Текст книги "Алые погоны"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА XXI
Маленькая победа над собой
С военных занятий ребята пришли изрядно усталыми – они «штурмовали» полосу препятствий: с винтовкой в руках перелезали через забор, по тонкой жердочке пробегали над «пропастью», проползали на животе узкий, – только-только втискивалось тело, – туннель, прыгали в глубокую яму и быстро выбирались из нее.
При разборе «операции» Боканов похвалил Ковалева за ловкость и сметку. Сейчас, вспоминая об этом, Владимир с особым усердием чистил винтовку. Капитан сказал, что летом в лагерях они будут ходить в ночную разведку, устраивать походы в лес и горы.
«Надо сегодня же, – решил Ковалев, – взять справочник по топографии и сделать выписки из раздела „Движение по азимуту“. Интересно, есть ли в библиотеке что-нибудь о режиме бойца в походе?»
В прошлое воскресенье первая и вторая роты участвовали в дальнем переходе. Володя плохо подогнал обувь и через час так натер ногу в подъеме, что она нестерпимо горела и, казалось, опухла. На обратном пути от контрольного пункта едва шел. Присел, перемотал портянку. Боль на время утихла, но через несколько минут возобновилась с новой силой. До училища оставалось километра три. Показалась грузовая машина – она подбирала отставших.
– Подвезти? – выглянул из окна кабины подполковник Русанов.
– Нет! – с напускной бодростью ответил Ковалев и быстро зашагал, не хромая. Машина скрылась.
«Все же до училища дошел сам», – удовлетворенно подумал Ковалев, продолжая возиться с винтовкой.
Еще раз проверил действие затвора, поставил на место винтовку и пошел приводить в порядок себя.
Подполковник Русанов как-то сказал им: «Кавалерист, не почистив лошадь, не ляжет спать даже после самого тяжелого перехода, пехотинец сначала почистит оружие, а потом подумает о себе. Не нарушайте этого армейского закона!»
У двери ротной канцелярии старшина раздавал письма:
– Ковалев, вам письмо, – помахал он конвертом. Письмо прислала Галинка. Переписываться они стали недавно, галинкины письма были редки и дружески-сдержанны.
«Володя, – писала она, – в субботу мой день рождения, обязательно приходи, будут ребята из школы. Мама и я ждем тебя и Семена».
Семен был однажды у Богачевых и, как говорила потом Галя, понравился своей простотой и добродушием и ей, и Ольге Тимофеевне.
«Сегодня среда, значит, через три дня, – подсчитал Володя, – но что ей подарить?»
Он побежал разыскивать Семена. Гербов в спальне неторопливо заглаживал складки на брюках.
Приглашение Богачевых он принял со спокойной готовностью:
– Отчего не пойти – пойдем.
Они вдвоем стали ломать голову, – что же подарить?
Положение оказалось трудным: личных вещей у них почти не было. Остановились на том, что Семен подарит «Занимательную химию». Книгу эту он недавно получил на конкурсе лучших химиков училища. Володя же преподнесет общую тетрадь в красивом переплете, привезенную летом из дому. Про себя он решил, что сочинит еще и посвящение в стихах.
Дни до субботы тянулись неимоверно долго, на уроках было еще так-сяк, но два часа свободных после обеда Володя не находил чем заполнить. Читать не хотелось, гулять не хотелось… Интересно, кто будет на вечере, кроме них? До какого часа Сергей Павлович даст увольнительную? Как назло и посвящение не удавалось: лезли глупейшие рифмы – и только отглагольные. Может быть, взять что-нибудь у Фета или Майкова? Нет, это не то – надо мужественное и задушевное, но без птичек и травки.
«Дорогой товарищ, наши встречи…»
И обязательно подвертывается рифма «вечер»! Уж лучше «картечи» или «буйной сечи». Да и не подходит обращение «дорогой товарищ» – официальщина! А тут еще Семен со своими сочувственными взглядами. Молчит, конечно, но когда думает, что Володя не видит, смотрит как на безнадежно-больного. Что он, чорт возьми, предполагает?
