Текст книги "Ослиная скамья (Фельетоны, рассказы)"

Автор книги: Бранислав Нушич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Акт номер 84 свидетельствует о том, что Никола и в дальнейшем продолжал перелезать через ворота, а сучка очень спокойно воспринимала это и, "более того, сдружилась с ним и тем самым в некоторой степени стала соучастницей преступления". В связи с этим Серафим принимает решение возвратить портному его сучку, как непригодную к употреблению.

В бумаге номер 102 рассказывается, что кабатчик Янко снова явился к Серафиму и жаловался на Николу, который не только пил в кредит, но и стрелял в кабаке из револьвера, разбил лампу, три стакана, одну тарелку и изрезал на столе скатерть. На полях резолюция: "Отказано по причинам, изложенным в моей резолюции номер 43 от 24 ноября. Просителю рекомендовано обратиться с жалобой к надлежащим властям".

В номере 111 говорится: "Сегодня пришла Ката и заявила, что вчера после полудня, пока она мыла окна, мой сын Никола зашел в кухню, вытащил стоявший под кроватью ее сундук, взломал его, изъял оттуда лотерейный билет, приобретенный Катой на свои сбережения, и продал его владельцу табачной лавки Авраму за восемь динаров". На полях акта начертано следующее: "Так как Ката не должна нести убытки из-за испорченности моего сына, выкупить лотерейный билет у владельца табачной лавки Аврама, с тем чтобы она передала его мне на сохранение, а не прятала в сундуках, которые так легко открываются!"

Из записи номер 129 явствует, что "вышепоименованный Никола" украл с чердака шубу Серафима, продал ее, а деньги пропил.

Под номером 131 запротоколировано сразу несколько преступлений "вышепоименованного Николы", и на полях акта, который одновременно является последним документом по этому делу, написано: "Отступиться навсегда от собственного сына и передать все документы в архив, так как предпринимать что-либо еще по сему делу не имеет смысла".

Вот так выглядит связка бумаг, самая большая в архиве покойного Серафима Поповича.

Последний номер, который он успел внести перед смертью в журнал входящих документов, – номер 196. Видно, что последние десять-пятнадцать номеров заносились в журнал все с большими и большими промежутками. Так, номер 191 занесен 4 марта, номер 192 – 11 марта, номер 193 – 27 марта, номер 194 – 3 апреля, номер 195-16 апреля, а номер 196 – 2 мая.

Номер 193 гласит: "Утром явилась Ката и сообщила мне, что околела канарейка. Прости, господи, ее душу". На полях документа стоит решение: "Кате приказано не бросать мертвую канарейку на съедение кошкам, а зарыть в саду".

Под номером 194 отмечено: "Так как сегодня я чувствую себя очень плохо, а все лекарства, которые до сих пор готовила Ката, не помогают, то по совету самой Каты я решил пригласить врача". На полях – резолюция: "Приобрести лекарство по рецепту врача и точно исполнять все его предписания".

Под номером 195 – следующая запись: "Так как сегодня исполнилось ровно 7 лет с тех пор, как умерла моя дорогая жена Мария, выдать Кате 7 грошей, чтобы она зажгла свечку на ее могиле и пригласила священника отслужить панихиду". На полях написано: "Исполнено. В архив".

А под номером 196 можно прочесть следующее: "Сегодня явилась Ката и сообщила, что моя болезнь ей не нравится, что надо созвать консилиум врачей, Я против этого, но доводы Каты до некоторой степени основательны, поэтому принял решение в 4 часа собрать консилиум врачей".

Это последняя запись, сделанная Серафимом Поповичем. Номер 196 является последним и в журнале входящих документов.

ФОТОГРАФИЯ

I

Сегодня утром по городку молнией пронеслась весть, будто господин Арса, начальник среза, 1 запретил Маце Майорше заниматься сватовством.

Везде только и говорили об этом событии, шушукались, спорили, взвешивали все за и против, а газда 2 Анта, депутат общины, даже стукнул кулаком по столу, нахмурил брови, потом поднял их и сказал, обращаясь к парикмахеру Стеве, с которым каждое утро пил кофе в трактире "Белый орел":

1 Срез – административная единица в Сербии, уезд, район.

