Текст книги "Алые погоны"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА VIII
Артем Каменюка
Боканов познакомился с капитаном Беседой в офицерской столовой. Во время обеда они сели за один столик, разговорились о работе и сразу почувствовали расположение друг к другу.
Боканову понравился этот немного располневший, но подтянутый офицер, коренастый и, казалось, особенно устойчиво чувствующий себя на земле. У Беседы было детски-круглое, сохранившее летний загар лицо, мягкий окающий рокоток и манера чуть растягивать слова.
Описывая Илюшу Кошелева, он так убедительно произнес: «чо-о-рненький, вроде меня», что Боканов ясно представил себе черненького мальчишку, наверно с таким же, как у Беседы, овалом лица и такими же умными, живыми глазами.
Пообедав, оба воспитателя зашли в соседнюю со столовой комнату, сели на диван, закуривая, – причем Беседа долго набивал табак и посапывал трубочкой, похожей на бочонок, – продолжали неторопливый разговор.
С людьми Алексей Николаевич Беседа сходился легко, и скоро Боканову казалось – они давние знакомые.
– Я ведь железную дорогу первый раз увидел, когда мне двадцать лет было, – словно сам немного удивляясь, рассказывал Беседа. – Темный рос. Кое-как три класса окончил. В 23-м году в комсомол записался. А через год в сельсовет избрали. Вскоре время подошло в армию идти. После нее – завод, рабфак, пединститут. Я иной раз сам удивляюсь: «Да неужто это ты, Лешка-лапотошник, капитаном Красной Армии стал?».
Он помолчал, попыхивая трубкой, виновато сказал:
– А на фронт не пришлось попасть…
Это было его больным местом. С первого дня войны он писал начальству рапорт за рапортом, мучился и стыдился, что «такой битюг, а отсиживается в тылу», сначала в пехотном училище, потом вот в Суворовском. Но его не отпускали, сообразуясь с интересами дела, и капитан завидовал фронтовикам, считал себя горьким неудачником и неоплатным должником. Сколько бы он ни работал, а работал он очень много, ему казалось это недостаточным, ничтожным по сравнению с тем, что делали сейчас для родины советские люди на фронте, и он с еще большим ожесточением набрасывался на работу.
Временами Беседе казалось, что воспитанники думают о нем пренебрежительно, потому что не было у него орденов. В действительности же воспитанники любили его как только могут любить дети человека справедливого, честного и веселого нрава.
Как-то в каптерке, где ребята получали обмундирование, загорелись электрические провода. Беседа мгновенно выхватил из кармана перочинный нож и, грузновато подпрыгнув, обрезал их. С тех нор ребята полюбили его еще больше. Но свои чувства они скрывали, опасаясь проявить «немужскую» слабость. Только однажды она прорвалась. Алексей Николаевич привез издалека семью – мать, жену и двух сыновей. В дороге меньший сынишка – Глебка заболел. Откуда-то о его болезни стало известно воспитанникам. Вечером, перед отбоем, к офицеру бочком подошел Кирюша Голиков – старший воспитанник отделения, с тонким вздернутым носом и тонкой петушиной шеей, при взгляде на которую казалось, что он вот-вот крикнет: «ку-ка-ре-ку».
– Товарищ капитан, – с несвойственным ему смущением сказал Голиков. – Мне отделение поручило… вам для сына… – И Кирюша начал неуклюже всовывать кулёк в руку Алексея Николаевича. Беседа сначала было не понял, что это, потом через газету прощупал кусочки колотого сахара, покраснел, возмутился, растрогался и, за напускной сердитостью скрывая готовые прорваться нежные ноты, воскликнул:
– Да что вы думаете, у меня сахара нет?!
– Так это же мы для вашего сына… За неделю собрали. Мы хотели мишку плюшевого, да не достали…
Не взять кулек было невозможно.
– … А на фронте не пришлось побывать, – сокрушенно повторил Беседа и виновато покосился на орденские планки Боканова.
Сергей Павлович начал рассказывать о том, что посадил вчера в карцер Ковалева.
– Ведь стоило, Алексей Николаевич?
– А за что он ударил Пашкова? – рассеянно спросил Беседа, еще поглощенный мыслями о своем.
