Текст книги "От Альп до Гималаев"

Автор книги: Бронюс Яунишкис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

9

Наставник Бирбилас объяснял нам монастырский устав. Одно из основных его требований – это соблюдение целомудрия. Монах не вправе создавать семью, ему запрещается даже думать об этом. Более того, он обязан отречься даже от родителей и родных, так как духовных отцов и братьев он находит в монастыре. Христос был одинок среди своих учеников, и даже Марию, свою мать, он не выделял среди других, называя ее просто женщиной. Каждая женщина, как учил раннехристианский богослов Тертуллиан, является «вратами ада», поэтому «необходимо обречь себя на одиночество, даже если из-за этого прекратится род человеческий». Все зло мира воплощено в женщине. Из-за грехопадения Евы человечество терпит теперь и мучения, и болезни, и все другие несчастья. «Грех ведет свое начало от женщины, и только из-за нее все мы обречены на смерть».

– Женщин следует избегать, – подчеркивал наставник. – Их взгляды притягивают как магнит. Весьма важно не попадать в создаваемое ими духовно-электрическое поле, в котором особенно активно подвизается дьявол.

Затем он объяснил, что ад – это место вечных мучений. Ад находится в недрах земли, в самом ее центре, в самом горячем ее месте. Обреченные все время варятся в громадных котлах с кипящей смолой. Потерявший целомудрие монах также будет там гореть вечно.

К потере целомудрия ведут желания, мысли, воспоминания, страсти, даже эротические сны. Твоя вина тем тяжелее, чем большую свободу ты даешь своим глазам, посещая непристойные фильмы, читая запрещенные книги, и ушам, прислушиваясь к расточаемым тебе похвалам, увлекаясь песнями о любви. Не меньший грех, когда дается воля языку, когда произносятся двусмысленные слова, соблазнительные речи... Необходимы умеренность и воздержание во всем – в еде, сне, отдыхе. Лучше чаще поститься, чем, объевшись, видеть греховные сны.

Постоянно слушая эти навязчиво повторяемые наставления, я стал подозрительно относиться к каждому своему слову и действию. Казалось, что я все еще не так веду себя, как того требует устав. Без разрешения наставника я боялся даже подобрать себе книжку. Я старался не слушать вольнодумных реплик Ромаса. Частенько бегал в часовню и, став на колени у алтаря, молил пресвятую деву Марию указать мне путь для достижения духовного совершенства и святости. Я потерял уверенность в себе. Мне казалось, что без помощи бога или девы Марии невозможно обрести душевное равновесие. Я без устали молился, чтобы на меня снизошла божья благодать.

Однажды после обеда нас повели в кинотеатр. Он принадлежал нашему монастырю и находился рядом с церковью. Уже издали мы увидели большую, красочно оформленную афишу. На ней была изображена Мария Магдалина, припавшая к стопам Иисуса Христа.

Не будет ли любовных сцен? Ведь Магдалина была в свое время величайшей развратницей. А наставник говорил, что новицию не к лицу смотреть на все то, что не является целомудренным. Однако в кино привел нас именно он, тот, который обязан охранять наше целомудрие. Он не совершит ошибки.

Наставник на минутку оставил нас одних в фойе кинотеатра. Неподалеку стояла небольшая группа девочек-нови-циаток. Я хотел было отойти подальше, чтобы, не дай бог, хорошенькое личико не привлекло мой взгляд. Но в это время Ромас как ни в чем не бывало заговорил с девочками. А ведь оставить друга в беде – грех.

И, не взглянув даже в сторону новициаток, я дернул Ромаса за рукав.

– Помнишь, что говорил наставник? – прошептал я ему на ухо. – «Улыбка девушки – это змеиный яд».

– Но они же литовки, – Ромас оттолкнул меня локтем.

– Все равно яд!

– Скоро и с людьми не смогу поговорить... Отстань!

– Новиций должен брать пример с Христа и быть образцом для других.

Но Ромас меня не слушал.

Широко распахнулись двери кинозала. Вначале вошли девочки, а за ними и мы. Нас разместили в самых первых рядах. Потом впустили остальных зрителей. Продолговатый зал был переполнен. Люди громко переговаривались, и этот галдеж подавлял меня, становилось грустно и даже горько, хотя по кино я соскучился.

Ромас не понимал, зачем нас сюда привели.