2 Газда – хозяин (почтительное обращение).

– Постойте, постойте... я объясню это вам с юридической точки зрения.

Портной газда Анта никогда не обращался на вы к парикмахеру Стеве и вообще ни к кому из жителей городка, даже к самому начальнику, но если он хотел как депутат общины объяснить что-нибудь с юридической точки зрения, то каждому говорил "вы".

– Так вот, – продолжил газда Анта, – с юридической точки зрения, закрыть или запретить такое дело нельзя: сватовство не какое-либо заведение, как, скажем, лавка мясника или, например, парикмахерская. Поэтому его нельзя и запретить.

– А разве можно закрыть парикмахерскую? – озабоченно перебил его Стева.

– Можно, – авторитетно заявил газда Анта. – Это полноправное заведение, а раз полноправное, значит его можно и закрыть.

– Нельзя, если вовремя уплачен налог, – возразил Стева.

– Да ты послушай! – прервал газда Анта. – Ведь не о тебе речь. Ты парикмахер, как и всякий другой парикмахер, а я говорю с юридической точки зрения. Например, парикмахерская – это полноправное заведение, которое платит налог и имеет свою вывеску. Не так ли?

– Да, так, – согласился Стева.

– Ну, так слушай, братец, – с живостью продолжал газда Анта, – вот явится в эту полноправную парикмахерскую с вывеской власть, явится честь честью и скажет: позвольте-ка нам проверить чистоту. Газда Анта, депутат общины, позавчера брился у вас, и у него вскочили такие прыщи, как будто он сунул голову в улей... Позвольте-ка проверить у вас чистоту.

– Ну, газда Анта, это уж похоже на оскорбление, – сказал Стева тоном обиженного парикмахера.

– Нет, дорогой мой, – не унимался газда Анта, – я говорю тебе с юридической стороны. Из-за прыщика власть может закрыть любую парикмахерскую, вот как!

– Ну это ты оставь, – обиделся Стева, – ты хочешь меня побрить без мыла. Не выйдет: я тоже кое-что смыслю, хоть и не депутат общины. А если у тебя и появились прыщи, так я в этом не виноват: я тебя по всем правилам квасцами прижег.

– Да что ты, братец, – уступил газда Анта, – я твое заведение взял только для примера. А вот теперь перейдем к самому делу. Занятие сватовством не заведение, за него не платят налога. Маца Майорша не брала разрешения, у нее нет специальной конторы и нет вывески, У нее совсем другая работа. Все делается как бы мимоходом. Забежит в один дом, забежит в другой, тут солжет, там обманет: двое сойдутся, а она получит на платье, и все в порядке. Ни начальник, ни министр запретить этого не могут.

Так газда Анта и Стева продолжали свой разговор в трактире "Белый орел", то ссорясь из-за прыщиков, то снова объясняя происшедший случай "с юридической точки зрения". Впрочем, весь их разговор не имел никакого смысла, так как начальник вовсе не запрещал Маце Майорше заниматься сватовством, да и не мог он как умный человек сделать что-нибудь в этом роде.

Но нет дыма без огня, без причин не возник бы этот слух.

Начальник среза господин Арса издавна считался политическим мучеником. Ни в одном из срезов он не держался больше года: его перемещали из одного конца Сербии в другой. За пять лет службы начальником он менял уже шестой срез. Правда, ни одна из партий так и не могла установить, за чьи интересы он страдает, но все были уверены, что к нему относятся несправедливо, и считали его политическим мучеником. А кто с ним был знаком поближе, те хорошо знали, что в действительности он вовсе не политический мученик. Больше всего мучений принесли ему родственники.

Пять лет тому назад, получив место начальника среза, он тотчас женился. Взял, правда, девушку немолодую, на несколько лет старше себя, но зато, как говорили свахи, женщину зрелую и хорошую хозяйку, да кроме того, ему пообещали выделить после смерти тестя некоторую сумму. Тесть не только сдержал свое обещание, но, заботясь о счастье детей, умер в первый же год после свадьбы Арсы. Арса получил "некоторую сумму", составлявшую десять тысяч динаров, а в дополнение к ней – четырех своячениц, которые в качестве сирот перебрались под его кров и вверили ему свою судьбу.

