Текст книги "Суровая школа (рассказы)"

Автор книги: Бранко Чопич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Необыкновенные союзники

Второй день взгорья и перелески над Черной Водой сотрясались от винтовочных выстрелов и пулеметных очередей. Гремели реденькие миролюбивые рощицы и ореховые заросли, созданные для того, чтобы в них безмятежно блеяли овцы, шлепали себя хвостами коровы, отгоняя слепней, позвякивали колокольчики да заливалась пастушья свирель.

– Ты только посмотри, Николетина, березняк точно взбесился, – удивлялся озабоченный Йовица Еж. – Трещит и стреляет, вот-вот улетит в тартарары… Бывало, зайду я туда с овцами да погляжу, как на березках листочки колышутся, так меня сразу в сон и клонит. Э-эх, сколько раз меня будила ругань сторожа и его кизиловая палка.

– А сейчас нас, братец ты мой, разбудила, да еще с каким громом, железная палка! – бурчит Николетина, лежа у пулемета. – Не верь больше ни березе, ни осине. Я теперь и на простую нашу православную корову по-хорошему глядеть не могу: сразу танки мерещатся.

До сих пор на этом участке наседала и лезла в драку только разболтанная и крикливая усташская милиция, от которой было больше шума, чем дела. Но два дня назад позиции заняла целая рота регулярных войск, легионеров, обученных в Германии. Это дало себя знать уже в первое утро, чуть завязался бой.

– Ого, это будет почище, – навострил уши Николетина, услышав энергичные и дружные залпы. – Ей-ей, зададут нам жару.

На другой день после полудня, когда две партизанские роты были оттеснены к самому подножию горы, по стрелковой цепи пронеслась ободряющая весть:

– Из отряда прибыли боеприпасы!

В истории Николиной роты это был первый случай, когда боезапас пополнялся откуда-то со стороны. Совсем как в настоящей армии, в государстве, в…

Заряжая запасной диск ручного пулемета, Николетина победоносно оглядел свое отделение:

– Ну, ребята, теперь нам отступать нельзя. Боеприпасы получили задаром, так какой же подлец теперь побежит, да еще с таким грузом?

Перебежками, под свист вражеских пуль, партизаны занимали новые позиции. Упав в высокий папоротник, за серый камень, Николетина, едва переводя дух, осмотрелся и вдруг с вытаращенными глазами изумленно протянул:

– Глянь-ка, да это же кладбище!

– Что ты, что ты, брат?! – перепугался его помощник Йовица.

– На кладбище мы, да еще на нашем, разве не видишь?

Йовица суеверно озирался, рассматривая потемневшие деревянные кресты, торчавшие здесь и там среди папоротника, верхушки каменных памятников, выглядывавшие из густой зелени, грубые, нетесаные плиты. Они находились на старом, заброшенном кладбище родного села.

– Что бы это значило, Ниджо, скажи, Христа ради!

– Да ничего. Видишь, какое нам подкрепление привалило.

– Ну тебя! Чтоб его черт… пусть его бог заберет, такое подкрепление, – отдувался Йовица. – Ничего себе подкрепление – покойники!

– А я на них больше надеюсь, чем на кого другого, – гаркнул Николетина. – Они по крайней мере не побегут, когда легион на нас полезет.

– Надо думать, не побегут, спаси их Христос, – с опаской пробормотал Йовица, укладываясь наподобие жаворонка в небольшой ямке.

Противник что-то притих. Пользуясь этим, Николетина попытался уточнить, в какой части кладбища они находятся. Вдруг он встрепенулся, зорко вгляделся в каменный памятник справа, за которым лежал Танасие Буль, схватил ручной пулемет, сделал два прыжка и растянулся рядом с Булем.

Танасие удивленно повернулся на бок.

– Что ты, зачем сюда-то?

– Мое это место, а ты ищи себе другое, – отрезал Николетина.

– Какое еще твое? Я его первый занял.

– Ступай, ступай! – нетерпеливо понукал его Ниджо. – Это могила моего покойного деда Тодора. С какой стати мне занимать позицию там, около Джюрджа Майкича, когда у меня тут близкая родия?