Боканов впервые подумал, что он, собственно, не знает, в чем дело, но сейчас же решил, – это неважно в данном случае.
– Да за что бы ни было! – убежденно произнес он. – Ковалев затеял драку – и этим все исчерпывается.
Алексей Николаевич хотел было возразить, но обаяние Боканова-фронтовика было для него столь велико, что он, соглашаясь, сказал:
– Вам, конечно, виднее… А у меня, знаете, тоже есть одно чадушко – Каменюка Артем, воришка с немалым стажем…
– Как так? – удивился Боканов, невольно почувствовав облегчение от того, что разговор перешел на другую тему.
– Да так… Немцы его родителей повесили… Отец Каменюки – учитель физики, радиоприемник сделал, сводки наши принимал, переписывал их от руки, а мать распространяла. Вот Артем и осиротел в двенадцать лет. А тут подвернулись дрянь-соседи. Помогли мальчонке родительское добро по ветру пустить, а потом воровать научили, водку пить. Однажды напоили, он где-то с вечера под забором и свалился. А дело глубокой осенью было. К утру встать сам не может: ноги отнялись. Хорошо, что вскоре наши пришли, положили Каменюку в больницу. Поправился он и узнал от кого-то, что Суворовские училища открылись. Так верите ли, к секретарю Обкома собственной персоной явился: «Дяденька, – говорит, – пошлите в Суворовское…»
Так и попал к нам. Сначала все хорошо шло, а потом воровские навыки проявлять стал. Беда! Главное, Сергей Павлович, глаза у него нехорошие – недоверчивые, с неприятной мутью искушенности, видевшие много такого, чего им не надо было видеть. Очень нехорошие глаза! Я на них смотреть не могу спокойно, так и хочется вымыть, чтобы снова проглянула детская прозрачность…
* * *
… Группа ребят оживленно переговаривалась у высокого окна класса.
– Товарищ капитан, – позвал Илюша Кошелев, – можно вас попросить на минутку?
Беседа подошел, и ребята выжидающе стали заглядывать ему в глаза, стараясь прочесть, понравилось ли ему то, что он увидел? За стеклом, между двух рам, разложены в строгом порядке мортиры из глины, войско из желудей и воска, лодка викингов с носом в виде дракона, и таран, подвешенный на миниатюрных цепях к потолку передвижной будки на колесах…
– Хорошо! – похвалил офицер.
– Это у нас выставка оружия прошлых времен, – пояснил Кошелев, гордясь, пожалуй, больше всех, хотя он сделал только осадную лестницу.
– Баллисты нет, – заметил Беседа.
– Дадико делает… Струны достал…
– А щит Авилкин из коры вырезал, – ввернул Мамуашвили.
– Хорошо бы показать оружие нашей армии, – сказал офицер.
– Мы сделаем! – с готовностью воскликнул Илюша.
– Ну, делу время, потехе час! – строго произнес воспитатель. – Пора за уроки браться.
Все стали усаживаться за парты, доставать тетради и книги. Беседа подошел к «учебному уголку» – здесь, над полкой для тетрадей, висели расписание и календарь. Он посмотрел, какие завтра уроки, и, сев у стола, начал перелистывать классный журнал, незаметно наблюдая за ребятами.
Кошелев сразу принялся за работу. Ни на кого не обращая внимания, он, закатив глаза к потолку, шопотом учил стихотворение. Заглядывал на секунду в учебник, торопливо прикрывал его и снова с жаром шептал, держа палец, как закладку, между страниц.
На задней парте сидел Каменюка. Он был старше всех в отделении – ему шел четырнадцатый год. Сейчас Артем делал вид, что читает, на самом же деле мастерил в парте, из иголки и палочки, стрелу с бумажным оперением.
Алексей Николаевич подозвал его, спросил, с чего он думает начать подготовку уроков, и этого было достаточно: Артем стал серьезно заниматься.
Самсонов, как всегда, развлекался пустяками – перекладывал в парте пуговицы, обертки от конфет, катушки от ниток. Замечание, сделанное ему громко, не помогло. Тогда капитан, незаметно для Самсонова, стал наблюдать за ним, то и дело поглядывая на часы и что-то записывая.
Во время перерыва Алексей Николаевич объявил отделению:
– Внимание! Послушайте, как воспитанник Самсонов использует время самоподготовки.
