Текст книги "В мире слов"
Автор книги: Борис Казанский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Б. В. Казанский
В мире слов
Слово и дело
Копаясь в архивах, наткнулся я на книжку славную… Как-то так сказано у Пушкина, которого мы вспоминаем каждый раз – вольно или невольно, – приступая к разговору о русской словесности в частности и о языке в целом. Я действительно наткнулся на работу Б. В. Казанского – сначала на ее название; правда, не в архиве, а в списке использованной литературы: в одном из довольно старых лингвистических исследований автор прилежно перечислил еще более старые труды своих предшественников и учителей. Имеет ли смысл возвращаться к научно-популярной литературе пятидесятилетней давности? Язык меняется, в последнее время эти изменения приобрели стремительный и, иногда кажется, гибельный характер для русского языка, и, видимо, сегодня должны прозвучать новые идеи, произойти современное осмысление… Затевая свою «Русскую словесность», мы обратились к новому поколению языковедов – к студентам, аспирантам, молодым преподавателям, у которых в силу исторических перемен появилась возможность пользоваться любыми источниками, копать глубоко, говорить смело, без оглядки на ложных идолов от языкознания и без страха перед политическими истуканами. Но призыв к младому поколению прозвучал гласом вопиющего в пустыне: в портфеле издательства не появилось ничего стоящего… честно говоря, вообще ничего не появилось; видимо, в силу тех же исторических перемен более обеспеченное бытие пристрастило сознание сегодняшних россиян ко всему приятно-развлекающему, неглубокому, недалекому, неотягощающему… и сиюминутному. Все, что вышло до сих пор в «Русской словесности» – это переиздания заметных, достойных работ, созданных, кстати, вопреки тогдашним ложным идолам и политическим истуканам…
Труд Б. В. Казанского, когда мне удалось познакомиться не только с его названием – «В мире слов», но и с его содержанием, оказался именно тем, что Пушкин называл славной книжкой. Как и другие языковеды, автор говорит, что язык – нечто живое, но, в отличие от многих других, он не превращает его в своем исследовании в мумию для препарирования. Мир слов – необъятен, и пишущий, рассчитав свои силы, отобрал для рассказа немногие темы. Это получился именно рассказ: о словах-валунах и словах-эмигрантах, об обрусевших иностранцах и перекрещенцах, об алхимии, алкоголе и английском портере, о шумовке, которая, как нам кажется, как-то связана с шумом, но чье название, оказывается, происходит от немецкого слова, обозначающего пену…
Борис Васильевич Казанский (1889–1962) был литературоведом и переводчиком. В 1913 году он окончил историко-филологический факультет Петербургского университета, работал в этом университете на кафедре классической филологии. Он исследовал античную литературу и творчество Пушкина.
Книга «В мире слов» была напечатана впервые в 1958 году. По прошествии пяти десятилетий она украсила нашу «Русскую словесность».
К. Васильев
Могущество слова
Мы начинаем говорить в таком раннем возрасте и так исподволь, что и не помним, как это было, да и не задумываемся над этим. Говорить для нас так же естественно, как ходить. Это не то, что игра на скрипке или хотя бы вязанье.
Но попробуйте спросить себя: как это получается, что мы говорим? Что такое слово? И оказывается, что речь – такая сложная и хитрая штука, с которой не сравнится самый мудреный механизм. И что слово, пожалуй, самая удивительная вещь на свете.
Нетрудно понять, что можно усвоить в точности сотни различных движений руками, необходимых рабочему. Эти движения видимы; их направляет и проверяет глаз; они обрабатывают осязательный материал, которому требуется придать известную форму; они создают определенную вещь, которую можно оглядеть, ощупать, взвесить, измерить, испытать разными способами; наконец, они производятся с помощью орудий, приборов, станков, специально назначенных для этого.
Но механизм нашей речи составляют такие приспособления, которые предназначены от природы Для другой цели: губы, язык, зубы, гортань, легкие. И материалом служит здесь нечто невидимое и неосязаемое – дух. И производятся при этом слабые неопределенные шумы, длящиеся лишь мгновенье. Какая тут может быть точность?
