Текст книги "Суровая школа (рассказы)"

Автор книги: Бранко Чопич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Не ищи Язбеца!

Так вот тихо-мирно и никому не мешая жил трактирщик Марко Бенич, проводя все дни за вытертой стойкой своего заведения. Не отличался он ни щедростью, ни особой скаредностью, на женщин не глядел, к гостям был равнодушен, и никто не помнит, чтобы когда-нибудь видели его пьяным, злым или в каком-то особенно дурном расположении духа.

Все дела, где нужна была сноровка и хлопоты, вершила Маркова тетка, Марта, высокая худющая вдова, которая не умела разговаривать иначе как криком. Она договаривалась с квартирантами, воевала с соседями и должниками, а при необходимости спускалась и в погребок, чтобы выбросить на улицу какого-нибудь разбушевавшегося пьянчужку. Перед ней, такой худой и черной, пьянчужка отступал шаг за шагом, пятился задом, защищаясь только поднятой рукой с растопыренными пальцами.

– Ну-ну, и откуда взялась эта квочка!

Трактир стоял на самой окраине, возле шоссе, и по всему напоминал те старинные боснийские постоялые дворы, единственный приют для путника, куда с удовольствием наведывались жители всего села. Тут они и обедали тем, что каждый принес в торбе, обговаривали дела, торговались и хлопали по рукам. Для них это была последняя остановка перед городом, где можно было подготовиться и справиться обо всем, прежде чем войти в неверное осиное гнездо, полное коварных западней и мышеловок.

Даже когда поблизости соорудили временный военный аэродром, трактир оставался все таким же, как и был. Разве что среди грубых крестьянских суконных курток и рубах замелькали синие формы летчиков, и два совершенно различных мира продолжали жить и дальше, занятые каждый своим делом. За одним столом обсуждались цены на овец и пшеницу, а за другим шла речь о моторах, бензине и метеосводках.

Даже война не внесла никаких существенных изменений в каждодневные будни корчмы. Только с разместившегося по соседству аэродрома чаще стали подниматься самолеты, а когда над пригородом гудела какая-то чересчур громкая эскадрилья, трактирщик Марко лишь вздергивал одну бровь и бормотал:

– Эти пойдут на Дрвар или на Козару.

Как-то летом на второй год войны среди посетителей трактира, тех, с аэродрома, большое беспокойство вызвала весть о том, что к партизанам перебежали пилоты и механики с двух машин.

– Вот черт возьми! – вырвалось даже у молчаливого трактирщика. Вскоре еще большее возбуждение вызвала новость, что один из пилотов, Руди Чаявец, раненый, вынужден был сесть на территории, занятой четниками, где его схватили и передали властям, а его механик Язбец ускользнул от преследователей и спрятался где-то поблизости.

– А я ведь из тех мест и знаю каждый дом, – впервые во всеуслышание заявил трактирщик. – Если я его не найду, плюньте мне в лицо.

Проговорив это и показав всем свои пронзительные зеленые глаза, Марко с тех пор больше не умолкал и не опускал глаз. Целый день он созывал и собирал людей из своего села, о чем-то с ними уговаривался и раздавал поручения. Теперь он частенько выходил из-за стойки и семенящей походкой, коротконогий, исчезал со своими людьми за трактиром.

Тощая тетка Марта заволновалась и принялась уговаривать его:

– Марко, успокойся и не ищи Язбеца. Зачем он тебе?

Трактирщик лишь поводил своими неприятными зелеными глазами и отворачивался от нее.

– Не вмешивайся в мужские дела, что ты в этом понимаешь?

– Успокойся и не ищи Язбеца, говорю я тебе, – упорствовала тетка.

Но упрямый трактирщик пошел в свое село, пробыл там несколько дней, а когда вернулся, вместе с ним пришла и молва:

– Поймали Язбеца. Марко его разыскал.

В этот же день вечером Марко, торжественный и гордый, собирался выйти к гостям в своем трактире. С трепетом ожидал он удивленных взглядов, аплодисментов и поздравлений. Сначала, конечно, эти, с аэродрома, один за другим будут подходить и пожимать ему руку, а потом… потом он, окруженный толпой, начнет свои рассказ – долгую и важную историю о том, как он поймал и передал властям Язбеца.

Марко спустился со второго этажа в темный коридор, открыл боковую дверь и на миг остановился, ослепленный светом. Итак, вот он, этот первый шаг в славу, полный сияния – попросту слепнешь и ждешь, когда первые дружные аплодисменты тебя выхватят и пробудят.