И он прочитал:
– строгал палочку – 6 минут;
жевал резинку – 4 минуты;
перекладывал учебники – 5 минут;
чистил пуговицы – 7 минут…
Чтение этой записи помогло: последние два часа Сенька занимался усердно.
Больше всего хлопот доставлял Алексею Николаевичу Каменюка. Он имел свои представления о том, что хорошо и что плохо, свое понятие о красоте и чести.
Красивым, например, он считал чуть сдвинуть на бок фуражку, брюки заправить в сапоги и немного вытянуть их внапуск на голенища, ремень сдвинуть до отказа вниз на живот. Как никто другой, умел он быстро сгонять с лица улыбку задиры и заменять ее выражением невинности, а в случае опасности предупреждать курящих зловещим шопотом:
– Фитиль!
В классе Каменюка часто и незаслуженно обижал Павлика Авилкина, но когда однажды Павлик попал в беду, Артем, не задумываясь, поспешил ему на помощь.
Авилкин возвращался под вечер из бани в училище – строй ушел вперед, а он незаметно завернул за угол, чтобы купить семечек, и теперь не спешил догнать товарищей. Вдруг откуда-то вынырнули трое мальчишек, старше его, преградили путь. Ближе всех остановился, глубоко засунув руки в карманы коротковатых брюк, голенастый парнишка без двух передних зубов.
Из-за его спины выглядывало длинное лицо с хрящеватым носом, справа заходил еще один неприятель – большеголовый, плотный, на кривых толстых ногах.
Голенастый, циркнув слюной сквозь зубы, надвинулся на Авилкина.
– Ты куда, рыжий?
– Просто так… – заюлил Павлик.
– А вот я тебе блямбу печали приставлю, будешь знать – «просто так»…
В это время из-за угла показался Артем Каменюка (он тоже самовольно отстал от строя). Артем мгновенно оценил обстановку и смело ринулся на выручку.
– Дай пройти! – потребовал Каменюка у задиры.
– Вали назад, тараканам здесь прохода нет!
– А ты что, улицу закупил?! – вскипел оскорбленный Артем.
– И закупил!
– Отойди, говорю!
– Вот я тебе приставлю блямбу. – пообещал снова голенастый.
У обладатель хрящеватого носа пододвинулся к своему вожаку, а большеголовый, посапывая, норовил очутиться за спиной Каменюки. Артем оглянулся, ища глазами Авилкина, но тот, воспользовавшись перебранкой, исчез.
– Сымай звездочку, – нахально протянул руку к фуражке Артема вожак и призывающе подмигнул большеголовому.
На другой стороне улицы показалась фигура какого-то мужчины. Противники Каменюки замерли, – решили переждать, пока прохожий скроется.
Каменюка подумал, что вот сейчас еще можно улизнуть, прыгнуть в сторону, в открытую калитку, что можно позвать на помощь, но тотчас решительно одернул гимнастерку, вызывающе выдвинул вперед плечо с погоном и остался на месте.
Когда шаги прохожего затихли, начался бой. Трудно сказать, чем закончился бы он, если бы не вмешался оказавшийся случайно поблизости майор Веденкин; во всяком случае ясно было одно – Артем не собирался отступать или сдаваться.
К большому его удивлению, майор не рассердился, не стал отчитывать, а только сказал:
– Молодцом! Никогда не робей! – и, сочувственно поглядев на измятый костюм Каменюки, достал откуда-то булавку и, взявшись за кран оторванного погона Артема, предложил:
– Давай-ка пришпилю!
Дойдя до ворот училища, Артем вытащил суконку, которую неизменно носил в кармане, почистил ботинки, долго стирал пятно с брюк и только тогда вошел во двор.
Через несколько дней, в разговоре с капитаном Беседой, Каменюка раздраженно заявил:
– Я гражданских презираю!
Алексея Николаевича очень обеспокоило это признание – от него несло былой кастовостью кадетских корпусов.
– Ты забываешь, Артем, что твой отец-учитель был «гражданским», что «гражданские» дают нашей армии хлеб, отказывают сейчас себе во многом, чтобы ты, «военный», – учился, не зная забот… Чем же ты или я лучше их?
– Так это я о других… что меня побить хотели, – угрюмо пояснил Артем.
