Текст книги "Суровая школа (рассказы)"

Автор книги: Бранко Чопич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

В самом начале лета у Мили поселился несколько необычный гость. К ней нагрянул со своим штабом командир батальона Хамдия. При виде этого стройного, чуть заносчивого парня – прежде всего привлекали внимание его длинные, по-албански закрученные усы и веселые живые глаза – у Мили радостно заколотилось сердце.

– С этим будет весело, оживет весь дом.

– Гм, ты и есть знаменитая мамаша Миля? – спросил он, встав перед ней навытяжку и широко раскрыв от любопытства блестящие карие глаза, словно собираясь сказать что-то веселое и сердечное.

– Настоящий богатырь, – одобрительно отозвался Перо, выглядывая из полутемного хлева. – Взгляни только на его усы.

– Ха, а чем не армия у нас, мамаша? – лукаво спросил командир растерявшуюся женщину, показывая на тяжелое, правда слегка покалеченное, орудие, которое его бойцы осторожно снимали со спины захваченного у итальянцев мула.

– Армия, конечно, армия, сынок, вижу я.

В своей комнатке Перо таинственно шепнул ей:

– Послушай-ка, а ведь командир-то турок. И зовут его Хамдия.

– Да ну? – изумилась Миля, опускаясь на низенькую кровать, но тут же примирительно добавила: – Ничего это не значит, Перо. Коли человек хороший, дай бог ему и здоровья и счастья, кто бы он ни был.

И все же на следующее утро она осторожно и с опаской заглянула в большую комнату, где разместился штаб, не решаясь войти туда так же свободно, как раньше. Там стоял уже в полном обмундировании затянутый ремнями Хамдия и, задумчиво глядя в окно, пощипывал свой тонкий ус. На скрип двери он обернулся и радостно воскликнул:

– Иди сюда, мамаша, покажу тебе что-то.

Вытащив из сумки большую фотографию с подтеками от сырости по краям, он бережно протянул ее хозяйке.

– Вот видишь, мамаша, это моя ненко, мама моя. Я только что о ней думал. Постарела уж, как и ты… Ну как, нравится тебе моя старушка?

– Нравится, – чистосердечно призналась Миля, ощущая себя старой приятельницей этой неизвестной мусульманской женщины, которая доверила ей своего сына. И Миле показалось, что, если, не дай бог, случится что с этим веселым воином, ее, Милю, молча будет укорять та далекая, одинокая мать, которая плачет, наверно, в тишине своей пустой комнаты.

В это утро она не могла удержаться, чтобы не сбегать к своему Перо, который копался в маленьком огородике, буйно зазеленевшем и веселом после недавнего дождя.

– Сохрани его боже, люб мне этот Хамдия, как родной!.. – сказала она и вслух засмеялась над этой своей трогательной детской слабостью.

– Конечное дело, вера у него не та, но сам он богатырь, видный из себя турок, – должен был признать и Перо, который все еще не мог простить командиру чужой веры.

Имена Петара, Джурина, Миланчича и других Милиных знакомцев были у всех на устах и поминались при всяком случае: на собраниях, на посиделках, на похоронах, в разговорах по дороге на работу, на нивах и при случайных встречах знакомых и незнакомых людей. Рассказывали о них и те, которые видели их только мимоходом или даже никогда не видели. Партизанские командиры жили в повседневных крестьянских разговорах и заботах, они так же неотъемлемо слились с народной жизнью, как сев, дождь, засуха, молотьба и другие дела, мимо которых не пройдешь. Они являлись людям во сне и наяву, с мыслью о них жили и умирали, и никто уже не мог представить себе жизнь без них.

