Попросим мы у белого старика

Сынка.

Чтобы было нам кого

На коленях качать.

Чтобы было нам кого

Около подбородка ласкать.

Чтобы было нам кого

На ночь баюкать.

Чтобы было нам кому

Языком люлюкать.

Гэсэр глубоко задумался:

Нет ли тут злого умысла.

Если старца святого, белого

Небожители на землю спустили,

Почему тайком они это сделали,

И Гэсэра не известили?

Говорит, задумавшись, он

Жене Урмай-Гоохон: —

Давай-ка подумаем двое,

Что это за волшебство?

Не черта ли Лобсоголдоя

Черное колдовство?

И тебе, Урмай-Гоохон,

Не он ли навеял сон?

Расскажу тебе дело тайное,

Как охотились на Алтае мы.

Ехали мы таежным склоном,

Северной стороны держась.

Ехали мы по каменистым склонам,

Южной стороны держась.

По тринадцати хребтам мы скакали,

Дичь выслеживали,

По двадцати трем хребтам мы скакали,

Дичь выстреливали.

Там стояла вокруг тайга,

Называют ее Хуха.

Повстречался нам там чертенок,

Черный, маленький постреленок.

За оленем бежал он прытко,

А попал коню под копыта.

Черного Лойр-Лобсоголдоя

Взял тогда я левой рукою,

Приподнял я его за шкирку,

Так, что он боялся и пикнуть,

А в руке моей правой плетка,

Она хлешется очень хлестко.

Я сгибал его,

Как сырое дерево.

Я ломал его,

Как сухое дерево.

Чтобы впредь по горам он не рыскал,

И добычи здесь не выискивал.

Не пришел ли теперь он мстить,

За обиду мне отплатить?

Уж не он ли тут вокруг прыгает?

Но жена в ответ только хныкает,

Призадумался Гэсэр,

Сидит, молчит,

А жена между тем

Ворчит, бурчит:

– На коленях-де, качать нам некого,

У подбородка-де, ласкать нам некого,

Баю-баю-де, распевать нам некому,

Языком-де, люлюкать нам некому.

Зачем напрасно

Подвоха искать?

Когда все ясно,

Зачем туман напускать?

Спустился святой

Во дворец золотой.

А обиженный черт

Тут не причем.

Так Урмай-Гоохон

Целый день ворчит,

Вспоминая свой сон,

Без конца бурчит.

Ей детей наконец

Иметь хочется,

На молитву во дворец

Она просится.

Абай Гэсэр в эту пору,

Решивши быть осторожным,

Буйдан-Улаана батора,

Спутником взяв дорожным,

Навесив на руку плеть,

Сев на коня Бэльгэна,

Поехал сам посмотреть —

Что там за старец белый.

Видит – место сухое, печальное,

Трава вся зноем спаленная.

Гора там стоит песчаная,

А склон у горы – зеленый.

У подножия этого склона

Дворец, крыльцо со ступенями,

Сверкает он чистым золотом,

Сверкает он весь каменьями.

На подвеске ли с неба спускается,

На опоре ли с земли поднимается.

То ли поднятый, то ли спущенный,

Но сверкает дворец, горит.

Своему помощнику-спутнику

Абай Гэсэр говорит:

– Надо нам хорошенько проверить,

Что там в храме за чудеса,

Проползи потихоньку в двери

И смотри ты во все глаза.

Старец там, настоящий святой,

Иль чертенок Лобсоголдой.

А я соберу в свой голос

Тысячу голосов лосиных,

Оглушительно закричу,

Потом соберу в свой голос

Десять тысяч голосов лосиных,

Сотрясающе закричу.

Горы-скалы начнут качаться,

Море Сун начнет волноваться,

Вся вселенная задрожит,

А гора Сумбэр – задребезжит.

Если старец в одеждах белых.

Излучающих свет-сияние,

Никакого движенья не сделает,

Неподвижный, как изваяние,

Значит, он настоящий святой,

А не хитрый Лобсоголдой.