Алексей Николаевич вспомнил рассказ Веденкина о недавнем происшествии на улице и успокоился:
– Ну, это другое дело. Здесь ты себя в обиду не давай и нас не позорь.
* * *
… У Каменюки, несомненно, были и хорошие качества, но Алексею Николаевичу он причинял, главным образом, неприятности.
Приходит к Беседе воспитатель Волгин из четвертой роты.
– Ваш Каменюка вымогает пончики у моего Гречушкина! – возмущенно говорит он.
Выясняется, что Артем за сделанную Гречушкину рогатку взял плату пончиками (их давали на второй завтрак к кофе).
Долг Гречушкина достиг тридцати семи пончиков, так как Артем за не вовремя внесенную плату набрасывал ростовщические проценты.
Гречушкин, чтобы вырваться из кабальной петли, менял у товарищей свое обеденное второе на пончики, худел, вызывая тревогу у воспитателя, и, наконец, был пойман с поличным. При выходе из столовой у Гречушкина подозрительно оттопыривалась на животе гимнастерка. Капитан Волгин отозвал его в сторону, легонько ткнул пальцем в живот, спросил серьезно:
– Вы так наелись?
Из-за пазухи Гречушкина были извлечены четыре хрустящих сочных зарумяненных пирожка. Произошло грозное объяснение. Гречушкин долго отпирался, но в конце-концов рассказал о причине своего исхудания.
– А где ж рогатка? – спросил Волгин.
– Порвалась, – обреченно вздохнул Гречушкин.
– Долг мы возвратим, – пообещал офицер, – но только не пончиками… Я тебе общую тетрадь принесу, отдашь ее.
Потом исчез альбом с марками у воспитанника второй роты. Следы привели в отделение Беседы. Он вошел в класс мрачнее тучи. Никогда еще его не видели таким гневным.
– На наше отделение ложится пятно позора, – глухо произнес капитан. – Через пять минут альбом должен лежать на столе, иначе я откажусь от вас. – Он резко повернулся и вышел.
Когда Беседа возвратился, красный альбом лежал на столе, а Каменюка, не смея поднять глаз, делал вид, что стирает пальцем пятнышко с парты.
Илюша встал, сказал с запинкой:
– Товарищ капитан, альбом случайно у нас в отделении очутился; только мы все просим – не расспрашивайте, кто его к нам принес.
– Я и не собираюсь расспрашивать, – сухо ответил капитан, – будем считать эту историю тяжелой ошибкой. Старший воспитанник Голиков, вы сейчас же отнесете альбом во вторую роту, отдадите его владельцу и извинитесь от всего нашего отделения и от моего имени.
В классе стояла понурая тишина.
– Слушаюсь! – подавленно ответил Голиков и подошел к столу.
Вскоре у Каменюки появились последователи. Они начали курить, грубить учителям, самовольничать – отделение явно портилось… Даже Мамуашвили стал терять свою безупречную репутацию и химическим карандашом написал на своей руке ругательство. Авилкин и Прошкин, предводимые Артемом, забрались в комнату старшины роты, которого не жаловали за строгость, распотрошили подушку, разбросали из нее перья по всей комнате, а Каменюка навязал на простыне старшины морские узлы-«сухари».
Каменюка становился опасным для всей роты… Решили испробовать жестокое, но сильное средство. Рота была выстроена в зале. Командир роты майор Тутукин вызвал Каменюку из строя к себе, в центр четырехугольника, составленного из рядов воспитанников в черных гимнастерках и окаймленного ровной линией алых погон. Артем, ухмыляясь, пошел к майору, при каждом шаге выдвигая вперед то одно, то другое плечо.
– Смирно! – обращаясь к строю, скомандовал офицер и громко, отчеканивая каждое слово, прочитал приказ генерала:
– За нарушение воинской дисциплины… забвение чести… срезать с воспитанника пятой роты Каменюки Артема на две недели погоны… Две недели Каменюке находиться позади – строя, в трех шагах от левофлангового. Приказ прочитать во всех ротах…
В заде стояла мертвая тишина. Замерли ряды. Суровы лица офицеров. Побледнел, но еще храбрился Каменюка.
