Текст книги "В мире слов"

Автор книги: Борис Казанский

Так пробивается стена пресловутого тупика: что было раньше – мысль или речь, понятие или слово? Раньше того и другого было изготовление орудия. Применение орудия привело к изобретению слова-наименования, слова-понятия.

3. Язык и народ

Возгласы, созданные изготовлением орудий, можно назвать «словами» только принципиально: они знаменовали объект. Но это были еще не слова. Это было, конечно, что-то менее определенное, более сложное или, вернее, слитное. У нас теперь это соответствовало бы целой фразе, и даже больше чем одной фразе, потому что в этом возгласе должны были уже заключаться в зародыше – еще нераздельно (как и самый возглас был еще нечленораздельным) все стороны. Ведь и само орудие было для человека и осуществлением технической работы, которой он гордился, и творением, которое он любил, и чудесной вещью, пред которой он благоговел. Но это было, так или иначе, высказывание о вещи.

В этом смутном, бессвязном, слитном, многозначном «слове» мало-помалу выделяются те или другие, более ясные значения. Сама работа, сам материал вызывал на их сравнение, на выбор, требовал различения и оценки, развивал способность к анализу. Приемы делались отчетливее, разнообразнее, тоньше, приходилось пользоваться и разным материалом, для которого нужно было искать новой техники: сама вещь приобретала разные формы и служила различному употреблению. Соответственно этому дифференцировалось мышление и разграничивались и разнообразились слова. Еще важнее было общее развитие. Орудие было и оружием. Оно делало человека сильнее, мужественнее, увереннее. Оно расширяло круг его деятельности, делало его существование более безопасным, более обеспеченным, открывало ему огромные возможности. В обработке камня человек пришел к умению высекать огонь. Это был новый гигантский шаг, новое мощное средство создания культуры. Человек получил возможность жарить мясо – и от собирательства он переходит к охоте, от случайной и скудной пищи к обильной мясной еде, которую можно было и заготовлять впрок вяленьем и копчением. Огонь упрочивает оседлость. Население умножается. Охота ведет к организации, к власти, к дисциплине, к преобладанию мужчин. Уровень жизни повышается, коллективные связи усложняются и крепнут, сам человек становится сильнее, выше, стройнее, культура обогащается.

Развивается и обогащается с каждым поколением, с каждым этапом материальной и общественной культуры и человеческий опыт и мышление.

Как создавался язык? Это было творчество, подобное поэтическому, ораторскому и научному. Мышление словами сопровождалось первоначально особым напряжением и подъемом. Оно происходило, конечно, громко, вслух. Оно имело важное общественное значение. Вероятно, оно сопровождало значительные действия – уход за огнем, сбор на охоту, изготовление орудий. Оно было как бы публичной речью, но вместе с тем и поэтической песней и магическим заклинанием. Надо думать, что оно совершалось коллективно, в «хоре» своего рода, повторявшем возгласы одного.

Нужно было особое дарование, чтобы вложить в возглас новое, более определенное или более выразительное содержание или создать новую форму слова применительно к моменту. Только особая, значительная, волнующая обстановка могла оправдать создание нового слова и дать ему поддержку. В моменты общего возбуждения – перед общей опасностью, при общей облаве, в общей работе, за общей игрой – испускались возгласы, которые подхватывались и повторялись другими.

Только в такой исключительной обстановке, только в таком общем повторении могли быть усвоены многими новая форма и новое значение удачного слова и войти в общее употребление. В эти слова вкладывались опыт бывалого охотника, дарование поэта, авторитет вождя. Они обладали повелительной силой как первоначальные сигналы, обязательные для всех и необходимые для существования орды. Они усваивались как наследие предков, как голос всей орды, как обрядовая формула. В этом – корень могущества слова, которое таится в нем до сих пор.

