Текст книги "Суровая школа (рассказы)"

Автор книги: Бранко Чопич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Расчет с богом

Николетина Бурсач, партизанский отделенный командир, завернул на ночевку к матери. Сидит он у окна, барабанит пальцами по столу и со строгим лицом слушает, что говорит старуха.

– Сынок ты мой, только бы оборонил тебя господь бог и святая Троица, только бы ты жив остался, а о другом я и не думаю.

Николетина фыркает в ответ и молча протягивает табакерку пленному итальянцу, который теперь живет и работает у Николиной матери.

– Не поможет ли милостивый господь, чтоб эта война поскорее кончилась? – Старуха вопросительно поворачивается к Николетине. Но он только курит, мрачно уставившись в угол. Рядом с ним, на скамье, итальянец гладит кошку и ласково приговаривает:

– Добро, добро [16]16
  Хорошо, ладно (сербскохорватск.).


[Закрыть].

Из сербских слов итальянец быстрее всего выучил слово «добро» и, хоть он знает теперь изрядное количество других, охотнее всего пользуется этим, уверенный, что уж оно-то его не подведет. Для него «добро-добро» и когда начинается гроза, «добро» – когда ему предлагают поесть, «добро» – когда выгоняет свинью и когда откликается на ребячий зов.

Николетина, незлобиво насупясь, смотрит на итальянца, на кошку, а потом обращается к матери:

– А как твой-то… кошек ест или это так просто, пропаганда?

– Да что ты! – испуганно отмахивается старуха и, усмехаясь, глядит на итальянца. – С чего это крещеный человек станет кошек есть, бог с тобой!

– Добро, добро! – на всякий случай поддакивает пленный и улыбается обоим.

Николетина снова хмурится, молчит, жует губами, а потом выпрямляется на стуле и откашливается. Мать, насторожившись, поднимает голову от очага и ждет: что-то парень скажет?

– Мать! – торжественно начинает Николетина и ударяет ладонью по столу. – С сегодняшнего дня знай: бога нет!

Старушка, пораженная, так и застывает с кочергой в руке. Она не верит своим ушам.

– Что ты сказал?

– Бога, говорю, нет, слышишь?

– С каких это пор, сынок? Что ты?

– С сегодняшнего дня, так и знай…

Старая крестится и вздыхает.

– Ах ты, беда какая, да от кого ты это слышал?

– Слышал в роте, от комиссара. На днях он нам сказал.

Старуха качает головой и горестно цокает языком.

– Кто ж нам пошлет дождичка, если бога нет?

– Никто не пошлет. На что нам дождь? – с сердцем отвечает детина. – Как освободимся, пахать будем на характере. Дождя тогда вовсе не понадобится.

– Что это за харахтер такой, родимый?

– Характер… это машина такая, едет сама собой и пашет горы и долы.

– Эх, сынок мой, сынок! – пригорюнивается старуха и обращается к итальянцу: – Слышал, родимый?

– Добро, добро! – встревоженно, со смиренным видом подтверждает итальянец, примечая, что разговор идет о чем-то важном.

Николетина откашливается, будто проверяя свое ораторское оснащение, и переходит в новую атаку:

– Какой еще там бог! Где это ты видела бога, что так в него веришь?

– А где ты видел этот твой харахтер, что уж пашешь им горы и долины?

– Нам комиссар рассказывал. Пятьдесят человек это слышали.

– Так и я слышала бога. Как загремит он на небесах – слышат его все державы от Боснии до Лики, не то что твои пятьдесят человек. Ну-ка, скажи, кто это тогда наверху гремит и сверкает, коли бога нет?

Парень ерзает на лавке и невнятно бубнит:

– Гм, гремит! Что ты меня все спрашиваешь, тут тебе не школа. Известно, что гремит.

– Ну, а что все-таки, что? – наседает старуха, нащупав слабое место Николетины.