– Передайте ножницы, – обратился майор к старшине. Взяв ножницы, командир роты сделал шаг к Артему. Тот невольно попятился. Майор подошел вплотную, протянул руку к плечу Артема и быстрым властным движением, так, что все отчетливо услышали лязг ножниц, срезал погоны. Каменюка сразу обмяк, низко опустил голову.
– Вольно, разойдись! – разрешил майор, но за этой командой не начались обычные шум и веселая кутерьма.
Расходились мрачные, собирались группками, перебрасывались негромкими фразами.
Офицеры ушли. Каменюку окружили его друзья. Он, отчаянно напрягая волю, пытался бравировать, – по-особому оттопырив нижнюю губу, сплевывать сквозь зубы. Друзья стали утешать его, отводя глаза от плеч без погон. Артем не выдержал. Лицо его свела судорога, и, расшвыряв тех, кто стоял ближе к нему, он пустился бежать.
Забившись в угол шинельной, долго по-детски всхлипывал.
Когда же, днем позже, вызвал его к себе начальник политотдела Зорин, Артем дал ему слово изменить поведение.
ГЛАВА IX
У художника
В первые же дни знакомства со своим отделением Боканов обратил внимание на высокого молчаливого юношу – Андрея Суркова, который обычно не участвовал в шумных играх, но, чувствовалось по всему, пользовался расположением своих товарищей. Вскоре Сергей Павлович узнал, что главной страстью Андрея – глубокой и чистой – было рисование.
В свободные часы он отпрашивался у Боканова и с альбомом в руках уходил на городскую площадь. Долговязый – Сурков был самым высоким в училище, – сосредоточенный, он широко шагал по улицам, прижав локти к туловищу.
Если было холодно, Сурков только кружил вокруг памятника, поражавшего его своей монументальностью, и присматривался, то отступая, то приближаясь. В теплые дни, пристроившись у ограды сквера, рисовал, не обращая внимания на любопытствующие взгляды прохожих.
Ему хотелось изобразить памятник снизу так, чтобы огромный собор на заднем плане казался игрушечным, а богатырь на пьедестале прорезал тучи шлемом. Композиция ускользала, расплывалась. Андрей искал новую точку и опять ходил вокруг памятника, прищуривая глаза, наклоняя голову то к одному, то к другому плечу.
Больше всего Суркова увлекали сюжеты из военной истории.
– Товарищ гвардии капитан, спросил он как-то Боканова, – а после училища можно поступить в художественную академию?
Боканов, внимательно наблюдавший за ростом способностей Андрея, уже не раз думал, что, возможно, из него получится незаурядный художник, – ведь когда-то Федотов и Верещагин учились в кадетском корпусе, – но на вопрос Андрея ответил уклончиво:
– Об этом сейчас рано говорить, нужно упорно работать… И не только над рисунком, надо читать, наблюдать… Если твои способности окажутся действительно значительными, мы поможем.
Боканову приятно было, что Сурков не тяготился строевой подготовкой, увлекался литературой, летом в лагерях взял второй приз по плаванью, а когда был объявлен конкурс на лучшее сочинение: «Кому и за что Москва поставила памятники?», Андрей не только превосходно оформил внешне свою работу, но и написал ее умно и с сердцем. На второй месяц пребывания Боканова в училище Андрей принес ему новый рисунок.
– Это город Черкасск в начале XVIII века, – взволнованно сказал он. – Я прочитал в одной книге его описание, и вот таким представляю себе.
С боязливой надеждой Сурков развернул лист с рисунком.
Капитан увидел многолюдный казачий городок, лукообразный купол церкви вдали, корабли у пристани, подвыпивших полуголых казаков, идущих в обнимку посередине улицы, старого казака с люлькой в зубах, турецкого купца возле тюков товаров, дивчину, выбирающую бусы у рундука, и мальчишку с прутиком, играющего около забора. И все это – яркие краски, живые, своеобразные лица, движение ярмарки – было настолько удачно схвачено, что Боканов не удержался от похвалы.
– У меня есть в городе знакомый художник Крылатов Михаил Александрович, – сказал он Андрею. – Отбери несколько рисунков, в воскресенье пойдем к нему в гости.
– А он свои картины покажет? – радостно встрепенулся Сурков, торопливо свертывая лист бумаги.