Наш знаменитый физиолог, академик Павлов говорит: «Слово – многообъемлющий условный раздражитель. Оно связано всем опытом жизни человека со всеми внешними и внутренними раздражениями, оно все их сигнализирует, все их заменяет. Отсюда почти неодолимая сила внушения. Реальное раздражение, например, от сладкого вещества, идущее прямо в соответствующую нервную клетку коры мозга, должно бы быть сильнее, чем раздражение только словом горький,однако гипнотизируемому можно внушить сладкий вкус, несмотря на то, что он пробует в действительности горькое».

Столь же внушительна и власть слова как коллективного акта и коллективной идеи – оно организует и направляет общество.

Первобытные люди жили разбросанно и разобщенно, небольшими ордами – какая-нибудь сотня человек на сотни квадратных километров; только на таком пространстве могли они собирать достаточно пищи, чтобы прокормиться. Поэтому развитие речи очень долго – в течение многих веков протекало не единым потоком, а отдельными мелкими струйками.

Известны случаи, когда дети североамериканских индейцев терялись в лесах и вырастали сами по себе. Когда их находили – иногда уже взрослыми – оказывалось, что они создавали себе собственный язык, на основе, конечно, того запаса слов и понятий, который унесли с собой детьми. Нечто подобное происходило и с первобытными ордами, дробившимися и расходившимися по мере размножения.

Конечно, быт этих орд изменялся мало и медленно. Надо думать, что и речь в них различалась не более, чем каменные орудия, которые у них изготовлялись. Но природа и условия жизни не везде были одинаковыми, и естественно, что в иных ордах возникали новые слова, а прежние получали новые значения и формы или забывались. Произношение также могло изменяться. Жизнь была полна случайностей, опасностей и бедствий. Некоторые орды иногда погибали целиком от голода, холода, болезней, другие – могли слиться с соседями. Это были века хаотического, неустойчивого существования речи во множестве отдельных струек.

С переходом к охоте стали возможны – и даже нужны – более многочисленные орды и объединения соседних орд для совместных облав. Быт их, естественно, стал более оседлым, условия жизни улучшились, культура повысилась. Пещеры Испании и Южной Франции были обитаемы в течение ряда веков многочисленным населением, стоявшим уже на довольно высокой ступени культуры. Сохранившиеся до сих пор рисунки (краской) на стенах и сводах пещер и резьба по кости и камню обнаруживают замечательную наблюдательность и зрительную память художников – это подлинное искусство. Оно обнаруживает и развитые религиозные, магические и тотемистические представления. Археологические находки свидетельствуют о крупной охоте, которая требовала большой организации, дисциплины, разделения труда и других важных показателей сравнительно высокого общественного строя. Наверное и в области речи сказывалось это развитие и творческие способности этих древних людей – словарь обогащался, формы умножались, уточнялись, разнообразились.

Но эти охотничьи крупные орды были непрочными объединениями, которые распадались и снова сочетались по-иному в зависимости от изменчивых условий существования. И речевые потоки соответственно то разбивались на мелкие струйки, то вновь сбегались в новые ручьи. При этом, конечно, речь переживала более или менее сильные изменения – то обогащалась новыми словами и формами, то обеднялась, то сменяла одни выражения на другие.

Только когда орда превращается в племя, объединенное родовой связью и общим оседлым хозяйством – с началами скотоводства и земледелия, – возникают уже крупные, более постоянные и стойкие речевые потоки, которые можно по справедливости назвать языками.