– Неужели здесь состоятся какие-то моления? – спросил он, посмотрев на экран.

– Будут показывать фильм. Разве ты не видел кино?.. – удивился я.

– Нет, не видел. В деревне ведь кино не было. Цирк видел, там всякие акробаты выступали.

– А здесь на белой простыне будут показывать разные картины. Будут бегать люди, появляться дома, города...

– Так это будет театр? Будут представлять?!

– Это будут не живые люди, а их фотографии. Живые фотографии.

– Живые фотографии? Интересно! Внезапно погас свет.

Ромас, словно испугавшись чего-то, ухватил меня за руку и прижался ко мне. Я осторожно отодвинул его и высвободил свою руку. Чувствовать тепло другого тела – это тоже грешно.

Темноту зала рассек луч света. На прямоугольном полотне появились виды города. Ромас вновь ухватил мою руку и громко зашептал:

– Дома в зале! Словно дворцы. Смотри, смотри! Я вырвал свою руку и сердито ответил:

– Здесь никакого чуда нет. Картинки, изображения вещей просвечиваются и отражаются на полотне.

– Но ведь люди двигаются как живые. Разве это не чудо? А ведь их там нет.

– Смотри сам и не мешай другим, – прервал я его.

В богатом особняке Магдалины был в разгаре большой пир. Разряженные женщины обнимаются с мужчинами. Мария, самая красивая из женщин, носится по залу. Подходит то к одному, то к другому расфранченному мужчине, повисает у него на шее и целует, целует...

Я был в растерянности. Все это начало меня волновать. Я то закрывал глаза, то вновь смотрел на экран. Но разве не грешно смотреть такой фильм? Стану страшным грешником. И зачем нас сюда привели?

А Ромас ерзал на стуле, подпрыгивал, потирал руки.

– Это чудо! Настоящее чудо!

В новом кадре Мария – на узенькой, пыльной улочке. Горожанки бросают в нее камнями, старухи издеваются, обзывая ее шлюхой. Мария мечется. Я нисколько ее не жалею. Пусть убивают такую развратницу.

На другом конце улицы появляется Христос с апостолами. Мария припадает к его ногам. Толпа женщин окружает их. Они должны выслушать, что скажет сын божий. Во время проповеди Христа Мария взволнована, бьет себя в грудь, обещает исправиться. Тогда Христос наклоняется к Марии. Она же своими волосами стирает пыль с его ног, натирает их благовониями, а слезы так и льются из ее глаз. Христос, глядя на взволнованную красавицу, простирает руки и обращается к женщинам:

– Кто из вас без греха, пусть первая возьмет камень и бросит в эту несчастную.

Женщины в растерянности. Воцаряется тишина. Христос вновь говорит:

– Знайте, кто много и сильно любил, тому и грехи отпускаются! – и обращается к Марии Магдалине: – Если хочешь обрести царство небесное, отдай все нищим, замаливай грехи и следуй за мною.

Ромас толкнул меня локтем и прошептал:

– Слышал, что сказал Христос? Слышал? Кто много и горячо любил... А!.. Тому и грехи отпускаются.

Я пожал плечами. Слова Христа не только растрогали меня, но и очень удивили. Оказывается, можно жить греховно, только следует вовремя раскаяться в своих грехах.

На экране вновь появилась Мария, раздающая свое имущество нищим. Однако дьявол продолжал ее преследовать. Он искушал, призывая не слушаться Христа, сулил необыкновенной красоты дворец, праздную, роскошную жизнь. Но Мария раздала свои красивые одежды, расплела косы и босиком, надев рубище, нищей последовала за Христом. Она не покидает его в дальних странствиях, следует за Христом и тогда, когда он несет свой крест на Голгофу. Она переживает муки Христа на кресте, а после его смерти помогает снять тело Христово и похоронить его. Когда Христос восстал из гроба, ангелы сообщили ей, что она может с ним встретиться. Она присутствует при вознесении сына божьего на небо. Вскоре ангелы поднимают на небеса и Марию. Мария и Христос ходят по небу. А посрамленный дьявол удаляется в ад.

Фильм окончился. Зажегся свет.

– Разве не верно говорил безбожник, что Мария Магдалина – это любовница сына божьего? – спросил Ромас, выходя из зала. – Не успел Христос вознестись на небо, как ангелы тут же привели к нему Марию. Как на земле, так и в небесах. Мужчины любят женщин, а вот нам запрещают любить.