– Ты чего, Семка, такой молчаливый?
– Я ничего… Да ты прочитай вот рассказ Генри… помрешь от смеха…
– Неохота читать, – отмахивается Ковалев.
– Ну, давай в шахматы сыграем.
– Нет настроения…
– Дело твое, – покорно вздыхает Семен, и эта покорность еще больше бесит Ковалева.
… В субботу он начал готовиться с утра. Пуговицы, начищенные специально добытой пастой, сияли ослепительно, подворотничок, перешитый трижды, выглядывал идеально ровной, белоснежной полоской. Даже стихотворение вдруг возникло все – именно таким, как хотел. Оно выплыло всеми десятью своими строками на уроке химии и было записано после формулы этила.
Когда лучше обратиться к капитану с просьбой дать отпускной билет?
– Сема, когда? – спрашивает он у друга, и тот понимающе шепчет:
– После обеда.
Худощавый близорукий химик, с длинными цепкими руками, вызывает Ковалева к доске. Он отвечает с таким воодушевлением, что преподаватель одобрительно покачивает головой, еще более щурится, словно греется на солнце и, поставив пятерку, говорит:
– Сожалею, что не принято ставить пять с плюсом.
Но вот, наконец, кончились уроки, возвратились из столовой. Рота выстроилась. Сейчас капитан Боканов скажет «разойдись» и направится в канцелярию, можно будет подождать, пока все разойдутся, и тогда обратиться к нему. В том, что Боканов отпустит его и Гербова, Ковалев не сомневался: Сергей Павлович был у Богачевых и охотно пускал к ним Володю.
Но капитан ждет, когда наступит полная тишина:
– Товарищи, – говорит он, – сегодня вечером в пионерском дворце смотр художественной самодеятельности учащихся города. Будем и мы защищать честь училища и своей роты. У нас есть кое-что уже подготовленное, мы сейчас немного подрепетируем и к 19.00 пойдем во дворец. Туда приглашены рабочие, студенты, легко раненные из госпиталей. Зайдите в клуб – и Боканов назвал три десятка фамилии, среди которых были. Ковалев и Гербов: первый – признанный фехтовальщик училища, второй – гимнаст.
Вот и команда «разойдись». Зашумели, заговорили все, и послышались напутственные возгласы вроде: «Не подводи, братва!», «Покажите там!». Володя стоял, как оглушенный, и Семен с огорчением поглядывал на него, но подойти не решался. «Что же делать?» – в смятении думал Ковалев. Сказать Боканову, что болен, а потом ускользнуть из училища к Богачевым через пролом в дальней стене сада? Нет, все равно вечер будет стравлен мыслью о проступке, да и не в его натуре притворяться и действовать исподтишка.
Прямо заявить капитану? Возможно, Сергей Павлович и отпустит, но потеряет к нему всякое уважение, как к человеку, который подвел роту.
Еще помучившись, Володя решил, что по пути в пионер-дворец он на две-три минутки забежит к Галинке – поздравит ее, передаст подарок, извинится, что не сможет быть у них.
– Ну, пошли в клуб, – решительно позвал Ковалев Семена, и тот, с облегчением вздохнув, взял его под руку:
– Надо постараться на вечере. Как ты думаешь, ведь не провалим?
… Мимо дома Галинки они проходили в сумерках. В окнах столовой Богачевых горел яркий свет. Сейчас Галинка, наверно, кружится по комнатам, помогает матери, а потом подсядет к пианино, и сыграет какой-нибудь марш, когда на пороге появится подружка Зина и товарищи из школы. Подождет его и Семена часов до восьми, а потом скажет оскорбленно Зине:
– Была бы честь оказана!
