Текст книги "В мире слов"
Автор книги: Борис Казанский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
3. Механизм языка
В работу мысли, в движение понятий, в течение ассоциаций, в игру воображения со всем сопутствующим резонансом аффектов и влечений и всей механикой рефлексов, – во все эти процессы, входящие так или иначе в сложное явление речи, включается еще и вся огромная структура языка.
Корни нашего мышления заложены еще в животной стадии человека, как рефлексы, которые становятся в силу их заразительности средствами стадного общения.
Животное познает мир буквально «брюхом». Ему недостаточно видеть предмет, чтобы оценить его, определить свое отношение к нему, понять его, – животному нужно его обнюхать, полизать, пожевать, испробовать на вкус. Съедобное или нет, вкусное или противное, какого именно вкуса? – вот первые принципы познания, простейшее понимание добра и зла. И ребенок тоже тянет инстинктивно в рот, что его интересует.
Воспитанием, культурой эти животные, хищнические влечения постепенно преобразуются. Но и в культурной форме интересов и стремлений часто явственно обнаруживаются начальные корни таких влечений. Язык часто обнаруживает и выдает подобное переосмысление простейших представлений. Понять– значило первоначально овладеть,а буквально схватить; внимание– слово того же корня, буквально вбирание в себя, захватывание внутрь.«Брюхом хочу» – писал Пушкин, желая выразить влечение всем существом. Воспитать– значило вскормить. Надоедать– буквально перекармливать,как Демьян своей ухой. Мы до сих пор говорим поглощать книги, впечатления, поглощен идеей, внимание поглощено; пожиратьили есть глазами, поедом ест, мироед, заедать чужой век, среда заела, съели(т. е. затравили) человека, сам съешь, взъелся, въедливый, заядлый, заелся, питать надежды, злобу.С другой стороны, отведыватьтого же корня, что ведать; наслаждениебуквально удовольствие от сладостей, лакомств; огорчать – делать горьким; упоение – опьянение, утоление жажды:сравните напиваться.Мы говорим о литературных и других вкусах,используем вкушать покой,и даже можно услышать это замечание пришлось ему не по вкусу. Предвкушатьи безвкусицаимеют уже только отвлеченное общее значение; искушатьзначит испытывать,а буквально – отведывать.Мы говорим о сладостной мечте, о сладком сне, о горькой мысли, о кислом настроении, о горечи разлуки. Отвращениебуквально – отворачиваниеголовы прочь от неприятного вкуса и запаха.
Выражение лица обиженного, недовольного, огорченного, разочарованного человека происходит, как показал Дарвин, непосредственно от непроизвольной гримасы ребенка при горьком вкусе.
Так близко еще лежат под культурной поверхностью сознания древние, простейшие, органические ощущения.
Они могут иметь влияние на образование и течение представлений.
Замечательно, что наши внутренние ощущения мы выражаем внешними представлениями, – зрительные и осязательные впечатления значительно более ярки и отчетливы. В особенности это заметно при выражении более общих представлений.
Краса, красивый, прекрасныйпервоначально обозначали только ощущение яркого цвета (специально цвета пламени), как до сих пор краска.
Гореи горечьпроисходят от гореть, печаль– от глагола печь, жалостьсвязано с жалить, стыд– от глагола стыть(ощущение раздетого человека), скорбь(первоначально болезнь)от скрести:сравните выражение на сердце кошки скребут.Мы говорим пылать ненавистью, сгорать со стыда;мы используем выражения пламенное чувство, вспыхнул, воспламенился, загорелся, вскипел;в нашей речи есть горячая дружба, жаркий спор, жгучая обида, леденящий страх, холодный тон, теплое участие;бывает, что любовь остыла, угасла, потухла, теплится,а мысль сверкнула, блеснула, потускнела, померкла; воспоминание поблекло, побледнело; светлое впечатление– от глагола печататьи так далее.