– Да что ты ко мне пристала как банный лист? – ворчит парень. – Раз тебя так заело, спрошу у комиссара, тогда и узнаешь.

– Спроси, спроси! – ободрилась мать и уже начала было посмеиваться: – А нас кто сотворил, дорогой сыночек, коли бога нет?

– И это известно.

– Все тебе известно. Ну, раз ты такой умный, скажи-ка, кто создал солнце, если не бог?

Николетина, видя, что продолжение разговора поставит его в весьма затруднительное положение, прибегает к высшим авторитетам:

– Бог с тобой, мать, ведь не я это выдумал, пришел приказ из штаба отряда. Раз командование говорит, что бога нет, значит, нет его, и точка!

– Что ж ты сразу не сказал, дурень этакий?! – говорит старушка и перестает сердиться на сына, Она родом из Лики, граничарка [17]17
  Граничары – полурегулярное войско, охранявшее от турок австро-венгерскую границу на территории Хорватии и Боснии.


[Закрыть] и еще родителями приучена почитать войско и его приказы. Потому она не собирается спорить и против этого приказа насчет бога. Раз войско говорит, что бога нет, значит, надо слушаться – войско знает, что делает.

Примирившаяся с судьбой старуха поворачивается к своему итальянцу и пожимает плечами.

– Вот какие дела, итальяша, слыхал? Нету его, бога-то. Приказ такой вышел, что тут будешь делать? Храни господь нас и дом наш.

– Добро, добро! – соглашается пленный.

Николетина тем временем скручивает новую цигарку, он молчит, вконец недовольный собой. Говоря по совести, старуха приперла его к стене своими каверзными вопросами. Надо было бы – он прекрасно понимает – объяснить ей все толком, но что поделаешь, если он и сам в этом не разбирается.

И как же, ты думаешь, он поступил? Увильнул, брат, увильнул самым трусливым образом: укрылся за авторитет штаба и командования. Нечего сказать, герой! Если мы и дальше так станем действовать – давить на людей страхом и приказом, тогда и его самого, Николетину, чего доброго кто-нибудь возьмет да и провозгласит богом! Поглядим тогда, кто посмеет сказать, что это не так.

Николетина помрачнел при мысли, куда могла бы завести его только что взятая линия, и проворчал:

– Ну нет, комиссар, так дело не пойдет. Сначала ты мне разъясни, и отчего гром гремит, и откуда человек произошел, и мало ли что там еще, а когда я все это буду знать, тогда и насчет бога рассуждать смогу. Тогда я и старухе объясню, да и сам разберусь, верно ты мне сказал или нет.

Он посмотрел на мать и пробормотал:

– И откуда только у нее эти ехидные вопросы? Она бы и самого политкома бригады поколебала, а не то что меня, простого отделенного, так сказать, самый младший командный состав. Эх, мать, а я и не знал, какой у нас в доме агитатор за господа бога!

Пулеметчик с голубиным сердцем

Однажды утром по лагерю разнеслась необыкновенная новость: в роту прибыло пополнение – девушка-санитарка.

– Ах ты, черт подери! – воскликнул Николетина, будто случилась бог весть какая беда.

В роте даже началось волнение. Бойцы то и дело сновали мимо ротной канцелярии и заглядывали в окошко.

– Эх, мать честная, и видная же девушка!

Завтракали торопливо, в возбуждении. После завтрака одни сразу же разбежались по лагерю в поисках бритвы, другие латали одежду и чистили башмаки. Николетина укоризненно ворчал:

– Когда вам комиссар велит соскоблить щетину, вы – ноль внимания, а тут какая-то девка вас на голове ходить заставляет! Да, хороши, нечего сказать!

Но все-таки и сам, проходя мимо окошка, сунулся поглядеть и, увидев в стекле свое косматое, носатое отражение, чуть не плюнул.

– Тьфу, ну и образина! С этакой башкой впору в коноплянике птиц пугать, а не на девку глаза пялить.