Слушая эти рассказы, часто вымышленные или преувеличенные и сохраняющие лишь долю истины, в которых говорилось о битвах, геройстве и других необычайных вещах, Миля всякий раз расстраивалась до слез при упоминании знакомых имен, потому что она знала этих людей и совсем с другой стороны, знала, как своих родных детей. Каждому было известно, что Джурин, словно волк, врывался среди ночи во вражеские укрепления, но только она видела, как, смертельно усталый, он валился на неразобранную постель и тут же погружался в сон, даже не успев стащить с ног грязные сапоги. Люди знали об их необыкновенных подвигах, о ночных атаках, о прорывах окружения, а она стирала им мокрые грязные носки, рубашки, сопревшие от пота и изношенные в походах, видела, как по-детски жадно и радостно берут они чашку молока и как с понятной, всем знакомой человеческой грустью рассказывают о своих детях и матерях. Часто в глухой тишине поздней ночи она прислушивалась к медленным тяжелым шагам озабоченного человека и чувствовала, как дорого дается этот героизм, о котором слагают песни.

И если завтра погибнет кто из них, все будут оплакивать героя, а она – сына и хорошего человека.

В тихие и ясные летние ночи выстрелы далеких орудий глухо отдавались в горах позади Милиного дома. Это была великая битва на Козаре. Истинные размеры, упорство и опустошительную силу вражеского нападения еще никто не был в состоянии полностью представить себе, но непрерывная зловещая пальба и отсутствие достоверных сведений заставляли предполагать, что дела наши обстоят плохо и что на Козаре будет принесена кровавейшая из всех жертв, какие только можно вообразить.

Месяца через полтора орудия замолкли и наступила тишина, более тяжкая и зловещая, чем непрерывная артиллерийская канонада. Далекие горизонты подернулись голубоватой дымкой, невинной, но страшной в этом жестоком смертном мире, за которой угадывались пожарища, непогребенные трупы и темные вражеские колонны с каменными нечеловеческими лицами.

– Перо, что же это замолкло-то все? – тревожно спрашивала Миля.

Непривычный к работе мысли, слишком тяжелой для его головы, Перо мог только невесело подтвердить:

– Замолкло.

И разговор оборвался, словно утонув в студеной тишине, которая плыла от Козары.

Но непокоренная Козара снова заговорила. Вытерпев вражеское нападение, жилистый, быстрый, как молния, и ловкий, как кошка, командир Шоша стянул оставшихся бойцов и ударил по разбросанным вражеским укреплениям. Впереди Шоши и его грозной Пятой Козарской бригады, словно черный стяг, под которым идут на бой и мертвые и живые, летела песня:

 
На козарском на кладбище
Мать родного сына ищет.
 

– Эх, Перо, если б мне еще Шошу увидеть в нашем доме, тогда, кажется, и умереть не жалко, – вздыхала Миля, бесцельно расхаживая по опустевшему дому, из которого дней пятнадцать назад выехал последний штаб.

– И он приедет, мамаша. Все самые лучшие у нас побывают, – утешал ее Перо, непоколебимо уверенный в благополучном исходе событий.

И Шоша в самом деле пришел, вернее, прошел мимо их дома в одно хмурое и холодное январское утро сорок третьего года, когда со всех сторон гремело Четвертое вражеское наступление и неприятель, в своем численном превосходстве, возникал из мрака и метели даже там, где его нельзя было ожидать.

Несколькими днями раньше Перо запряг старую послушную кобылу и повез в тыл раненых; Мара по собственной воле присоединилась к сельской молодежи, доставлявшей зерно для дивизии Славно Родича, и еще не вернулась, и Миля осталась в доме одна в ту, самую страшную пору.

По заброшенной лесной дороге ежедневно, и с каждым днем их становилось все больше, пробирались мимо ее дома беженцы, волоча санки с бесчисленными узелками и плачущими детьми. Казалось, что там, у подножия гор, исполинская нога разворотила огромный человеческий муравейник и растревоженные муравьи, черные и такие заметные на белом снегу, ползут, торопясь спасти остатки своего уничтоженного жилища.

К мощной и все усиливающейся артиллерийской и минометной канонаде, вырастающей откуда-то из-под земли, присоединялись уже явственно слышимые пулеметные очереди, которые приближались с двух противоположных направлений, двигаясь по главному шоссе. И чем ясней слышалась пулеметная трескотня, устрашающе отчетливая и близкая, тем вереница людей, торопливо и беспорядочно бежавшая из подгорных сел, становилась тоньше, пока однажды вечером не оборвалась совсем.

