Текст книги "Ослиная скамья (Фельетоны, рассказы)"

Автор книги: Бранислав Нушич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Да!

– Вот то-то и оно! Я люблю свою жену, он любит мою жену. Он стреляет лучше: паф – отнимает у меня жену, что же я могу поделать? Ничего. Я должен примириться с судьбой и ничего больше!

Однажды, прогуливаясь как обычно, господин Петар Илич держал в руке какую-то книгу и нарочно размахивал рукой, чтобы господин Краинич обратил внимание на книгу.

– Что это у вас? – спросил Краинич.

– Только что купил жене и, по совести сказать, раздумываю, стоит ли нести ей эту книгу. Я, видите ли, люблю давать книги жене после того, как сам их прочитаю. А сейчас у меня нет времени на чтение.

– Не разрешите ли мне?

– Ну, конечно, очень вас прошу. Вы окажете мне услугу. Прочтите, и, если найдете, что это хорошая вещь, я дам ее жене.

В тот же вечер господин Краинич, возвратившись домой после ужина у господина Илича, не отрываясь прочитал книгу. Это был роман о том, как некий молодой человек полюбил необыкновенно красивую замужнюю женщину. Подробно описывались душевные страдания молодого человека и наконец его счастливое решение похитить красавицу. Это ему удалось, и началась радостная, восхитительная жизнь.

Господин Краинич, после долгих и странных разговоров с господином Иличем, прочитал эту книгу с необычайным волнением. Следует сказать, что взаимное внимание господина Краинича и госпожи Илич переросло к тому времени в настоящую любовь, конечно замеченную господином Иличем, но не принесшую пока ощутимых результатов. Петар Илич тщательно заботился о том, чтобы они никогда не оставались долго наедине. Он покидал их только на время, достаточное для обмена несколькими любезными словами. Он все обдумал и хорошо рассчитал. Господину Краиничу не создавалась возможность чего-либо достичь: он должен был всегда оставаться страстно желающим. Ему подносили чашу к губам, но не позволяли отхлебнуть. Именно потому эта книга так взволновала господина Краинича: в ней давался точный рецепт похищения чужой жены... Когда он встретился с господином Иличем и тот осведомился о содержании книги, господин Краинич ответил:

– Вещь очень невинна, романтична, можете свободно дать прочесть супруге.

И супруга прочитала эту книгу с наслаждением.

В конце концов произошло то, что должно было произойти. Как же удалось господину Иличу осуществить намеченный план? Опасно рассказывать все подробно, так как пример может стать заразительным, В общем, случилось то, что должно было случиться, прямо по рецепту, изложенному в невинном романе.

Однажды в полдень Петар Илич решил, как обычно, навестить господина Краинича в его канцелярии и пригласить его к обеду, но ему сказали, что Краинич получил месячный отпуск и утром уехал. У Илича от волнения забилось сердце, в его душе блеснул робкий луч надежды. Он поспешил домой и – о радость – не обнаружил жены. На клочке бумаге было написано карандашом: "Прощай навек".

Господин Петар Илич заплакал от радости, облегченно вздохнул и зажег лампадку перед иконой святого покровителя своего дома.

Разумеется, к вечеру о позоре знали все и с сочувствием пожимали руку господину Иличу, уверенные, что он глубоко потрясен этой тяжелой трагедией, разрушившей его счастливую жизнь. Потрясенный господин Илич принимал соболезнования, но в душе посмеивался, стараясь только не выдать своего хорошего настроения.

Быстро миновал месяц отпуска господина Краинича. В один прекрасный день он вернулся на службу и, разумеется, привез с собой бывшую жену господина Илича, Все ожидали какого-нибудь столкновения между Иличем и его соперником, но ничего не произошло. Господин Краинич избегал встречаться с господином Иличем, чувствуя угрызения совести перед своим приятелем, у которого он отнял жену, а господин Илич избегал встреч с господином Краиничем, чувствуя угрызения совести перед этим молодым человеком, которого он сделал несчастным.