Представление о времени – тоже внутреннее – выражается также пространственными образами. Мы говорим: промежуток, отрезоквремени, время идет, проходит, течет, истекает, бежит, летит, мчится, тянется, приближается.Отсюда – прошлое, прошедшее, минувшее, грядущее, по истечении срока, по прошествии трех дней.Время – это как бы поток, струящийся мимо нас. События располагаются в нем одно за другим – отсюда затем; или одно но другому – отсюда потом;они идут вслед,то есть вступая в след, оставленный другим; или по следу, следуют друг за другом, отсюда последовалото-то, напоследок, последний, впоследствии.
Или одно находится перед другим, отсюда скажувам напереди впредь не будешь,отсюда же предыдущий, предшествовать, предстоящееи т. д.
Эти выражения сохраняют сначала и пространственное значение. Временное значение давалось общим смыслом всей фразы, тем, что говорилось о лне или событии, которое вспоминается или ожидается. Сами по себе слова прошлое, прошедшее, минувшее,вероятно, были сначала так же непонятны, как если бы мы сказали пробежавшее, промелькнувшее, беглое.Потом создаются и формы специального значения: после– сокращенное от последь, т. е. следующее, идущее по следу;прежде – сравнительная степень от пред —более впереди, чем другое; поздно, позже– то есть следующее позади; мгновение– первоначально мигание.
Из временных представлений, в свою очередь, вырабатываются причинные, более отвлеченного порядка. Одно случается после другого, появляется вслед за ним – и создается впечатление связи, зависимости второго от первого. И опять язык обнаруживает этот ход мышления. Следствие, последствие, вследствие, следовательнополучают уже причинное значение. За тем, потому, поэтому обращаются в затем, чтобы, потому что, поэтому.
Причинность мыслится также конкретно – одно порождает, создает другое, одно исходит, течет, выводитсяиз другого – отсюда происходить, производить, вытекать, проистекать, происхождение, происшествие.Опять образное мышление создает слово, чтобы выразить временное представление, затем это слово применяется в сочетании, которое придает ему причинный смысл, и наконец оно специализируется как знак причинного понятия, еще более отвлеченного.
До сих пор сохраняется двойственность конкретного и отвлеченного смысла: производить работу, эффект, перевороти производить ребенка на светили производитель работ, делопроизводительи производитель– племенной бык, жеребец; происшествиеи происхождение; логический выводи выводокутят.
4. Школа языка
Наш язык полон конкретных, образных слов и выражений, и до сих пор создаваемых образным мышлением. Но служит он уже по преимуществу мышлению понятиями. В этой двойственности языка большая прелесть и ценность. Слово обладает как бы прозрачностью – мы различаем его строение, его корень, слои значений: под понятием, под отвлеченным представлением открывается наглядный образ. Завтра(еще у Пушкина заутра, а заутренейназывается ранняя церковная служба) – это после утра; вчера(народное вечор)– это просто старый родительный падеж от слова вечер. Отшельник– человек, который отошелот людей, удалился от мира. Возмущение, смута, смущение, смутный, омут, мутить– каждое из этих слов представляет особый ход мыслей от одной и той же основы.
Ребенок проходит длительный период предметного, наглядного мышления. Он сначала не понимает переносного значения слова, принимает каждое слово буквально. Маленький Давид Копперфильд в романе Диккенса пугался, когда нянька говорила, что унее голова идет кругом:он боялся, что У нее действительно голова в конце концов совсем отвертится, и бросался к ней, чтобы остановить это вращение.
Во время войны я был свидетелем такого разговора в домовой конторе. Маленькую девочку спрашивают:
– Где твой папа?
– На фронте.
– Что он там делает?
– Фашистов бьет.
– И много набил?
– Много.
– А сколько же?
Девочка подумала, повела глазами:
– Мешок.
Для ребенка мешок – может быть картошки – образ множества вообще.
Если бы ребенок оказался сразу в такой ученой среде, которая пользовалась бы только словами-понятиями или научными терминами, то он, вероятно, вовсе бы не научился говорить. Но, к счастью, самые научные умы принуждены говорить образно, потому что образен самый язык. Как передать совершенно отвлеченно заход солнца? Солнце зашло? Село? Закатилось? Опустилось? – все это олицетворения, образные выражения: огненная масса не может ни ходить, ни сидеть, ни катить себя, ни опускать себя вниз. Мы не в состоянии вырваться из этой природной образности языка, хотя обычно уже и не останавливаем на ней внимания.