Даже Николин сосед, скромный Йовица Еж, прихорошился. Он стоял посреди двора, умытый и причесанный, и растерянно моргал, будто только что свалился невесть откуда на эту божию землю.

– Что, Йовица, жмуришься, как кот на солнышке?

– Хороший, брат, денек, – промямлил парень.

– Да уж, хороший, если целой роте в голову ударил! – съязвил Николетина, хотя и сам не мог отделаться от ощущения, будто все вокруг празднично преобразилось и похорошело.

Когда комиссар наконец вышел с девушкой, чтобы представить ее бойцам, у всей роты прямо дух захватило. Она была черноволосая, статная, при полной форме, с револьвером на поясе и сумкой через плечо. Бойцы уже прослышали, что родом она из Бихача, окончила санитарные курсы и месяц пробыла в подразделении известного всем Милоша Балача.

– Эх, и как это Балача угораздило отпустить ее из своей роты? – сказал кто-то вполголоса. – За такую жизнь отдай, и то мало!

Девушка спокойно и дружелюбно обвела взглядом своих новых товарищей, но потрясенному Николетине почудилось, что она всех подряд скосила одной-единственной очередью. Полоснула и его где-то поперек груди – вздохнуть невозможно. Вот и живи теперь как знаешь!

Комиссар зачислил Бранку, так звали новенькую, в Николино отделение, и парню показалось, что он ослышался. Но едва статная девушка заняла место в строю, да еще рядом с ним, он почувствовал, что с этого мгновения началась та самая «лучшая, счастливая жизнь», о которой рассказывал комиссар.

Вот так и падает с неба счастье, когда его меньше всего ждешь.

– Знала девка, где встать – рядом с пулеметчиком! – вырвалось у Йовицы Ежа, польщенного тем, что Николетина – его сосед и добрый приятель и что, таким образом, он, Еж, тоже в некотором роде разделяет честь, оказанную соседу.

Правда, по своей привычке Николетина не мог не поворчать на то, что девушка зачислена именно в его отделение.

– Небось приди в отряд архиерей, так они бы и его к нам сунули, блох из рясы трясти.

– Думаешь, у всех блохи, как у тебя? – съязвил Танасие Буль.

– Ясное дело, раз живой человек.

– И у этой тоже? – подмигнул Танасие.

Щеки Николетины побагровели.

– Пошел отсюда, гад ползучий!

– А ты пощупай-ка, нет ли у ней где блохи?

Николетина подскочил и замахнулся, но Танасие оказался проворней – так и засверкал пятками по двору. Николетина бросился за ним. Танасие – через забор в кукурузу. Тут Николетина настиг его, подмял под себя и давай душить.

– Ну, будешь брехать? Будешь брехать, говори!

– Пусти… не буду, не буду! – сипел Танасие, брыкаясь, как козел.

– Смотри, еще раз скажешь такое – голову оторву!

Утром, когда новенькая, сидя на колоде, укладывала свою санитарную сумку, откуда-то черт принес Йовицу Ежа. Он примостился рядом с ней на дровах и стал пришивать пуговицу к рубахе. Пришивал прямо на себе, под самым горлом, избочив голову и скосившись, пока девушка, заметив это, не пододвинулась к нему и не взялась закончить начатую им работу. Она шила быстро и ловко, а Йовица блаженно ухмылялся, как поросенок, которого чешут.

В этом приятном положении первым застал Йовицу Николетина; разинул рот от изумления, и у него вырвалось громкое:

– Вот ведь пройдоха, до чего додумался!

А немного позже, за амбаром, Николетина держал оторопевшего Йовицу за грудки и глухо грозил:

– Ага, Бранкович, ты так, значит? Нарочно рядом пристроился, чтоб она тебе помогла?

– Помереть мне на этом месте, коли так! – отбивался напуганный Йовица.

– Ври кому другому! Да еще воскресенье выбрал лататься и прихорашиваться. Другие увидят – вся рота повалит к ней заплаты пришивать!