– Я думаю, покажет. Но всяком случае, попросим…
– Товарищ гвардии капитан, может быть, не стоит мои рисунки брать. Неудобно как-то… будто хвастаю… Первый раз придем…
– Нет, почему же, возьмем. Тебе полезно будет послушать замечания мастера.
Художник жил на окраине города, в небольшом деревянном домике, окруженном садом. Михаил Александрович обрадовался этому посещению и, видимо, потому, что был предупрежден, сразу повел гостей в свою мастерскую.
– Это самое свеженькое, – сказал он, – окинув взглядом ряд пейзажей, развешанных на стене. – Я после ранения лечился в Горячем Ключе написал. Вы там были? – спросил он у Андрея. И это обращение, как к равному, поразило Суркова. Он оробел, почувствовав на себе проницательный взгляд художника, похожего на постаревшего Мефистофеля.
– Не был…
– Ничего, – обжёг пытливыми черными глазами Михаил Александрович, – будете. Цветущую Фергану увидите, в Эрмитаже часами простоите, в Третьяковке днями пропадать будете – все замечайте, вбирайте в себя. Мы – художники – вместилище чувств, красок и образов…
«Мы, – это он и обо мне сказал, – благодарно подумал Андрей, – неужели и я?..»
Сурков чувствовал, что лицо его горит, а сердце овевает сладкий холодок, какой ощущаешь во рту после мяты.
В углу мастерской стоял прикрытый мольберт, на него Андрей то и дело поглядывал. Художник сразу заметил это, но медлил подвести мальчика к мольберту. Наконец, видно, и сам не выдержал.
– Над этим сейчас работаю, – сказал Крылатое, подводя гостей к полотну.
– Не то получается! – с ноткой отчаяния воскликнул он., И во взгляде, брошенном на полотно, можно было прочесть и неудовлетворенность собой и стыдливую любовь к своему детищу. Глаза его словно говорили;
«Нет, нет, я должен сделать это лучше, правдивей». И сами же отвечали: «Но у меня не получается». И восхищались: «А замысел, замысел! Ведь чудесный замысел?» И решали: «Я найду нужные краски и линии!».
Всю эту сложность чувств понял Боканов, мальчик же впился глазами в картину.
Перед ним была родная станица. Знакомая улица… речка вдали… Тополи, обрызганные лучами заходящего солнца… Хаты веселые и чистые, словно умытые недавно прошедшим дождем.
На завалинке сидит старый, седобородый казак, с георгиевскими крестами, и внимательно слушает порывистого чубатого паренька с орденами Славы на груди. И, видно, старику хочется ввернуть что-то свое, но он решил, что это менее важно, и поощрительно повернул голову в сторону молодого рассказчика, а тот, увлекшись, изогнулся, как для прыжка… Вокруг простые, обветренные лица станичников. Маленькая босоногая девочка выглядывает из-за юбки матери, с восхищением смотрит на чубатого казачка.
– Понимаете, тема близка, – словно оправдываясь, говорит художник, – идея найдена, а вот колорит еще не передан. Видимо, нужно оставить, отойти немного и потом снова взяться. Да что это я своим увлекся? – спохватился он. – Вы, юноша, кажется, принесли кое-что… Работаете пером и акварелью? Маслом еще не пробовали?
… Возвращались от художника вечером. Мальчик был взволнован, и капитан, понимая его состояние, молчал.
– Знаете, что он мне в коридоре сказал, когда мы прощались? – поднял Андрей счастливое лицо. – «В любое время, говорит, юноша, приходите ко мне, я буду рад вам».
Они подошли к воротам училища… Откуда-то издали, наверно, из актового зала, доносились звуки духового оркестра. Андрей, попросив у Боканова разрешение, задумчиво пошел к парку – хотелось побыть одному.
Сергей Павлович поглядел ему вслед. «Надо чаще отпускать его к Михаилу Александровичу, – решил он. – Где бы раздобыть масляные краски?».
Занятый этими мыслями, Сергей Павлович не заметил, как очутился в своем классе, но здесь было пусто: все, наверно, танцевали в актовом зале. Только в дальнем углу класса, уткнувшись в книгу, сидел Ковалев. «Сделал вид, что не заметил меня, или действительно не видел?» – с невольной неприязнью подумал офицер о Володе, но не стал затрагивать его.