Я промолчал. Трудно было понять земное и небесное целомудрие.

10

Наступила долгожданная весна. Зазеленели деревья, расцвели цветы. Мне особенно нравились великолепные соцветия каштанов, которые горели как розовые свечи. А какой удивительный аромат у них! Я вдыхал его полной грудью и прямо-таки пьянел.

Меня гораздо меньше стали привлекать уроки итальянского языка, хотя я охотно разговаривал по-итальянски и хорошо учился. Реже стал я ходить и в часовню, но в свободное время заглядывал туда, трижды творя молитву «Аве, Мария», за что воспитатель ставил в мою личную книжечку крестик. Уже прошла половина первого периода новициата. Под воздействием горячего весеннего солнца я стал совсем ленивым и ко всему безразличным. Лень было даже молиться, а ведь в молитве спасение человека. Однажды после уроков, переодевшись в одежду попроще, я отправился на спортивную площадку, но меня остановил наставник.

– Сбегай, пожалуйста, в храм, – попросил он. – Я забыл там на алтаре молитвенник. Будь добр, принеси его.

Принесу молитвенник, подумал я с досадой, еще куда-нибудь пошлет. Вот так свободное время! Но тут же вспомнил про устав, где сказано: «Монах обязан со слепым послушанием поступиться собственным мнением и воззрениями, безоговорочно всем подчиняться». Улыбнувшись, словно воспитатель доставил мне радость, я заторопился в церковь.

Парадный вход был заперт. Я направился к боковым дверям. Войдя внутрь храма, я преклонил колени перед главным алтарем, затем поднялся по ступенькам. Но никакой книги я там не увидел. Тогда я сошел вниз и направился к боковому алтарю. Здесь опять постоял коленопреклоненным. У своих ног я заметил ключ с крестиком. Подняв и осмотрев его, я вспомнил, что это ключ от ящика для пожертвований. Мы неоднократно вместе с воспитателем открывали его этим ключом, вынимали пожертвованные деньги.

Ящик для пожертвований был вмурован в стену рядом с алтарем Марии Мазарели. Люди жертвовали помногу, вымаливая у святой чудеса. Возник соблазн отпереть ящик и посмотреть, сколько там скопилось денег.

А быть может, лучше оставить ключ на прежнем месте, там, где я его нашел, сделать вид, что я его не заметил? Но разве это будет правильно?.. Найдет его кто-нибудь нечестный и не постесняется отпереть наш ящик. Разве такое не случалось?..

Я поднял ключ с пола, взял с алтаря молитвенник, который оказался здесь, и поспешил к наставнику. Передавая ему ключ, я обронил:

– Кто-то потерял.

– Ты хорошо поступил, что принес ключ, – похвалил меня Бирбилас, загадочно улыбаясь. – Сейчас пойдешь к директору и передашь ключ ему. Пусть похвалит и гордится тобою...

Я не понял, что должны были означать эти как-то странно произнесенные слова. Почему директор должен гордиться мною? Подумаешь, принес найденную вещь. Точно так же поступили бы и другие новиции, да и вообще каждый честный человек.

Я поспешил к директору дону Сальватику, стал перед ним на колени и, положив ключ на стол, сказал:

– Я нашел его у алтаря матери Мазарели. Директор ласково посмотрел на меня и сказал:

– Ты выдержал тайное духовное испытание, – привлек меня к себе и поцеловал в щеку. – Иди и дальше такими же прекрасными духовными ступенями все выше и выше. Предлагаю тебе вступить в группу новициев-мучеников. Не каждый кандидат удостаивается такого почетного предложения. Ты сможешь многого достичь, готовясь в святые миссии. Очень многого...

Нам всегда поясняли, что, для того чтобы угодить господу богу, следует истязать себя, ибо святые подвергались многим мучениям...

Какой тайный экзамен довелось мне выдержать, я так и не понял. А расспрашивать директора не посмел – это не принято. Отказаться же от предложения не мог – это вызвало бы подозрения. Пропали бы все старания в достижении совершенства.

– Хорошо, – согласился я, но в глубине души чувствовал сомнение.

Когда я вернулся к наставнику Бирбиласу, он отвел меня к брату кастеляну, кладовщику. У него я получил груботканую рубашку, ботинки на толстенной подошве, внутри которых торчали острые гвозди. Дали мне также цепь, чтобы носить ее на бедрах.