Теперь главной заботой господина Арсы было сохранить эти десять тысяч динаров и возможно быстрее избавиться от четырех своячениц, то есть выдать их замуж. Он был очень мудрым и, как только в каком-нибудь городке выдавал замуж одну из своячениц, сразу же просил перевести его в другое место, так как знал, что вторую в том же городе ему не пристроить. Вот так и разбросал он трех своячениц по разным концам Сербии, а с четвертой и с репутацией политического мученика прибыл в наш городок.

Теперь ясно, что господин Арса должен был иметь дело с Мацей Майоршей. Маца Майорша, после многочисленных попыток снять с его шеи последнюю свояченицу, вчера вместо благодарности была еще и выругана: она пришла с предложением выдать свояченицу за господина Трифуна Радича, практиканта.

– И как вы только смеете говорить об этом! – рявкнул капитан.

– Разве я выдам свою сестру за практиканта? И за кого – за Трифуна? закричала капитанша.

– Да бог с вами, – защищалась Маца, – говорят, он хороший человек.

– Он – Трифун, – снова рявкнул капитан, – он – Трифун, и больше ничего!

Вот после этой-то ссоры и пронесся утром слух, будто капитан запретил Маце Майорше заниматься сватовством.

II

Детство и юность Трифуна для всех являются тайной: об этом он никогда не говорит. Вспоминает только, что читать и писать он научился в ранней молодости, но не в школе. Если иногда заходила речь о грамотности, он бил себя в грудь и гордо восклицал:

– До всего, что я знаю, своим умом дошел. Сам научился читать и писать.

Единственным достоверным фактом биографии Трифуна было его добровольное участие в войне. Это дало ему право после войны просить место практиканта. Его заявление, поданное тогда на имя министра, заканчивалось восклицанием: "Если мы отечеству отдавали свою жизнь, так и отечество может дать нам службу, хотя бы за сорок динаров в месяц".

Отечество тронули искренние слова Трифуна, и еще тогда оно предоставило ему службу за сорок динаров в месяц. С тех пор прошло пятнадцать лет. Правда, за эти пятнадцать лет Трифун продвинулся до шестидесяти динаров, но дальше дело не пошло. Куда бы он ни жаловался, кого бы ни просил о повышении, ответ был один и тот же: "Нет бюджета".

– Не понимаю, – воскликнул как-то бедняга, – почему в Сербии уже пятнадцать лет все нет и нет бюджета!

Однажды он не удержался, ударил себя в грудь и закричал на писаря:

– Нет бюджета, нет бюджета! А у нас была кровь, когда ее нужно было проливать? Когда нас родина позвала на смерть, мы не сказали: "Извини, родина-мать, у нас нет крови!"

Позднее писарь установил, что Трифун во время войны служил интендантом. Когда эта тайна стала известна, Трифун перестал бить себя в грудь и уже не говорил о своих военных заслугах.

В конце концов Трифун пришел к выводу, что в Сербии никогда не будет бюджета, а значит, ему никогда не получить повышения. И он решил жениться, хотя и не рассчитывал получить вместе с женой какие-то деньги или что-нибудь подобное. Но жена ведь и поштопает, и поесть приготовит, да и поухаживает за ним, если он, не дай бог, захворает.

Это и привело Трифуна к Маце Майорше, а Мацу Майоршу к капитану, где вчера именно из-за Трифуна ей и досталось.

Разумеется, слух о ссоре между капитаном и Мацей Майоршей дошел до ушей Трифуна и поразил его в самое сердце. Рано утром он уже стучался в дверь к Маце.

– Добрый день, барышня.