И вот язык оказывается лучшей, самой естественной, можно сказать исторической, «школой» для подготовки к отвлеченному мышлению. Ребенок органически вживается в язык, осваивает его обобщения и отвлечения по мере своего роста.
Слово является как бы слепком мысли, как раковина сохраняет форму наполнявшего ее моллюска. Живой образ употребляется затем в переносном смысле: ты мне щит,ты мне будешь за щит(то есть как щит).Наконец, создается слово защита,сначала в прямом, узком смысле военной охраны и обороны, потом в широком, отвлеченном смысле покровительства.
Ребенок проходит подобные движения мысли заново, следуя как бы по внутренней винтовой резьбе слова.
В готовых сочетаниях слов, в наборе грамматических форм и синтаксических связок он усваивает огромное наследие навыков мысли. Без этого сложного аппарата языка, без этой естественной школы ум его не мог бы создавать представлений и понятий и мысль его оставалась бы лишь смутной и летучей тенью.
Ребенок с первого дня рождения оказывается в атмосфере речи. Она даже предшествует его умственному опыту – голос, слова, интонации окружающих сопровождают первые же его ощущения, начальные его движения, самые его ранние впечатления. Словами он научается запоминать и осмысливать свои переживания, с помощью слов он образует представления, из слов возникают его первые неясные мысли. Мало-помалу он осваивает огромный механизм языка от основных его осей и передач до мельчайших колесиков, рычажков, зубчатых сцеплений и винтиков, посредством которых слова подбираются, поворачиваются той или другой стороной и сцепляются друг с другом. И мы настолько осваиваем эту сложную механику речи, что она действует уже как будто сама собой, почти без всякой заботы и внимания с нашей стороны. Мы не ощущаем никакого расстояния, никакого различия между мыслью и словом – они совпадают, сливаются. Мы просто думаем – и говорим. Иногда даже кажется, что мы говорим и не думая совсем, – слова произносятся так автоматически, непроизвольно, что, случается, мы и сами удивляемся, откуда чтб берется или что это мы наговорили сгоряча!
Дело в том, что контакты между всеми этими рычажками и колесиками речи сделались у нас уже почти рефлексами и могут совершаться помимо нашего сознания, повинуясь только общему направлению нашего внимания или влечения.
Этот автоматизм чрезвычайно облегчает работу нашей речи. Если бы всякий раз приходилось подыскивать слова, вспоминать правила грамматики, выбирать предлоги, союзы и местоимения, соображать, какие формы и окончания придавать словам, то произнесение одной только фразы занимало бы четверть часа и поглощало бы все наше внимание, – а на то, чтобы мыслить, его уже не осталось бы. Так и бывает, когда говоришь на чужом, недостаточно знакомом языке.
Вот почему слово может действовать мгновенно, молниеносно, как удар хлыста, как пуля, – огромная машина внутри нас вся приходит в действие, волнуя наше существо до самых его глубин и поднимая в нем сильнейшие чувства.
* * *
Еще важнее общественная сторона усвоения языка. Мы ограничены нашим словарем, нашей грамматикой, всей системой нашего языка, как шахматист набором фигур и правилами игры. Для того чтобы нас понимали, мы должны соблюдать правила речи. Конечно, слов в нашем словаре очень много, и значения их не такие определенные, как значения чисел – сочетая слово с теми или другими словами, мы можем придать ему новый оттенок смысла и даже совсем новый смысл. И тут прозрачность русского языка очень способствует его гибкости и выразительности. А возможность сочетаний слов почти безгранична.
И все же, когда нужно передать мысль в совершенной точности, приходится взвешивать каждое слово. В особенности это необходимо, если образность и обыденное значение слова могут затемнить понимание отвлеченного понятия, или если слово способно вызывать чувства, мешающие ясности суждения.
С другой стороны, очень тонкое личное переживание тоже трудно выразить словами, и это затруднение испытывают в особенности поэты.