– Да нет, ты, брат, не бойся!

– Гм! И кто бы мог подумать, что ты такой хитрюга и этакую штуку выкинешь? – дивился Николетина. – Ну, помни: еще раз увижу, как ты к ней с иголкой пристраиваешься, кисло тебе будет.

– Ей-богу, он, дьявол, всю роту передушит из-за этой самой Бранки! – жаловался Йовица Танасие Булю. – С ним, окаянным, шутки плохи.

С появлением Бранки Николетина начал заметно меняться. Раньше у него что ни слово, то смачное ругательство или неуклюжая жеребячья острота. А теперь он постоянно был начеку и вовремя прикусывал язык. Гнев же изливал беззвучно, грозя кулаком и так страшно вращая глазами, что бедный Йовица частенько вздыхал:

– Ишь как таращится, не приведи господь во сие увидать!

Когда рота колонной по одному шла на задание, Николетина прислушивался к легким Бранкиным шагам за своей спиной. Эти шаги отдавались в нем как звуки праздничной, радостной воскресной тамбуры [18]18
  Тамбура – музыкальный инструмент.


[Закрыть], от них ширилась грудь, играли мышцы, и ему казалось, что сам он шире Грмеча, он может заслонить девушку даже от противотанкового снаряда.

Не раз на привале, завороженный ему одному видимыми переливами дальних далей, он вздрагивал и удивленно спрашивал себя: «Да я ли это, мать честная?! И что со мной делается?»

Месяц спустя после прихода Бранки партизаны предприняли атаку на опорный пункт усташей – Чараково. Это было мусульманское село в плодородной долине, его окружали холмы, изрытые блиндажами и окопами. Ужо в третий раз партизаны делали попытку овладеть Чараковом.

Бой длился с полуночи до самого утра, но без какого-либо успеха для наступающих. Усташи и близко не подпускали их к своим окопам. Николетина оказался почти отрезанным в воронке между двумя блиндажами, и спасаться оттуда ему пришлось ползком, когда уже совсем рассвело. Он перевел дух только в густом кустарнике, за которым начинался свой, партизанский лес.

– Ух ты черт, ну и задали же нам жару!

С опустевшим пулеметом на плече Николетина осторожно пробирался сквозь кусты. Кругом зловещая, глухая тишина. Нигде ни души. Последние партизаны давно отступили и скрылись в чаще.

Он уже достиг опушки букового леса, как вдруг испуганно вздрогнул от тихого оклика:

– Никола!

Повторный оклик хлестнул его, как свист пули из засады. Только тогда он увидел под свесившимися ветвями орешника знакомое лицо и изумленно воскликнул:

– Товарищ Бранка!

Даже в такой исключительной ситуации он не мог обратиться к ней без этого застенчиво-почтительного «товарищ». Она и здесь, в дикой глухомани, на расстоянии винтовочного выстрела от вражеских окопов, казалось, излучала мягкую прелесть мира, который глядит на тебя с другого берега прозрачного и счастливого летнего сна.

Девушку при отступлении ранило в ногу, а никого из наших поблизости не оказалось. Пока Бранка делала себе перевязку, пытаясь остановить кровь, она еще больше отстала от своих. Прихрамывая и опираясь на палку, девушка долго пробиралась сквозь заросли и наконец села под этим орехом, чтобы хоть немного отдохнуть и собраться с силами.

Обрадованная появлением Николы, она даже попробовала улыбнуться.

– Вот хорошо, что ты набрел на меня, перевяжешь мне рану.

– Плохо я в этом разбираюсь, – выдавил из пересохшего горла Николетина, испуганный, что девушка вот-вот исчезнет, как обманчивый призрак в мареве.

– Ничего, я тебе помогу. Нож у тебя есть? Распори мне штанину повыше.

Николетина вынул из кармана большой нож и в замешательстве уставился на ее ногу.

– Пори до самого бедра, но только по шву, чтобы можно было потом сшить.