Трифун, разумеется, не просто из вежливости называл Мацу барышней. Ей было шестьдесят лет, и хотя весь город звал ее теткой Мацей, она в действительности до сего времени была девушкой. Когда пришло время выходить замуж, она поклялась: "Или выйду за майора, или за сыру землю!" А так как в то время, то есть сорок лет назад, в Сербии было очень мало майоров и очень много девушек, то Маца так и осталась девушкой, и у нас прозвали ее Майоршей. Конечно, в глаза ее так никто не называл, и, обращаясь к ней, говорили "тетушка Маца".

– Добрый день, барышня, – поздоровался Трифун, входя в дом, чтобы узнать свою судьбу.

Что могла она сказать ему? Не скажешь же прямо, что ее выругали при одном упоминании его имени. И она принялась всячески изворачиваться.

– Знаете, господин Трифун, они не сказали ничего плохого, наоборот, отозвались о вас очень похвально. Даже сам капитан сказал: "Господин Трифун – это Трифун, знаю я его, хороший человек!".

– Но почему же они не согласились и почему вы поссорились, как говорят в городе?

– Не согласились, знаете ли, потому, что это любимая свояченица, им жаль с нею расставаться. Господин Арса, человек с необыкновенно мягким сердцем, заплакал при мне и сказал: "Было у меня четыре души, и растерял я их по белу свету, осталась мне только самая младшая. Куда мне торопиться".

– Я знаю, – говорит Трифун, – но самой младшей уже двадцать четыре года.

– Э, поэтому-то я и осерчала, говорю им: не держите девицу, отпустите ее. Уж больно случай хороший. Но куда там, разве уговоришь!

– Что же теперь будем делать, барышня?

– Как что делать? Разве мало на свете девушек? Я найду вам такую, что только пальчики оближешь.

– Найдите, пожалуйста! – взмолился Трифун.

Маца подумала, подумала и хлопнула в ладоши.

– Есть такая, – кинулась она к шкафу за старым альбомом и принялась переворачивать страницы, пока не остановилась на одной фотографии. Посмотрите, нравится вам эта девушка?

Трифун посмотрел на фотографию, и его рот растянулся в блаженной улыбке голодного человека, увидевшего на витрине хорошо зажаренную голову поросенка.

– Очень нравится, – ответил он, с трудом отрывая глаза от фотографии.

– Ну вот, видите. Двоюродная сестра этой девушки до сих пор не замужем.

– А она похожа на эту?

– Нет, не очень, но кровь-то одна,

– А она здесь?

– Нет. Она в Чуприи. У вас есть ваша фотография?

– Нет, нету.

– Как же так? – воскликнула Маца. – Хотите жениться, а фотографии нет. Сейчас же идите сфотографируйтесь, только не откладывайте на завтра, а сделайте как можно скорее, понимаете, как можно скорее. Потом принесите одну фотокарточку мне, а там уж моя забота. Спокойно спите, пока я вам не скажу: "В дорогу! Поезжайте в Чуприю!"

Восхищенный Трифун прямо от Мацы отправился договариваться с фотографом.

III

Если бы двадцать лет назад в С. появился какой-нибудь иностранец, он бы удивился, как мы отстали от культурного мира. Но благодаря исключительным условиям городок С. за это время заметно вырос и в области культуры. Сейчас в С. есть уже две настоящие водоколонки с железными трубами, магазин с большим зеркальным стеклом в витрине, цыганский оркестр, умеющий играть по нотам, бильярд в трактире "Белый орел" и, наконец, фотография. Великолепные доказательства культурного роста.

Наша фотография находится около Большого базара, сразу же за лавкой мясника Тасы. Это как раз тот дом, в котором раньше была школа рукоделия портнихи Перки. Когда же из-за этой школы общинные власти выгнали ее из городка, дом опустел. Потом его исполу сняли портной Сима и фотограф Жика. В одной половине дома работал Сима со своими учениками, а в другой – фотограф Жика.

Честно говоря, Жике большего помещения и не требовалось, так как в нем он только договаривался с клиентами, а ателье его находилось во дворе. Это было не ателье, а просто кусок полотна, натянутый на рейки. Клиент садился около полотна, а Жика с аппаратом мог передвигаться по двору, как ему нравилось.

Заведение не имело вывески. На одной створке двери висели брюки, заменявшие вывеску портного Симы, а на второй створке – карточки в рамке: витрина фотографа Жики.