Все эти вещи смущали меня. Я уже сожалел, что так легкомысленно дал согласие вступить в группу мучеников. Наставник заметил мои переживания и утешил:

– Не бойся. Рубашку будешь надевать только вечером, а ботинки, только идя в церковь. Привыкнешь!..

Из общежития новициев меня перевели в отдельную мрачную келью. У боковой ее стены стоял маленький алтарь, покрытый белым холстом. Напротив алтаря висело большое черное распятие. На столе покоился череп, возле него молитвенник, рядом стояли две свечи. На узкой деревянной кровати вместо соломенного матраса лежал лист жести, в котором были пробиты многочисленные дырки с торчащими острыми краями.

Мне стало не по себе. Я долго стоял в келье, держа в руках свои „сокровища", и не знал, что и делать. Чем же я понравился директору, что он меня так оценил? А может быть, все заранее было так решено и только сделали вид, что я веду себя примерно, по всем правилам новициата.

Во время вечерней молитвы в часовне я думал, размышлял, по нескольку раз читал псалмы и совсем не торопился вернуться в свою келью.

Наконец все же ушел из часовни. В коридоре встретил Ромаса. С ним мы уже реже виделись, так как он был переведен в другую группу. Я хотел было излить перед ним всю свою душевную боль, но заметил, что он сам еле сдерживает слезы.

– Может быть, и ты призван в группу мучеников? – поинтересовался я.

Он иронически усмехнулся и только махнул рукой.

– Волчий билет мне вручили, а не путь святой указали.

– То есть как? – не понял я товарища. – Не угодил чем-нибудь?..

– Вот именно...

–Может быть, ты все же ошибаешься?..

– Нет, уже все кончено. Завтра уезжаю в Литву.

– Ты с ума сошел! Наверное, из-за девчонок? За то, что разговаривал с ними?

– Да нет, не за разговоры. Это верно, я писал им записки и через окошко, что возле туалета, выстреливал на их половину из рогатки. Но от этого я отвертелся. С той историей покончено.

– Так что же может быть еще хуже?..

– Проворовался.

– Не верю.

– Правда! Сам сатана ввел меня в соблазн отпереть ящик для пожертвований в церкви. Думал, возьму несколько лир и ни одна собака не гавкнет. Так, захотелось купить каких-нибудь сладостей. Надоели мне эти спагетти. Я не итальянец, чтобы одними макаронами быть сытым.

– А как же узнали?..

– Наблюдали, спрятавшись за колонной, негодяи!

– Так ты повинись, умоляй, и простят.

– Я уже валялся в ногах у директора, умолял наставника. Учли и засчитали не только воровство, но и отставание в учебе, по работе, неумение заботиться больше о своей душе, чем о плоти. Наконец, сказали, что нет у меня призвания быть миссионером.

– Так, значит, и родство со священником не помогло?

– Нет. Уж слишком я их, видно, обозлил. Ну, до свидания. Будь счастлив! – пожелал мне Ромас и ушел.

Я побрел в келью и, надев жесткую, колючую рубашку, лег на свое ложе пыток. Уж лучше терпеть, чем получить волчий билет.

Ромаса я очень жалел. С ним мне было как-то спокойнее. Мысленно я обвинял наших духовных отцов за их уловки и провокации, которыми они унижали наше человеческое достоинство.

На утренней молитве Ромас уже не присутствовал.

11

Тяжело, очень тяжело добровольно подвергать себя пыткам. Острые гвозди в ботинках изранили ступни ног. Идя в часовню, я хромал, хотя это и запрещалось правилами группы мучеников. После обеда вместо того, чтобы поливать виноградник в монастырском саду, я снимал со стены плеть и, распевая «Miserere mei deus, secundum magnam miserecordiam tuam»[10]10
  «Помилуй меня, господи, поскольку ты столь милосерден» (лат.)


[Закрыть][1], полосовал себе спину.

После этого я опоясывался цепью, которая словно клещами сжимала мои бедра, и ощущал приступы тошноты. Молясь, я то становился на колени, то поднимался и стоял, а острые шипы, нанизанные на цепь, впивались в тело. Они иногда так глубоко вонзались в мышцы, что боль пронизывала всю ногу, кололо в плечах, которые и так уже жестоко болели после истязания плетью. Казалось, что все тело горит в страшном адовом огне.