– Еще немного, и эти бандиты перехватят шоссе. Кто успел махнуть в горы – хорошо, завтра уж не полезешь с ребятишками под пулемет, – объяснил Миле один из сельских выборных, тщедушный и озабоченный мужичонка, который до последнего момента оставался в опустевшем селе, а теперь торопился в горы, «чтобы быть вместе со своими».

На заре по узкому ущелью меж двух занятых неприятелем утесов проскользнул дерзкий Шоша со штабом своей дивизии. Когда рассвело, по коротенькой колонне партизан на шоссе с ближайшей каменистой вершины застрочил пулемет, и бойцы поспешили укрыться за невысоким отрогом, поросшим чахлым орешником, что тянулся наискосок от шоссе. Последним остался на дороге командир Шоша. В шапке, нахлобученной по самые брови, в полушинели и низеньких немецких сапогах, легкий и подвижный, словно зверек, он презрительно оглянулся на последний пулеметный залп, когда пули просвистели прямо над его головой, и выругался с досадой.

– Пошел ты… знаешь куда! Орден в Боснии получишь, а пока вот тебе! – И, обернувшись к скале, спокойно, по-крестьянски показал кукиш.

Связной, рано поутру заскочивший к Миле обогреться, заслышав голоса, схватил автомат и метнулся к окну – посмотреть, что там. Пораженный, он едва выговорил:

– Вот он, Шоша!

– Господь с тобой, неужто он? – И, забыв о своей обычной сдержанности, Миля забегала по комнате, растерянная и взволнованная, будто ее застали врасплох долгожданные гости. Бросаясь из угла в угол, она с трудом разыскала старую куртку Перо и, натягивая ее на ходу, выбежала из дома.

Голова колонны уже миновала их двор, и было ясно, что к Миле никто не собирается заходить. Позади, немного в стороне, шагал Шоша, хмурый, суровый, но без всяких следов усталости на лице.

«Вот он, вот он! – догадалась Миля, не сводившая с него удивленного взгляда. Значит, вот он какой, этот прославленный «командир Козары», о котором распевают песни на каждой сходке и во всех отрядах. – В детстве, наверно, каждый день ему попадало», – заключила она, представляя себе, каким озорным, чумазым и беспокойным сорванцом был когда-то этот подтянутый и строгий мужчина, которого в одинаковой мере боялись и любили.

– А ты, бабка, дом сторожишь? – резко и насмешливо крикнул он, останавливаясь перед воротами.

– Что поделаешь, дружок, разбрелись мои кто куда, вот и поджидаю их теперь, чтоб им было где укрыться.

Шошин вестовой, смуглый и стройный паренек, подбежал и что-то шепнул ему на ухо. В ту же минуту Шоша улыбнулся и проговорил, словно извиняясь:

– А, так ты и есть та самая мамаша Миля? – И он с любопытством посмотрел на нее. – Ну, если уж каждому партизану родной матерью была, вынеси и Шоше водички, что ли, пересохло у меня в горле за эту ночь, пока ползли сквозь немцев.

Возвращая пустую чашку, он серьезно посоветовал ей:

– Смотри, уходи-ка ты отсюда поскорее, теперь не до шуточек. Видишь, мы отступаем, а они ничего тебе не простят, помни об этом.

– Вот и Шоша знает, что они мне этого не простят, с гордой улыбкой шептала Миля, провожая взглядом маленькую колонну, уже исчезавшую за старой буковой рощицей. – Эх, жаль, не случилось здесь моего Перо, рад бы и он был взглянуть на Шошу.

Еще, два дня провела Миля в полном одиночестве. От Перо и девочки не было ни слуху ни духу. Справа стрельба поднималась все выше, и уже совсем высоко в горах, громче самых мощных громовых ударов, грохотали взрывы гаубичных снарядов. Упорно и методически немцы, начав с шоссе, били по центральному партизанскому госпиталю.

На третий день, рано утром, к дому Мили подошла пестрая и суетлива.»: толпа вооруженных людей – четницкая группа поручика Мутича, который еще прошлой весной дезертировал из батальона Джурина, с десяток легионеров в немецкой форме и с ними одетый в штатское, но вооруженный револьвером учитель Бабич, перед самым наступлением сбежавший в Санский Мост.