Так они избегали друг друга месяц, и два, и три, но вечно так продолжаться не могло. Они должны были когда-нибудь встретиться, и эта встреча произошла и, конечно, была очень неприятной, тем более неприятной, что они встретились на узкой улице, где, невозможно было разойтись. Господин Краинич опустил голову, не зная, здороваться или нет, а господин Петар Илич, напротив, пошел ему прямо навстречу.

– Добрый день! – обратился он к нему.

– Здравствуйте! – пробормотал явно взволнованный господин Краинич. Он поднял голову, и его взгляд встретился со взглядом господина Илича.

Господин Петар Илич долго смотрел на него, а затем с отвращением произнес:

– Тьфу, таракан!

– Послушайте... Откуда вы знаете? – удивился господин Краинич.

– Что?

– Что она меня так называет! – наивно ответил господин Краинич.

Господин Петар Илич разразился громким, торжествующим смехом.

Они разошлись, не сказав больше ни слова. Господин Петар Илич, продолжая путь, не переставал смеяться так радостно, что люди на него оборачивались. В этот день от непрерывного смеха он ничем не мог заниматься в канцелярии. Даже вечером, когда он был уже в постели, его одеяло сотрясалось от непрестанного смеха.

С той поры и поговаривают, будто бы господин Петар Илич при столкновении поездов, в суматохе и панике, подсунул свою жену другому, а сам втихомолку освободился от брачных уз.

ВОЛОС

В этот день госпожа Ленка, провожая господина Симу в канцелярию, ласково сказала ему:

– В обеденный перерыв никуда не заходи, прямо из канцелярии спеши домой – я испеку пирог со шпинатом, он не так хорош, когда остынет.

У господина Симы тут же потекли слюнки; стоило только упомянуть при нем о пироге со шпинатом, как все его существо охватывало томление и блаженство; когда же он оказывался у пирога, в нем тотчас пробуждался волчий аппетит и он начинал глотать кусок за куском, как рыба приманку.

– О, спасибо тебе, Ленка, – просиял он. – Я и сам хотел попросить тебя испечь пирог со шпинатом, но заметил, что несколько дней у тебя болит голова, и подумал...

– Прошла у меня голова!

Довольный господин Сима ушел в канцелярию и уже с десяти утра начал то и дело поглядывать на часы, нетерпеливо дожидаясь полудня.

Как хорошо господин Сима представляет себе этот долгожданный полдень! Голова у жены не болит, и она весело болтает за столом, а он тем временем поглощает пирог со шпинатом, отпуская одну за другой дырочки на ремне; после обеда он с набитым желудком ляжет на оттоманку и будет насвистывать, как хомяк, до тех пор, пока не переварится тяжелый груз. Подлинная идиллия, повторяющаяся каждый раз, когда за обедом бывает пирог со шпинатом и когда у госпожи Ленки не болит голова.

В обеденный перерыв он пулей вылетел из канцелярии, не дождавшись, пока большая часовая стрелка закроет малую. Равнодушно проскочил он мимо "Золотого бокала", куда обычно заворачивал выпить рюмочку горькой для аппетита.

Запах пирога со шпинатом приятно защекотал ему ноздри, едва он вошел в дом. Он сел за стол и только ради проформы стал есть обед, не сводя глаз с двери, откуда должен был появиться пирог со шпинатом.

Дверь наконец отворилась, и перед его расширенными зрачками появилась госпожа Ленка с блюдом хорошо испеченного слоеного пирога, от которого еще поднимался пар. Он нетерпеливо ткнул вилкой в первый кусок, сбросил его на свою тарелку и разрезал на четыре части, чтобы немного остудить. Еще минута-другая, и он сможет приняться за пирог, но тут госпожа Ленка, сидевшая напротив, внимательно присмотрелась к чему-то, затем привстала, протянула два сложенных пальца, словно собиралась опустить их в табакерку, и сняла длинный волос с его плеча.

– Сима, что это? – взвизгнула она.

– Что?

– Это женский волос.

– Возможно, – ответил господин Сима, дуя на пирог, чтобы он поскорее остыл.