Если ж он от испуга свалится,

С возвышения на пол скатится.

Значит это черт притворившийся,

В старца белого превратившийся.

Вот пробрался помощник в храм,

Старца белого видит там.

Он уселся на возвышении

И сидит себе без движенья.

Тут Абай Гэсэр, собрав в свой голос

Тысячу лосиных голосов,

Оглушительно закричал,

А потом он, собрав в свой голос

Десять тысяч лосиных голосов,

Сотрясающе закричал.

Горы-скалы стали качаться,

Море Сун пошло волноваться.

Вся вселенная задрожала,

А гора Сумбэр задребезжала.

Старец белый сперва подпрыгнул,

Он с испугу ногами дрыгнул,

С возвышения он свалился,

На пол кубарем покатился.

Тут батор Буйдан-Улаан,

Поскорее из храма выйдя,

Побежал к Абаю Гэсэру, чтоб там

Рассказать обо всем, что видел.

Но и Черный черт не дурак-простак,

Моментально успел батору он

Весь язык во рту неизвестно как

Повернуть в обратную сторону.

Собирался сказать батор,

Что в храме – Лобсоголдой,

А на деле сказал батор,

Что в храме старец святой.

Абай Гэсэр в эту пору,

Решивши быть осторожным,

Буйдан-Улаана батора,

Спутника своего дорожного,

Посылает вторично проверить,

Что там в храме за чудеса,

Проползти потихоньку в двери.

Наблюдая во все глаза.

Настоящий ли там святой

Или хитрый Лобсоголдой.

Если он от испуга свалится,

С возвышения на пол скатится,

Значит, это черт притворившийся,

В старца белого превратившийся.

Вот пробрался помощник в храм,

Старца белого видит там,

Тот уселся на возвышении,

И сидит себе без движенья.

Тут Абай Гэсэр

В тысячу лосиных голосов

Оглушительно закричал,

А потом Гэсэр

В десять тысяч лосиных голосов

Сотрясающе закричал.

Горы-скалы стали качаться,

Море Сун пошло волноваться.

А вселенная задрожала,

А гора Сумбэр задребезжала.

Старец белый опять подпрыгнул

И с испугу ногами дрыгнул.

С возвышения он свалился,

На пол кубарем покатился.

Буйдан-Улаан, ни мгновенья не ждя,

Побежал искать своего вождя,

Чтоб скорее из храма выйдя,

Рассказать обо всем, что видел.

Но и Черный черт не дурак-простак,

Моментально успел батору он

Язык его неизвестно как

Повернуть в обратную сторону.

Собирался сказать батор,

Что в храме – Лобсоголдой,

А на деле сказал батор,

Что в храме – старец святой.

Очень Абай Гэсэр удивился,

Призадумался Абай Гэсэр очень.

В дивный храм он войти решился,

Чтобы все увидеть воочию.

Вот заходит он в дивный храм,

Старца белого видит там.

Он сидит, испуская сиянье,

Неподвижный, как изваяние.

На подставке, на возвышении

Он сидит себе без движения.

Спрашивает у него Гэсэр,

Для чего он тут, в храме сел?

Откуда ты спустился в этот храм золотой,

Не прорицатель ли ты,

Не исполнитель ли всех желаний святой?

Но если тебя, святого, белого,

Небожители на землю спустили,

Почему тайком от меня они сделали,

И меня об этом не известили?

Отвечает ему старец святой,

Он же хитрый Лобсоголдой:

– Да, от пятидесяти пяти небесных долин

С поручением я спустился,

Да, из пяти священнейших книг

С указанием я спустился.

Великая бабушка Манзан-Гурмэ,

У которой вся сила в ее уме,

Все тайны вселенские знающая,

Все швы во вселенной сшивающая,

Шлет свое благословение в виде чаши,

Чтобы исполнились все желания ваши.