– Вот дьявол, что выдумал! – разинул рот Танасие, продолжая лежать у памятника. – Чем тебе дед поможет, когда эта банда снова попрет?

– А вот и поможет! Разве хватит у меня совести дать легиону шагать по дедовой могиле? Мне так и представляется, встает он и давай меня корить: «Бежишь, значит, бессовестный? А сколько раз я тебя на хребте таскал, а?»

– Раз ты такой совестливый, что ж ты могилу не огородил, чтобы ее овцы да коровы не топтали? Раз им можно, почему легиону нельзя?

– Тьфу, ну и язва же ты! – сплюнул Николетина. – Одно дело легион, а другое – честная крестьянская скотинка. Когда невинная овечка около памятника щиплет травку, дедова душа веселится и поет от радости. А как корова подойдет…

– Ну, понес!..

Из папоротника подал голос Йовица:

– Эй, Ниджо, может, и мне переместиться к тебе поближе?

– Давай, давай, перебрасывайся сюда, к куме Стевании.

– К какой еще Стенании?

– Да к покойной куме Стевании Декич. Она тут, где моя левая нога.

– Вот нечистая сила! – вздыхал Йовица, переползая со всем снаряжением на новую позицию. – И во сне не снилось, что придется укрываться у какой-то кумы Стевки.

– А чем тебе моя кума не угодила, скажи на милость? – вытаращил глаза пулеметчик. – Женщина была что твой порох: живая, проворная – сущий огонь.

– Хватит с меня огня и от легиона, – отфыркнулся Йовица. – Недоставало еще, чтоб твоя покойная кума Стевания села мне на шею.

– Не нравится рядом с ней, переходи на другую сторону, к свояку Марко Сирикичу.

Йовица сердито поглядел на холмик, о котором шла речь, и с кислым видом шмыгнул носом.

– Лучше уж около кумы, а то там колючки.

– Ишь нежный какой!

А Танасие Буля Николетина перебросил к какому-то своему покойному дяде. Танасие долго мостился около ветхого деревянного креста, а потом подал голос:

– Уж не могли ему камень на могилу поставить! Человеку укрыться не за чем.

– Э, кабы он не пропил все при жизни…

Легион переходил в наступление: на открытый луг, далеко перед кладбищем, высыпали темные фигурки солдат.

– Идут!

Николетина сострадательно покосился на поседевший камень и добродушно пробурчал, хватаясь за оружие:

– Ну, дед Тодор, затыкай уши!

От первой очереди вздрогнула и загудела земля. Около могилы зазвякали пустые гильзы. Выстрелы раздались и от могилы кумы Стевании и свояка Марко – ожило все кладбище.

– Ого-го, ей-богу, славную панихиду мы устроили нашим односельчанам! – азартно восклицал Николетина, разгоряченный стрельбой. – На том свете небось и глухой проснется.

Застигнутые врасплох яростным партизанским огнем, легионеры не устояли и скатились с открытого пространства в неглубокую, поросшую лесом лощину. Николетина обтер горячий пот, сменил диск и подмигнул дедову памятнику:

– Что скажешь, деда, а? Видал, как пятки сверкали?

Тишина. Задумчиво молчит серый камень, испещренный желтым, как сера, лишаем, молчит зеленый холмик. Только сердце пулеметчика глухо стучит о твердую землю.

– Деда, а ты вроде на меня надулся?

Николетина повернул голову и начал составлять в слоги едва различимые буквы на памятнике: «Здесь почиет в мире божием Теодор Бурсач…»

– Гм, в мире божием! Не на это ли ты сердишься, деда? Конечно, что это за мир божий, коли над головой партизанские залпы гремят!

Снова тарахтели пулеметы противника. Под прикрытием их огня легионеры по всему фронту двинулись вперед. Пули, просвистев, щелкали в кроне дикой груши за Николетиной. Йовица кашлянул и еще плотнее прижался к земле.

– Ты знай держись за мою куму, – подбодрил его Николетина. – К ней при жизни сам черт бы не подступился!

Внезапно на фланге противника появилась Омладинская ударная рота. Легион заколебался и стал отступать. По всей позиции, приближаясь к кладбищу, катилось, отдаваясь эхом, «ура». Партизаны преследовали неприятеля.