– Откуда на твоем плече женский волос? – тоном следователя продолжала госпожа Ленка.

– Почем я знаю, – отмахнулся господин Сима.

– Кто к тебе приходил сегодня утром в канцелярию?

– Оставь, ради бога, чепуху... – попытался добродушно возразить господин Сима.

– А я хочу знать, кто был у тебя в канцелярии. Сегодня утром я своими руками вычистила пиджак, и ни одной пылинки на нем не оставалось. Кто приходил к тебе?

– Кто?.. Никого не было... зашел господин Милисав.

– У писаря Милисава нет женских волос.

– Конечно, нет. Приходил еще господин Савва, адвокат.

– Что ты мне твердишь о писаре Милисаве и Савве адвокате. Это женский волос.

– А! – обрадованно воскликнул господин Сима. – Еще приходил поп Фома.

– Поп Фома коротко стрижется, тут ты меня не обманешь! – повысила голос госпожа Ленка, которой уже начинает казаться, что господин Сима изворачивается; она раздражена и решительно требует: – Отвечай, если я тебя спрашиваю!

– Ради бога! Оставь меня! – возражает он уже несколько сердито, так как чувствует, что пирог достаточно остыл и пора приступать к делу.

– Нет уж, извини, я не оставлю тебя в покое до тех пор, пока не скажешь, чей это волос.

– Да откуда я знаю, чей он?

– Я, несчастная, готовлю пирог со шпинатом, хочу доставить ему удовольствие, а он приносит женские волосы на пиджаке! – начинает плакать госпожа Ленка.

– Бога ради, жена, оставь эти глупости!

– Нет, не оставлю, не оставлю, пока не скажешь, чей это волос.

– Ну, хорошо, если не хочешь, – не оставляй в покое. Говори, болтай, а я буду есть. Вот тебе!

Господин Сима сказал "вот тебе" и потянулся за первым куском, но госпожа Ленка, взвизгнув, схватила его тарелку и блюдо, на котором лежал пирог.

– Ни куска ты не съешь, пока не скажешь, чей это волос!

Лучше было бы вылить на голову господину Симе полный таз горячей воды, влепить ему пощечину или вытащить из-под него стул, чтобы он шлепнулся на пол, – все, все можно было бы сделать, и все выглядело бы в его глазах не так ужасно, как исчезновение пирога со шпинатом.

– Хватит! – раздраженно вскричал он и свирепо уставился на госпожу Ленку. – Перестань, или...

– Что "или"? – взвизгнула она. – Ладно, пусть будет "или"! Вот тебе!

И госпожа Ленка вышвырнула одну за другой обе тарелки в открытое окно; пирог со шпинатом рассыпался по грязному двору.

У господина Симы мелькнула мысль убить ее; он был уверен, что сможет оправдаться перед судом, сославшись на то, что совершил преступление в состоянии аффекта или вынужденной обороны. Но он подавил эту внезапную мысль, схватил шляпу и пулей ринулся из дома, как совсем недавно мчался из канцелярии домой. Он обошел все рестораны, тщетно расспрашивая, нет ли где-нибудь в меню пирога со шпинатом и наконец вынужден был утолить голод шестью кусками пирога с мясом, но это его никак не удовлетворило.

Разумеется, после этой истории положение сделалось напряженным. У госпожи Ленки голова болела сильнее, чем когда-либо до сих пор. Она не хотела разговаривать с мужем, и не только разговаривать, даже смотреть не желала на "скота". Мало того, и на обед и на ужин она стряпала только те кушанья, которые он не любил. Варила ему кольраби, айву с говядиной, соус из хрена к говядине, суп с вермишелью – решительно все, чего он в другое время никогда бы и в рот не взял.

Когда же он обнаружил, что за шесть дней потерял четыре с половиной кило, ибо от каждого обеда у него темнело на душе, он решил наконец, что ему не остается ничего другого, как покончить с собой или уступить. Он предпочел второе и однажды ласково сказал жене:

– Ленка, прошу тебя, выслушай меня. Дело очень серьезное. Я потерял уже четыре с половиной кило из-за всяких кольраби. Если ты хочешь постепенно убить меня, убивай чем-нибудь другим, но не кольраби. Умоляю тебя, свари что-нибудь по моему вкусу. Пусть это будет один только суп, я удовольствуюсь и этим, лишь бы это был суп, который я люблю.