Истязая себя, я не раз думал, почему должен губить свое здоровье? Вот именно почему? Христос ведь претерпел муки за первородный грех людей, сейчас пусть каждый сам за свои грехи страдает. Может, бог и простит, ведь он милосердный. Однажды я не выдержал и поведал о своих сомнениях духовнику. Он с удивлением воззрился на меня и стал истово поучать:

– Ты должен бы радоваться, попав в группу мучеников. Вспомни святого Франциска. Живя в пустыне, он питался только кореньями, истязал себя плетью и много молился. За это Христос наградил его стигмами – святыми знаками. Каждую пятницу на его ладонях и голове открывались страшные раны. А когда они исчезали, Франциск молил бога вернуть их ему на более длительное время. Твои мысли – это дьявольская западня, берегись их, преодолевай. Найди еще более тяжкие истязания, и ты дождешься Христова благословения.

Наслушавшись советов духовника и возвратясь в келью, я начал еще яростнее истязать себя, так сильно стянув цепь, что, как только опустился на колени, на бедрах выступили капли крови. Сжав зубы, я молил бога, чтобы боль подольше не проходила. Может быть, и я тогда дождусь стигм?.. Соорудят в мою честь храм, воздвигнут алтарь, люди станут возносить ко мне молитвы, испрашивая чудес.

Все это я проделывал с юношеским пылом и чистосердечием.

Однажды я потерял сознание. Когда пришел в себя, была глубокая ночь, сильно болела голова, а я дрожал как в лихорадке. Во рту было противно, неудержимо катились слезы.

Кое-как я забрался на кровать и лег, долго ворочался на своем ложе пыток и не мог заснуть. Иногда вновь терял сознание. Утром позвали врача, дали лекарство и посоветовали прекратить на некоторое время самоистязания.

Понемногу я отошел, только причиняли страдания незажившие раны. Страшно чесались спина, бедра, ступни ног. Чтобы усилить самоистязание, устав запрещал чесаться, но это было выше моих сил. Я хватал молитвенник или какой-нибудь учебник и чесал ими плечи, спину. А когда и это не помогало, ложился на свое колючее ложе и осторожно ерзал всем телом. Иногда, конечно, только раздражал этим заживающие раны. И вновь боль пронизывала меня.

Некоторые из послушников в группе мучеников не выдерживали испытаний и просили отпустить их. Но это было запрещено, им продлевали срок новициата, как лицам недопонимающим смысл истязаний. Попадались и такие, которые пытались сбежать из новициата, но их ловили и возвращали обратно. Духовный совет наказывал их месячным пребыванием в карцере, где они получали только хлеб и воду.

Я выдержал. Иной раз даже восхищался тем, что являюсь мучеником. Наставник Бирбилас не ругал меня, не принуждал работать, учителя относились ко мне внимательно, даже директор похваливал меня во время занятий, приводя в качестве примера, достойного подражания.

Когда учебный год закончился, наступила жара, к которой я не привык. Рядовые новиции частенько отправлялись в горы, а мы, мученики, предавались медитациям в часовне.

Вначале духовные размышления мне не удавались. Я не мог как следует внутренне сосредоточиться. Мысли зачастую возвращались в Каунас. Почувствовав, что я вновь витаю в родных краях, я старался прогнать эти видения. Вот возьму и закричу: «Господи, отдай мне свой крест, и я понесу его!» Я даже начинал уже чувствовать тяжесть этого креста, мне казалось, что Мария Магдалина утирает мне лицо, а я весь излучаю свет и опять... вхожу в отчий дом. Мать припадает ко мне, обнимает, целует. Приходит отец, встает передо мной на колени и начинает молиться. Наконец-то я стал достойным поклонения. Не пропали даром мои мучения!

Подобные видения частенько навещали меня. Что это было – уничижение или гордыня? Я и сам не знал.

После долгих изнурительных упражнений я научился сосредоточиваться. Мысли ни на секунду не отвлекались в сторону. Все послеобеденное время я представлял себе, как фарисеи прибивали Христа к кресту. Мне казалось, что все это я вижу наяву, даже ощущаю боль, словно это происходит со мною.