Будут играть в фанты и заставят Ольгу Тимофеевну петь, а Леньку Добрынина лезть под стол и кукурекать, и тогда Зина шепнет подружке:
– Все-таки это подло не придти, когда пригласили письмом. Как бы они там ни были заняты, военные-перевоенные, но ведь суббота! Я о Семене была лучшего мнения.
Галинка непримиримо передернет плечами:
– Только и света, что в окне! Ребята, давайте играть в «испорченный телефон».
Все это Володя представил настолько ярко, что невольно замедлил шаг и, прощупав под шинелью, за ремнем, тетрадь-подарок, бросил быстрые отчаянные взгляды вокруг – увидит ли кто-нибудь, если он оставит строй, – только забежит и назад? В строю шло человек сто – из всех рот. Впереди шагали, оживленно о чем-то разговаривая, Боканов и подполковник Русанов.
Ковалев весь напружинился, готовый метнуться к тротуару, когда раздался шопот Семена.
– Я думаю – после выступления нас капитан отпустит.
Эти слова подействовали на Ковалева отрезвляюще, Минута была утеряна, строй прошел дальше, и Володя, пересилив себя, почти спокойно сказал:
– Попросим…
И почему-то стало сразу легче, словно тяжесть с себя сбросил. С удивлением подумал, как ему самому не пришел в голову самый простой выход – выступить, а потом пойти на именины.
Семен ободряюще улыбнулся.
В фойе дворца перекатывался многолюдный, разноголосый людской поток. Ребята из ремесленного училища тащили принесенные с собой узлы; пионер, нагруженный деревом из дикта, пробирался к кулисам. Гражданин в пенснэ, сваливающемся с мясистого носа, кричал кому-то отчаянно:
– Зарезали! Альт не явился – зарезали!
Группа ребят протащила ящик, таинственно прикрытый зеленой тканью.
Ковалев сдал свою шинель на вешалку и стал озираться, ища Семена. Вдруг у Володи радостно загорелись глаза: от двери, в меховой шубке, возбужденная и веселая, почти бежала Галинка, таща за руку Зину.
– Володя, здравствуй! Фу-у, запыхались… А мы узнали, что сегодня смотр, и решили, – вы обязательно здесь… надо значит, предупредить, чтобы вы не волновались, мы свой вечер позже начнем. Мама говорит – можно и в девять… Мы сейчас с тобой – к Сергею Павловичу… Сёма, Сёма, иди сюда, ты нужен, подойдем к капитану, и вы попросите, чтобы он вас отпустил после выступления, а мы побежим, у нас гости собираются, а вы потом придете… Ладно?
Они вчетвером устремились к Боканову…
ГЛАВА XXII
Комсомольское собрание
Утром Гербов вывесил объявление:
Сегодня в 16.00 открытое комсомольское собрание
ПОВЕСТКА ДНЯ:
Что мешает нам в укреплении дружбы и товарищества
В назначенный час все воспитанники отделения Боканова были в сборе. В чистоте и порядке класса чувствовалась хозяйственная рука Василия Лыкова: он смастерил красивую рамку для «Боевого листка», ящичек для мела у доски, сделал гнезда для чернильниц. Вчера приказал Савве раздобыть керосин и протереть парты, чтобы сияли, словно отлакированные. Василию же принадлежала идея приспособить за классной доской длинную полку и на ней аккуратно разместить шахматы, музыкальные инструменты, фотоаппарат Пашкова и полусобранный радиоприемник Братушкина.
В простенке между окнами висел текст военной присяги, над ним портрет Генералиссимуса товарища Сталина.
Начальник политотдела потеснил на парте Лыкова и Братушкина и сразу слился с классом, стараясь ничем не привлекать к себе внимания. В дверь протиснулся Семен Герасимович, держа подмышкой пухлый портфель.
Год назад Гербов был единственным комсомольцем во всей первой роте, теперь же только в отделении Боканова – девять комсомольцев со стажем от двух до трех месяцев.