Опустившись на землю, Николетина растроганно гладил помятый папоротник на дедовой могиле.

– Спасибо тебе, укрыл ты меня сегодня. Свой своему и с того света поможет!

Все отделение уже было на ногах. Николетина подхватил пулемет, прихлопнул шапку, чтобы не свалилась на бегу, пощупал, в кармане ли ложка, и поклонился направо и налево могилам своих односельчан.

– Простите, кумовья, свояки и соседи, что потревожили вас. Знаем мы, что святое это место, кладбище, а не банялуцкая ярмарка, где по жестяным зайцам палят. Да что поделаешь, беда заставила позвать вас в союзники. Спасибо за помощь и не сердитесь за шум, товарищи покойники!

Беседа о братстве

Когда раненого комиссара отправили в госпиталь, рота сразу затихла и примолкла, словно ее мокрой кошмой накрыли. Не слышно стало песен, забористых шуток и смеха. Но каждый одним ухом так и ловил, не даст ли кто знак для балагурства и потехи.

– Эх, и подумать только, до чего нужен в роте человек речистый да задушевный, – дивился Николетина Бурсач, заместитель командира, хмуро созерцая носки своих громадных башмаков и как бы жалуясь им.

Через несколько дней прошел слух, что комиссаром в роту назначен мусульманин Пирго с Козары, уже приобретший известность своей храбростью, о нем даже песню сложили:

 
В Германии нету генерала,
Чтоб сравнился с Пирго-комиссаром.
 

Услышав о назначении Пирго, Николетина разинул рот, и глаза у него остановились, будто его кто колом огрел.

– Пирго?! Братцы мои, неужто турка к нам комиссаром?!

Николетина к тому времени едва-едва примирился с тем, что мусульмане тоже идут в партизаны. Он знал, что человек десять пришло и в их батальон, но, так как в его роте не было до той поры ни одного мусульманина, он считал, что разговоры об этом – так только, «теория», а на практике его «эта блоха не укусит»; ему-де не придется увидеть рядом с собой партизана-мусульманина. А тут на тебе: ни больше ни меньше – сам комиссар из турок!

– Наверняка пропаганда, – утешал он себя. – Выдумали от нечего делать наши же баламуты. Не лежит у них душа к братству, и конец.

Все было ничего, пока его не вызвали в батальон и официально не сообщили, что к ним в роту действительно назначен новый комиссар, мусульманин Пирго.

– А почему именно к нам, помилуй его бог?! – невольно вырвалось у Николетины. – Засмеют нас эти мошенники из Дядиной роты.

– Почему это они вас засмеют? – серьезно спросил батальонный комиссар.

– Да из-за этого чертова тур… мусульманина, комиссара.

– Так на то и существует командный состав, чтобы воспитывать людей. Вот ты, например, мог бы подготовить свою роту к приходу нового комиссара.

– А почему именно я? У нас, слава богу, и командир еще жив-здоров.

– Тебя бойцы лучше знают. Командир из рабочих, человек городской.

Николетину прошиб пот.

– Неужели нельзя как-нибудь без меня обойтись! Когда это я речи говорил? Я и двух слов связать не могу.

– Язык у тебя что надо! – прикрикнул комиссар. – Слышал я, как ты готовишь бойцов к бою.

– Так это я их срамлю и ругаю, чтобы не побежал кто. Это-то я умею – изругать на все корки.

– Вот видишь!

– Верно, друг, но тут-то речь о братстве. – И Николетина завертел головой. – Тут ругань вряд ли поможет. Тут надо политично, издалека.

– Ты давай как всегда, – подбодрил его комиссар. – Издалека не заводи, а режь напрямик. Вот у тебя и получится.

Озабоченный, вернулся Николетина в свою роту. И как на грех, сразу же наткнулся не на кого-нибудь, а на Йовицу Ежа. Сидит себе Йовица у дверей амбара, латает башмак и ехидно щурится на Николетину. Пронюхал, видно, собака, о разговоре в штабе и теперь радуется, что Николетине туго придется. И когда он только успел все разузнать, черт сутулый!

– Ты чего скалишься, словно вареный заяц? – накинулся на него Николетина. – Не смейся, горох не лучше бобов: размокнешь – лопнешь!