Прознала она,

Что живешь ты с тремя прекрасными женами,

Всем довольными, всем ублаженными.

Что они тебя нежат, холят,

Что у тебя завидная доля.

Что питаешься ты три раза на дню,

Наслаждаешься ты три раза в году,

Но что некого тебе на коленях качать,

Некого тебе около подбородка ласкать,

Некого тебе на ночь баюкать,

Некому языком люлюкать.

Детей у тебя что-то не получается,

Без потомства ты останешься.

Вверх посмотришь ты – не улыбаешься,

Вниз посмотришь ты – не смеешься.

Взяла она серебряную чашу в руку. —

Осчастливлю, – говорит, – своего внука,

Ты исполни, – говорит, – поручение наше,

Передай Гэсэру мою чашу.

Чашу бабушки своей Гурмэ-Манзан

Гэсэр, конечно, сразу узнал.

Значит, старец есть старец честный,

Осторожность его исчезла.

На Бэльгэна коня он садится,

Поскорее домой стремится.

Чтоб Урмай-Гоохон с собой взять

И сюда прискакать опять.

В это время

Урмай-Гоохон глядит в окошко,

Похожая на красное солнышко.

– Ты, послушай,—

Говорит Гэсэр Урмай-Гоохон,—

Оказывается, был правдив твой сон,

С этим старцем, который тебе приснился,

В храме будучи, я объяснился.

На подставке, на возвышении

Восседает он без движенья,

От одежд испуская сиянье,

Восседает он, как изваянье.

А в руках своих держит чашу,

Что прислала бабушка наша,

Наша мудрая бабушка Гурмэ-Манзан.

Эту чашу серебряную я сразу узнал.

Хочет бабушка нас с тобой благословить,

Хочет бабушка нас детьми одарить.

Без потомства мы остаться боимся,

Поедем же с тобой во дворец помолиться.

Мы высокому небу помолимся,

И святому белому мы поклонимся.

Попросим мы у белого старика

Сынка.

Поехал Гэсэр ко дворцу с женою,

Кости его разогрелись, ноют,

Кровь его разгорячилась сильно,

Хочется ему сына.

Въезжают они в страну печальную,

В землю зноем всю спаленную.

Видят – гора стоит песчаная,

А склон у горы зеленый.

У этого зеленого склона

Дворец, крыльцо со ступенями,

Весь сияет он чистым золотом,

Весь сверкает дорогими каменьями.

На подвеске ли с неба храм спускается,

На подпорке ли с земли поднимается.

Входят они в золоченый храм,

Старца белого видят там.

Молятся они перед ним, каются,

Головами пола касаются.

Молится Урмай-Гоохон без лени,

На округло-прекрасные встав колени,

Молится и Абай Гэсэр усердно

Старцу белому, милосердному.

В это время черт притворившийся,

В старца белого превратившийся,

Хитрый Черный Лобсоголдой

Поднял чашу правой рукой.

– Тебя, – говорит, – как сына я люблю,

– Тебя, – говорит, – я чашей благословлю.

Гэсэр от этих слов встрепенулся

И к старцу белому лицом обернулся.

После этого,

Не тратя уж лишних слов,

Тот метнул свою чашу Гэсэру в лоб.

Заколдованной чаша та была,

Упал Гэсэр и превратился в осла.

Старец

Вместо Гэсэра, молитву творящего,

Увидел осла на полу лежащего.

От великой радости задрожал,

К ослу лежащему подбежал.

Пока этот осел на ноги не встал,

Пока этот осел опять Гэсэром не стал,

Он скорее потник на него накинул,

Он скорее седлом его оседлал,

Он скорее узду из-за пазухи вынул

И железной уздой его взнуздал.

Смотрит испуганно Гэсэра жена,

Не поймет, что бы все это значило,

Удивленьем великим удивлена,

Задачей большой озадачена.