12

Наступило время принятия обета. Несколько дней мы готовились к исповеди. Из храма торопились в часовню, из часовни в храм. В одном месте произносились скорбные проповеди, в другом – мы сводили счеты со своей совестью. Мы предавались размышлениям, ползали на коленях по «крестному пути», распевали жалобные песни. Казалось, что наступают последние дни нашей жизни и вскоре придет конец мира.

Нам предстояло исповедоваться за всю свою жизнь. Я неоднократно и добросовестно обдумывал каждое свое прегрешение, которое только мог вспомнить.

«Но как быть с теми грехами, которые я не могу даже вспомнить?» – подумал я и растерялся.

Мать рассказывала, что в детстве я был шаловливым и непослушным ребенком. Настоящий шалопай. Как же вспомнить те прегрешения, которые я тогда, несомненно, совершал?.. А не исповедуешься в них – совершишь святотатство. Бог ведь все видит и все знает.

Обуреваемый сомнениями, я стал на колени у окошка исповедальни, но исповедующий священник как раз вышел. На его место прибыл наш наставник Бирбилас.

Я совсем расстроился. Как же признаться, что мы его обзывали «санта Барбара»?.. Не раз мысленно я называл его предателем, подлецом и даже подлизой. Сейчас он может не дать мне отпущение грехов. Тогда не спасет меня и звание мученика. Отправят обратно в Литву, как Ромаса.

Исповедовался я долго. Рассказывал о мельчайших прегрешениях в отношении родителей, учителей и даже друзей. Волнуясь, я рассказал и о том, как обесчестил святые облатки, ища в них тело и кровь Иисуса Христа. Признался также и в том, что во время медитаций мыслями витал в Каунасе на набережной Немана.

Бирбилас, вероятно, подумал, что я закончил свою исповедь. Он стал усердно поучать меня, как избегать прегрешений, как в дальнейшем заботиться о своем духовном совершенстве. Я не все хорошо расслышал, потому что пытался перебить его, дабы еще признаться в том, что я о нем думал. Но исповедник поднял руку, сказал: «Ego te absolve»[11]11
  «Отпускаю тебе грехи» (лат.)


[Закрыть] – и перекрестил меня. Он отвернулся и стал выслушивать исповедь другого новиция.

Я не знал, что и делать. Медленно поднялся, поцеловал краешек сутаны исповедника и отправился на свою скамеечку.

Хотел было вернуться обратно, извиниться перед исповедником и рассказать то, что я утаил, но ко мне подошел один из наших новициев и прошептал на ухо.

– Духовник беспокоится, ступай в ризницу.

– Я ведь только что исповедовался, – ответил я с опаской. – Зачем я нужен? Никуда ведь не денусь!

– Пойдешь первым. Поторопись!

В это время зажглись громадные люстры. Я увидел идущего Филиппа Ринальди, нашего ректора. Он шествовал торжественно, на плечах развевалась пелерина, лицо было просветленным, слегка улыбающимся.

Заиграл орган, хор монахов пропел торжественный гимн «Esse sacerdos magnus»[12]12
  «Вот он, великий священнослужитель» (лат.).


[Закрыть].

Я был ошарашен и не знал, что же мне делать. Где-то в глубине души звучали слова исповедующего: „Ego te absolvo", но разум не соглашался с этим. „Святотатство!"

В пресбитерий, словно лебедушки, проплыли в белых платьях новициатки, все такие красивые, румяные. Нас в монастыре уверяли, что новиций – самый святой человек, если бы он умер, то мог бы прямехонько направляться в рай. Интересно, попал ли бы я туда со своими мыслями? Скорее, чего доброго, в ад, в лапы самому сатане.

Из ризницы меня поманил пальцем духовник. Я встал и направился к нему. Все послушники, наряженные в белые кружевные накидки – комжи, были уже построены и ждали лишь меня.

– Ты почему опаздываешь, сын мой? – с трудом сдерживаясь, резко спросил меня духовник.

– Я совершал покаяние.

– Никуда не уйдет твое покаяние. И после обетов сможешь отчитаться. Усердие не ко времени – плохое усердие.

Итак, я заставил духовника нервничать, это тоже прегрешение. После самой искренней исповеди я вновь полон прегрешений. Что делать, чтобы стать чистым как ангел?! И вообще можно ли обрести полную чистоту?! Ведь провиниться гак легко, даже в самом святом месте...