– О господи! – изумился Йовица. – Что это с тобой?

– Сам знаешь! – огрызнулся Николетина. – И кто бы мог подумать, что ты такая язва!

Николетина зашагал прочь от амбара, а Йовица остался у дверей, недоуменно соображая: «Что это с ним, разрази его бог? Будто из осиного гнезда вылетел».

Больше всего Николетину беспокоило, как он будет держать речь в присутствии командира. Со своими, с крестьянами, ему было куда легче: изругает их на чем свет стоит, и дело с концом. Но командир – человек городской, образованный…

И тут вдруг, в самый разгар терзаний, ему улыбнулось счастье. Утром командир отправился в штаб батальона на какое-то совещание.

«Ну, или сейчас, или никогда!» – сказал себе Ниджо и сам испугался своего решения.

В те дни рота участвовала в осаде города. Она удерживала склон горы, что к востоку от города, – неровный, весь в ямах, поросший кустарником и стоящими поодиночке дубами. Время от времени усташи обстреливали склон из гаубиц. Заслышав свист снаряда, партизаны скатывались в ближайшую яму и приникали к земле.

Выдвинутые вперед партизанские дозоры могли слышать, как оттуда, где стояли пушки, орет некий Бечура, горожанин, известный уже им своим зычным голосом:

– Эгей, партизаны, вот вам кое-что поувесистей!

Крестьяне, отдуваясь, жаловались друг другу:

– И надоели же, брат, эти турецкие пушки. Нельзя человеку в поле выйти из-за бандитов!

Николетина решил свою злосчастную беседу о братстве провести именно здесь, на позициях.

Еще с утра на холме он подстерег Йовицу Ежа и столбом стал прямо перед ним.

– Слушай, Йовица, видел ты когда-нибудь сельскую молодую?

– Бог с тобой, как не видеть?

– Ну, тогда запомни хорошенько: когда я сегодня стану в роте речь держать, ты должен сидеть и глядеть в землю, словно невеста на свадьбе. Понял – словно невеста!

– А зачем это, брат?

– А вот затем! Как только ты на меня глянешь своими дурацкими глазами, я тут и забуду, о чем начал говорить.

– Да я больше тебя буду бояться, как бы ты не сбился.

– Ладно, ладно. А Танасие Булю сейчас же скажи, чтобы шел в дозор и до обеда не возвращался.

Рота собралась в просторной лощине в центре позиции. Бойцы, увидев, что Николетина усаживается выше всех, начали с любопытством вытягивать шеи.

– Ну, чего глаза вылупили, точно перед вами медведь пляшет?

По лощине прокатился веселый гомон. Николетина обвел глазами партизан и увидел где-то в середине своего Йовицу, потупившего очи.

«Смотри ты, какой благонравный – прямо сегединская горничная!» – вспомнилось сравнение его унтера из старой армии, и сразу стало легче на душе. Николетина почувствовал себя намного увереннее и смелее.

Он оглядел своих бойцов, рассевшихся в поломанном папоротнике, этих дюжих беззаботных ребят, и они показались ему досужей компанией бездельников, собравшейся тут, в укрытии, чтобы, перемигиваясь, потешаться над его мучениями. И сами собой у него вырвались первые слова:

– Жулики вы этакие, бездельники, ни стыда у вас, ни совести!

Бойцы еще старательнее вслушивались. Раз Николетина их так срамит и чихвостит, значит, речь будет о чем-то весьма серьезном.

– Уж не пойдем ли мы в наступление на город? – шепнул кто-то Йовице в самое ухо, но тот не шелохнулся – боялся Ниджо.

– Только и знаете, дьяволы ленивые, что валяться в папоротнике да глазеть, как бараны. А спроси вас о чем-нибудь путном, вы и рта раскрыть не можете. Куда там!

– К чему бы это? – забеспокоились бойцы. – Что-то он очень по-ученому начал, издалека.

– Только и знаете, что оговаривать да поносить наших несчастных турок, – бушевал Ниджо. – «Турки, турки» – одно от вас и слышишь. А скажи вам, что это вовсе и не турки, вы бы так рты и разинули, словно белую ворону увидали.