Догадалась она, оставшись сама с собой,

Что тут было за волшебство,

Что это черта Лобсоголдоя

Черное колдовство.

После этого черт пронзительно свистнул,

И своих баторов крылатых вызвал.

В одно мгновение появились

Баторы, что хозяина стерегли,

Два крылатых батора с неба свалились,

Два крылатых батора выскочили из подземелья.

Красавицу Урмай-Гоохон они схватили

И на осла ее посадили.

И повез ее куда нужно

Тот осел – безропотный труженик.

Он красавицу Урмай-Гоохон в седле везет,

А черт его за узду ведет.

Едут они местами, где зверь не ночует,

Едут они дорогой, где лиса не учует.

Едут они, где их не увидит никто,

В далекую страну Хонин-Хото!

Хонин-Хото там была страна,

Безводна, безмолвна лежала она.

Была та страна холодной,

Была та страна голодной,

Была та страна пустынной,

Была та страна постылой.

Все там в ней наизнанку вывернуто,

Все деревья с корнями выдернуты,

Лишь, проскальзывая под тремя преградами,

Текла там река с тремя водопадами.

Вот куда на безмолвном осле,

Вот куда в деревянном седле,

То стегая осла, то тыча,

Черт увозит свою добычу.

Непобедимого врага победив,

Быстрейшего из жеребят обогнав,

Переднее назад заворотив,

Неоседланного жеребца оседлав,

Заднее наперед загнув,

Неломаемое сломав,

Непугаемое спугнув,

Красавице, женщине молодой

Радуется Черный Лобсоголдой.

Непереваливаемый перевал он перевалил,

Необмениваемые шелка обменял,

Месть его тут насытилась,

Честь его тут очистилась.

Черным кнутом трехременным

Бьет он осла по ребрам,

До самых костей пробивает,

К себе домой прибывает.

Ведь как ни длинна река,

А до моря она добирается,

Как ни была бы цель далека,

Но все равно приближается.

А как въехали в страну пустынную,

А как въехали в страну постылую,

В страну бестравную,

В страну бесславную,

В страну сухую,

В страну глухую,

В страну, где ветрено и темно,

В страну, где солнышка нет давно,

Сказал веселящийся черт:

«Береженого бог бережет».

Стал укреплять он свои границы,

Чтоб ни зверь сюда не проник, ни птица,

А на случай лихой погони,

Чтобы здесь не прошли и кони,

Чтобы не было здесь никому пути,

Чтобы даже змея не могла проползти.

Заставил он вырасти на всякий случай

Почти до неба чащу колючую,

Чащу прочную, чащу плотную,

Чащу крепкую и добротную.

После чащи устроил он ров-канаву

И напустил в нее кипящую лаву.

Все тут бурлит,

Все тут дымит,

Синие огни над лавой витают,

Огненные брызги до неба взлетают.

После этого устроил он широкое море,

Расплеснув его на просторе.

Но не кипит это море волнами гладкими,

А кишит это море червями гадкими.

Червями желтыми и вонючими,

Червями толстыми и ползучими.

После этого

Черт оглушительно свистнул,

Четырех крылатых баторов вызвал.

Двух баторов

Он за небом следить заставляет,

Двух баторов

За землей следить заставляет,

Так дозорных он расставляет.

– Ну, – думает хитрый Лобсоголдой,—

Пускай теперь погоня скачет за мной.

Тридцать три батора —

Пусть скачут,

Триста тридцать три воеводы —

Пусть скачут,

Три тысячи триста тридцать три оруженосца

Пусть скачут.

Пусть вся эта погоня,

Как ветер мчится,

Перед моими преградами встанут кони,

Через мои заграждения никому не пробиться.

Приезжает победитель к себе домой,

Призывает он сестер Енхобой.

Накрывают они золотой стол,

Яствами редкими его уставляют,

Расстилают они серебряный стол,

Напитками крепкими его уставляют,

Восемь дней они тут пируют,

Восемь дней они тут ликуют,

На девятый день опохмеляются,

На десятый день разъезжаются.