Весь в поту, дрожащими руками Николетина начал пороть штанину. Под его пальцами засветилось оголенное бедро, круглое и белое. Он замер, сердце колотилось у него где-то в горле.

– Выше, выше, до самого бока!

Парень смахнул пот со лба и стал пороть еще осторожнее и трепетнее, пока под ножом не показался краешек голубой шелковой материи, плотно охватывавшей крепкую девичью ногу. Николетина отшатнулся, залившись краской, будто увидел девушку голой-голешенькой.

– Ну вот, готово! – пробормотал он, отводя взгляд в сторону.

Слушая указания Бранки, он перевязывал и стягивал ногу окровавленным бинтом, лишь наполовину соображая, что делает. Перед ним то явственно, то смутно мелькал краешек голубого шелка, еще больше одурманивая его и смущая. Закончив перевязку, Николетина с трудом перевел дух и устало опустился на землю, словно это ему самому врачевали какую-то неведомую рану, от которой у него помутился перед глазами белый свет.

– Я прямо чувствовала, что ты появишься, – пробудил его Бранкин голос. Голос животворный, рассеивающий мглу и поднимающий из мертвых.

Николетина видел перед собой милые улыбающиеся глаза, в которых сосредоточился для него целый мир. Словно издалека до него донесся и его собственный голос, изменившийся и хриплый:

– Я бы все равно вернулся, если б увидел, что тебя нет в роте.

– Знаю.

– Откуда?

– А кто укрывал меня на Новской Планине каждую ночь, кто запрещал отделению ругаться, кто предложил, чтобы мне отдали шинель итальянского офицера, кто… Все я вижу и знаю.

Пойманный, как мышь в мышеловку, Николетина только пролепетал:

– Да это все Йовица сутулый старается. Наделает глупостей, а Николетина отвечай.

– Уж будто так? – лукаво прищурилась девушка и вдруг, сунув ему под шапку руку, провела пальцами по волосам. Вместе со свалившейся шапкой само небо будто накренилось и рухнуло в траву.

– Ниджо, страшный Ниджо, пулеметчик с голубиным сердцем.

Потрясенному Николетине показалось в этот миг, что он и впрямь голубь, самый настоящий ручной голубь – один из тех, которые сидели когда-то на нижних ветках тенистого ореха перед школой. Вот только откуда у голубя пулемет с точеной смертоносной мушкой прицела, перебегающей по темным фигуркам усташей, что рассыпались по краю поляны?

Разрываясь между несоединимыми образами, которые вели в нем безмолвную борьбу, он осторожно поднял девушку на руки и понес. Тщетно она противилась:

– Ты меня только поддержи, а я сама как-нибудь дойду!

Он шагал через лес, сильный, твердый и решительный, настоящий воин и защитник. А девичья рука, мягко обвившаяся вокруг его шеи, непрестанно напоминала, что где-то глубоко в груди у него трепещет и воркует незабвенный голубь с нижней ветки школьного ореха, голубь, до которого любой парнишка мог дотронуться рукой.

Суровое сердце

На тесном дворе с упавшим забором, перед обветшалой и покосившейся бревенчатой избушкой пулеметчик Николетина прощается с матерью. Сегодня истек его краткосрочный отпуск, и он спешит еще засветло присоединиться к своей части, которая в это время сражается, по всей вероятности, где-то возле Ключа.

Сухое холодное утро поздней осени, солнца нет и в помине, да к тому же еще беспрестанно дует ледяной ветер. Маленькая, щуплая Николина мать сжалась в комочек и втянула голову в воротник просторного мужского пальто. Рядом с рослым и угловатым Николетиной она похожа на озябшего ребенка.

– Ниджо, яблочко мое, побереги ты себя там, – заботливо напоминает мать, дрожа от холода, старческой тоски и предстоящего одиночества. Она говорит, не подымая глаз, и смотрит куда-то на его заплатанные колени. Она знает, что если взглянет сыну в лицо, то непременно заплачет и забудет все советы, которые нужно дать ему перед расставанием.