– Что за черт, о чем это он? – вырвалось у кого-то. Николетине почудилось, будто узнает он голос Танасие Буля. Вот скотина, не пошел, значит, в дозор, пронюхал, что Ниджо речь держать будет.

– Вон вы какие вымахали, даже женатые есть, – гремел Николетина, уже вконец освоившись, – а ни один из вас не знает, что турки вовсе не турки, а мусульмане, наши братья по крови и языку, и той же веры, олухи вы царя небесного!

– А, вон ты куда клонишь! – бухнул кто-то, догадавшись, в чем дело.

– Да-да, братцы, нечего дивиться! – И Ниджо для крепости еще шире расставил ноги. – Из самого верховного штаба пришел приказ, что мы и тур… и мусульмане – братья, и с этих самых пор вся наша армия должна того придерживаться.

– Вот дьявол!

– Дьявол или не дьявол, а так оно и будет! – И Николетина, подняв руку, пригрозил: – Если только я услышу, что кто-нибудь мусульман назвал турками, я им сам займусь! Что еще за турки?!

Не успел оратор закончить фразу, как над лощиной послышался резкий свист, и снаряд, пущенный из города, взорвался на голом склоне повыше роты и поднял фонтан песка. Николетина во весь рост растянулся на земле и вслух выругался:

– Вот чертовы турки, пропади они пропадом! Учуял Бечура, что я о братстве говорю!

Над лощиной рассеивался едкий пороховой дым. Николетина поднялся с земли, отряхнул штаны и, указывая пальцем на город, громким голосом поучительно произнес:

– Ослы вы этакие, видите, что делают противники братства! Даже я дал маху. А теперь… кто против братства, пусть идет себе вниз, в город, к усташам, скатертью дорожка!

Любовь и ревность

Когда командир Коста приказал распределить группу пленных итальянских солдат по селам освобожденной территории, чтобы дать беднягам возможность заработать себе на кусок хлеба и прокормиться, их размещение было поручено отделенному командиру Николетине Бурсачу.

– Кому же, как не Николетине, брат. Самое это его дело.

Невозможно было представить себе, чтобы такое необычное и исключительное дело обошлось без Николетины. С головы до ног он казался созданным для этого. Шапка на нем черт знает какая, ни на что не похожа, носище – лучше и не говорить, куцая шинелишка, башмачищи. Когда подобный молодец появляется перед твоим домом, сразу понимаешь, что пришел он не по какому-нибудь там обычному делу, а по такому, о каком и во сне сохрани бог услышать. А потому и на этот раз ничего удивительного не будет, если Николетина, как с неба свалившись, брякнет:

– На, держи, вот тебе итальянец.

Когда ему отсчитали и вручили семнадцать «зеленых» [14]14
  «Зеленые» – так по цвету формы назвали итальянских солдат.


[Закрыть], Николетина только переглянулся со своим товарищем по патрулю, сутулым Йовицей Ежем.

– Видал, Йовица? Отсчитали, как скотину. Вот задачка-то, не приведи господь. Хоть бы по именам их знать, тогда бы куда ни шло.

Пленных построили в колонну по двое. Семнадцатый, оставшийся без пары, маленький, оробелый горемыка, серый как мышь, оказался в хвосте. Похоже было, что на его долю в жизни всегда выпадали синяки да шишки; вот и сейчас, в колонне, он оказался без товарища, с которым можно было бы словом перемолвиться.

Командир уже объяснил итальянцам – наполовину на испанском, наполовину на итальянском языке, – куда их отправляют, солдаты оживились и на марше весело гомонили. Теперь они по крайней мере знали, что останутся в живых, а что до прочего – хороший солдат всегда на месте сориентируется.

Только последний, тот, который шел без пары, молчал и тоскливо поглядывал на порыжелый прошлогодний папоротник, что тянулся вдоль дороги. Уже высушенный солнцем ранней весны папоротник невесело напоминал о минувшем годе и о новом, еще неизвестном, о котором можно только гадать: вот придет он и принесет бог весть что. Николетина задумчиво смотрит на узкие плечи маленького итальянца и говорит скорее сам с собой:

– Жаль, не знаю я по-итальянски.