«О, если б без слов сказаться душой было можно!..» – восклицает Фет.
А Тютчеву даже кажется, что высказанная мысль уже не та, что она искажается словами:
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Действительно, мы не в состоянии «раскрыть» друг перед другом непосредственно «всю душу» и вынуждены выражать свои переживания через посредство языка. Но это, пожалуй, даже лучше.
Каждому из нас, естественно, кажется, что он чувствует и мыслит как-то особенно, по-иному, чем другие. Но это, конечно, иллюзия. Природа наших ощущений и чувств единая у всех, и качественно они однородны; различия же – в реальной, фактической обстановке их, внешней и внутренней. Человеку, которому абсолютно чужды, например, чувства восхищения или зависти, трудно было бы понять их в другом, даже если вся душа последнего была бы «открыта нараспашку». Но у каждой зависти или восхищения есть своя особая история, происходившая в различной обстановке и с различными действующими лицами, и это-то и делает мою зависть и мое восхищение отличными от всех других. А эту историю как раз и можно рассказать словами. И такие рассказы мы все понимаем при всем разнообразии в них обстановки, характеров и перипетий; они составляют один из важнейших и самых сильных элементов художественной литературы.
Конечно, средства языка представляют обобщение. Мы вынуждены высказываться готовыми словами. Язык в этом отношении является как бы фильтром, отцеживающим субъективное, то есть принадлежащее именно мне – и только к этому и сводится «субъективность». Но в этом и состоит всеобъемлющее – одновременно простое и чудесное – свойство и значение языка, его общественная и культурная сила. Благодаря языку отфильтровывается и остается в стороне жесткая пленка моего «я», и мое переживание и мысль получают всем понятное, общезначимое общечеловеческое выражение, приобретает объективное, почти вещественное бытие. Благодаря языку мы имеем возможность вкладывать свой опыт, свои стремления и интересы в общее дело, делая их всенародным достоянием, и тем самым обеспечиваем им более или менее длительное существование, влияние и развитие.
Наконец, каждое высказывание, особенно со стороны даровитого, красноречивого, умного, наблюдательного и искреннего человека, а тем более мыслителя, поэта, писателя, оратора, обогащает язык. История языка и литературы наглядно показывает, как выразительные средства слова не только все время обновляются, но и все более умножаются и становятся разнообразнее, пластичнее и тоньше. Мы видим воочию, как примитивная, еще топорная словесная работа достигает мало-помалу степени тончайшего ювелирного мастерства.
Не менее важна и другая сторона.
Участвуя от рождения в общем словесном обмене опытом, мы глубоко, всей своей личностью усваиваем не только средства выражения для наших мыслей и чувств, – мы впитываем в себя и самые способы и формы восприятия и мышления, выработанные народом, создавшим язык, приобщаемся ко всему опыту его жизни. Слушая и читая разные истории о борьбе чувств и разных путешествиях ищущей мысли, мы не только обогащаем и развиваем свой ум, но и делаем его более социальным, общечеловеческим. Мы приучаемся ставить собственные чувства и мысли в ряд переживаний и размышлений других, смотреть на вещи глазами других, становиться на их место, разделять их стремления и образ мыслей. Благодаря языку мы преодолеваем субъективную замкнутость и приобщаемся к коллективному мышлению и поведению.
Для каждого из нас в отдельности язык представляется готовой системой, почти что набором знаков и выражений, которые мы только комбинируем более или менее по-своему. Но язык – не набор инструментов, и наша речь не просто мозаика. Язык – есть действие, живое дело, творческая работа. Если мы почти не замечаем в нем движения, если он кажется нам застывшей глыбой, то только потому, что движения эти для нас редко становятся заметными – они, так сказать, «молекулярные». Все, что каждый из нас выскажет за всю свою жизнь, будет более или менее ничтожным колебанием немногих частиц в массе языка. Но сумма этих отдельных колебаний – многомиллионная – в целом так велика, что язык оказывается подвижным, пластичным, текучим. От поколения к поколению, от эпохи к эпохе язык пересоздается, перестраивается очень значительно. В этом творчестве языка участвует весь народ в целом и каждый человек полностью.