На десятый день Черный Лобсоголдой

Берет Урмай-Гоохон твердой рукой,

Он берет ее железной рукою

И уводит в свои покои.

Потник шелковый он расстилает,

Свою голову с ее головой соединяет.

В баловстве и ласках

Десять лет, как один день, пролетают,

В игре и плясках

Двадцать лет, как два дня, пролетают,

Лобсоголдой поет-припевает,

Вкусное сладким запивает.

А труженик, осел бессловесный,

Содержится в сбруе железной,

Кнут тяжелый и трехременный

Бьет его по бокам и ребрам.

До костей его пробивает,

Камни черные возит осел болезный,

Черный пот осел проливает.

Пена белая с него – хлопьями,

А он ушами длинными – хлопает,

Он избитый весь, измочаленный,

Он беспомощный и печальный.

В это самое время

На просторах пятидесяти пяти небесных долин,

Где главным небожителем Хан Хурмас,

А вместе с ним Заса-Мэргэн его первый сын,

Два внука Хана Хурмаса,

Два сынишки Заса-Мэргэна,

Которых звали Айзаем и Муузаем,

Веселятся, не помня ни дня, ни часа,

Бегают по небу, играя.

Вот на краешек неба они присели,

Смотрят вниз, прислушиваются в тревоге,

Что-то не видно их дяди Гэсэра

Ни в лесу, ни дома, ни на дороге.

Открывают они

Небесную квадратную дверь,

Осматривают они

Обширную земную твердь,

На небосвод они синий вышли,

Смотрят с неба они высокого,

Что-то дыханья дяди нигде не слышно,

Копыта коня его не цокают.

Осматривают они землю тщательно,

Прислушиваются они внимательно.

На просторах Алтая

Дядю они тщательно ищут,

По долинам Хангая

Взглядами они рыщут.

На тропинках они дядю выискивают,

Нет его ни далеко и ни близко.

Юную гладкую землю,

Трижды поворачивая, осматривают,

Молодую нежную землю,

Четырежды поворачивая, осматривают,

То спереди на землю посмотрят, то сзади,

Нет нигде Гэсэра, их дяди.

Наконец они видят,

Что в восточной стране,

Где все наизнанку вывернуто,

Наконец они видят,

Что в холодной стране,

Где деревья с корнями выдернуты.

В стране бестравной, в стране бесславной,

В стране голодной, в стране бесплодной,

Где река под тремя преградами

Проскальзывает с тремя водопадами,

В стране, где ветрено и темно,

В стране, где солнышка нет давно.

Гэсэр теперь – осел бессловесный,

Содержится Лобсоголдоем в сбруе железной,

Кнут тяжелый и трехременный

Бьет его по бокам и по ребрам,

До костей он его пробивает.

Черные камни возит осел болезный,

Черный пот осел проливает,

Пена белая с него – хлопьями,

А он ушами длинными хлопает.

Он избитый весь, измочаленный,

Он беспомощный и печальный.

Посмотрели они на землю подольше

И картину видят еще горше.

Дом Гэсэра собой украшавшую,

Все зеркала красотой своей наполнявшую,

Солнцеликую красавицу Урмай-Гоохон

Ласкает и щекочет Лобсоголдой.

И день и ночь потешается он

С Абая Гэсэра женой молодой.

В баловстве и ласках

Десять лет, как день один, пролетают,

В игре и плясках

Двадцать лет, как два дня, пролетают,

Лобсоголдой красавицу лучшую

Ласкает, терзает, мучает,

Лобсоголдой поет-припевает,

Вкусное сладким запивает.

Лобсоголдой над ней издевается,

Лобсоголдой над ней насмехается.

Все это увидели Айзай и Муузай,

Приподняв у небесной долины край,

Открыв квадратную небесную дверь,

Обшарив глазами земную твердь.