Окружив двор со всех сторон, они с руганью ворвались в дом и, направив дула винтовок в лицо оторопевшей от неожиданности Мили, заорали:

– Кто у тебя, отвечай!

Перепуганные больше, чем она сама, они торопливо обшарили все углы и, наконец поняв, что дом пуст, осмелели и грубо вытолкали женщину на улицу:

– Выходи, старая сука! Сейчас узнаем, где эта банда кормится!

На Милю посыпались удары и пинки, и тогда страх ее исчез и превратился в огорчение, но не за себя лично, а за тех, кто так вот обходится с пожилой женщиной, которая по возрасту всем им могла быть матерью.

Широко расставив ноги, заложив руки за спину, опутанный ремнями и ремешками, Мутич смерил Милю с ног до головы злобным и недовольным взглядом, будто в чем-то неприятно разочарованный. Он ожидал встретить здоровенную, грубую и крикливую крестьянку, настоящего гайдука в юбке, а перед ним стояла самая обыкновенная, ничем не примечательная пожилая женщина, какую можно увидеть почти в каждом крестьянском доме. И больше всего обозлило его то, что женщина эта с поразительной очевидностью была похожа на его родную мать.

Ощущая раздражающий зуд на давно не бритых щеках, он сердито закусил губу и с гадливостью процедил:

– Так это ты и есть мамаша Миля? Вот уж никогда бы не подумал!

– От этого ода еще вредней и опаснее, – не глядя ни на кого, как бы между прочим, вставил учитель Бабич.

По голосу и поведению этого человека Миля поняла, что он здесь главный и самый опасный из тех, кто сегодня идет за Мутичем, и что единого его слова достаточно, чтобы лишить человека жизни.

– Так это ты кормишь партизанские штабы? – снова спросил Мутич, но словно бы с сомнением в голосе, словно все еще не верил в это и надеялся услышать отрицательный ответ.

– Кормила, – спокойно и просто, сама себе удивляясь, проговорила Миля.

– И Петара и Джурина кормила? – уже громче спросил Мутич, пристально вглядываясь ей в лицо.

– И Петара и Джурина! – совсем смело и твердо сказала старая женщина, чувствуя, как в груди у нее поднимается и растет что-то торжественное и волнующее, а Мутич почему-то отодвигается куда-то и расплывается.

Не ожидая, что дело примет такой оборот, четники подходили к группе, окружившей Милю и Мутича, и с любопытством рассматривали женщину. Даже Бабич выжидательно остановился в сторонке, бросая на нее быстрые и внимательные взгляды.

Глядя на толпу людей, сбившихся перед ней, Миля вдруг с ясностью ощутила, что это именно та, другая, вражеская сторона, а она, одна-одинешенька, полураздетая на таком морозе, представляет и защищает сторону Джурина, Шоши, Миланчича и всей партизанской армии. Взволнованная и гордая, не замечая больше, что стоит босиком на снегу, и даже забыв, где находится, Миля подумала: «Вот дошла и до меня очередь. Только бы не осрамиться».

До огорчения простым и обыденным показалось ей это последнее мгновение – голова долой и прощай жизнь. Ни страха, ни печали. Неужели так погибают?

– И Шошу кормила? – из бесконечной дали доносится до нее голос Мутича.

– И Шошу, – словно чужой, слышит она собственный голос.

– И Славко Родича? – настойчиво и злобно продолжает спрашивать кто-то, вероятно Мутич.

– И Славко Родича! – впервые в жизни солгала старая женщина, так как Славко она даже не видела.

– Тоже кормила? – рубил слова упорный голос, а кто-то перед ней, неуклюже и остервенело, стаскивал винтовку с плеча, и женщина смутно догадалась, что это делается из-за нее.

– Кормила, конечно, как мать своего сына.