Он стоял, ждал. Ничего! Тишина.

«Наверное, меня еще не заметили», – догадался он, шагнул дальше – и опять тишина. Шаг, второй, третий. Тишина вокруг расступалась, словно вода, и пропускала его меж умолкших людей, которые ему и слишком поспешно, и слишком готовно уступали место.

Так он прошел за свою стойку, но и здесь его встретила и окутала тишина. Никто не подошел к нему, ни о чем не спросил, не выказал любопытства.

– Что это, люди?

Так спрашивают пустоту, глушь, потому что даже в голову бы не пришло искать в ней подходящего собеседника. Место за стойкой, его многолетняя засада и убежище, сейчас оказалось чем-то вроде огороженного полукругом возвышающегося помоста, с которого необходимо перед кем-то в чем-то держать ответ.

– Вы хотя бы слышали, что я поймал Язбеца? – попробовал спрашивать он в последующие дни, останавливая изредка приходивших летчиков, но никто не был расположен к разговору. Только однажды поздним вечером какой-то подвыпивший пилот, босниец, сверкнул своими мрачными, налитыми кровью глазами и проскрежетал:

– Когда-то были мы небесными орлами, а сейчас нас по мелколесью ловят кривоногие трактирщики. Э-эх, жизнь, жизнь…

Когда стало известно, что Язбеца расстреляли, трактир Марко опустел совсем. По выстуженному дому болталась без дела скрюченная тетка Марта и ныла:

– Говорила я тебе: успокойся и не ищи Язбеца.

Ни ночь, ни родная кровать не приносили покоя измучившемуся трактирщику. Далекая пушечная канонада и куда более близкая винтовочная пальба напоминали ему о бесславном подвиге.

– Вот они, вот они, Язбецы!

Пробовал он, наконец, спасаться забвением и самообманом. А-а, мол, когда-то это было и кто-то это еще помнит! Может, его и не расстреляли, а так только распустили ложные слухи ради устрашения народа.

Приход партизан в город он переживал как конец света, не в меру бурный, когда без надобности поют, танцуют и веселятся, в то время как только он один и знал, что все это пустой обман. Стоило ему появиться в дверях, как все обрывалось, словно по неслышной команде, и тогда проступало подлинное лицо новых событий: где Язбец?

Увели Марко на другой день, и все было так, как он ожидая, совсем как в тот вечер, когда он пришел после поимки Язбеца: люди умолкли, расступились, давая ему дорогу, тишина перед ним растекалась и росла, а он шагал на своих ватных ногах в никуда, в ничто.

Артиллерист Марко Медич

Вот уже несколько дней охрипшее радио сообщало о том, что Берлин пал и Германия капитулировала. Войне конец. Где-то там, у счастливчиков, прославляли победу, пили пиво, и гармоника загоняла в коло [26]26
  Коло – танец, хоровод.


[Закрыть] всякого, кто сберег пару ног, а здесь… Здесь, в этом треклятом чертовом боснийском треугольнике, образованном Савой, ее притоком и – как третьей стороной – линией окопов и блиндажей, здесь еще только разгорается битва, жаркая и страшная, кажется, даже более страшная, чем продолжавшиеся до вчерашнего дня бои на Сремском фронте, пролегавшем по ту сторону рек.

Внутри этого замкнутого укрепленного треугольника собрались все те из нашего края, кого немец объединял вокруг себя, вооружал, бросал в бои против партизан и водил в грабительские походы по свободной территории. В своих тревожных снах жители глухих горных сел еще слышали чавканье их сапог и видели клубы дыма над зеленью сливовых садов.

Вдруг, словно бы за одну ночь, немецкие орды поредели и схлынули, а разрозненные и полуразложившиеся отряды и банды из местных головорезов в конце концов засели и окопались в своем треугольнике по берегам рек, решив, что отходить им больше некуда.

Ну куда податься, брат ты мой родный, если на целом свете нет у тебя ни Боснии, ни своего села, ни своего языка, ни родимой коровенки, ни сливовой ветки. Ничего, только бейся себе здесь и либо одолей этих своих же, либо опять… Может, немец снова вернется, а может… коли тебя в конце концов и схватят, потерпи чуть, пока тебя не расстреляют, и это не самое худшее, а вообще-то видно будет. Главное, что там, в селе, останутся твои домашние. Партизаны не трогают ни детей, ни женщин – таков у них закон.