Побежали они, торопясь, домой,

Бегут друг друга перегоняют,

Рассказать, как Черный Лобсоголдой

Гэсэра-осла кнутом погоняет.

Хан Хурмас их внимательно выслушал, он

Не понимает, что бы все это значило,

Большим удивлением удивлен,

Задачей большой озадачен.

Четко, словно перед сраженьем,

Отдает он распоряжение:

– На седловине между двух высоких гор

Живет мой сын Заса-Мэргэн батор.

Конь его масти серой, соколиной,

Преград не знает,

Перелетает через долины,

Ветер перегоняет.

Пусть Заса-Мэргэн на этом коне

Немедленно приедет ко мне.

Копыта конские стук да стук,

Заса-Мэргэн тут как тут.

Коня он привязывает, бросает он повода,

Хан Хурмас говорит ему: «Беда!

Своим коварством и волшебством,

Черным своим колдовством

Чертенок мстительный, хитрый, злой

Лобсоголдой,

Нашего Гэсэра, нашего внука

Превратил в осла и обрек на муку.

Черный камень осел таскает,

Черный пот осел проливает,

Белая пена летит с него хлопьями,

А осел лишь ушами длинными хлопает.

Так истязает черт Гэсэра славного нашего,

Но это, мой сын, не самое страшное.

Оказывается,

Вселенную собой украшающую,

Оказывается,

Зеркала красотой своей наполняющую,

Солнцеподобную красавицу Урмай-Гоохон

Ласкает и щекочет Лобсоголдой,

И день и ночь потешается он,

С ней прекрасной и молодой.

Обманом и коварством он ее захватил,

Шелковый потник он для нее расстелил,

Свою голову с ее головой соединил.

В баловстве и ласках

Десять лет, как одно мгновение, пролетают,

В игре и плясках

Двадцать лет, как два мгновения, пролетют,

Лобсоголдой над ней издевается,

Лобсоголдой над ней насмехается,

Упивается, наслаждается.

Ты, сын мой самый старший и лучший,

Ты, батор наш самый страшный, могучий,

Ты потом у меня, что хочешь проси,

Но на землю спустись и Гэсэра спаси.

Пусть снова станет батором он.

Выручи и жену его Урмай-Гоохон.

Выручи их из плена жуткого, злого,

Тогда лишь ко мне возвращайся снова».

Заса-Мэргэн батор приказанье понял,

И сказал отцу: «Хорошо, исполню».

Собрался он очень скоро,

Приготовился он умело,

С неба белого и высокого

На землю ринулся смело.

Конь его, как птица летит,

Звезды мелькают, в ушах свистит.

Не успела закрыться небесная дверь,

А под копытами уж земная твердь.

Оказался он в долине Моорэн,

Оказался он около моря Мухнэ-Манзор,

Где жил во дворце, среди прочных стен

До недавних пор Абай Гэсэр хан.

Алма-Мэргэн, Гэсэра вторая жена,

Встречает почетного гостя,

Во дворец его приглашает она,

За стол она его просит.

Золотой она стол накрывает,

Пищу редкую ставит.

Серебряный стол расстилает,

Напитки крепкие ставит.

Гостя потчует, угощает,

Добавляет и доливает.

Заса-Мэргэн хорошо наелся,

Заса-Мэргэн хорошо напился,

Но помнит, зачем он здесь,

Зачем на землю спустился.

Собрал он

Тридцать трех баторов,

Триста тридцать трех воевод,

Три тысячи триста трех оруженосцев,

Говорит им, что предстоит великий поход,

Он начнется с восходом солнца.

Говорит, что нельзя успокоиться,

Пока Гэсэр и его жена пленены,

Пускай баторы готовятся

Идти дорогой войны.

Утром рано вышли они в поход,

Заса-Мэргэн их вперед ведет.

Направляются они в страну Хонин-Хото,

Где солнца красного не видит никто.