– Хорошо, – спокойно ответила она, – завтра я сварю тебе суп, который ты любишь.

И в самом деле, назавтра был подан на стол любимый суп господина Симы с фрикадельками из печенки. Госпожа Ленка не только подала суп, но – чего она до сих пор никогда не делала – своей рукой налила ему в тарелку.

Господин Сима, усмотрев в этом счастливую разрядку напряженного положения в его семейной жизни, нагнулся над тарелкой и с огромным удовольствием и жадностью приготовился хлебать суп. Но едва он взял в рот первую ложку, едва почувствовал на языке первую фрикадельку, как поперхнулся и принялся ужасно кашлять. Он выплюнул суп на пол, сунул палец в рот и извлек оттуда длинный женский волос.

– Это уже слишком! – закричал он и стукнул кулаком по столу с такой силой, что в миске запрыгали фрикадельки.

– Не ори! – взвизгнула жена. – Я поклялась, что ты съешь этот волос если не сегодня, то уж, наверное, завтра. Так и знай! Ты его съешь, дружок, раз она тебе так мила!

– Слушай, это уже чересчур! – крикнул он. – Сегодня я больше ничего не возьму в рот!

– Не возьмешь? Ну, если не возьмешь, так вот тебе! – И госпожа Ленка схватила миску и вылила суп в то же самое окно, куда несколько дней назад был выброшен пирог со шпинатом.

С того дня обстановка в доме стала еще напряженнее. Господин Сима уже не приходил ни к обеду, ни к ужину, хотя предусмотрительно накрутил волос на палец и сунул под крышку карманных часов, чтобы устранить всякую возможность съесть его.

Он возвращался только ночевать, молча ложился в постель и вставал, не говоря ни слова.

Однажды вечером, придя домой, он не застал жены; на столике около постели лежала записка: "Так больше жить нельзя. Я уехала к маме и не вернусь до тех пор, пока ты не съешь волос".

Господина Симу обуял праведный гнев. Сперва он выбросил в то же самое окно, куда вылетел пирог со шпинатом, фотографию жены, висевшую над его кроватью, затем выпил две рюмки откуда-то взявшегося рома и, расхрабрившись, сел за стол и написал в консисторию такую жалобу:

"Высокочтимая консистория. Я убедился, что моя семейная жизнь висела на одном волоске. Прилагая этот волосок к данной жалобе, имею честь заявить, что только благодаря счастливой случайности я до сих пор не съел этого доказательства. Этот волос следующим образом разбил мою семейную жизнь: я любил пирог со шпинатом..."

Далее господин Сима привел и другие биографические данные, а завершил жалобу поэтически: "До тех пор, пока волос находится между нами, нет мира между мною и моей женой!"

Эта жалоба, с приложенным к ней волосом, в настоящее время находится на рассмотрении консистории. Посмотрим, захочет ли консистория оборвать волос, на котором висит супружеское счастье господина Симы.

ПАЛАЧ

Говорят, что бог никогда не дает человеку полного счастья. Подобно мясникам на рынке, норовящим к любому куску мяса подложить довесок, бог добавляет к счастью какое-нибудь несчастье. Вот, например, Пайя Шотрич, дамский портной, как будто и не мог бы пожаловаться на свою судьбу: его мастерская работала хорошо, всё остальное тоже было в порядке. Он не шил роскошных туалетов важным дамам, которые много требуют и плохо платят; он переделывал старые дамские пальто, подшивал новые подкладки, лицевал, укорачивал рукава, кроил блузки, удлинял или укорачивал юбки; впрочем, иногда случалось ему сшить и новый костюм какой-нибудь бедной чиновнице или горничной. Так что работы у него всегда было столько, сколько нужно для себя и для семьи. В общем, у Пайи все обстояло благополучно, однако и у этого благополучия, оказывается, был довесок – его брак.