– А к чему тебе этот бандитский язык, не собираешься же ты кошек есть? – враждебно возражает Йовица и еще больше хмурит брови. Он вполне вошел в роль конвоира военнопленных.

– Кошек не языком едят, а зубами! – добродушно поправляет его Николетина. – Захотелось мне перекинуться словечком с этим вот, последним.

– Разговаривать с оккупантом? – холодно меряет его взглядом Йовица. – Что с тобой, человече?

– Эх, и злющий же ты нынче, – морщится Николетина. – С чего бы это?

– А ты с чего? – парирует Йовица. – Сам всегда говорил, что и глядеть-то на итальянцев не можешь.

– Ну и не могу.

– Ладно, а сейчас что сказал?

– Эхе-хе! – укоряюще протягивает Николетина. – Одно дело итальянец, который в цепи наступает на наши позиции и шпарит из пулемета, а другое – такой вот бедолага.

– Что же он, по-твоему, не оккупант? – злобно щурится Йовица.

– Если он – оккупант, тогда я – банялуцкий владыка, – выкатывает глаза Николетина. – Не видишь разве, какой он?

– Вижу, ну и что?

– Как что? Если бы ты хоть что-нибудь понимал, сразу бы увидел, что его в Югославию батогами пригнали. Как же, нужна ему оккупация, такому-то! Брось ты, ей-богу.

– Ни дать ни взять словно баба на поминках разнюнился, – кисло цедит Йовица.

Николетина взрывается:

– Баба, говоришь? А это тебе баба скосила из пулемета грузовик с чернорубашечниками? Или это тебе баба по пояс в снегу без единого выстрела разоружила целое отделение итальянцев? И это бабе, выходит, итальянская ракета штаны на заду прожгла?!

– Да ладно, ладно, чего ты, – принимается успокаивать Николетину испуганный его гневом Йовица. – Я тебе говорю только об этом…

– И я тебе говорю об этом! – поворачивается к нему спиной Николетина и, задрав до пояса обшарпанную шинель, показывает свои штаны. На широком заду наложена заплата другого цвета, на которой красными печатными буквами значится: «Tiger, trade mark…» [15]15
  «Тигр, фабричная марка…» (англ.)


[Закрыть]

– Вот, видал?

– Что мне смотреть, будто я знаю итальянские буквы? Может, это ты какой фашистский лозунг нашил.

– Лозунг не лозунг, а другой заплаты у меня под рукой не было! – уже спокойнее басит Николетина. – Это я для того, чтобы ты по писаному убедился, что задница моя побывала у оккупантов в переделке.

Их ожесточенная перепалка встревожила маленького итальянца, шедшего впереди и чувствовавшего, что оба они что-то уж очень часто на него поглядывают. Николетина это заметил и потрепал его по плечу.

– Не волнуйся, братишка. Не такой человек Ниджо, чтобы измываться над убогим.

Маленький итальянец залопотал что-то на своем языке. Николетина только помотал головою.

– Каля-маля – совсем-то я тебя, дружище, не понимаю. Имя, имя ты мне скажи, а там разберемся.

Пленный развел руками и пожал плечами в знак непонимания.

– Фу ты, черт! – рявкнул партизан. – Слушай, я – Никола Бурсач, Никола, понял? А он вот – Йовица, Йовица. Ну а ты?

Николетина указывал пальцем на себя, на Йовицу, на итальянца, повторяя имена и вопрос:

– Никола, Йовица… А тебя как?

– А-а-а! – широко улыбнулся итальянец и стукнул себя в грудь. – Николо, Николо!

– Как, и ты тоже Никола? – радостно заорал Николетина. – Мой тезка? Что же ты мне сразу не сказал? Слышишь, Йовица, я тезку нашел.

– Оно и видно, – усмехнулся Йовица.

– Да-да, тезка, самый настоящий, а ты как думал? – довольно гоготал отделенный. – А ты тут заладил: оккупант да оккупант, фашист! Какой из него оккупант?

– Смотри, как бы ты не обмишулился, – угрюмо предостерег Йовица.

– Нашел чего бояться. Неужто мой тезка будет ракетой штаны поджигать? Шалишь, брат!

После полудня Николетина закончил распределение пленных. Остался у него только тот непарный солдат, Николо. Он никому не приглянулся, а отделенный не спешил сбыть его с рук.