В страну пустынную,

В страну постылую,

В страну сухую,

В страну глухую,

В страну, где ветры черные дуют,

В страну, где черти живут, колдуют,

В страну, где все наизнанку вывернуто,

В страну, где деревья с корнями вывернуты.

Где река под тремя преградами

Проскальзывает тремя водопадами,

Надеются они там Гэсэра найти,

Надеются они Гэсэра спасти.

Будут биться они смертным боем,

С Черным чертом Лобсоголдоем.

Как ни длинна река,

Но до моря все равно добирается,

Как дорога ни далека,

Но цель все равно приближается.

Проходят они свои земли

Благодатно-прекрасно-алмазные,

Начинаются чуждые земли,

Погано-червиво-грязные.

Подходят они к владеньям Лобсоголдоя

И видят – по всей границе

Колючая чаща стоит стеной,

Ни зверь не проникнет, ни птица.

Нет через чащу никакого пути,

Даже змее не проползти.

Смотрит Заса-Мэргэн поверху,

Ищет прохода и не находит.

Смотрит Заса-Мэргэн понизу,

Ищет прохода и не находит.

Направо обойти он колючки пробует,

Нет пути.

Налево обойти он колючки пробует,

Нет пути.

А ведь надо идти.

Делать нечего,

Берет Заса-Мэргэн стрелу хангайскую черную,

Берет он желтый бухарский лук,

И в черные заросли черного черта

Черную стрелу выпускает из рук.

Стрела в полете запела,

Запела и зашуршала,

За колючки стрела задела,

Три дерева сразу упало.

Образовался в чаще проход,

Через который и бык пройдет.

Образовались ворота тут,

Через которые пройдет и верблюд,

Тем более хватило простора

Пройти на конях баторам.

Дальше идут они в пределы чужой земли,

Но далеко они не ушли.

Лежит на пути у них ров-канава,

А в ней до краев кипящая лава.

Все тут бурлит,

Все тут дымит.

Синие огни над лавой витают,

Огненные брызги до неба взлетают.

Даже исполинская птица Тургак

Не пролетела бы здесь никак.

Даже божественный конь аргамак

Не перескочил бы через лаву никак.

Смотрит Заса-Мэргэн поверху,

Ищет прохода и не находит

Смотрит Заса-Мэргэн понизу,

Ищет прохода и не находит.

Направо обойти он лаву пробует,

Нет пути.

Налево обойти он лаву пробует,

Нет пути.

А ведь надо идти.

Очень он рассердился,

Сильно надул он щеки,

Брови его зашевелились,

Торчат, как щетки.

Но был Заса-Мэргэн батор запасливый,

Достает он в этот миг из-за пазухи

Красный камень волшебный свой

Под названием «Громовой».

Красный камень он в рот кладет,

Зубами белыми его разгрызает.

Крошками от камня в небо плюет,

Грома и молнии вызывает.

Девять дней грохотали грозы,

А потом начались морозы,

А потом повалили снега,

А потом замела пурга.

Все вокруг померзло, ПОЖУХЛО.

Лава огненная потухла.

Лава огненная остыла,

Все тут стало как раньше было

На коне скакать, иль пешком идти

Во все стороны есть пути.

Двинулись баторы в пределы чуждой земли,

Но недалеко ушли.

Перед ними широкое море

Расплеснулось вдруг на просторе,

Но не блестит это море волнами гладкими,

А кишит это море червями гадкими,

Червями желтыми и вонючими,

Червями толстыми и ползучими.

Даже царственный аргамак

Не перескочил бы моря никак…

Даже самый лучший батор

Не преодолел бы этот простор.

Смотрит Заса-Мэргэн поверху,

Возможности пройти не находит.

Смотрит Заса-Мэргэн понизу,

Возможности пройти не находит.

Направо обойти море он пробует,

Нет пути.

Налево обойти море он пробует,

Нет пути.

Нету морю никакого обхода,

Нету в море мелкого брода.