Попробуйте подметить, например, чем отличается произношение звука тот л или д, – вряд ли это вам удастся. А между тем вы никогда не ошибетесь и не скажете таскатьвместо ласкатьили тоскавместо доска.
А слово? Разве не удивительно, что комбинация маленьких шумов имеет смысл, понятный миллионам людей? Вот вы слегка шевелите губами, языком, нижней челюстью, чуть напрягаете гортань – и окружающие понимают ваши желания, чувства и мысли. Как это происходит? Как создались, откуда взялись названия всем вещам, выражения для всяких ощущений и понятий?
Мало того, вы можете молчать – и все же слова как-то проходят в вашем сознании, как будто мы говорим даже молча. И не то, чтобы вы разговаривали сами с собой, нет – вы просто думаете. Оказывается, мысль – это речь внутри нас, немая речь. Разве это не удивительно?
Попробуйте представить себе, что осталось бы вокруг нас, если бы не было речи? Не было бы общения между людьми, то есть не было бы общества, не существовали бы письмо и печать, а с ними литература и наука; не было бы мысли, не было бы культуры, не было бы человека! А ведь речь – это только легкий шум, только ряд слабых сотрясений воздуха на пространстве немногих метров, – казалось бы, нечто совершенно ничтожное. Однако смотрите, какие грандиозные результаты достигнуты благодаря речи!
Слово может ранить больнее, чем нож, отравить смертельнее, чем яд. Оно может потрясти массы людей, побудить к действию целые народы. Тысячи пушек, взрывы сотен тонн динамита, усилия миллионов рук не могут сравниться с силой слова. Разве это не удивительно?
Откуда эта всесильная, почти волшебная власть? Недаром в старину люди верили в колдовскую силу заклинания, проклятия, молитвы.
Слово существует физически только в нашем дыхании, в нашем голосе, в движениях языка и губ, в каких-то мозговые процессах. Все это мимолетно, неуловимо, призрачно, как тень от пролетевшей птицы. И однако слова так же реальны, как окружающие нас веши. Это не наши личные, произвольные изобретения. Слова существуют независимо от каждого из нас. Их форма и значение общеобязательны и незыблемы. Они очень древни – древнее государств и городов, древнее самых древних вещей, которые находят в археологических раскопках и хранят в музеях. Слова, можно сказать, самая древняя «вещь» на свете. Тысячи лет тому назад наши предки произносили те же слова, что и мы, – естьи пить, яи ты, матьи дочь, солнцеи море.
Слова действительно «прочнее бронзы и древних пирамид», как говорил о своих стихах римский поэт Гораций почти 2000 лет тому назад. Разве это не удивительно?
Глава I
КАК МЫ ГОВОРИМ
1. Фабрика речи
Рот служит от природы для того, чтобы хватать, кусать и жевать пищу. Это что-то вроде мясорубки. Но человек использовал его для новой, совершенно другой цели – для речи. Он превратил эту мясорубку в своеобразный музыкальный и шумовой инструмент: легкие исполняют роль мехов; связки гортани дрожат, вибрируют, как струны, производя звук, который мы называем голосом. Различные положения языка и губ, так или иначе стесняющие или осложняющие течение воздуха через полость рта наружу, формируют звуки.
Как будто просто. Но посмотрите, как тонко работает этот простой инструмент. Чуть больше, чуть меньше раскрываются, растягиваются или выпячиваются губы, немножко круче выгибается спинка языка – и полость рта принимает различные формы, как будто сменяются шесть органных труб различных регистров, и слышатся разные звуки голоса – а, э, и, о, у, ы– наши гласные.
Еще замечательнее шумовой аппарат, производящий шумы, которые называются согласными.
Одними губами произносится б; прижимая нижнюю губу к верхним зубам, производим в; прикладывая язык к верхним зубам – д, а несколько иначе – з; упирая его в верхнюю десну, получаем ж; поднятием спинки языка к нёбу – г. Вот и все. Шесть приемов – шесть согласных. И больше не нужно!