К порядку еще не привыкли. При выдвижении кандидатур в президиум каждый старался с места выкрикнуть свое. Наконец, выбрали Гербова, Снопкова и, вопреки правилам, но из уважения к учителю – Семена Герасимовича. Занимая место за столом, Гаршев добродушно пробурчал: «Старый пионер» и глубже насадил пенснэ на переносицу. Председательствуя, Гербов то и дело поглядывал на Боканова, словно спрашивал, правильно ли ведет собрание, не напутал ли?
Снопков, получив тетрадь для протокола, нерешительно вертел ее в руках. Сначала он столбиком переписал фамилии всех присутствующих, это заняло первую страницу. Потом спросил шопотом у Семена Герасимовича:
– Товарищ преподаватель, поля оставлять?
– Оставьте, пожалуй, – неуверенно ответил Гаршев, сам не искушенный в этих делах.
– А что записывать?
– Все, что будут говорить…
– Я не успею, – испугался Снопков.
– А вы главное… Возьмите вот у меня мягкий карандаш, после перепишете начисто…
Доклад делал Боканов. Он привел примеры дружбы великих революционеров, рассказал о значении ее в советской стране.
– Я не стоял бы сейчас перед вами, если бы меня, тяжело раненного, не вынес с поля боя девятнадцатилетний солдат – комсомолец Черкашин. Разрывная пуля раздробила ему пальцы левой руки, но комсомолец нашел в себе силы взвалить меня на спину и ползком дотащить до перевязочного пункта.
Капитан сделал небольшую паузу и решил, что пора переходить к более близким примерам.
– Есть и у нас в отделении дружные пары. Вы сами знаете, как дружны Владимир и Семен… Что ж, никто не отнимает право на личную дружбу. – А вот сплоченного коллектива у нас еще нет. Буду говорить без скидок «на деликатность…» Василий Лыков, например, – изрядный эгоист: заболел Андрей Сурков, положили мы его в госпиталь. А в отсутствие Андрея Лыков занял в спальне койку Суркова (она ближе к печке) и, когда Андрей возвратился из госпиталя, комсомолец Лыков не пожелал освободить захваченного места.
– Я возвращу, – вобрал в плечи короткую шею Василий, чувствуя неловкость под осуждающими взглядами товарищей.
– Мне записывать в протокол, что Лыков возвратит? – тихо спросил у Гаршева Снопков.
Семен Герасимович сделал вид, что не расслышал вопроса, и стал рыться в кармане пиджака.
Я записываю обещание Лыкова, – решительно объявил Снопков. Все рассмеялись. Снопков обиженно надулся, но записал.
– У нас потому нет еще сплоченности, – продолжал Боканов, – что Геннадий Пашков, например, видно, считая себя «избранным», лучше других, любит давать оскорбительные клички и прозвища, называя их «дружеским обливанием». Многие из вас неверно понимают товарищескую спайку. В прошлый вторник кто-то разбил футбольным мячом оконное стекло в зале. Спрашиваю: «Кто?» Все молчат. Вы скажете: «Как же товарища выдавать?» А я отвечу: «У разбившего мужества маловато, и, вместо открытого признания своей вины, он трусливо прячется за спины товарищей».
– Я не прячусь, – оскорбленно поднялся Братушкин, – я уже отложил деньги на покупку стекла.
– В этом случае не деньги важны, – возразил Боканов, – а ошибочное стремление выгородить виновного из ложно понимаемого чувства товарищества. Разве не комсомольский долг, если друг сбивается с пути, помочь ему, честно и прямо сказав: «Ты неправ»?
Ковалев сидел недалеко от окна в своей излюбленной позе – немного боком, левую руку глубоко засунув в карман брюк. Он внимательно, не поднимая глаз, слушал Боканова, но мешал какой-то назойливый стук рядом. Володя, досадуем, повернул голову, Посмотрел в окно и невольно улыбнулся. Его питомец – воробей Гришка – привыкший в этот час получать свою порцию хлебных крошек и воды, выражал недовольство задержкой обеда, долбил клювом раму и устрашающе пыжился.