Резкий сухой треск ожег ее горячим толчком и прервал дыхание. И люди, и дом, и утоптанный снег тяжело закачались, повернулись и рухнули куда-то вниз. В грохоте близких орудий над ней быстро темнело серое и пустое февральское небо…

Книги

I

– Цель – башня, третий этаж, крайнее окно слева! – отчетливо, нараспев скомандовал Раде Лукич, резко взмахнув рукой в направлении старой бихачской башни, метрах в восьмистах от них возвышавшейся над крутыми крышами домов.

– Цель – башня, третий этаж… – привычно вторил наводчик Стево Козарец, пристально глядя в ствол противотанкового орудия, потом аккуратно дослал в казенник длинный бронебойный снаряд и через плечо, потный и озабоченный, выжидающе посмотрел на командира Раде.

– Огонь!

Дернувшись, пушка оглушительно бабахнула, и все, затаив дыхание, несколько мгновений не спускали глаз с седой башни. Оттуда донесся глухой звук взрыва, потом из левого окна повалил дым.

– Ай да Стево! – облегченно выдохнул Раде. – Такого наводчика во всей Второй Краинской не сыскать.

Удостоившийся похвалы артиллерист вытер смуглое лицо, на какое-то мгновение зажмурился, поглаживая веки, улыбнулся, судя по всему, своим мыслям, и поднял на товарищей светлые, по-детски счастливые глаза.

– Эх, знали бы вы, какая пушка у меня была в прошлую войну! Жаль только, пальнуть не довелось ни разу! – посетовал он и рассеянно уставился на орудие, задумчивый, отсутствующий – впрямь старый мастер, давным-давно утерявший хороший инструмент, но и теперь не перестающий о нем жалеть.

– У Дубицы мы бросили всю батарею. Как вспомню, сердце кровью обливается.

Никто ему не ответил – в памяти каждого всплыло что-то свое, наболевшее. Артиллеристы молча смотрели на простиравшийся перед ними город, на окраинах которого, куда ни глянь, в сером и тихом осеннем небе поднимались густые, бесформенные клубы дыма. Пулеметная и винтовочная трескотня, изредка прерываемая глухими взрывами ручных гранат, усиливалась то в одном, то в другом конце города, чтобы несколько мгновений спустя почти прекратиться, точно в этот момент люди, находившиеся на улицах и в домах, невесть к чему внимательно прислушивались. Затем снова вызывающе давал о себе знать чей-то пулемет, и остальные, будто этого и ждали, принимались наперебой тараторить, доводя грохот битвы до предела. Тогда казалось, что даже пламя пожаров быстрее и яростнее пляшет на крышах домов.

– Вроде «станкача» с башни не слыхать, – опомнился первым командир и полез в карман за кисетом. – Дала ему наша «козочка» под зад.

– Что правда, то правда, – согласился грузный, неповоротливый артиллерист Джукан и пошел пересчитать оставшиеся снаряды. – Еще пять штук – и можем на пенсию.

– Ладно, мы им с утра семью снарядами два «максима» заткнули: на церкви и этот, на башне, – с удовольствием заметил наводчик Стево и взглянул на командира. – Товарищ Раде, а не убраться ли нам в холодок, пока не получили новое задание?

– Хорошо, поставьте ее вон там, за стеной, – кивнул командир в сторону какой-то заброшенной новостройки и сам, устало опустив плечи, направился в тень.

Едва они разместились за прочной нештукатуренной стеной с полуразвалившимися лесами, как над оставленной позицией низко просвистел вражеский снаряд и разорвался далеко позади, на склоне невысокого холма, усеянного бурыми лишаями ям, в которых брали песок.

– Поздно вы нас нащупали! – усмехнулся Стево и задорно посмотрел на Раде: – Ого, вот и еще один.

Второй снаряд рванул рядом с дорогой, засыпая пыльную колею темными кусками дерна, а третий вздыбил землю метрах в десяти перед стеной, вынудив поваров, растаскивавших с лесов доски, испуганно залечь.

– Эй, братва, будут еще такие гостинцы? – после краткой паузы оторопело спросил заросший густой щетиной повар Тополич, повернувшись к наводчику Стево, который спокойно сидел возле пушки, прислонившись к неровной степе.

– Могут садануть целой батареей, да еще залпом, – лукаво ухмыльнулся смуглолицый Козарец.