Все существующие в настоящее время языки, даже самых отсталых племен – например австралийцев, которых европейцы застали еще на стадии каменного века, – представляют уже вполне развитые системы, сложившиеся в течение длительного, тысячелетнего развития племенного быта. Конечно, чем проще этот быт, тем уже и мельче умственная жизнь и тем ограниченнее язык по своему словарю и грамматическим средствам. Но было бы ошибкой думать, что тем проще и самый язык. Дело обстоит скорее наоборот. Мы, например, говорим: ты спишьи твои сони даже я сплюи мой сон,то есть употребляем разные формы или даже разные слова для выражения принадлежности предмета и состояния. Меланезийцы могут обходиться в этих случаях одной формой, то есть как бы говорят мой сонили мои спать– глагольные и существительные формы у них не так четко разграничены, как у нас. Но зато принадлежность выражается у них различно, смотря по тому, о какой категории предметов говорится. Так, лима-кузначит моя рука, лима-ну, —это его рука,но эти местоименные приставки применяются только к частям тела. Для слов, означающих утварь, берутся другие, например, его корзинабудет нонд тапара,для названий животных опять другие. Его жена, его собака, его рана, его ловля, его сонопять выражаются по-другому. Оказывается несколько десятков различных слов, имеющих, казалось бы, значение того же местоимения – но для меланезийца это, очевидно, не так. Для него принадлежность собаки далеко не то, что принадлежность жены, а принадлежность ноги не то, что принадлежность сети и так далее. И разве это нелепо? Конечно, отношения в этих случаях очень разные. Но мы обобщили их в отвлеченное понятие егоили мое,а меланезийцы нет, их представления и самые способы мышления остаются предметными, вещественными. И для них они, очевидно, разумнее и удобнее, чем наши.

* * *

Русский язык складывался из племенных наречий, установившихся в эпоху удельной раздробленности Руси. Объединение страны под властью Москвы в XV веке положило начало и объединению языка: московский говор сделался, естественно, официальным языком Московского государства. Но и до нашего времени еще сохраняются областные говоры – различия произношения, грамматики и словаря, особенно в сельских местностях.

Мы следим преимущественно за историей литературной речи, в особенности за вершинами ее в творчестве поэтов, писателей, публицистов, ораторов. Конечно, великие художники слова – изумительные ювелиры, смелой и тонкой резьбой создающие новые образцы, новые оттенки значений, новые линии и грани словесного мышления. Поколение за поколением шлифует язык и мысль об эти грани. Не только А. С. Пушкин, но и «Слово о полку Игореве» 750-летней древности и даже древнегреческие «Илиада» и «Одиссея», которые еще на 2000 лет древнее, продолжают служить гранильными станками высокой силы для любого языка. Это, конечно, высоты языкового творчества мирового значения. Под их влиянием преобразуется грамматика, семантика, даже словарь. И все же это только вершины. И было бы ошибкой сводить к ним все творчество языка. Как ни высока и ни богата литература, даже наша, русская литературa, она все-таки – только верхушка, освещающая и преображающая опять-таки только верхний слой языка. Основной же, глубокий массив представляют областные наречия, местные говоры, живое просторечие городов и деревень. Так было у нас до Октябрьской революции, когда интеллигенция была более или менее оторвана от народных масс, а массы были малограмотны и лишены образования и чтения.

Но история литературы наглядно показывает, как от эпохи к эпохе ширился поток литературной речи, раздвигая узкие берега классового сознания и жесткие фильтры «классического» слова. Н. В. Гоголь после А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова казался грубым, Ф. М. Достоевский рядом с И. С. Тургеневым производил впечатление небрежного. Потом пошли нападки консерваторов, строгих защитников «чистоты» языка на М. Горького, на В. В. Маяковского. Но литература все глубже и глубже вспахивала толщу русского языка. И все же до сих пор наша литературная речь далека еще от полноводности. Как-никак литературная речь – преимущественно речь письменная, связанная традицией и навыками книжной, отвлеченной мысли, сохраняемыми более или менее узкой средой.

Общеобязательная школа и общедоступная печать, развитие общественно-политической сознательности, всеобщее участие в культурной жизни страны приобщают наш народ к литературе. Литература становится общим достоянием. Все становятся причастны культурному творчеству, и язык все более добывается не случайными личными находками самоцветов и не уединенным мастерством ювелиров, а общей разработкой всей толщи драгоценной породы и монументальными национальными сооружениями.

При всеобщем участии народа в культурной и общественной жизни страны, при общеобязательном образовании и общедоступной печати, с каждым поколением, с каждым выпуском школ и вузов, с каждым новым тиражом литературных произведений все более уравнивается городская речь с сельской, стираются резкие отличия местных говоров, создается подлинно единый русский национальный язык.