– Куда мы теперь денемся с этим твоим тезкой? – спросил в конце концов Йовица и оглядел пленного кисло и неприязненно: дело в том, что злосчастный иностранец казался ему весьма похожим на него самого.

– Э, уж кому попало я его не отдам, – протянул нараспев Никола. – Этого я отведу прямо к своей тетке Ружице.

– Давай-давай, дело твое. С тобой сегодня сладу нет.

Николетина его словно и не слышал. Покровительственно и влюбленно смотрел он на незадачливого солдатика, почти мальчишку. В случае надобности он готов был ссориться из-за него, ругаться, драться. За пулемет бы взялся из-за него, если бы подошла такая крайность.

– Ну, итальяша, Николица мой, отведет тебя тезка к тетке Ружице, и станешь ты у нее жить как у Христа за пазухой.

Он обнял пленного за плечи, и так они шли по плоскогорью, словно два старинных знакомых, два товарища – старшой и младший, покровитель и подопечный. Плетясь позади, Йовица украдкой ревниво поглядывал на них.

– Йовица, Йовица, посмотри, как он, подлец, смеется! Только что не говорит.

В ответ на эти Николины вопли Йовица только сердито вскидывал карабин и бурчал себе под нос:

– А мне плевать, как фашист смеется.

Не слушая его ответов, Николетина сообщал:

– Смотри ты, уже разговорился, осмелел. Человек – он человек и есть! Что итальянец, что наш. Слышишь, Йовица?

– Ты бы дал ему прочитать надпись на своем заду, – ядовито отвечал Йовица. – Он, надо быть, к этим делам причастен.

Но и эта отравленная стрела просвистела мимо Николина уха. Всецело занятый своим подопечным, он слышал и видел только то, что этот еще несколько часов назад непонятный и далекий чужестранец, с того берега моря, принадлежащий к иной вере и к иному народу, неприятель с другой стороны фронта, у него на глазах превращался в близкое и родное существо. Еще чуть, казалось ему, еще немножко, и пленный заговорит простым и понятным языком паренька, возвращающегося с чужбины домой.

Так и довел его Николетина до теткиного дома. Остался добрый маленький Николо с невысказанными словами дружеской нежности, вертевшимися на кончике языка, а отделенный, купаясь в шумной пене радости, пустился в обратный путь по зеленеющему плоскогорью.

– Видел, Йован?

Йовица шагает молча, будто не слышит. Николетина закидывает руку ему на шею широким жестом, словно обнимая Грмеч.

– Да разговорись ты, Йовец, чего жмешься, будь ты неладен!

Йовица только сердито фыркнул, сбросил с плеча Никелину руку и отстранился.

– Да ну же, Йовица, чего ты?

– Тебе есть теперь с кем обниматься. Иди к своему фашисту.

– Брось ты, Йовандека… – начал Никола, раскрывая объятия, но Йовица прервал его каким-то хриплым, прерывистым голосом:

– Забыл ты Йовандеку, будто его никогда и не было, теперь у тебя есть компания получше.

– Гляди-ка, вон оно что, – прищурился отделенный, точно внезапно напал на подозрительный след. – Тут вроде кому-то жалко стало, что несчастного мальчишку…

– Жалко не жалко, а только теперь перед нами расходятся две дороги, и ты ступай себе одной, а я пойду другой! – решительно и непримиримо прервал его Йовица. – До штаба можем и порознь дойти. И никогда-то мы не были бог весть какими друзьями, а теперь и тому конец.

Йовица свернул влево, на тропинку, и, не оглянувшись, исчез в зарослях. Николетина мрачно посмотрел на последнюю качающуюся ветку, огляделся вокруг и отогнал голубого мотылька, порхавшего перед самым его носом.

– Кыш! Или и ты из-за итальянца злишься?

Назойливый мотылек снова вернулся и сел ему на рукав. Николетина затаил дыхание, разнеженно поглядел на притихшего летуна и прогудел:

– Ладно, ладно, сиди уж. Найдется у Николы место для тебя. Не такой уж я порох, как этот взбалмошный Йовица… Эх, приду – изругаю же я его как собаку. Верь слову, друг-мотылек!