В витрине были выдающиеся снимки. Например, окружной писарь в форме полицейского сидит на стуле и держит в руке книгу "Гражданский кодекс". Он очень строго смотрит на граждан, которые подходят полюбоваться витриной. Рядом улыбается галантерейщик Мика: усы под носом, словно две тросточки, идеальный пробор, виден каждый волосок. Потом господин аптекарь и его невеста, заснятые в модной позе: головы наклонены, как у козлят, собирающихся бодаться. А вот и барышня Кая с распущенными волосами и печальным взглядом, устремленным в небо. Господин Йова, увидев эту фотографию, говорил всем: "Она всегда такая меланхоличная!" Здесь же учительница Сойка: снята до колен, в руке учебник для первого класса начальной школы, а на столе перед ней разложена географическая карта. Сборщик налогов Пера в форме держит голову, как его коллеги в "Полицейском вестнике", а вместо глаз – точки, словно две мухи сговорились и подретушировали фотографию. Но это не так – сам фотограф Жика "подправил" фотографию.

Фотография сборщика налогов Перы находится рядом с фотографией господина Йовы, хотя прежде она была совсем в другом месте. Раньше здесь висела фотография всегда меланхоличной барышни Каи. Но из-за этого в городке разыгралась целая комедия, и фотографа Жику чуть не поколотили. Первой фотографировалась барышня Кая. Как только ее портрет появился в витрине, прибежал фотографироваться господин Йова – писарь, с тем чтобы его карточку поместили в витрине рядом с барышней Каей. Йова делал предложение Кае, но получил отказ и теперь назло ей хотел быть рядом, хотя бы в витрине. Фотограф Жика согласился и повесил фотографию Йовы, как тот и просил. Разумеется, об этом в городке сразу же пошли всякие разговоры. Бакалейщик Еврем, отец Каи, ворвался в заведение Жики и начал свой разговор с "Ах, ты!..", а уж если разговор начался с "ах, ты!..", можете себе представить, как он закончился. Бакалейщик наплевал на искусство Жики, наплевал на его заведение и еще сказал ему такое, что Жика сразу же убрал фотографию Каи и наклеил на ее место, рядом с господином Йовой, карточку сборщика налогов.

В это заведение и пришел господин Трифун. Он застал фотографа Жику за ретушированием.

– Вы работаете? – спросил Трифун.

– Да, – ответил Жика, поднимаясь со стула со свойственной ему артистической легкостью, – я заканчиваю одну прекрасную фотографию. Вы только посмотрите. Видите – группа, – и он поднес негатив к свету. Господин аптекарь и казначей играют в шахматы, а писарь окружного гарнизона болеет за них. Видите, как здесь запечатлена каждая черта, каждое движение. Хотел бы я видеть какого-нибудь белградского фотографа, который смог бы сделать такую фотографию.

Трифун посмотрел на негатив, но ничего не увидел.

– А вы с чем пожаловали? – спросил фотограф Трифуна.

– Да я... это, знаете ли... я бы хотел сняться.

– О, пожалуйста, – ответил фотограф с любезной улыбкой.

– Знаете ли, – продолжил Трифун, – я должен сказать вам... Я, видите ли, женюсь и прошу вас посоветовать, как мне лучше сняться.

– Для женитьбы во всем мире фотографируются на "визитку". От вас зависит, хотите ли вы анфас или в профиль.

– Но я не знаю, что значит то и другое! – скромно ответил Трифун, напуганный этими иностранными словами.

– Да вот, если хотите, можно так, – фотограф взял альбом и указал на одну из фотокарточек, – или так, – и он показал другую.

– Я думаю, лучше вот так, чтобы все лицо было видно. Тогда человек больше сам на себя похож.

– Как вам угодно.

– А когда можно будет прийти?

– Пожалуйста, завтра, часов так в одиннадцать.

Довольный Трифун поспешил в канцелярию. Первой заботой, разумеется, было одолжить у кого-нибудь костюм. Носил он какой-то короткий желтый пиджачок с перекошенным воротом. Если его сватовство счастливо закончится, тогда уж он справит новый костюм, а для фотографирования можно и занять.