Он познакомился со своей женой Спасэнией, когда кроил ей платье. То ли он тогда плохо снял мерку, и брак стал ему теперь тесен, или позднее что-то изменилось, – неизвестно; ясно лишь то, что их семейная жизнь скрипит, словно немазаная телега. Да и как может быть иначе, если поглядеть на них и сравнить. Он сухой, прозрачный, кроткий, как и подобает людям его профессии, а Спасэния мужеподобна, очень похожа на жандармского фельдфебеля, переодетого в женское платье. Прости ее бог, но она и в доме вела себя, как настоящий фельдфебель, считая мужа в семейной жизни обычным рядовым, одним из тех, кого ставят на левый фланг.

Не сходились они и во вкусах. Пайя, например, всегда ценил "линию", между тем как Спасэния ценила соседа, мясника Марко; дело часто доходило до объяснений между супругами, причем Спасэния пускала в ход не только кухонную посуду, но также весь инструмент Пайиной мастерской.

Терпеливый – ведь женские портные терпеливы уже по своему призванию, Пайя все перенес бы, но единственно, чего он не мог вынести, это постоянного пренебрежительного отношения к его личности. Спасэния унижала Пайю так, словно перед ней был его подмастерье. Едва только он пытался открыть рот и возразить, как она кричала ему: "Молчи, твое дело слушать, а не говорить!" Сколько ни пытался он завоевать положение в доме, его жестоко высмеивали. Однажды он даже воскликнул:

– Ей-богу, Спасэния, ты заставишь меня отказаться от мастерской, выбросить утюг на улицу и уйти в гайдуки!

– Ох, пентюх! – расхохоталась она. – Тебе идти в гайдуки? Разве что и я пойду в горы стирать твое белье!

При таких обстоятельствах стоит ли удивляться, что Пайя Шотрич, дамский портной, напал однажды на поразительную мысль и, не долго думая, ухватился за нее. Он прочитал в газете, что государственный палач, приводящий в исполнение смертные приговоры, умер и на вакантное место объявлен конкурс. Никакой особой квалификации не требуется. Не требуется, скажем, аттестата зрелости или знания иностранного языка; кандидат не обязан также уметь играть на каком-нибудь музыкальном инструменте.

Прочитав сообщение в газете, Пайя тотчас решил принять участие в этом конкурсе. У него не было никакой особой квалификации, впрочем, конкурс этого и не требовал. Одно лишь говорило против него: дамский портной из всех смертоносных орудий умел пользоваться только иголкой. А потому он мог быть уверен, что его не изберут, и это его вполне устраивало. Пайя и не думал быть избранным, ему хотелось только, чтобы о нем напечатали в газетах и об этом услышал Марко-мясник, чтобы об этом узнала его жена, в чьих глазах он вдруг приобрел бы авторитет. Не шутка быть человеком, у которого хватает характера стать палачом.

"Ох, Пайя, неужели у тебя в самом деле хватит характера убивать людей?" – подумал он и представил себе, как вскрикнет Спасэния и тут же увидит, что Марко-мясник действительно создан без линии.

Эта мысль так увлекла Пайю, что он немедленно пошел в писчебумажный магазин, купил лист бумаги и написал прошение, в котором особо подчеркнул род своих занятий – "дамский портной", – это бросится в глаза тем, кто станет решать его дело, и ему откажут. Он отнес письмо на почту и не без волнения отправил его заказным. Возвращаясь домой, он с некоторым страхом и тревогой спросил себя:

– А вдруг меня все же изберут?

Эта мысль – "а вдруг меня все же изберут?" – начала его страшно мучить и терзать, не давая ему покоя даже ночью. В первую ночь после отправки письма ему приснилась виселица, и стоял под нею в качестве осужденного Марко-мясник собственной персоной; но едва он собрался свернуть ему шею, как откуда-то налетела Спасэния и стала колоть его, палача, иглой, которой обшивают матрацы. На следующую ночь он снова видел Марко около виселицы, но на этот раз Марко ему сказал: "Тебе ли, тряпка, быть палачом; ступай в свою мастерскую юбки гладить!" Подобные сны он видел теперь каждую ночь.