Кольцо вокруг банды все больше уплотнялось и сжималось. Стягивались пушки, танки, самолеты. Это уже были не те голодранцы из партизанских отрядов, где по обойме на брата. Хотя и нет еще вдоволь хлеба и одежды, но оружия-то хватает.

За передовыми позициями партизан, особенно возле кухонь, собирался народ из окрестных «бандитских» сел. Там, в окружении, были их сыновья, братья, и сейчас горемычные дрожали от страха: что-то с ними станется? Особенно волновались матери – упорные, бесстрашные и ослепленные.

К артиллеристу Марко Медичу, который каким-то чудом попал сюда из знаменитой Шестой Ликской дивизии, привязалась какая-то мусульманка, чья-то старуха мать. Расспрашивает о сыне.

– Здорово, солдатик, там, что ли, в котле мой Дедо?

– А что это такое – котел, товарищ? – недоумевает Марко. – Я ведь из Ликской дивизии, оттуда, с Велебитской горы, и не очень-то понимаю вашу боснийскую тарабарщину.

– Да вон там. Видишь, вон там, – неопределенно показывает старуха куда-то в сторону Савы.

– Ага, в окружении! – тянет пораженный Марко, – Ну, так и скажи, сын там у тебя в банде, что ли?

– Откуда я знаю, говорят, там он где-то, с нашими. А может, и ты его знаешь. Все село знает моего Дедо.

– Ну и ну! – оборачивается артиллерист к своим товарищам. – Так вот, товарищ мамаша, это еще не доказательство. Я как следует не знаю даже своих товарищей по дивизиону, а тут еще должен знать какого-то там Дедо черт знает откуда.

– Из Хорозовичей, солдатик дорогой. Село Хорозовичи. Небось ты там бывал.

– Я, мать, всюду бывал, а вот твои Хорозовичи… Туда небось даже мой покойный папаша и то не добирался. А он в прошлую войну с семьдесят девятым Елачичским полком протопал пол-Европы!

– А жив ли твой папаша? – переспрашивает кто-то из товарищей.

– О, и еще в каком добром здравии находился, пока в Нижней Топи не сцепился на ярмарке из-за чьей-то овцы. Хватили его по голове дубиной или ломом, или еще чем.

– Похоже, здорово его приложили, – одобрительно заметил кто-то.

А мать, печально разглядывая гаубицу, потянула Марко за руку и прервала его:

– Солдатик, из этого, что ли, вы будете стрелять в моего Дедо?

– Товарищ, это военная тайна. В кого прикажут, в того я и буду стрелять, хоть бы то была моя собственная мать, Анджа.

Артиллерист шумно выдохнул, искоса оглядел старую мусульманку и повернулся к своим.

– Разрази ее гром! Эта старуха – ну, вылитая моя мать. Так и обмер, когда увидел ее на тропинке.

– А твоя-то жива?

– Эх, бедная моя старушка, затолкали ее усташи в дом да подожгли его, а она вырывается и молит: «Вы, говорит, лучше меня в хлеву убейте, там, где моя Мркуля стояла. Я с ней одной делила и радости и горе. Столько раз отводила душу в разговорах. Там не жалко будет и умереть».

– И пустили ее в хлев? – спрашивает опять тот же любопытный солдат.

– Какая корысть мне скрывать? Пустили. Добрые были люди. Сгорела моя Анджа вместе со своим сараем и разговорами.

Видя, что солдат попался словоохотливый и откровенный, старуха накрепко прилипла к Марко и принялась вводить его в курс дела.

– Видишь, вон тот старик под орехом – это дядя моего Дедо по отцу, Хусо. И он пришел посмотреть.

Старушка о чем-то пошепталась с Хусо и принесла Марко остывшую печеную картошку.

– Возьми, солдатик, а когда ты будешь стрелять из пушки, беж вниз, в воду, попугай только Дедо. Не стреляй в живого человека, грех это.

Марко перебросил картошку из руки в руку, словно она жгла ему ладони, разломил надвое и протянул половину стоявшему рядом бойцу.

– Спасибо, мать, вот еще чуток сольцы неплохо бы.

– Нету, сынок, уж поверь мне. За всю весну даже крупицы соли не видела.

Боец съел свою половинку картошки аккуратно, со смаком, хлопнул ладонь о ладонь, обнял старушку за сухонькие плечи своей тяжелой ручищей и весело подтолкнул.