– Да ну тебя, мать, что мне еще и делать, как не беречься, – досадливо морщится хмурый Николетина и старательно застегивает туго набитый военный ранец, из которого выглядывает промасленная бумага.

– Смотри, золотко мое, будь умницей, – кротко говорит старуха, глотая подступающие слезы, и снимает какую-то нитку с его кургузой помятой шинели. Но Николетина опять раздраженно обрывает ее:

– Да перестань ты, мать! Ясное дело, не дураком буду, а умным. Что это с тобой сегодня?

Привыкшая к его крутому нраву, старуха не сердится на резкие ответы сына и продолжает свои напутствия, все время боясь, что забудет сказать самое важное. С тех пор как началось Восстание, это случается с ней постоянно.

– Ниджо, голубчик, не спросила я тебя, как у вас там с ночлегом-то?

– Ой, мать, есть простаки на свете, но ты всех перещеголяла! Какой еще ночлег? Точно мне кто-то тюфяк там стелет… На землю лягу, небом укроюсь, вот тебе и ночлег.

Сухой и холодный ветер неутомимо метет по голым холмам и опустевшим нивам, опаленным первыми заморозками. Он злобно свистит в облетевшем саду, гонит по дороге одинокий яблоневый лист и протяжно шумит в рощах за рекой, томительно напоминая, что неизбежная разлука уже настает. Старуха еще глубже прячется в выцветшее мешковатое пальто и теперь уже плачет скупыми слезами.

– Сыночек мой, ты уходишь, а я на тебя и наглядеться-то не успела!

Николетина только морщится, избегая встретиться с взглядом плачущей старушки, насупясь, смотрит на одинокое дерево на ближнем холме и грубо, почти зло обрывает:

– Подумаешь, не нагляделась! Чего меня разглядывать – небось не рогатый! Совсем уж ополоумела.

– Э, сынок, не одна мать сейчас ополоумела, – с глубокой горечью говорит старуха, прикладывая к глазам краешек черного платка. Николетина не находит, что ей возразить, шмыгает носом и говорит деловито:

– Ну, мать, давай поцелуемся да я пойду, а то опоздаю.

Старуха, едва дотянувшись, с плачем целует сына в подбородок и плечо, а он уже освобождается из ее объятий, сухо говорит «с богом» и торопливо уходит.

– Счастливо, сынок! Храни тебя господь! – собрав последние силы, сдавленным от слез голосом говорит ему вслед старуха. Николетина не слышит ее слов, он безошибочно чувствует, что мать провожает его полными слез глазами. Ему никак не удается выдержать размеренный шаг, он спотыкается о крупные комья засохшей грязи на дороге и спешит скрыться за первым поворотом живой изгороди.

Оставшись одна на пустом дворе, маленькая, сразу обессилевшая старушка вся вытягивается, пытаясь сквозь нахлынувшие слезы еще разок увидеть уходящего сына, но широкая Николина спина исчезает с неумолимой быстротой.

Крутая и суровая мать-Босния, черствая и скупая во всем, не дает и в последние минуты расставания наглядеться на самого родного тебе человека. Отнимает его и торопливо прячет именно тогда, когда он тебе всего дороже.

С самого раннего утра на просторном плоскогорье за ближними отрогами идет бой. Над селом кротко сияет чистое голубое небо, кругом блестит свежий снежок, который под косыми лучами восходящего солнца хлопьями опадает с веток. В ясной дали, из-за резко очерченных волнистых контуров гор отчетливо доносится частая и беспорядочная винтовочная стрельба, то и дело заглушаемая пулеметными очередями.

Когда стрельба усиливалась и винтовки начинали трещать скороговоркой, словно кукурузные зерна на раскаленной плите, встревоженные крестьяне выходили из домов на дорогу и переглядывались, чувствуя, как под ложечкой разливается мучительная пустота и слабость.