Трифун попросил у архивариуса (у того был черный костюм), но он, оказывается, отдал его в перелицовку. Трифуну пришлось обратиться к самому писарю – господину Йове, и, разумеется, рассказать ему, в чем дело. Господин Йова одолжил ему костюм, как раз тот, в котором когда-то влюбился в меланхоличную барышню Каю.

Затем надо было идти к начальнику, отпрашиваться на завтра и уверять, что для этого есть весьма серьезные причины.

Наутро Трифун встал очень рано, оделся, пошел в парикмахерскую, постригся, побрился; парикмахер нафабрил ему усы и даже надушил.

В десять часов Трифун уже был у фотографа, и можете себе представить его разочарование, когда он узнал, что Жика не может его сфотографировать.

– Извините, но я не знал, что хозяйка будет именно сегодня сушить во дворе белье. Сегодня не могу, приходите в воскресенье.

Ничего не оставалось делать, как возвратиться домой и в воскресенье проделать все сначала: занять костюм у господина Йовы-писаря, потратиться на парикмахерскую и опять идти в фотографию.

И вот наконец приступили к делу. Трифун встал под полотно. Фотограф разогнал гусей, скопившихся во дворе, принес какой-то железный предмет и пристроил его так, чтобы голова Трифуна стояла прямо, потом передвинул его руку, отошел, прищурил сначала один глаз, потом другой, снова подбежал и поправил у него галстук. Опять отошел, пощурился, подбежал, поправил прическу, снова отошел, присмотрелся и повернул ему голову налево. Подумав немного, повернул направо. После этого сбегал в сад, принес гвоздику и вставил ее в петличку. Снова отошел, потом подбежал, поднял ему руку и положил ее на грудь. Опять отошел и удовлетворенно произнес:

– Так. Теперь чуть-чуть улыбнитесь, как будто вас немного рассмешили. Подумайте о чем-нибудь приятном.

Трифун представил себе указ о повышении по службе и улыбнулся, как кошка при виде сала.

Фотограф убежал, принес аппарат и поставил его посреди двора. Залез головой под черную тряпку, потом вылез, подбежал и поднял голову Трифуна чуть выше. Снова залез под тряпку, опять подбежал и наклонил голову Трифуна чуть ниже. Мучил он так его еще полчаса и наконец сказал:

– Так! Теперь прошу вас стоять спокойно. Улыбнитесь, улыбнитесь.

Трифун снова представил себе указ и улыбнулся. Фотограф взялся рукой за колпачок и закричал.

– Тс-с-с! Сейчас... раз, два, три, четыре... готово. Будьте здоровы.

Несчастный Трифун прежде всего выпрямил шею, потом расправил руки и ноги и вздохнул полной грудью, так как во время счета не дышал.

– А когда, скажите пожалуйста, можно прийти посмотреть карточку?

– Пожалуйте через пять дней.

Счастливый и довольный, Трифун уплатил задаток, пошел домой, возвратил костюм господину Йове и сообщил Маце Майорше, что сфотографировался.

Через пять дней он, конечно, побежал к фотографу посмотреть на свою первую в жизни фотографию. Несчастный был страшно огорчен, когда узнал, что снимок не получился и нужно снова фотографироваться.

– Я не виноват, – заявил фотограф, – я приложил все свои способности, вы видели, но вы шевельнулись.

– Да я даже не дышал! – в отчаянии возразил Трифун.

– Это ничего не значит, – ответил фотограф, – человек может не дышать, но в то же время шевелиться. Пожалуйста, я покажу вам.

Фотограф принес негатив, положил его на черное полотно, и Трифун действительно увидел на стекле две головы и двадцать два пальца на правой руке.

– Когда же можно теперь сняться? – с отчаянием спросил Трифун.

– Пожалуйста, в следующее воскресенье, в следующее воскресенье.

Что оставалось делать? В следующее воскресенье он опять занял костюм и претерпел муки, пережитые в прошлое воскресенье, снова не дышал и снова улыбался воображаемому указу о повышении.