– Ну, родимая, теперь отодвинься немножко от моей хлопушки, должно мне за дела приниматься. Э-эх, до чего это ты у меня тощенькая, что тот воробышек, в тебе и тридцати ок нет.

Когда гаубица, сотрясая землю, громыхнула первый раз, дядя Хусо неожиданно встрепенулся, вскочил на ноги и, расхрабрившись, крикнул:

– Молодец, парень! Ей-богу, всыплешь ты нашим пороху в зад!

Гаубица выстрелила вторично. И снова Хусо подпрыгнул.

– Лихо!

Мать с недоумением смотрела то на гаубицу, то на скачущего Хусо и не могла понять: озорство ли это какое или от этого и умереть можно?

– Посмотри, взбесился, что та кляча у сватов.

От Савы, из окружения, стала отвечать вражеская артиллерия. Один снаряд жутко просвистел над партизанской батареей, многие так и припали к ненадежной матушке-земле, а из ближнего сада взметнулся мрачный веер и разросся в огромный столб дыма.

– Охо-хо, надули вас наши! – снова взвился стрелой Хусо, точно сел на осиное гнездо. – Что скажешь, солдатик, видел ты этого ловкача, да прославится твоя мать! Ей-богу, сейчас чей-нибудь старичок толчет орехи задом.

– Это нас, похоже, нащупали, – вытаращился Марко. – Не говорил ли я еще вчера вечером: они вот роют укрытия для прислуги, а вы лежебоки, вам и заботы нет. Вам что Марко говорит, что собака лает.

Второй снаряд засыпал батарею землей и осколками.

Лежа ничком, Марко приподнялся на руках и огляделся.

– Все ли целы, а? Ну и меток, чтоб ему!

И только когда поднялся с земли и отряхнулся, заметил старуху, которая с трудом держалась на ногах, стоя возле ограды сливового сада. Он подскочил к ней и гаркнул:

– Ого, ей-богу, это твой Дедо угодил тебе осколком в плечо. Эй, вы там, скорее дайте бинт!

Ошеломленная старушка с удивлением разглядывала свой окровавленный рукав и лишь спустя какое-то время обрела дар речи.

– Видел ты такого выродка, чтоб стрелял в свою мать? Вот какие вы, сыновья. Ты его роди, вскорми грудью, а он тебя убьет, разбойник.

Словно этот упрек был адресован ему, Марко вдруг встал на защиту всех сыновей в мире.

– Да и вы, матери, немногим лучше нас! Вот хотя бы моя покойница, пусть пухом ей… пусть пухом ей будет то облако, под которое отлетел пепел от ее опанков вместе с пеплом от дома и хлева… Только и знала мамаша, что шуметь и ворчать, словно мельничный жернов: и кутила-то ты, и пьяница, и убийца, и жандармы-то никогда не отходят от наших ворот, и хуже-то ты самого последнего коммуниста… Да простит меня бог, бывало, и вилами должен был ее протянуть вдоль спины, хотя и была она мне мать родная… Ну вот так-то, товарищ мусульманка, матушка ты моя милая, и пусть живет твой Дедо уж какой есть, черти с ним потом будут пуд соли есть!

Переписка двух братьев по поводу коровы

Четника Драго Кечу захватили в плен партизаны. У него нашли письма его родного брата Милоша Кечи, партизанского взводного. Этого было достаточно, чтобы наш подозрительный начальник разведки Хазим вызвал Милоша в штаб для объяснения. Оказалось, что и у Милоша хранятся письма брата. Когда мы прочитали все письма и разложили их по числам, получилась такая история:

«Дорогой и любезный брат мой Драго!

Послушался я, стало быть, нашего батю, который определил тебя как старшего в четники, а меня, младшего, направил в партизаны. Оторвал он меня от скотины и послал к партизанам как есть – гола и боса. Дескать, в таком виде больше мне будет у партизан почета и уважения. Партизаны, мол, к бедняку особое уважение имеют.

Иди, говорит, Милош, сокол мой! Не худо нам и на той стороне заручиться поддержкой своего человечка. Так что в случае, ежели партизаны одолеют, ты нас под защиту возьмешь, а ежели четники пересилят – тут, смотришь, Драго подоспеет.