В самом деле, оказывается, что ботличается от и, вот ф, дот т, з от с, жот ш, гот ктолько тем, что произносятся с напряжением гортани, то есть с вибрацией голосовых связок. Значит, б– это просто звонкое п, а п– это просто безголосое, глухое би т. д. Поэтому шепотом, когда голоса нет, мы можем произнести только глухие звуки.
По той же причине звонкие согласные в русском языке в конце слова и перед глухими согласными переходят в глухие – мы произносим слова лоби робкийкак лопи ропкий,но лбаи робость; рёф(рёв) и гат(гад), гаткий(гадкий), но рёваи гады; рок(рог) и рас(раз), но рогаи разом; муш(муж), фторой(второй), фставить(вставить), претставить(представить), но мужья, вдеть, взамен, предоставить.И, наоборот, глухие согласные перед звонкими озвучиваются, и мы говорим зделатьвместо сделать, збитьвместо сбить, сгубитьзвучит у нас как згубнть, сжечькак жжечь;мы произносим з зарей(с зарей), оджать(отжать), оддать(отдать).
Еще любопытнее, что мотличается от пи б,а нот ди ттолько носовым призвуком; м– тот же звук б, а н– то же д, только произнесенные в нос; ми нзвуки носовые.
Наконец, звук рпроизводится совершенно так же, как ж, только кончик языка при этом вибрирует, р– это вибрирующее ж. А лотличается от дтем, что по бокам языка остается узкая щель, по которой проходит воздух.
Видите, какое разнообразие звуков при чрезвычайной простоте средств – всего шесть основных движений языка и губ для согласных! На деле же их получается втрое больше. Все движения использованы так, что самый ученый анатом и лингвист едва ли придумают лучше.
Конечно, это разнообразие, эта расчлененность звуков речи дались человеку не сразу. И теперь еще это дается не сразу ребенку. Звуки младенческого лепета – слитные, вроде мбблл, пфхх, кхрр.
Мы не помним, как научились говорить, – уже в раннем детстве речь наша механизируется: губы сами собой выпячиваются или подтягиваются, смыкаются или раскрываются, язык делает то или другое движение или принимает нужное положение. Но первоначально каждое отдельное движение требовало сознательного усилия. Больше того, каждое движение нужно было сначала найти, освоить, координировать, сочетать с другими. Это не малая наука. Это, можно сказать, высшая из наук, которую ребенок изучает в течение первых лет жизни.
Понятно, что ребенок научается многому, глядя на старших. Но речь! Тут он может видеть только движения губ – и больше ничего. Не только голосовых связок, но и движения языка он видеть не может. И его не учат специально произнесению звуков, как учат глухонемых. Наставление: «Скажи па-па», – не многим помогает ему. В основном ребенок научается говорить сам. Видя, что старшие говорят, и слыша звуки речи, он начинает лепетать в подражание им, сначала без смысла, потом мало-помалу разбираясь в сочетаниях звуков, составляющих слово, и стараясь их воспроизвести.
Но в своих исканиях и упражнениях он может руководствоваться главным образом слухом. Он старается подражать звукам посредством движений губ и языка, – мудреное дело, не правда ли? Ведь это совсем разные вещи. И однако ребенок уже на втором году, а часто и к концу первого, понимает связь звуков с движениями языка и губ, с одной стороны, и значением слова, с другой. И постепенно, контролируя свои старания слухом, он вырабатывает себе своего рода «словарь» речевых движений, образующих слова. Это, конечно, гораздо более сложное дело, чем выучиться читать и писать. Но хотя и подсчитано, что для произнесения одного лишь звука речи, например м, требуется участие десятка тысяч мускулов, нервных волокон и узлов, – суть здесь не в технических, двигательных трудностях, а в гораздо более значительных и глубоких процессах.
Ведь и попугая можно научить произносить слова, хотя у него нет ни губ, ни зубов, и язык и полость рта у него совсем другие, чем у человека. Но говорить, то есть высказывать словами свои переживания и мысли, попугай не может.