А через пять дней, как ему было сказано, он с великим страхом открывал двери фотографии, так как очень боялся, что и на сей раз ничего не получилось. Он больше не смог бы фотографироваться, так как господин Йова отказался еще раз дать ему костюм.

– Вы так можете целый год фотографироваться, – заявил господин Йова. Закажите себе костюм и можете фотографироваться, пока не износите.

Но фотограф сказал, что карточка получилась очень хорошая. Глаза Трифуна засияли от радости и счастья. С большим нетерпением он ждал, когда ее можно будет увидеть.

– Вот, извольте. Хотел бы я посмотреть, сумеет ли так сделать хоть один белградский фотограф.

Трифун взял карточку, смотрел, смотрел, смотрел, смотрел, смотрел на нее, потом поднял глаза:

– Но послушайте, разве это я?

– Что такое? – спросил фотограф.

– Тут совсем молодой, значительно моложе меня, потом усы маленькие и тонкие, и...

– Пожалуйста, не говорите мне таких вещей. Я фотограф, и мне лучше знать, что к чему. Вы в этом не разбираетесь.

Он убедил Трифуна, что на фотографии действительно он. Счастливый Трифун поспешил с карточкой к Маце Майорше, и она в этот же день написала письмо в Чуприю. Сообщила в письме все, что говорят свахи о женихах, вложила фотографию в конверт и побежала на почту.

IV

Теперь несчастный Трифун слонялся вокруг Мацы, с нетерпением ожидая ответа.

И ответа долго ждать не пришлось. Не прошло и десяти дней, как Маца приняла Трифуна и весело сказала:

– Беги, проси отпуск и отправляйся в Чуприю.

– Это правда? – в восхищении спросил Трифун и чуть не прослезился.

Обрадованный Трифун сначала обнял Майоршу, потом побежал в город и обнял фотографа, потом обнял господина Йову-писаря и, если бы встретил по дороге капитана, наверное обнял бы и его.

Но капитан был в канцелярии. Трифун попросил отпуск и откровенно признался ему, что хочет жениться.

Капитан отпустил его. Трифун помчался домой, быстро собрался, забежал к Майорше, расспросил, как найти дом невесты, и в тот же день на поезде отправился в Чуприю.

V

В Чуприи он сначала зашел в трактир умыться, почиститься и заодно расспросить, где дом госпожи Станы, матери невесты. Потом направился к ним. У него было приятное настроение, и, к своему удивлению, он не чувствовал страха, так как считал, что дело уже сделано. Госпожу Стану он застал во дворе, и она пригласила его войти в комнату, как, впрочем, пригласила бы и всякого прохожего.

Он вошел и тотчас начал разговор.

– Да я... сударыня, я, видите ли, пришел по тому самому делу, которое касается вашей дочери. Вы знаете об этом, вам писала тетка Маца.

– Ах да, – припомнила госпожа Стана, – а почему с вами не пришел господин Трифун?

– Что вы говорите? – заволновался Трифун.

– Вы, наверное, его отец? – продолжала госпожа Стана.

Трифун побледнел и облился потом.

В это время в комнату вошла Дара, которую Майорша сватала за Трифуна. Госпожа Стана представила его:

– Отец господина Трифуна...

– Очень приятно, – ответила та и поцеловала у Трифуна руку.

Он не смел рта раскрыть. Все это окончательно сбило его с толку, и он не знал, говорить ему или молчать. Ему вдруг захотелось вскочить и убежать без оглядки.

Госпожа Стана прервала молчание. Взяв со стола фотокарточку Трифуна, которую ей прислала Майорша, она смотрела то на нее, то на Трифуна.

– А он похож на вас?

– Да... похож... – пробормотал Трифун.

– Ну, не совсем похож, а есть что-то общее, – добавила невеста.

– Разница и должна быть, – поддержала мать. – Этот же молодой, а господин уже в годах. Вы еще хорошо выглядите для своих лет. Иметь такого сына!

Трифуну стало не по себе, он проклинал в душе всех фотографов и все фотоаппараты. Он бледнел, краснел, его бросало то в холод, то в жар, наконец и хозяйка заметила, что с ним творится что-то неладное.