Любое слово является историко-культурным свидетельством. Наше пероуказывает, что писали у нас сначала гусиными перьями. Городпервоначально был огороженным укрепленным убежищем. Островбуквально означал сушу среди реки или сухой холм среди болотистой равнины – значит славяне не знали морских островов. Учитывать, запросы, итоги– выражения, перенесенные из торговых, денежных кругов, когда буржуазия выдвинулась на место дворянства. Хваткапоявилась из охотничьего жаргона; ребром, примазаться– из картежного; срезаться, провалиться– из школьного и так далее.

Можно определить в языке слои, отложенные дворянской речью, и позднейшие – демократические, мещанские, крестьянские, пролетарские. Каждая эпоха создает новые слова и накладывает свой отпечаток на старые.

Каждое слово имеет свою историю, и история эта обусловлена историческими событиями, обстоятельствами общественной жизни, фактами культуры и техники. Вместе с тем оно представляет своеобразный человеческий документ, как бы запись в дневнике общественного сознания. В этом смысле П. А. Вяземский называл язык «исповедью народа». С этой точки зрения «толковые словари» – например составленный В. И. Далем более ста лет тому назад или недавно под редакцией проф. Д. Н. Ушакова – представляют отнюдь не сухие справочные пособия, а ценные, глубоко интересные книги. Это хорошо выразил поэт С. Маршак:

 
На всех словах – события печать.
Они дались не даром человеку.
Читаю: «Век… От века… Вековать…
Век доживать… Бог сыну не дал веку…
Век заедать… Век заживать чужой…»
В словах звучат укор и гнев и совесть.
Нет, не словарь лежит передо мной,
А древняя рассыпанная повесть.
 

Полный исторический словарь русского языка, которого у нас до сих пор все еще нет, будет всеобъемлющей энциклопедией, или, вернее, летописью русской мысли и русской жизни с древнейших времен. Это будет истинно та «Голубиная книга», содержащая все знания и всю мудрость, о которой рассказывает известная наша былина:

 
Долины та книга сорока сажен,
Поперечины та книга двадцати пяти,
Велика та книга Голубиная!..
И все в этой книге написано:
Отчего начался у нас белый свет,
Отчего у нас звезды частые,
Отчего у нас зори ясные?..
Отчего цари зародилися,
Отчего и князья с боярами,
Отчего крестьяне православные?
Который у нас город городам мать,
И которая гора всем горам мать,
И какое древо всем древам мать,
И который зверь всем зверям мать?..
Читал ту книгу Иван Богослов,
Читал ту книгу ровно три года,
Прочитал во книге только три листа…
 

И действительно, бездонно глубок и необъятен мир слова. Каждое слово имеет свою судьбу, и судьба эта множеством нитей связывается с другими словами в каждом из последовательных слоев. И каждое слово своими корнями уходит в глубь истории. Если бы можно было спуститься по всем фазам существования хотя бы одного слова до самого первого его начала, до самого последнего его корня, то мы по этому одному слову могли бы восстановить все развитие языка и понять самое происхождение речи! Больше того, мы могли бы по истории этого слова проследить чуть ли не ход всего общественного и культурного развития человеческой мысли, определившей изменения его форм и значений.

Мы не можем этого сделать. Но мы знаем не одно слово, а множество слов, множество языков и умеем уже прослеживать историю их за несколько тысяч лет. Это только начало – научное языкознание работает всего полтораста лет. И каждое поколение лингвистов открывает новые явления языка, новые законы развития речи и все шире, глубже и тоньше разбирается в фактах и проникает в природу слова. Книга языка беспредельна, как сам человек и самый мир, но каждый, кто возьмется читать ее, – будучи, конечно, вооружен лингвистическими знаниями и методами, – прочтет ее по-иному, поймет ее лучше, чем предшественники.

Моя небольшая книжка, может быть, побудит к чтению этой великой книги бытия и сознания.

Примечание

Стихи из «Голубиной книги» и из «Песни о Лазаре» цитируются по записям писателя и литературоведа Ю. Н. Тынянова, сделанным им во Пскове в 1912 году.