5. Язык и родина
Мы приучаемся мыслить, усваивая язык, мы мыслим преимущественно с помощью слов, и самое сознание наше строится средствами языка. Наши чувства и мысли являются нам благодаря этому в формах мыслей и чувств той среды, которая нас воспитала, общества, в котором мы живем, народа, к которому мы принадлежим. Что бы я ни говорил, что бы я ни думал, это всегда будет неизбежно русская речь – потому что и речь и мысль строится у меня в системе русского языка. Тургенев большую часть жизни прожил во Франции. Но он писал свои произведения по-русски и с негодованием возражал ча замечания, будто он даже сочиняет по-французски: «Я могу творить только на русском языке».
И сознание самого простого человека, и гений величайшего поэта, выражаясь в том же языке, глубочайшим образом объединены между собой, потому что рождены в той же утробе родного языка и питаются его общими корнями. Они, можно сказать, вышивают очень различные по ценности и мастерству узоры, но по той же канве особого плетения и тем же особым набором ниток. Это единство основы и создает главным образом национальное единство. Язык – один из основных, характерных признаков народности. Это как бы самая ткань национальности, вторая, внутренняя родина, лоно души, в которой рождаются, вскармливаются и образуются наше сознание и наша личность.
Поэты-футуристы пытались составлять слова заново – из старых корней или даже прямо из отдельных звуков речи. Но это были довольно бесплодные усилия. Научная статья еще может быть написана в бесцветных международных терминах, математическая работа может быть изложена даже в чистых формулах. Но поэзия оперирует не только понятиями и воспринимается, конечно, не только умом, но и всеми чувствами, «сердцем», и потому не может пользоваться искусственными словами, не имеющими той внешней и внутренней резьбы, которая более или менее явственна в исторически сложившихся языках, и не вызывающими поэтому как бы по волшебству целого роя представлений, ассоциаций и воспоминаний, благодаря которым родное слово находит в нас живой, глубокий, полнозвучный отклик.
Французское бонёр(bonheur) или немецкое глюк(Glück) более или менее соответствуют по значению русскому счастье,но для нас они не обладают и в малой степени той полноценностью и полно-эначностью, не имеют того глубокого умственного и чувственного фона или ореола, которым обладает наше счастье:в этом слове нами чувствуется как бы сияние, пение, сладость – неуловимые, но властные следы пережитых нами счастливых минут.
В одном из рассказов Д. Острова кто-то, узнав, что птицапо-немецки фогель(Vogel), говорит с негодованием:
– Тьфу! Разве это подходящее слово? В нем свиста нет. То ли дело наше птица– крылья растут, лететь хочется!
Для немца, конечно, наоборот, наше птицабудет казаться невыразительным, ничего не говорящим сердцу словом.
Но отношение русского человека, и славянина вообще, к родному языку, пожалуй, отличается особенной полнотой и силой чувств. Славянские языки сохранили до сих пор большую отчетливость в строении слов и прозрачность их первоначальных, наглядных значений, – во французском или английском языках эта внешняя и внутренняя резьба уже сильно стерлась. Этоделает русский язык ближе и глубже понятным, будящим более полный и живой отклик в русской душе. Недаром в основе славянских племенных имен лежит слово: словене, Бовины, словаки, словинцы,а языку славян значило также и народ.Еще в «Памятнике» Пушкина это слово имеет значение народность.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий
Тунгус, и друг степей калмык.
В других европейских языках этих замечательных особенностей нет.
Вряд ли не сказалась на русском языке и существенная особенность нашей исторической судьбы. Почти все европейские народы меняли родину, так как были пришельцами, завоевателями. И во всех европейских странах менялись – иной раз очень резко – как народность, так и язык. Во Франции и Англии это произошло трижды, в Испании четырежды. Русь была исконной нашей родиной и никогда не подвергалась завоеванию. Русская земля, русский народ, русский язык на всем протяжении истории сохраняли коренное и неразрывное единство. Это не могло не создать в русском человеке неотъемлемой патриотической преданности родному языку.