– Подождешь, ишь разошелся! – повел на Гришку широкими бровями Володя и повернулся к нему спиной.
Боканов кончил говорить и, как это часто бывает, в ходе собрания наступила заминка, – не потому, что не о чем было сказать или не хотелось, а просто никто не решался начать первым, и неловко было за председателя, что вынужден он переминаться с ноги на ногу и взывать:
– Кто желает получить слово? Ну, товарищи, кто выскажется?
Каждый думал: «Пусть кто-нибудь первым выступит» и выжидающе поглядывал на соседа, подталкивая его. Тогда Снопков решительно положил на стол карандаш и встал, расправляя гимнастерку. Он умел выручать в критический момент, и все с облегчением вздохнули. Как всегда, он говорил оглушительно звонко, но со степенными, неторопливыми жестами, словно правой рукой разматывал большую катушку, хотел делать это в лад с речью и отставал.
– Что тут много говорить? Мы должны жить одной семьей и не обижать друг друга. Я в «Боевой листок» статью написал – Савву Братушкина справедливо критиковал, А он после этого перестал и смотреть в мою сторону: «Ты, – говорит, – поступил не по-товарищески». Спрашивается, что же здесь нетоварищеского, если я честно написал, как думаю? У нас в стране все на дружбе построено, и комсомол – это союз молодых коммунистов. Без дружбы в армии не будет сплоченности, а значит и силы. Я кончил.
И Снопков торопливо припал к тетради – записать свое выступление. Теперь ему нужно было только поспевать, желающих говорить оказалось много. Семен Герасимович слушал, слушал, да и сам поднял руку.
– Высшая награда для учителя – ощущать свою близость к воспитанникам, знать, что ты их старший товарищ… навею жизнь. Между нами должна быть большая дружба…
– Хороша дружба, – выскочил Пашков, словно его подбросило пружиной, – вы, Семен Герасимович, вечером со мной задушевно беседовали, – Пашков говорил немного в нос и глотал окончания фраз, – а наутро я домашнее задание подал, ну грязновато немного написано, но терпимо, а вы перечеркнули и написали: «переделать». Всякая задушевность пропадает…
На Пашкова зашумели все разом.
– Нечего сказать, понял задушевность…
– А ты бы хотел поблажку?..
– Скидочку?..
– Чего он выскакивает!
Кто-то сзади потащил Геннадия за гимнастерку, и он плюхнулся на сиденье парты.
– Семен Герасимович, – возвысил голос Гербов, прекращая шум. – Пашков сейчас, не подумав, сказал. Мы знаем: дружба со старшими может быть крепкой. Когда я уезжал из части, сержант Иван Тихонович Погорелов обнял меня и говорит; «Помни, я твой друг…». Продолжайте, Семен Герасимович.
После Гаршева и Лыкова выступил Андрей Сурков. Он быстро взглянул на Володю и решительно сказал:
– По-моему, нужно уметь для товарищей личным поступиться. Я в бюро состою. Дал поручение Ковалеву – выпустить альбом «Фронт и тыл в Отечественной войне». Этот альбом необходим всей роте. А Владимир заявляет: «Делать не буду». «Почему?» «Мне этот вид работы не по сердцу». Разве ж, товарищи, мы должны делать только то, что «по сердцу», а если надо для всех?
– Я полагаю… – неторопливо поднялся Ковалев.
Но Гербов, опасаясь за друга, решительно прервал его, опершись кулаками о стол.
– Товарищ Ковалев, я не давал вам слова.
Володя сел и потер щеку точно таким жестом, как это делал Боканов.
Резолюция была необычной и ее предложил Снопков:
«1. Жить дружно.
2. Комсомолец, нарушивший товарищескую спайку, будет отвечать перед собранием».
Заключительное слово полковника Зорина оказалось самым коротким из всех выступлений.