Я быстро надел комжу, и мы вышли. Построились рядом с послушницами у главного алтаря. Я тайком поглядывал на девушек, нет ли среди них литовок. Они стояли в первых рядах. Интересно, что они чувствуют, что переживают?..

Прозвучал колокольчик. Сверкая золотом священнического облачения, Ринальди вышел служить мессу. Ему ассистировали наш наставник и духовник. Когда орган умолк, ректор стал напротив нас. Широким взмахом руки он перекрестил всех и сказал:

– Да приидут посвящаемые в монахи.

Смотря в открытую книгу, директор дон Сальватик произнес:

– Викторио Заука!..

– Adsum! – машинально произнес я и, став на колени, почти касался головой сверкающего облачения Ринальди. Меня била дрожь, сердце болезненно сжалось.

Ректор возложил руки на мою голову и вопросил:

– Отдашь ли монастырю целиком свое сердце, душу, разум, волю, тело и всего себя, дабы церковь обрела абсолютную власть над тобою, над всей твоей жизнью?..

– Да, господи, – отвечал я, весь дрожа.

– Согласен ты стать униженным, поруганным, порицаемым, оклеветанным ради матери-церкви?..

– Да, господи, согласен.

– Согласен ли ты терпеть телесную боль, душевные муки, нищету?..

– Да, господи, я на все готов.

– Да благословит наш господь твое прекрасное намерение, – произнес ректор и перекрестил меня.

Я встал, протянул руки к наставнику, и тот положил на них сутану. Это означало, что я принят клириком в духовную семинарию.

Счастливый, я отошел в сторону, а директор уже называл другую фамилию, вызывая следующего новиция.

В ризнице я переоделся. Резко повернулся, чтобы возвратиться в костел, наступил на сутану и чуть не упал. Странно чувствовал я себя в этом одеянии, ходить в нем было неудобно, но я ликовал, ибо стал членом сообщества, почти равным наставнику. Так хотелось, чтобы сейчас меня увидела мать. Ведь она мечтала о духовной карьере для меня.

После нас наступил черед давать обет девушкам. Затем Ринальди взошел на амвон, прочитал предназначенную на это воскресенье главу из священного писания и, воздев руки, вновь благословил нас, сказав.

– Вы пополнили наши ряды, возрадовали господа бога, церковь, монастырь, все миссии. Видя вашу преданность всевышнему, многие присутствующие здесь плакали, потому что они восхищаются вами, некоторым даже кажется, что вы расстаетесь с жизнью. Да, велика ваша жертва! Вы попрали наслаждения и радости мира сего, богатство и почести. Но вы будете тысячекратно еще более ценимы, когда приобщите язычников к истинному богу. Вы – свет мира, духовные маяки человечества. Живите, и да дарует вам бог силы, чтобы переносить тяжкие муки, ибо жизнь вас не будет баловать.

Его последние слова меня особенно взволновали. Отныне все монахи стали мне еще более близкими, ведь я теперь такой же, как и они. Я был горд. Теперь я ни за что не хотел бы вернуться на родину. Меня манили далекие миссии, я был просто помешан на них. Хотелось побыстрее уехать в джунгли Америки, жить там среди индейцев или отправиться в Конго, к неграм, – словом, туда, где подвизались салезианские миссионеры.

Когда торжественный молебен был завершен, все монахи построились в центральном нефе, и, когда мы медленно проходили мимо них, они каждого из нас поздравляли и целовали в щеку. В тишине храма звучали лишь их слова: «Pax tecum! Pax tecum!»[13]13
  «Мир тебе» (лат.)


[Закрыть]

Я не чувствовал ног под собою. Монастырь приготовил нам торжественный обед. Хор пел нам хвалу, а мы, герои дня, уселись между старшими монахами. Меня, как отличившегося, мученика, ректор Ринальди усадил рядом с собою. Я был горд этим, но заметил, что все поглядывают на меня с завистью, а ведь это тоже греховное чувство. Воистину, peccatur intra muros et extra[14]14
  – грехи везде совершаются (лат.)


[Закрыть], утешал и оправдывал я себя.

– Дрожайшие сыны мои, вас обрел неутомимый дух священника Иоанна Боско. Этот дух поведет вас в языческие страны, дабы зажечь там огонь истинной веры. Так пусть же он никогда не угасает в ваших сердцах. Знайте, что труд и терпение все преодолевают.