– С какой это стати? – озабоченно заморгал Тополич.

– Известное дело! Шарахнут из трех-четырех орудий сразу, какое-нибудь тебя уж наверняка достанет.

Тонолич замигал еще быстрее, будто не совсем понимая, о чем ему толкуют, потом, видно смирившись со злодейкой судьбой, обрекшей его на верную погибель, плюхнулся на землю у стены и запричитал:

– О люди, люди, черт меня дернул забраться с кухней на самую передовую. Тут у вас и костей не соберешь.

Откуда-то сбоку, из-за оставленных жителями домишек, вынырнул, направляясь к артиллеристам, заместитель командира Второй Краинской бригады – известный каждому бойцу, популярный в народе Джурин. На голову выше сопровождавших его вестовых, с праздничной улыбкой на румяном лице, он сердечно поздоровался с Раде.

– А-а, вот вы где! Честь вам и хвала за тот пулемет на башне – сидел у нас, как кость в горле.

– Это его наш Козарец снял, да так ловко, будто на колени снаряд уложил, – объяснил польщенный Раде.

– А мои кое-где уже прорвались к самой Уне, – не преминул похвастаться Джурин, и лицо его еще больше просветлело, поэтому нетрудно было догадаться, что он держал в мыслях и чему улыбался.

– Товарищ командир, как думаете, возьмем Бихач? – нерешительно подал голос Джукан, вылезая из-за пушки.

Самодовольно улыбаясь, Джурин смерил его взглядом и коротко кивнул, будто не имело смысла даже сомневаться в столь верном и само собой разумеющемся деле.

– Переночуйте здесь и держите связь со штабом второго батальона, а утром для вас найдется работа, – сказал он Раде и вместе с вестовыми направился в сторону моста через Уну, на подступах к которому в приближающихся сумерках разгорался ожесточенный бой.

– С таким ничего не стоит Бихач взять, – восхищенно произнес Джукан, великодушно протягивая наводчику недокуренную цигарку. – С ним я бы хоть на край света пошел.

Из впадин у подножия горы Плешевицы, цепляясь за перелески и разбросанные в низине заросли ивняка, превращая город в темную громаду, расползался сумрак. Пламенели пожары, взвивались ракеты, на мгновение выхватывая из тьмы призрачные, подрагивающие дома. Время от времени с едва видимой на фоне неба башни брызгали гроздья искр и тут же гасли высоко над Уной, словно какой-то глухонемой ребенок, не слыша стрельбы, забавлялся, разбрасывая пригоршни светлячков.

Бои за Бихач продолжались вторые сутки.

Орудийная прислуга уже давно спала вповалку на полу брошенной корчмы, а Раде все еще сидел на пороге, задумчиво глядя на темную махину города, грохочущую от стрельбы и кое-где освещенную пожарами.

Так вот он какой – Бихач, город его детства, сказочный город, полный книг.

Книги! Раде и теперь не может спокойно слушать, когда при нем говорят о книгах, в его воображении под чарующий шелест страниц оживает давняя, полузабытая страна детства. Мелькают листы, и перед глазами проходит мир таинственных вещей, причем у каждой страницы – свое особое, волнующее и пока незнакомое лицо. В то время как он, мальчуган, с замиранием сердца листает книгу, где-то на улице негромко и мягко поет сделанный из ивовой коры детский рожок, напоминая о том, что за бревенчатыми стенами его убежища – весенний солнечный день с распустившимися на деревьях почками и безмолвной игрой резвых рыбешек в прозрачной воде реки.

Это первое детское воспоминание, связанное с книгами, живет в нем поныне – неувядаемое, свежее, точно все это было не далее как вчера и с тех пор не прошли чередом долгие годы. Между нынешним днем и тем давним впечатлением не стояло время – незримый враг, неумолимо меняющий и размывающий самые дорогие сердцу воспоминания, раскрадывающий и подтачивающий человеческую жизнь. Не многие картины детства пощажены им от медленного разрушения. Что же касается этой, – чем больше времени проходило, тем сочнее и ярче становились ее краски, оживленные внутренним светом, вспыхнувшим тогда в сердце мальчугана.