* * *
Есть своеобразная болезнь – афазия, что значит безречие:это как бы паралич речи. Человек теряет способность произносить слова, хотя весь речевой аппарат у него в полной исправности. Он может производить какие угодно движения губами, языком, нижней челюстью, но он утратил умение управлять этим аппаратом так, чтобы производить звуки речи. Он как будто забыл, как это делается. Аппарат цел, но бездействует, как флейта в руках ребенка, не знающего, как с ней обращаться.
В 1861 году французский хирург Брока открыл, что управление речью помещается в определенном участке левого полушария мозга – в нижней извилине лобной доли, отдельно от центров общего управления движениями языка, губ, челюсти и гортани. Поражение этого «центра Брока» и влечет за собой потерю навыков речи.
Бывает и другая форма афазии – как бы речевая глухота. Аппараты слуха – ухо со всеми своими камерами и приборами – могут быть совершенно исправны; человек все слышит, слышит и звуки речи. Но они не сочетаются у него в группы, составляющие осмысленные слова, – они для него так же бессмысленны, как щебетанье птиц. Поражен опять не самый слух, а специальный центр речевого управления слухом, и человек как будто забыл язык.
Этот слуховой центр речи был обнаружен немецким физиологом Вернике в 1874 году в височной извилине левого полушария мозга, тоже отдельно от общего центра слуха.
Очевидно, в обоих случаях – и при речевой, и при слуховой афазии – прекращаются только специальные, умственные функции, необходимые для речи. По-видимому, специальные нервно-мозговые клеточки в центре Вернике действуют наподобие радиоприемников. Они улавливают в звуках речи, получаемых в центрах слуха, сочетания, составляющие слова, – в этом состоит восприятие слов. Соответственные клеточки в центре Брока подобным же образом переводят слова в соответствующие движения губ и языка.
Как будто просто. Но что такое слова? Что такое понимание? В этом все дело.
2. Значение и образ
Когда я слышу, читаю или произношу слово собака,перед моим умственным взором появляются прежде всего два образа – дворняга Нерон, приятель моего детства, и сеттер Сёрри, которого я знал в дни молодости. Эти образы, уже сильно стершиеся, сохранившие только самые типичные черты, – лохматый, желтоватый пес неопределенной породы и каштановый ирландский сеттер. Но прежде это были портреты. Если я останавливаю на них свое внимание, мне вспоминаются встречи с этими Друзьями, игры, прогулки и разные приключения. В связи с этим могут вспомниться и разные другие сцены, происходившие в той же обстановке, и люди, с которыми я тогда имел дело. А там придут на ум и впечатления, связанные уже только с этими людьми, а потом и другие – и так можно часами грезить, переходя от одного предмета или события к другому, совсем не связанному с собаками, безвольно отдаваясь потоку грез. Но я могу ограничить воспоминания только темой собаки – припомнить встречи с другими собаками, с которыми я сталкивался или о которых слышал или читал рассказы, и это тоже бесконечная вереница. Наконец, я могу просто фантазировать на эту тему, воображать разные приключения, сочинять целые повести о собаках.
Любое представление, подобно камешку, брошенному в воду, порождает волну, разбегающуюся кругами во все стороны, если внимание не ведет ее в определенном направлении. И никак нельзя предвидеть, куда занесет такой дрейф, – память и воображение безбрежны.
Но я могу и сосредоточиться на слове собака.Можно ли представить себе «собаку вообще»? Я отстраняю образы Нерона и Сёрри, и в умственном поле зрения получается что-то вроде передержанной фотопленки, на которую нечаянно заснято несколько собак разных пород – неясные образы сеттера, пойнтера, спаниеля, фокса, таксы, добермана, борзой, пуделя. Свести их в отчетливый и вместе с тем объединенный образ так же невозможно, как нарисовать общий контур таких различных деревьев, как ель, береза, дуб и тополь вместе.
И однако у меня бесспорно имеется общее представление собаки.