Он вышел к столу, оглядел всех, словно удивляясь, и, казалось, из-под глубоких надбровных дуг вырвался веселый, теплый луч.
– Вы приняли очень хорошее решение. Но держитесь! Теперь его надо осуществить обязательно! Уверен, вы справитесь с этой задачей, как подобает революционной молодежи.
И хотя как будто все было сказано и Семен объявил собрание закрытым и отчаявшийся Гришка буянил за окном – Ковалеву жаль было, что все так быстро кончилось. Не отдавая себе ясного отчета, почему это так, он чувствовал – произошло что-то очень значительное. Такое же, как в лунном зале, у рояля. Ему хотелось подойти сейчас к Пашкову и протянуть руку мира, сказать Сергею Павловичу самое хорошее слово, проводить до проходной Семена Герасимовича. Но он ничего этого не сделал. Только подумал, задумчиво глядя в сад из окна: «Это я запомню навсегда».
Он не мог бы точно выразить, что именно «это», наверное – класс, председательствовавшего Семена, чудесного «Архимеда», резолюцию Павлика и тихий голос полковника Зорина…
Гришка терял последние силы за окном. Володя открыл окно и стал высыпать крошки, выворачивая карманы брюк.
* * *
На следующий день Боканов и Зорин вместе были в «Доме офицера» на городском партийном активе, и в перерыве, прохаживаясь в фойе, вспоминали комсомольское собрание.
– У вас в классе скоро будет крепкая опора – убежденно говорил Зорин, – только умело используйте ее…
– Семен Герасимович расторопнее меня оказался, – засмеялся Боканов, – во вторник собрал комсомольцев, спрашивает: «Могу я на вас опереться? Вы ведь вожаки!» «В чем опереться, товарищ преподаватель?» «Контрольную класс должен написать только на 4 и 5! Вы за собой всех остальных поведите…».
Зорин довольно усмехнулся:
– Вот, вот… ими только руководи.
– Товарищ полковник, – словно убеждая, а не спрашивая сказал Боканов, – но ведь руководить комсомольской организацией – это не значит превращать ее лишь в исполнителей твоих поручений? Пусть сами учатся выдвигать задачи и решать их! Конечно, посоветовать им, проконтролировать – надо, но не лишать самостоятельности. Верно ведь?
– Верно! – живо отозвался Зорин, – и надо отрешиться от штампа! Скажем, составление плана работы? Пусть – комсорг Гербов спросит у комсомольцев: «Какие у вас пожелания?»– и постарается учесть их. Дел интересных – уйма! Собрать деньги на постройку танковой колонны, подготовить пьесу и показать раненым в госпитале, особенно опекать малышей, поскольку у нас нет пионерской организации… Главное, Сергей Павлович, развить чувство ответственности перед комсомолом и кипучую инициативу. Поменьше словопрений, побольше организованности!
– Да, я хотел с вами посоветоваться… – немного поколебавшись, сказал Боканов – У наших ребят слабо развито чувство личной ответственности за испорченное и утерянное, недоглядели мы тут… Гимнастерку порвал – экая беда: выдадут новую! Учебник изорвал – да ведь их сотни. Почему не футболить банку из-под консервов – собьешь ботинки – починят. Я борюсь с этой беспечностью, но так ли, как надо?.. Пашков, сделал ножом щель в парте – заставил его починить парту. Снопков в коридоре мячом разбил плафон – я на его деньги, что были у меня на хранении, купил новый плафон. Лыков потерял в бане свитер, – я написал его матери письмо с просьбой либо прислать новый, либо оплатить утерянный. Брюки порвал – сам зашей и не думай, что тебе новые тотчас преподнесут.
– Правильно делаете, – одобрительно кивнул Зорин. – А на комсомольском собрании говорили обо всем этом?
– Н-нет.