– Слышь, опять заварилось… Будто придвигается, а?!

Не иначе это ихний пулемет, как начнет – не остановится… А вот это наш: др-др-р-р! Два-три выстрела – и все. Бережет патроны…

Когда уже совсем ободняло и снег колюче засверкал, слепя глаза, противник вроде бы несколько продвинулся. С ближних холмов громко и часто застрочил чей-то пулемет. По коротким очередям крестьяне заключили, что это партизанский.

– Наш это, наш! Эй, бабы, чего запричитали!..

Пока мужчины озабоченно осматривали уже нагруженные возы, а женщины, вздыхая, обували детей и набивали сумки и мешки, бой опять приутих.

Вспотевший и разгоряченный, готовый ежеминутно взорваться яростной бранью, Николетина со своим вторым номером спешил устроить пулемет на низкой каменистой горке, оставленной противником, не выдержавшим флангового огня.

– Скорей, Йовица, скорей! Что ты, как овца больная, тащишься, в самом-то деле!

Он быстро вскарабкался наверх, залег в камнях, поросших низкими колючими кустами, и, ловко установив «зброевку» [19]19
  Зброевка – пулемет чешского производства.


[Закрыть], застрочил короткими точными очередями по легионерам, которые бежали назад по неровной поляне и занимали позиции вдоль зарослей.

Противник был вынужден стремительно отступить со своих прежних позиций, выдвинувшихся вперед тупым клином, чтобы собрать силы для следующего броска. Его смутило и озадачило упорство партизан. Неприятель не догадывался, что для партизан это была последняя удобная линия обороны перед обширной котловиной, где раскинулись родные села большинства бойцов батальона. Если бы они отступили и отсюда, врагу был бы открыт путь к нижним селам. Бойцы это понимали, и потому вчерашнее отступление вдруг прекратилось, каждый партизан врос в землю в своем укрытии, зная, что отходить уже некуда. Этим и объяснялись непостижимые для неприятеля внезапные изменения боевой обстановки и неожиданные упорные контратаки еще не обстрелянных партизанских частей – позиция стала для них порогом родного дома, и бойцы будто забыли, что им когда-то приходилось отступать и что перед ними опасный противник. Они дрались, оглушенные собственной стрельбой, клокоча слепой ненавистью и видя перед собой не просто врага, но алчного, гнусного вора-грабителя, который, как прожорливый кабан, ломится в их родные дома.

– Не пройдешь, сукин сын, хоть бы у тебя крылья выросли!

Проводив огнем последние рассеянные кучки легионеров, Николетина сменил раскалившийся ствол пулемета, обтер рукой едкий пот, жегший глаза, и сказал Йовице:

– Заряди все магазины: вон они опять полезли. Прут напролом, как голодные свиньи, пока не получат по рылу, не отступят…

Вдруг оба они испуганно вздрогнули, как от выстрела за спиной. Позади, совсем близко, кто-то нерешительно позвал:

– Ниджо… Ниджо!

У Николетины язык к небу прилип от изумления.

– Смотри-ка!.. Да откуда ты, мать?! Ух, и напугала же ты меня, ни дна тебе, ни покрышки!

Все еще колеблясь, нерешительно, будто застигнутая в запретном месте, старуха медленно прошла по склону несколько шагов, отделявших ее от пулемета.

– Пригнись, пригнись! Сядь сюда, леший тебя забери, откроешь позицию! – сдавленно крикнул Николетина, и старая мать, смущенная, растерявшаяся, как ребенок, неумело пригнулась и села на камень возле их ног, положив торбу на колени.

– Ну, чего тебя принесло? – раздраженно выпалил Николетина, приходя в себя.

– Вот – пришла, – скромно сказала старуха, все еще тяжело дыша от волнения и ходьбы, и уставилась на сына с такой тихой, самозабвенной радостью, что Николетина, тронутый, отвернулся и пробасил:

– Пришла! Это я и вижу, что пришла, не дурак, чай.