Еще определеннее обстоит дело с такими понятиями, как цена, срок, случай, ошибка, разница, давно, завтра, прилагательное, новость, добротаи другие. Их нельзя увидеть, как зрительный образ. Тем не менее эти слова понятны нам непосредственно, сразу. Но я тщетно оглядываю поле сознания – я нахожу в нем только слова и уверенность, что я их знаю, – и больше ничего. Как же так? По-видимому, значения слов складываются у нас с раннего детства, образуя своего рода «систему сигналов», на которые наша нервная система отвечает уже автоматическим «рефлексом». И вот при слове собакав сознании мгновенно всплывает след образов и впечатлений, хранящихся в нашей памяти. Это неопределенное отражение и есть общее представление собаки.
Но к непосредственным образам добавляются затем и более тонкие связи мысли, выражающиеся в переносных значениях, как собачья жизнь, собачья погода, деревянная физиономия, железная воля,а дальше и отвлеченные понятия, обозначающие то или иное отношение, например завтра,то есть день, который наступит после ночи, или ошибиться,то есть промахнуться, буквально – натолкнуться (на препятствие, на помеху). Наше понимание таких слов основано, следовательно, на непосредственном сознании этих связей и соотношений.
Но мы почти всегда можем как бы реализовать этот результат, осмыслить его предметно, как мы реализуем формулы Н2Оили 3 (5+ дг)/4.
Дело в том, что мы всегда можем осмыслить эти понятия. Мы можем представить себе этикетку с цифрой в витрине магазина или деньги, уплаченные в кассу, или человека, выкрикивающего цену за товар. Мы припоминаем, например, как Карл Маркс определяет понятие цены; или составляем, как умеем, собственное определение; или, наконец, просто называем другое слово для пояснения: стоимость, плата.Весь этот аппарат осмысления и иллюстрации слова ценав нашем распоряжении.
Вот это-то сознание, что мы можем разменять слово на представления, и делает его нам понятным. Слово – это как бы чек, который мы готовы оплатить (то есть осмыслить) из капитала всего нашего умственного опыта впечатлений, размышлений, воспоминаний, мечтаний.
Совершенно очевидно, какое удобство представляет мышление словами-понятиями. Только представьте, как сложно было бы высчитывать стоимость не в рублях и копейках, а сравнительно с другими товарами. В давние времена, когда еще не знали денег, за корову давали восемь баранов, за лошадь – три коровы, а за медный котел или саблю три лошади, – сложный счет, не правда ли? Мышление словами – это как бы денежное хозяйство мысли вместо старинного натурального товарообмена, которое дает возможность безналичных расчетов и сложных кредитных операций. Только пользование словами создает ту высшую ступень умственной деятельности, которую мы называем мышлением.
Такая фраза, как Я не мог бы выразиться по-своему и даже мыслить по-настоящему, если бы думал не по-русски,не заключает ни одного слова, которое можно было бы представить себе наглядно, образно. А ведь фраза простая и понятная сразу каждому. Но только словами можно передать такие элементы мысли, как отрицание, прошедшее время, возможность, степень состояния, условность, принадлежность и другие грамматические связи и отношения, которые выражаются союзами, предлогами, местоимениями, склонением и спряжением. Только словесное мышление могло создать сложное богатство и аналитическую тонкость нашего умственного хозяйства. И все эти формы и категории, вся огромная и сложная система языка приводится в движение и участвует в процессе нашей речи в то неуловимое мгновение, когда мы только принимаемся говорить.
Но речь далеко не исчерпывается словесным мышлением. Образное мышление составляет особенность поэтического, вообще художественного творчества. Но и оно является в значительной степени отражением словесного мышления и контролируется и направляется им. Даже сновидения, образующиеся при почти полной безвольности сознания, в значительной мере оказываются такой же проекцией, хотя в общем являются бессвязным течением представлений – действие происходит в двух местах одновременно, действующие лица превращаются одно в другое или сливаются в одно; самое действие отрывочно и изменчиво, потому что внимание не работает и мышление дрейфует от одной ассоциации к другой.