– Что с вами? Вам как будто нездоровится?

– Не знаю... Что-то вдруг плохо стало. Вы извините меня, но... я должен идти... как только будет лучше, я приду.

Он поднялся. Обеспокоенная хозяйка проводила его до ворот, а он, выйдя на улицу, как сумасшедший бросился бежать.

В трактире он снял комнату, закрылся, разделся и бросился на кровать, У несчастного действительно началась лихорадка.

Здесь в кровати, под одеялом, он поклялся никогда в жизни больше не фотографироваться и по приезде в С. разбить голову фотографу Жике его же фотоаппаратом.

Говорят, что он исполнил обе клятвы.

НЕВЗГОДЫ АРКАДИЯ ЯКОВЛЕВИЧА

Хорошо и беззаботно жил в провинции со своей женушкой Лепосавой помощник сборщика налогов Аркадий Яковлевич. Конечно, и там послевоенная дороговизна опустошала карманы чиновников, но в провинции легче купить и легче достать что-нибудь у крестьян, поэтому он был всем обеспечен и жил в довольстве. Был у него приличный дом, окрашенный в желтый цвет, и хорошенький садик, за которым он ухаживал вместе с женой. Всякий мог позавидовать их жизни.

Но вот однажды Аркадий Яковлевич прочитал в белградской газете объявление, в котором предлагалась должность в солидном страховом обществе с жалованьем в два раза большим, чем получал он, и с выплатой процентов от сумм заключенных договоров. В объявлении, кроме того, говорилось, что предпочтение будет оказано финансовым и налоговым чиновникам, и это заинтересовало Аркадия. Он купил газету, принес ее домой и положил жене на стол.

– Хватит, – начал он, – достаточно я был государственным служащим. Больше, чем положено, не получишь, а другие в это время загребают денежки. Вот читай: двойное жалованье да еще проценты:

Жена с интересом прочитала объявление. Ей давно хотелось пожить в Белграде, где она провела детство. Столичный город вообще привлекателен для провинциалов, а у нее в Белграде жили мать и старшая сестра.

– Я бы сразу же согласилась! – подзадорила она мужа.

А так как сам Аркадий уже принял такое решение и только ожидал согласия жены, он в тот же день обратился в страховое общество с предложением своих услуг. Не прошло и двух недель, как из Белграда сообщили, что предложение Аркадия принято и ему следует явиться на работу. Тотчас же телеграммой он запросил отставку со старого места службы и немедленно начал собираться в дорогу, а госпожа Лепосава села писать письма матери и сестре, спеша сообщить им приятную новость.

– Только, – говорит ей Аркадий, – знай заранее, ни за что не будем жить у твоей матери. На такое я никогда не соглашусь.

– Ну, конечно! Если бы ты и захотел, все равно это было бы невозможно, – продолжая писать, ответила госпожа Лепосава.

Теща у Аркадия Яковлевича была особенная. Он поссорился с нею еще до свадьбы, и вот уже три года они сражаются, как два лютых змея. Достаточно было получить Лепосаве самое обычное письмо от матери, Аркадий сердился и целый день не мог даже есть. Теща всего один раз приезжала к ним в гости, да и то во время ее визита Аркадий был в отъезде, и встреча их не состоялась. Под стать теще была и старшая сестра Лепосавы, здоровенная усатая девица в черном, издали похожая на послушника монастыря. Она была просто невыносима, дико ненавидела мужчин и своего зятя Аркадия не могла терпеть уже только потому, что он мужчина.

Если принять во внимание эти обстоятельства, то ничего необычного не было в заявлении Аркадия: "Жить у твоей матери не будем". Естественно было и то, что госпожа Лепосава ответила: "Если бы ты и захотел, все равно это было бы невозможно", так как ее мать и сестра жили на окраине Белграда в комнате, где раньше помещалась ванная и которую хозяин ради прибыли переделал в жилое помещение. Всю комнату занимали кровать, столик и еще кой-какие вещи, так что в ней едва-едва могли разойтись двое.