– Как это ты узнала, что мы здесь? – дивился Йовица.

– Да очень просто, сынок. Узнала наш пулемет – вот и шла на него. Так и чуяла: тут должен быть мой Ниджо.

– Ниджо, Ниджо! – огрызнулся Николетина. – А какого лешего тебе тут надо?

– Господи, сынок, ты как дитя малое! – с укором сказала старуха, засовывая руку в торбу. – Просто принесла мать вам кой-чего перекусить. Может, вы голодные!

– Гм, голодные! Ясно, голодные. Что же, по-твоему, легион нас тут жареными цыплятами угощает? – досадливо ворчит Николетина. Искоса оглядев сумку в руках матери, добавляет более миролюбиво: – Ну, доставай, что там у тебя, и ступай домой! Вон они опять начинают, и если в тебя угораздит… Гм!

Старая достает шматок копченого сала, кусок пирога и кладет на камень возле них, а зоркий Николетина, приметив что-то подозрительное на позиции неприятеля, дает знак своему помощнику и машет рукой на старуху:

– Ступай, мать, ступай скорее назад! Тебе надо проскочить через поляну и добраться до дороги.

Поглощенный тем, что происходит на той стороне, в легионе, Николетина больше не сердится и не грубит. Старая чувствует: начинается что-то серьезное, мешать тут не годится, и, не прощаясь, спешит вниз.

Опять вспыхивает перестрелка. Противник возобновил атаку. Легионеры делают перебежки под прикрытием своих пулеметов. Видимо, там не жалели патронов.

Николетина дает короткую очередь, потом на мгновение оборачивается и машет остановившейся старухе.

– Скорей, скорей! Я тебя прикрою!

Черная фигура снова движется, медленно ползет через поляну.

Распаленный боем, с горящими глазами, Николетина выпускает одну очередь за другой и во время минутной передышки кричит помощнику:

– Погляди-ка, Йовица, ушла старая?

– Она уже на середине поляны! – задыхаясь, говорит Йовица и вынимает новый магазин.

На этот раз противник особенно упорен. Неторопливо и методично, по всем правилам военного искусства он лезет вперед.

– Смотри, наши на правом фланге отступают! – не без волнения говорит Йовица и показывает на партизан, сбегающих сквозь редкую березовую рощицу с невысокого горного отрога. – Надо и нам отступать. А то ударят сбоку!

– Мы не отступим! – отрезает Николетина, поливая свинцом гребень высотки, где вспыхивают бледные огоньки вражеских выстрелов, чуть приметные на снегу. – Йовица, глянь, как там старая?

– Она уже на краю поляны. Теперь до дороги рукой подать.

– Ну, Йовица, еще немножко! – почти просительно выжимает из себя Николетина. Весь в поту, с налитыми кровью глазами, он и ухом не ведет в сторону связного, который сердито шипит, высунув из-за груды камней круглую голову:

– Пулемет! Пулемет!.. Николетина, отступай на старую позицию, к букам! Командир приказал!..

Разгоряченный боем, точно хмельной, Николетина, не оборачиваясь, торопливо выкрикивает:

– Йовица, как там старуха? Погляди!

– Все! Сошла на дорогу, – с облегчением докладывает Йовица.

Николетина выпускает последнюю очередь подлиннее, хватает пулемет и, пригнувшись, бежит к старым позициям.

– Пошли, Йовица, теперь можно! Сало захвати!.. Эх, мать, и попотел же я из-за тебя!

… Над крутым спуском к дороге, которая, извиваясь, сбегает вниз, в село, стоит, держась за мокрую ветку орешника, Николина мать. Не замечая пуль, посвистывающих высоко над нею, она провожает заплаканными глазами две далекие черные фигурки – одну побольше, другую поменьше – и кричит слабым голосом, как будто они могут ее услышать:

– Скорей, Ниджо, скорей, яблочко мое! Я тут, я в безопасности! Не бойся за меня, не бойся, голубь!..