Три недели спустя из полицейского участка пришла повестка с тремя полосками. Он оцепенел от ужаса, ноги у него задрожали. Он никому не должен, никого не оскорбил, следовательно, никто не вправе на него жаловаться. Его не вызывают в качестве свидетеля, так как в повестке ясно написано: "для известного уведомления". А что, если это "известное уведомление" будет гласить: "Согласно вашей просьбе вы назначены палачом!" Ему не останется ничего другого, как вернуться в мастерскую отпустить подмастерье домой, закрыть дверь заведения и утюгом разбить себе голову.

Когда ноги донесли его до участка и поставили перед писарем, он почувствовал себя человеком, которому сейчас огласят смертный приговор.

Писарь взял дело и тут же громко расхохотался. Пайя пришел в отчаяние; он обвел блуждающим взглядом канцелярию и уставился на муху, которая в этот момент ставила точку на одном из документов.

– Ты, газда Пайя, подал прошение на должность палача? – разворачивая документ и давясь от смеха, спросил писарь.

В этот миг Пайя подумал было отказаться от своего прошения, солгать, сказать, что прошение подала жена без его ведома, но увидел перед писарем бумагу со своей подписью и смог только пролепетать:

– Да!

– Ага, вот видишь, прошение вернулось обратно, надо сообщить более точные сведения, – заявил писарь, продолжая давиться от смеха.

Высшие власти требовали, чтобы проситель дополнил прошение, то есть сообщил возраст, вероисповедание, семейное положение и другие подробности. Пайя ответил на заданные вопросы шепотом и, подписав бумагу, пулей вылетел из участка. Добро бы на этом и кончилось, да только слух о его прошении тоже пулей вылетел вслед за ним и моментально распространился среди обывателей.

Он почувствовал это по улыбкам, какими его встречали и приветствовали; он почувствовал это по детям, которые при его появлении собирались группами и о чем-то шептались, показывая на него пальцами. Он знал, что слухи, конечно, дошли до его дома и Спасэнии уже известна эта сенсация. Его мучило неведение – как она восприняла слух о том, что он решил стать палачом: поднялся его авторитет в ее глазах или же его поступок привел жену в ярость.

Его душевное состояние было таково, что он решил пока не возвращаться домой, а пойти в кафе и предаться возлияниям, хотя до сих пор никогда не пил. В кафе, разумеется, его встретили свистом и насмешками.

– Ты что, пришел, должно быть, снимать мерку с наших шей?

– Не собираешься ли ты, Пайя, иглой протыкать осужденного, прежде чем повесить его?

– Не думаешь ли ты гладить повешенных?

Пайя все это перенес терпеливо, подошел к столу своего кума, сапожника Йовы, заказал пол-литра вина и стал пить. Он поверил куму все тайные побуждения, заставившие его покинуть дамскую портняжную мастерскую и посвятить себя ремеслу палача.

– Ну хорошо, – сказал ему на это кум, – а что говорит по этому поводу кума Спасэния?

– Не знаю. Я не смею возвращаться домой, пока не услышу, как она это приняла. Я хотел просить тебя, кум: пойди к ней, посмотри, как она к этому отнеслась. Если она, чего доброго, станет злиться, то успокой ее, скажи, что для нее это большая честь называться госпожой палачихой. Скажи, что она поедет со мной в те города, где я должен буду казнить. Скажи, что там нас будут встречать с великими почестями, что ей отведут почетное место на банкетах, которые община устроит по поводу казни своего гражданина; что при отъезде она будет получать на вокзале букеты от горожан. Скажи ей, пожалуйста, что это занятие прибыльное, – ведь за то, что снимешь голову человеку, платят гораздо больше, чем за шитье туалета какой-нибудь даме. Скажи ей еще, что вешают не в кредит, а всегда за наличные. Пожалуйста, скажи ей все это и еще, что придет тебе в голову, только приведи ее в хорошее расположение духа – пусть не сердится.