– А надо, Сергей Павлович! Надо потребовать прямого ответа, до каких пор будет продолжаться эта безответственность? И, как взрослым, сказать: сейчас, когда весь народ напрягает силы для уничтожения врага, наша помощь фронту в том, чтобы на нас-то самих хоть поменьше тратились. В общем, вы меня, понимаете, Сергей Павлович, бережливость – дело всего коллектива, а не только ваше, и этой борьбе следует придать политический характер.
«А ведь прав! – подумал о Зорине Боканов. – Я все к штрафам свел».
– А все же ребята у вас хорошие! – воскликнул полковник.
Сергей Павлович, соглашаясь, кивнул головой.
– Вчера с Пашковым разговаривал – усмехнулся он. – «Почему редко в училищную газету пишете?» – спрашиваю. Пашков побагровел от возмущения: «Мою статью забраковал редактор Ковалев, приписывает мне подхалимаж!» Больше ничего у Геннадия я узнать не смог. Спрашиваю у Ковалева: «В чем дело, Володя, почему ты не поместил заметку Пашкова?» «Да посудите сами, товарищ капитан, он ее начинает словами: „К нам приехала для инспекторской поверки московская комиссия, и мы поэтому должны подтянуться“. Это ведь получается „потемкинская деревня“.»
– Редактор, пожалуй, прав, – засмеялся Зорин. – Мне нравится в Ковалеве, что он имеет собственное мнение… В конце прошлого учебного года – вы тогда еще не были у нас – отделение ваше заартачилось: отказалось писать контрольную по английскому языку; «Нас не предупредили!». Так Ковалев пошел против всех и переборол их. Я тогда еще подумал: «Надо им внушить: быть хорошим товарищем – это вовсе не значит идти всегда на поводу у коллектива». В человеке приятно, когда он говорит: «Я глубоко убежден, я думаю так» – и умеет противиться течению, если оно сносит в сторону.
Зорин помолчал, пригладил рукой петельные вьющиеся волосы и пытливо спросил у Боканова:
– Не кажется ли вам, Сергей Павлович, что Ковалев за последнее время стал сдержаннее?
– Да, пожалуй, вспышки бывают гораздо реже прежнего, – согласился капитан, – но до настоящей сдержанности еще далеко… Недавно заходит он вечером в отделение капитана Беседы книгу свою взять, у Максима Гурыбы. Вошел в класс шумно, не заметил, что капитан у окна стоит.
– Гура, – кричит Максиму, – ко мне!
Капитана Беседу покоробила эта бесцеремонность:
– Кто вам здесь нужен? Почему горланите?
Ковалев вместо того, чтобы извиниться, объяснить, что не заметил офицера, самолюбиво бросил:
– Только не вы! Я не горланю, а говорю!
Алексей Николаевич с трудом сдержал себя:
– Выйдите из класса! Вы позорите честь мундира…
Я заметил в тот вечер, когда произошел этот случай, что Володя чем-то очень расстроен. После ужина ходит один по коридору – бледный, покусывает губы. Спрашиваю у него:
– Что-нибудь произошло?
– Голова болит…
Ночь он, видно, плохо спал. Утром приходит к Беседе (мне потом об этом сам Алексей Николаевич рассказывал), дождался его Володи у дверей класса:
– Товарищ капитан, разрешите в присутствии отделения извиниться перед вами за грубость?
Беседа помедлил с ответом:
– Разрешаю… Но не потому, что мне нужно ваше извинение… все должны услышать, что вы осуждаете свой поступок.
… Боканов и Зорин остановились около перил на площадке – фойе.
– Сергей Павлович! Мы ведь из них знаешь каких коммунистов воспитаем! – мечтательно произнес Зорин, и некрасивое лицо его преобразилось. – Ленин о таких в двадцатом году говорил.
Они помолчали, думая об одном и том же – о будущем… Потом Зорин, словно одергивая себя, не желая поддаться размягчающей мечтательности, добавил:
– Но для этого надо работать очень много и очень вдумчиво…