Однако и в том и в другом случае этот дрейф не случаен и не безразличен – он направлен в сторону определенного воспоминания или мысли, которые, как говорится, «камнем лежат на душе», хотя мы можем вовсе не давать себе в этом отчета и даже, напротив, бессознательно отгонять, вытеснять его из сознания. Поэтому сновидение и греза (которую искусственно возбуждают в пациенте) позволяют психиатру догадаться об этих застойных связях, «комплексах» в глубине души, иногда грозящих душевным заболеванием. Он подмечает колебание, задержку, волнение при том или ином слове, как рыболов движение поплавка, – очевидно какая-то нить ассоциаций, связанная с этим словом, задевает скрытую рану в сознании пациента.
Но и нормальное сознание и чистая совесть испытывают влияние глубоких душевных движений, в которых люди обыкновенно даже не отдают себе отчета. Иногда какое-то удачно выбранное слово может оказаться для любого из нас своего рода магическим «сезамом», способным открыть вход в ту или иную пещеру, где спрятаны сокровища…
Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Лермонтов был очень чуток к этому подсознательному значению слов. В его стихах всегда в большей или меньшей степени чувствуется душевное ранение. И он сам признается:
Я их от сердца отрываю,
Чтоб муки с ними оторвать…
И вообще пленяющая нас сила и прелесть поэзии состоит преимущественно в подборе и сочетании слов и образов, способных особенно живо вызывать в нас ассоциации, связанные с глубокими влечениями и волнениями души. То же можно с полным правом сказать и о политическом и военном красноречии. Некоторые слова являются настоящими аккумуляторами огромной силы действия.
Таковы, например, свобода, Россия, Родина, Москва.Каждое из них подлинно
Из пламя и света
Рожденное слово.
Вот пример мобилизации всей души по одному слову:
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось! —
восклицает Пушкин, приступая к описанию приезда Татьяны в Москву. Эти взволнованные, насыщенные строки, казалось бы, слишком значительны для такого обыденного эпизода. Но нетрудно угадать, какие чувства и воспоминания волновали самого поэта, когда он писал эти стихи.
Москва для Пушкина – сердце России, и это было не только сознательным убеждением, внушенным живым знанием русской истории, запечатленной чтением недавно изданной патриотической «Истории государства российского» Карамзина. Москва была его родиной – он там родился и провел все детство до поступления в Царскосельский лицей, и другого своего дома он с тех пор никогда не имел. Долгая разлука, бездомная жизнь вдали от родной семьи должна была обострить его глубокую привязанность к своему городу. К тому же вскоре после того, как он его покинул, Москва, его Москва, была оставлена жителями, занята французами, сожжена. Это не могло не потрясти впечатлительного мальчика до глубины души – ужасом и вместе с тем восторгом и гордостью. Недаром поэт тут же вспоминает о несбывшихся ожиданиях Наполеона:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Вся Россия испытывала тогда эти патриотические чувства. Москва стала вдвойне святыней для русского народа. Наконец, Пушкин впервые увидел вновь Москву только через пятнадцать лет и в исключительной обстановке, в критический момент, когда его доставил туда фельдъегерь на личный допрос к царю, и эта встреча должна была решить судьбу поэта. Понятно, что Пушкин жадно всматривался в лицо родного города, в который он въезжал – может быть, чтобы навсегда расстаться с ним и со всеми своими надеждами… Эти сильные и сложные переживания, несомненно, ожили в душе поэта, когда он представлял себе въезд Татьяны в Москву.
Но имя Москвауже само по себе действовало магически, особенно, конечно, когда дело шло о защите ее от врага. Помните, у Лермонтова командир говорит, «сверкнув очами», перед сражением при Бородине:
Ребята! не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!
И этого достаточно. Священное имя – Москва – воспламеняет чувства, овладевает волей, мобилизует все деятельные средства человека, приводит в Действие весь механизм рефлексов, нервных путей и мозговых центров, как военная команда.
Если бы мы располагали средствами проследить все, что происходит в существе человека, когда он слышит или произносит такие слова, мы узнали бы во всей полноте, какая огромная, сложная и мощная вещь слово, эти шесть коротеньких звуков, этот мгновенный контакт между двумя извилинами головного мозга!