Кум отправился к нему домой, а он заказал еще поллитра вина, как это сделал бы всякий палач.

Не успел он допить эти пол-литра, как возвратился кум, очевидно выполнив свою миссию.

– Что она сказала? – спросил палач.

– Велела немедленно идти домой.

– Хорошо, я пойду. Но что она сказала?

– Выслушала, но не сказала ничего. Велела тебе сразу идти домой, иначе, говорит, она сама придет сюда.

Пайя-палач сообразил, что будет гораздо хуже, если Спасэния придет сюда. Он поднялся, расплатился и отправился домой. По дороге ему все мерещилось, что его ведут на виселицу, он даже два-три раза поглядел на небо, ища утешения. Если бы по дороге он встретил какого-нибудь священника, то, несомненно, попросил бы исповедовать его.

Что произошло с Пайей дома, сказать нельзя за недостаточностью данных. Великие битвы народов лишь позднее освещаются историей в истинном свете. Можно все же упомянуть, что все вещи в доме были разбиты, инструменты в мастерской сломаны, окна выбиты. Мастерская стояла закрытой целую неделю, а Пайя целую неделю лежал в постели. Кажется, он потерпел от жены такое поражение, какого со времен Ганнибала до наших дней не помнит история.

Спустя неделю, когда синяки немного прошли, Пайя заявил в участок, что снимает свою кандидатуру на должность палача.

ИСТОРИЯ ОДНОЙ АФЕРЫ

Злая судьба – прожить молодость в те времена, когда юбки волочились по земле, когда девушки едва осмеливались выглянуть из калитки, а по улице ходили всегда в сопровождении тетушки, скромно потупив глаза, – и состариться и выжить из ума, когда девичьи юбки до колен, а декольте доходит до пояса, когда мужчины и женщины купаются вместе в одинаково смелых костюмах.

Такая злая судьба постигла господина Арсу Томича, старого, но всегда чисто выбритого и надушенного господина, в отутюженных брюках и белых гетрах, с цветком в петлице пиджака.

Господин Томич уже достиг того возраста, когда мог бы примириться со старостью, но судорожно цеплялся за прошлое, и все то, что происходило бог знает когда, все, что давно его покинуло, казалось ему здесь, рядом с ним. Гуляя по улицам, он всегда засматривался на девушек, глядел на них таким же страстным взглядом, как некогда, и удивлялся, что они не оборачиваются, не приветствуют его улыбкой; молодым дамам на вечерах он всегда рассказывал "озорные вещи", а здороваясь, пожимал им руки и удивлялся, что они принимают это равнодушно.

Только иногда, оставаясь наедине с самим собою, он отваживался посмотреть правде в глаза и горько восклицал: "Господи боже, справедливо ли, что теперь, когда я состарился, ты придумал короткие юбки и прозрачные чулки? Справедливо ли, господи, что теперь, когда я одряхлел, ты выдумал какие-то конкурсы, футболы, шимми, ревю и купальные костюмы? Разве твоя милость не простирается в равной степени на всех людей и на все поколенья? Где справедливость твоя и милосердие твое, если человеку, который всю свою жизнь жрал фасоль и испортил желудок кислым вином, человеку, дожившему до того, чтобы существовать на простокваше и яйцах всмятку, ты подсовываешь поросеночка с маринованными огурцами и бургундское вино? Справедливо ли это, господи?"

Так как господь бог обычно не отвечал на подобные вопросы, господин Томич принимался сам себя утешать: "Впрочем, я не считаю себя в самом деле таким старым. И выгляжу я довольно свежим".

Действительно, зеркало ему об этом говорило, но какая польза была в суждении зеркала, если никто другой этого не хотел признавать. А сколько раз он делал попытки вырвать подобное признание, и, ей-богу, он не так много требовал. Он даже ничего не требовал, кроме того, чтобы ему верили и чтобы о нем думали как двадцать лет тому назад, чтобы женщины продолжали его опасаться. Вот и все, чего он хотел, а это в самом деле немного и очень скромно. Тем не менее даже в этом ему отказывали.