Измучился Заса-Мэргэн, рассердился,

Надул он щеки.

Брови его зашевелились,

Торчат, как щетки.

Но был Заса-Мэргэн батор запасливый,

Достает он в этот миг из-за пазухи

Книгу желтую, исполинскую,

Книгу древнюю, праматеринскую.

Имеющей власть правой рукой

Он праматеринскую книгу листает,

Имеющей силу левой рукой

Праотцовскую книгу листает.

Листает он ее при свете луны,

Все буковки в книге ему видны,

Листает он ее при солнечном свете,

Каждая буковка на примете.

Пальцем он по книжным страницам водит,

Нехорошие вести в книге находит.

Очень плохо книга вещает,

Червивое море переходить запрещает.

Перейти-то море и перейдешь,

Да за морем гибель себе найдешь.

Если все небожители

Пятидесяти пяти небесных долин,

Выручать Гэсэра придут, как один,

До изможденья они измучаются,

Но ничего у них не получится.

Так книга священная, книга заветная

Выручать Гэсэра идти не советует,

Море желтое переходить запрещает,

О нехорошем книга вещает.

Заса-Мэргэн священную книгу закрыл,

Очень он опечален был.

Очень был Заса-Мэргэн огорчен,

Не понимает, что бы все это значило.

Большим удивлением удивлен,

Задачей большой озадачен.

Значит,

Задуманное не осуществится,

Значит,

Начатое не закончится,

Не придется с чертом сразиться,

Хоть сразиться с ним очень хочется.

Не закончится то, что начато,

Брат с женой в плену остаются.

Вверх посмотрит он – чуть не плачет,

Вниз посмотрит он – слезы льются.

На душе и на сердце горе,

Но таков судьбы приговор.

От червивого, гадкого моря

Поворачивает батор.

Вместе с ним повернуло к дому

И все воинство, им ведомое:

Тридцать три батора славных,

Триста тридцать три воеводы главных,

Три тысячи триста тридцать три оруженосца,

С доспехами, сверкающими как солнце.

ЧАСТЬ 2

Как бы ни была длинна река,

До моря все равно добирается.

Дорога как бы ни была далека,

Но цель все равно приближается.

Возвращаются они в долину Моорэн,

Приближаются они к морю Мухнэ-Манзор.

Где жил во дворце, среди прочных стен

До недавних пор Абай Гэсэр хан.

Здесь вода,

Которую он в детстве пил,

Здесь земля,

На которой он с детства жил.

Всех баторов, все свое воинство,

Хоть вернулись они без доблести,

Поблагодарил он за верность и службу

И по домам распустил их тут же.

А сам помчался дорогой длинной

К пятидесяти пяти небесным долинам.

Полетел он с думой большой в уме

Прямо к бабушке Манзан-Гурмэ.

К ней, сидящей

С серебряной чашей в руках.

К ней, следящей

За всеми звездами в небесах.

К ней, опирающейся

На множество горных вершин.

К ней,

Все швы во вселенной сшивающей.

К ней,

Все тайны вселенной знающей.

Прилетел он к ней, на помощь надеется:

«Что же это на свете делается?

Враги

Тринадцати подопечных наших ханов рассвирепели,

Враги

Семидесяти трех народов наших совсем обнаглели.

Ненависть свою распалили,

Мстительность свою возбудили.

Особенно отличился Лобсоголдой,

Этот чертенок хитрый и злой.

Наш Гэсэр уж не Гэсэр, а осел бессловесный,

Содержится Лобсоголдоем в сбруе железной,

Лобсоголдой его до костей пробивает,

Черные камни таскать заставляет.

Черный пот с осла безотказного льется,

А Лобсоголдой глядит и смеется.

Пена белая с осла летит хлопьями,

А осел лишь ушами хлопает.

Достаются ему лишь побои за все труды,

Но и это бы – полбеды.

Нет границ у черного зла,