Брат мой Драго! А на сердце камень у меня лежит тяжелый. И еще в голове у меня сомнение из-за турок. Этих самых турок тут целых два человека, и, глядючи на них, особо к ночи, ох как тошно делается мне: боюсь, но прирезали бы они меня сонного…

Поскольку ты со своими четниками стоишь теперь на селе, присмотри за Зекулей. Такой коровы днем с огнем не сыскать, телята от нее недаром на всю округу славятся. Как только мои партизаны захватят село, тут уж я расстараюсь оберечь нашу Зекулю.

Отпиши, как вы там поживаете и какая кормежка в вашем войске. А наш комиссар честит вас по-всякому и говорит, что вы предали родину.

На том ставлю точку. Зекулю береги как зеницу ока, а бате и матери поклон передай, а еще всем, кто мени помнит.

При сем остаюсь

твой брат Милош».

«Дорогой мой брат Милош!

В штабе мне удалось выведать, что сегодня в ночь мы оставляем село, а завтра с утра его займут ваши партизаны.

Зекуля наша, благодарение богу, жива и здорова. И я ее, словно родную мать, берег, а теперь вот оставляю тебе и целиком на тебя полагаюсь, потому – ты и сам понимаешь – без короля и без королевства еще можно кое-как перебиться, а без коровы уж никак нельзя.

От итальянцев перепала нам малая толика муки да макарон, зато уж боеприпасов подкинули они нам – не счесть. А только скажу тебе по совести: стрелять мне по вашим партизанам нет никакой охоты, да куда подашься, ежели офицер за спиной стоит и вообще задаром кормить никто не станет.

Батя наказывает тебе перетерпеть всяких турок и католиков, потому что по нынешним временам свои люди должны быть в каждом войске, какое оно там ни есть. Потому как теперь такая неразбериха кругом творится – не поймешь, кто пьет, а кто платит.

А мать, как есть, целыми днями плачет, сокрушается, что брат по родному брату стреляет. Видит бог, я-то все больше в воздух палю, а вот с вашей стороны какой-то черт так и косит наших четников из пулемета. Видно, басурман какой-нибудь. Турки – они ведь добрые стрелки, и серба кокнуть для них одно удовольствие.

Жду ответа, как соловей лета. А Зекуля снова стельная, так что за мою приятную новость причитается с тебя магарыч.

Шлет тебе добрые пожелания

твой брат Драго».

Несколько месяцев спустя:

«Здравствуй, дорогой товарищ и брат Драго!

Письмо это оставляю у маленького пионера Стояна. Мы отступаем, так как ненавистные оккупанты со своими лакеями-четниками прорвались в село. Но удалось это им только благодаря превосходству в технике, а также потому, что во главе их стоит шайка предателей.

У меня было твердое намерение эвакуировать Зекулю, чтобы она не попала в руки бандитов, но батя нипочем мне ее не отдал, так как он, двоедушный и неустойчивый крестьянин-середняк, все норовит и нашим и вашим угодить – словом, голова в огороде, а ноги в поле, как говорят наш товарищ комиссар и товарищ Ленин.

А еще довожу до твоего сведения, что ты по своей несознательности обманут, а король предал страну и цели народно-освободительной борьбы. Лично я стыжусь того факта, что мой брат находится в банде четников, потому что это здорово подрывает ко мне доверие и портит анкету.

Про Зокулю стараюсь не думать, хоть душа у меня, как у бывшего первостатейного скотника, ноет и болит. Но теперь мы боремся за общенародную Зекулю, за такую корову, которая будет давать молоко всей стране – не знаю только, поймешь ли ты это при своей несознательности.

Обзывать пулеметчика басурманом ты не имеешь никакого права, так как в нашем вооруженном братстве все равны. Если хочешь знать, из пулемета строчу я, а помощник у меня мусульманин, мой брат по оружию. И мы все вместе сознательно бьем фашистскую банду с помощью наших союзников и друзей.

Писать больше не о чем, так как все данные исчерпаны. Напоследок предлагаю тебе стать сознательным товарищем и влиться в наши ряды. Потому шлю тебе боевой партизанский клич:

Смерть фашизму – свобода народу!

Милош Кеча».

«Дорогой брат Милош, предатель Великой Сербии!

Вовсе ты и не Милош, а Муйо-дурачок, и имя нашего героя Милоша Обилича досталось тебе по чистому недоразумению.

Ты, я вижу, даже маленького Стоянчича испортил – протащил в пионеры! За это мы ему надрали как следует уши: пусть помнит мальчонка, что сербские дети должны святого Савву слушаться, а не всяких там турок.

И не стыдно тебе обзывать нашего батю двоедушным?! Он тебе не какая-нибудь скотина с двумя желудками, а православный человек и серб. И еще тебе советую: оставь-ка ты при себе свои выдумки насчет государственной коровы. А про эту самую дойную корову мы и сами слышали, и ты увидишь еще, как народ к дармовой кормушке валом повалит. Только учти: на нашей стороне король с королевой и все правительство, что в Лондоне, а у вас нет даже паршивого уездного начальника. И после этого вы еще собираетесь делами государственными ворочать! Ну, скажу я тебе, и подходит это вам, как корове седло.

И не стыдно тебе песни поганые теленку Зекулиному напевать?!

 
Отелилась ночью корова у меня,
У теленка голова воеводина!..
 

И вот теперь из-за этой твоей коммунистической пропаганды наше начальство реквизировало теленка. А в чем он, несчастный, виноват, спрашивается? Ты же знаешь нашего теленка – нешто он имел что-нибудь против короля и Великой Сербии? Ничего против них он не имел, потому что он, как ты бы сказал, несознательный.

А вот насчет моей несознательности ты лучше батю спроси – он тебе скажет, кто из нас сознательный, а кто несознательный. Кто в дом приволок две пары башмаков, цепь для телеги, топор, веревки да полный ранец всякого добра? Вот так-то, братец! А ты за всю войну и полушки в дом не принес, да еще и забрать норовил, вонючий красный пес.

Знай, если суждено нам встретиться, не миновать побоища, пострашней, чем на Косовом поле.

На том прими добрые пожелания от брата

Драго».

Три месяца спустя:

«Дорогой товарищ и бывший брат Драго!

Из твоего письменного сообщения, которое я основательно проработал, сразу видно, что твоя бандитская сущность проявилась в грабежах. Но имей в виду, пока ты там разные веревки да цепи воруешь, мы сражаемся за освобождение от цепей рабства всех народов Югославии, то есть нашей оккупированной родины. Мы не пачкаем руки грабежами, а отбиваем у неприятеля оружие и другое военное снаряжение, с помощью которого колошматим почем зря кровожадного фашистского зверя.

А насмешки твои относительно уездного начальника совершенно справедливые: у нас и вправду нет никаких уездных начальников, потому что мы по старинке действовать не желаем, а страной управлять будем самолично, своими молодыми силами.

Мог бы я тебе дать ответ и насчет твоих отсталых выражений вроде «вонючего пса». Но хотя ты есть форменный бандит и грабитель, я тебя разными кличками обзывать не собираюсь, поскольку охвачен культурно-массовой работой и больше в своей речи ругательства не употребляю. Я теперь с моими товарищами занимаюсь изучением различных вопросов. Сейчас на повестке дня у нас такие темы, как: «Лучшее будущее нашего народа», «Боевая Дружба и союзники», а также «Религия – опиум для народа».

И еще сообщаю тебе, брат мой Драго, что подошел тебе крайний срок встать в наши ряды, под наше знамя, потому что сербские и черногорские пролетарские бригады приблизились к границам Краины под руководством товарища Тито. Осталась мышиная лазейка шириной в три дуката, и ты поторопись, покуда она и вовсе не захлопнулась.

Зекулю нашу мы приобщили к полезной деятельности: посылаем ее молоко раненым товарищам. Да простит меня бог, а только грешно называть нашу корову домашним животным, потому что ты объективно гораздо больше на скотину похож, чем она, да только не могу я тебе этого сказать из-за нынешнего моего культурного уровня.

Напоследок еще раз призываю тебя под нашу пятиконечную звезду. Бросай свою банду и переходи к нам. Во имя этого шлю тебе наш грозный клич:

Смерть фашизму – свободу народу!

Товарищ Милош Кеча».

Спустя неделю после того, как было написано это письмо, четник Драго Кеча попал в плен к партизанам.

В штабе при допросе брата Милош кипятился и то и дело возмущенно краснел. Четника отпустили. Но домой он не пошел, а битых полчаса шептался с братом тут же, во дворе, под ореховым деревом. Потом они вместе отправились в партизанский лагерь.

Штабные отдали мне письма, шутливо заметив при этом:

– Бери, заступничек, раз уж ты за этих братьев так болел. Авось зачтутся тебе твои хлопоты.