Однажды за чаем у госпожи Маркович, где было много и других дам, хозяйка спросила его:

– Вы недавно были у госпожи Янкевич?

– Нет, – ответил он, прихлебывая чай. – По правде сказать, я избегаю, насколько возможно, бывать у нее.

– Ах, почему?

– Мне кажется, что ее муж немного ревнив!

Сказав это, он обвел глазами общество, чтобы убедиться, какое впечатление произвели его слова; в это время дамы, едва сдерживая смех, толкали друг друга ногами под столом и прикрывали лица веерами, обмениваясь насмешливыми взглядами.

В другой раз, когда он был в гостях у госпожи Савич и провел с ней наедине целый час, он сказал ей между прочим:

– Видно, что вы молоды и неопытны. Вас нисколько не смущает, что вы целый час сидите наедине с мужчиной?

– Ax! – весело рассмеялась она. – Я не смутилась бы, даже проведя с вами целый час в кровати.

Его глубоко задела эта озорная выходка, но еще больше его задело то, что госпожа Савич позднее громко пересказывала этот разговор на всех вечерах, и все очень смеялись над стариком.

Тем не менее он продолжал попытки уверить окружающих в том, во что ни одна живая душа больше не хотела верить. Однажды он даже написал, изменив почерк, анонимное письмо самому себе. Письмо гласило: "Милостивый государь! Советую вам отстать от молодой дамы с красной розой на груди, в противном случае вас ждет столкновение, которое может стоить вам жизни!" Подпись: "Умирающий от любви".

Это письмо он прочел сначала в мужском обществе, чтобы посмотреть, как это будет принято, затем принялся читать его и на вечерах, стремясь вызвать сочувствие дам.

– Хотел бы я вас попросить, господа, посоветовать мне, что делать в таком случае? – начинал он обычно разговор, а затем вынимал письмо и читал.

Разумеется, раздавался смех, самые искренние среди присутствующих говорили ему.

– Будьте совершенно спокойны, господин Томич. Тот, кто это писал, или совершеннейший осел, а ослы не умирают от любви, или, что вероятнее, нагло издевается над вами, не считаясь даже с вашей глубокой старостью, к которой мы обязаны относиться с уважением.

После таких ошеломляющих утешений удрученный господин Томич отправился домой, разорвал анонимное письмо, давшее только новый повод для насмешек, и в отчаянии бросился в кресло.

– Никто мне не верит. А что бы им стоило поверить мне? Ничего! Как свет жесток!

Он попытался утешить себя, но не мог найти утешения, и разбитый, словно после тяжелой болезни, лег в постель. Но если свет не милостив, то милостив бог. Утром, когда господин Томич проснулся, вошла, по обыкновению, его старая экономка, неся чашку кофе, чтобы заодно рассказать и все свежие сплетни. Дом, в котором жил господин Томич, был переполнен жильцами и представлял собой целый поселок, целый мирок, так что ни одного дня не проходило без событий. Экономка господина Томича собирала все события за день, редактировала их и утром, подобно утренней газете, сообщала за кофе господину Томичу. Сегодня она, между прочим, сказала ему:

– Помните маленькую девчонку, что служит наверху у Станичевых?

– Ну, помню, – небрежно сказал господин Томич, прихлебывая кофе.

– Ну... с ней приключилось.

– Что приключилось?

– Представьте, ей только шестнадцать, а уже на седьмом месяце.

– Смотри-ка, смотри-ка, пожалуйста! – рассеянно отозвался господин Томич и снова повторил: – Смотри-ка, смотри-ка, пожалуйста!

Эта девчонка так запала ему в голову, что он не обратил внимания на другие новости, которые перечисляла домоправительница, и время от времени только восклицал:

– Смотри-ка, смотри-ка, пожалуйста!

В этот момент у него возникла отдаленная, еще неясная мысль; она неотступно его преследовала, почти целый день эта девчонка не шла у него из головы.

На другое утро, когда экономка принесла ему кофе, первым его словом было: