Текст книги "Алые погоны"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА XXV
Честь училища
И все же успеваемость и отделении Беседы продолжала оставаться низкой. Лишь недели на две хватило у ребят нового подъема после вторичного посещения генерала; почти исчезли двойки, Самсонов получил первую тройку по русскому языку. Но прошел порыв, и снова посыпались плохие оценки. Не помогли ни наказания ленивых, ни увещания беспечных. Обиднее всего капитану было то, что могли бы успевать все. Но двойки возникали сразу вслед за пятерками, исчезали сегодня, чтобы завтра с необыкновенной легкостью появиться вновь: у Авилкина – по лености, у Самсонова – из-за беззаботности, у Каменюки – по настроению. Выработался какой-то особый «стиль»: припасали силы к финишу четверти, чтобы как-нибудь придти на тощих тройках. По-своему решали, что победителей судить не должны. Даже Максим Гурыба увлекся созданием летательного аппарата, в котором двигателем должен быть черный жук, и стал заниматься гораздо хуже.
В поисках способа, каким можно было бы заставить отделение учиться в полную силу, Алексей Николаевич обратился за помощью к Боканову. Вместе разработали они план наступления. Главный удар должен был нанести комсомол первой роты. Беседа привел к себе в класс Ковалева.
– Вы утверждаете, – обратился капитан к своим ребятам, – что всем успевать невозможно? Вот спросите у воспитанника первой роты, почему в их отделении нет отстающих?
Беседа холодно посмотрел на класс и вышел, плотно закрыв дверь, словно подчеркивая этим нежелание вмешиваться в их личные дела.
Ковалев начал сразу с главного, без всяких подходов к вступлений:
– У нас все успевают потому, что много работают, честно относятся к своим обязанностям…
– У вас ум развитый! – ввернул Авилкин, знающе поматывая головой.
– А вы что – недоразвитые? Умственно отсталые? – язвительно спросил Ковалев. – Вы что, хотите, чтобы первая рота вас как лодырей к себе даже близко не подпускала? Вы думаете, можно училище позорить – и вам сойдет? Так мы не позволим! Мне ребята поручили сказать – если за эту неделю не выправите успеваемость, вход в нашу роту для вас закрыт. И на все училище прославим – в четвертом отделении пятой роты люди без чести и совести! Дармоеды просто! Напишем о вас в Ставропольское училище и в «Пионерскую правду». На весь Союз опозорим!
Почему Володя выбрал для оповещения именно Ставропольское училище, он и сам бы не смог объяснить, но слова его произвели нужное впечатление.
Ребята сидели нахохлившись. Они никак не ждали такого оборота разговора. Если бы эти же слова произносил воспитатель, это было бы неприятно, но естественно. Офицер просто отчитывает, нагоняй дает и будет еще не раз отчитывать и давать нагоняй – такая уж его обязанность. Но слышать это от Ковалева – совсем другое.
– От имени отделения заявляю, – оскорбленно поднялся Илюша Кошелев, – что честь у нас есть…
– Посмотрим! – недоверчиво бросил Володя, и на этом разговор закончил. Но в классе, после его ухода, еще долго было шумно.
– Купить хотят! – предостерегающе крикнул Авилкин, но его голос потонул в возбужденных возгласах.
– Мы что ж, хуже всех? – вскочил на парту Максим.
– Если захотим – докажем, – поддернул его Дадико, становясь на парту рядом.
– Тише! – вышел к столу Каменюка. – Кто как, а я, вот провалиться мне на этом месте, меньше четверки теперь получать не буду.
– По русскому не получишь! – пискнул Самсонов.
– Не получу? – грозно спросил Артем, надвигаясь на Сеньку плечом.
– Получишь, – быстро согласился Сенька.
– Ребята, – старался перекричать всех Кошелев, – ребята!
Шум немного смолк.
– Я от имени отделения слово дал, – так, значит, все решили! Возьмемся?
Голосовать, подняв руку, еще не умели, поэтому просто закричали разом, как кричали далекие предки на вече:
– Возьмёмся!
…Три дня прошло без единой двойки. Беседа ходил, потирая руки от удовольствия.
На четвертый день подвел Авилкин. Нина Осиповна вызвала его к доске:
– Пьюпл Авилкин, анса зё фолоуин квесчен… (воспитанник Авилкин, ответьте на следующий вопрос.)
По всему видно было, что Авилкин урока не учил, но он сделал мину человека, который заранее знает о замысле «срезать» его, и поэтому, не желая быть жертвой преподавательской придирчивости, предпочитает молчать.
Маленькая, с точеным лицом и неспокойными руками, преподавательница английского языка, первый год работавшая с детьми, решила, что и впрямь Авилкин, может быть, думает, что она нарочно задает ему трудные вопросы, и предложила еще два полегче, но и они, конечно, остались без ответа. И уже улыбочка напускной обиды заскользила по губам Павлика, и он готов был всем видом показать, что «англичанка» придирается, и вызвать тем поддержку общественного мнения, – когда с задней парты раздался чей-то настойчивый шопот:
– Авилка, думай!
Павлик стушевался, съежился и, получив двойку, пошел, виновато помаргивая, к своей парте, сопровождаемый осуждающим шопотом:
– Подвел, Авилка…
– Эх, ты…
В перемену, как только вышла за дверь учительница, Павлика окружили возбужденные ребята.
– Вы чего пристали! – зло огрызнулся он, ища хоть один сочувствующий взгляд.
– Слушай, Павлуша, – сказал твердо Дадико, – если ты еще раз подведешь отделение, ты мне не друг.
Авилкин хотел послать его к чорту, сказать, что он и не нуждается в таких друзьях, что он и сам знает, как нужно отвечать, и много таких друзей найдется, но увидел столько недружелюбных глаз, что пробормотал, ни на кого не глядя:
– Ну, чего пристали? Выучу… – Неохотно волоча ноги, он поплелся из класса.
За доской с нестертыми английскими словами собралось человек десять.
– Братва, – строго сказал Каменюка, – генерал нашим капитаном недоволен.
Откуда это он узнал, было совершенно непонятно, – то ли подслушал разговор старших, то ли сам что-нибудь заметил.
– Недоволен! – значительно повторил Артем.
– Почему?
– Чего врешь!
– Верно вам говорю – из-за нас недоволен. Говорит капитану: «У вас дисциплина плохая, успеваемость плохая, класс грязный; если так дальше будет – разжалую». Насчет разжалованья Каменюка добавил для большего впечатления.
– Да ну! – побледнел доверчивый Мамуашвили.
– Верно говорю, – мрачно посмотрел на товарищей Артем. – Ну, вот что, – решительно распорядился он. – Кошелев и Гурыба, утром до подъема встанете – класс уберете, я проверю… Ты, Самсонов, правила по грамматике учи, а я на Авилку нажму, – он у меня английский выучит. Если кто дисциплину нарушит, капитана нашего подведет. Понятно?
Во время ночного дежурства по роте Алексей Николаевич имел обыкновение часа в три обходить спальни. Сейчас, выйдя для этого из дежурной комнаты, Беседа с удивлением заметил яркий свет, пробивающийся из-за неплотно прикрытой двери его класса. Он тихо подошел и бесшумно приоткрыл ее. За учительским столом, немного развалившись на стуле, сидел Артем и, держа перед собой учебник, спрашивал Авилкина, явно подражая Нине Осиповне:
– Анса зы фолоуин квесчен… (ответьте на следующий вопрос.)
– Уот ду ю ду ин зё монин? (что вы делаете утром?)
Павлик морщил узкий лоб и, глядя искательно на Каменюку, с трудом подбирал слова:
– Уи плэй ин зё моунин (мы играем утром).
– Ну, чего ты брешешь! – разозлился Каменюка, но, спохватившись, вежливо пояснил.
– Ит из нот коррект. Синк э литл.
(Это неправильно. Подумайте.)
– Чего, чего? – переспросил Павлик, пододвигаясь к Артему, и яркий электрический луч упал на его голову, сгустил ее рыжеватость до черноты.
– Синк э литл! – повышая голос, повторил Каменюка, и его пальцы нервно забегали по страницам учебника, точно так же, как у Нины Осиповны.
– Синк, синк, какой синк? – закричал Авилкин и пугливо осекся, увидя в дверях капитана.
К великому недовольству Каменюки и, кажется, Павлика, Беседа приказал им идти спать.
Утром воспитатель рассказал о ночном бдении Нине Осиповне. Она растрогалась, обещала на уроке спросить Авилкина и поощрить прилежание. Павлик отвечал довольно прилично. Когда он садился на место, Каменюка одобрительно прошептал:
– Пятьдесят шестой гвардейский!
Это у Артема была высшая похвала, она указывала на размер шапки, а следовательно, и голове удачно ответившего.
– Товарищ капитан, я четверку по английскому получил! – подбежал в перерыв к Беседе сияющий Павлик.
– Ну, вот видите, – значит, способности у вас хорошие, и ведь приятно за честный труд четыре получить?
– Очень приятно…
– Если будете и дальше стараться, напишу вашей бабушке письмо и похвалю, – пообещал капитан.
Павлик даже затоптался на месте, от удовольствия прищелкивая каблуками и приподнимаясь на носках.
– Разрешите идти? – нетерпеливо спросил он.
– Пожалуйста…
– Побегу, Ковалеву доложу, – на ходу объяснил он, и перепрыгивая через две ступеньки, помчался по лестнице в первую роту.
После уроков Беседа задержал на несколько минут отделение.
– Товарищи воспитанники, – торжественно начал он, и все выпрямились, чувствуя по тону воспитателя, что сейчас будет сказано что-то приятное. – В нашем отделении успевают почти все! Воспитаннику Каменюке Артему за ревностное несение службы и помощь товарищу объявляю благодарность с занесением в личное дело.
– Служу Советскому Союзу! – вздернул раздвоенный подбородок Артем и выгнул круто грудь с раздобытой где-то эмблемой танковых войск.
Капитан крепко пожал ему руку, и это было самым важным для Каменюки.
С места поднялся Илюша:
– Я предлагаю написать в нашем «Дневнике чести» об Артеме, – он поступил как настоящий товарищ.
Этот дневник, в красивом золотистом переплете, имел пространный заголовок: «Что и кем сделано в защиту чести отделения». Он хранился у Кошелева, и сами ребята решали, какой поступок достоин описания.
Илюшино предложение поддержали все.
– Теперь в нашем отделении только у Самсонова двойки по русскому языку, – сказал Беседа.
– У меня твердой тройки по русскому никогда не будет, – благодушно растянул рот Сенька.
– Я тоже так думал, – солидно повернул к Самсонову голову Авилкин, – а добился. Работать надо! – назидательно добавил он.
– Товарищи воспитанники, – близко подошел к первой парте Беседа. – Я хотел вот еще о чем поговорить с вами… вы иногда дразните Авилкина, Плохо к нему относитесь, а он и сам человек хороший (апельсиновая голова склонилась почти к самой парте) и отец у него герой. Анатолий Иванович Авилкин командовал большим партизанским отрядом имени Ильича и погиб у пулемета, отражая атаку немцев, которых было в несколько раз больше, чем партизан.
– А партизаны немцев победили? – волнуясь, спросил Дадико.
– Победили. Ну, идите, побегайте…
Через полчаса, выглянув из ротной канцелярии, Алексей Николаевич заметил, что Артем отобрал шесть человек, отвел их в тупик коридора на третьем этаже и, усевшись на подоконник, командовал:
– Р-р-раз! Р-р-раз! – а шестеро добровольцев одновременно делали стойку на кистях, вскидывая вверх ноги, а руками упираясь в пол. Это была тренировка перед состязанием в беге на руках, задуманным Каменюкой. Сеня Самсонов считался лучшим специалистом в этом деле – он мог на руках пройти длинный коридор.
* * *
Самсонов, получив письмо от брата, прочитал его, забившись в угол, и спрятал в карман, опасливо оглянувшись. Беседа незаметно наблюдал за Самсоновым.
– Ну, что тебе пишут? – спросил он невинным голосом, хотя знал, что в письме этом ничего приятного для Сени быть не может: недели две назад капитан просил сержанта Федора Самсонова «пробрать» в письме младшего брата.
– Федя бьет фашистов! – с деланным воодушевлением сообщил Самсонов-младший и поспешил выйти из класса, чтобы избежать дальнейших расспросов.
А сержант Самсонов писал:
«Здорово, братеня! Мы, конники-гвардейцы, получили благодарность от товарища Сталина за отличные боевые действия. Нам не раз салютовала от имени Родины столица наша Москва, сейчас мы обложили зверя в его логове. А до меня дошли слухи, что ты плохо учишься по русскому языку. Что ж ты позоришь себя, своих товарищей и брата-гвардейца? А ну, отвечай мне немедленно».
К Сеньке подскочил друг – Гурыба.
– Айда в «жоску»!
– Не хочу, – мрачно ответил Самсонов. Максим поразился его необычайной хмурости.
– Ты что?
– Гура, будь другом, позанимайся со мной по русскому…
Гурыба даже присел от удивления, даже обежал вокруг своего друга, и фантазия его бешено заработала, но он не мог ни на чем определенном остановиться.
– Пошли! – воодушевляясь, потянул он Сеньку за рукав. – Я тебя сейчас всему научу… Ты, наверно, клятву дал?
– Понимаешь, прискорбный случай – брату кто-то написал на фронт…
Мимо, оживленно разговаривая, Прошли Ковалев и Гербов.
Максим хотел окликнуть Гербова, спросить совета, но раздумал: в конце-концов Семену необязательно знать все их домашние неприятности.
… Когда после обеда первая рота возвращалась строем из столовой, старшина Власенко подошел к Боканову. Идя рядом с ним в ногу, о чем-то спросил его. Тот, соглашаясь, кивнул головой.
– Воспитанник Ковалев! – позвал Власенко.
Володя, удивляясь, зачем бы это, вышел из строя. Рота скрылась за поворотом коридора.
– Вы насорили возле своего места у стола, пойдите уберите, – приказал старшина.
Это было несправедливо, – огрызки костей, клочки бумаги разбросал Пашков. Володя, еще обедая, подумал: «Надо бы заставить его убрать за собой, – небось, дома так не свинячит».
Власенко ждал.
– Это… – хотел было объяснить ему Володя.
– Вы слышали приказание? – нахмурился старшина.
– Слушаюсь… – повернулся кругом Ковалев. Через несколько минут он доложил Власенко о выполнении его приказания и возвратился в класс.
– Что такое? – обеспокоенно спросил Гербов.
– Учился подчиняться, – усмехнулся Ковалев, – пошли, Сема, в читальный зал; кажется, получен свежий номер «Комсомольской правды». Читал о Кошевом Олеге? Неужели еще не читал? Вот это настоящий комсомолец! – И Володя, возбужденно жестикулируя, стал рассказывать о «Молодой гвардии».
ГЛАВА XXVI
День рождения
Артем не совсем еще проснулся, когда у него возникла ясная мысль: «Сегодня должно произойти что-то приятное». Именно от этой мысли он и открыл глаза. Странно – сигнала к подъему не было, Каменюка снова прикрыл глаза, но сон, как рукой сняло.
«Что же должно произойти?» – начал думать Артем. Мешал Авилкин: он тонко, с переливами, свистел носом. Наконец, Каменюка вспомнил… «А-а! День моего рождения!» Дома, когда живы были папа и мама, этот день приносил много радости.
Ему представилось одно именинное утро. Вот так же проснулся он тогда. Солнце пробилось в комнату через щели в ставнях, пронизало занавески, разбросало по стене у кровати светлые пятна, похожие на серебряные отпечатки пальцев. Он приподнял голову с подушки и увидел над своими ногами пушку, подвязанную к спинке кровати. Вскочил и прежде всего бросился отвязывать ее. Пушка была с прицелом, зарядным ящиком и стреляла горохом. На полу, голышом, он стал возиться с ней. Мама услышала шум и вошла в комнату. «Встал, Тема? – спросила она ласково, подняла на руки, поцеловала. – Поздравляю с днем рождения…» Потом он надел новую рубашку – вышитую, с голубым кушаком, – длинные брюки с настоящими карманами и выкатил пушку в кухню, к умывальнику.
…Артем отогнал эти томящие сердце воспоминания. С болью подумал: «Здесь даже не знает никто, что у меня такой день. Дела никому нет. Ну, и пусть!». Раздражал свист Авилкина носом. Артем приподнялся и вытащил у него из-под головы подушку. Павлик, не просыпаясь, свернулся калачиком.
– Спит! – с озлоблением подумал Каменюка и запустил подушкой в голову Авилкина.
Павлик сразу сел на постели.
– Чего? чего? – очумело забормотал он и, не поднимая век в золотой пыльце, начал раскачиваться.
Звуки трубы окончательно разбудили его. Мне сон какой-то снился, – аппетитно потянулся Авилкин и с подвыванием зевнул, – будто я головой боксирую… На голове бо-ольшая перчатка…
В столовой Каменюку не оставляло мрачное озлобление. Салфеткой он повязался кое-как, чай пил без всякого удовольствия и ни с кем не разговаривал.
Завтрак подходил к концу, когда капитан Беседа, незадолго перед тем вышедший из-за стола, появился в дверях, торжественно неся высоко перед собой большое круглое блюдо. Все, кто был в столовой, с любопытством вытянули шеи, стараясь разглядеть, что на блюде. Офицер медленно опустил его перед Каменюкой.
На белой поверхности торта шоколадным кремом, красивыми буквами написано: «Артему».
(Старший повар училища, Прокофий Спиридонович, в прошлом кондитер, тряхнул стариной и сделал торт на славу).
Артем немного привстал. Он не верил своим глазам. Он даже не догадался поблагодарить капитана и только растерянно и растроганно бормотал:
– Товарищ капитан… Ну, товарищ капитан…
– Желаю тебе, Артем, успеха в учебе, стать через год комсомольцем. – Воспитатель обнял Артема и поцеловал его.
Кошелев сиял так, словно это его поздравляли. Возвратившийся из госпиталя Голиков шепнул Дадико: «У нас мировой капитан!» А Павлик Авилкин в уме уже подсчитывал, сколько времени оставалось до его собственных именин.
– Мамуашвили, дай нож! – громко потребовал Каменюка, придя в себя, и, двадцать три шеи, словно по команде, вытянулись в его сторону.
Артем решительным жестом погрузил нож в торт. Он был податлив, как сливочное масло. Каменюка разделил его на двадцать пять частей.
– Передавайте тарелки, – великодушно сказал он, с некоторым сожалением поглядывая на исчезающие с блюда куски. Предпоследний, самый большой, на котором почти целиком сохранилась буква «А», он с грубоватой застенчивостью протянул Беседе.
Спасибо, Артем, – блеснул Алексей Николаевич ослепительно белыми зубами и попросил пробегавшую мимо проворную, маленькую официантку Нюсю принести всем еще по стакану чая.
– У нас, понимаете, именинный завтрак, – пояснил он. Нюся убежала с подносом на кухню.
… В классе, перед самым началом уроков, с легкой рука Илюши, подарившего Каменюке блокнот, начались именинные подношения. Голиков подарил Артему альбом с портретами героев-танкистов, Мамуашвили – открытку с надписью: «Привет от суворовца». Даже Авилкин отломил половину чернильной резинки, – правда, с оговоркой, что теперь они квиты (Павлик имел в виду свой давний долг). Но и это было еще не всё из сегодняшних сюрпризов.
Майор Веденкин, войдя в класс, поздравил Артема и вручил ему книгу «Робинзон Крузо». Нина Осиповна сказала, что сегодня предоставляет право самому имениннику решать, отвечать ему или нет, она же вызывать его не будет.
…День был субботний, банный. После уроков старшина, прежде чем выдать чистое постельное белье, приказал вынести матрацы во двор, выбить.
Взвалив полосатые свертки на голову, выскакивали ребята на задний двор и, голосисто перекликаясь, располагались удобней: кто, повесив матрац на невысокую решетчатую ограду, бил его палкой, кто, взявшись по двое, теребили, держа за углы.
Артем, прежде чем притащить во двор свой матрац, спрятал лежащую под ним дощечку с надписью, сделанной им самим зеленым карандашом: «Смелого пуля боится».
Кирюша Голиков отошел в сторону с палкой, похожей на хоккейную клюшку; с силой работая ею, радовался, что свободно владеет правой рукой.
Из-под клюшки поднималась густым столбом пыль и Голиков удивлялся ее обилию. Удивляться, собственно, не приходилось: когда Кирюша болел, его койка пустовала, и никому не пришло в голову вытаскивать его матрац при общей уборке. Вата в одном месте сбилась, и Голиков начал расправлять ее. Рука неожиданно прощупала какой-то небольшой круглый предмет. Голиков засунул руку поглубже в вату и чуть не закричал от изумления. Часы! Его часы! Он стал жадно рассматривать их, завел – и они, как ни в чем не бывало, начали свое чудесное «тик-так». Ах, осел, осел! Как же он мог забыть, что сам положил их сюда! Получив от отца подарок, Кирюша долго думал, куда его прятать на ночь. В тумбочку? Под подушку? Наконец, решил сделать кармашек матраце и перед сном класть в него часы.
Да вот и этот кармашек. Ну, конечно, в нем дырка, и часы провалились. В ту злополучную ночь он их спрятал и забыл об этом Утром почему-то показалось, что уснул с часами на руке, на всякий случай перерыл матрац, – ничего не нашел и поднял крик. Теперь, после первой минуты ошеломляющей радости, стыд взял верх над ней, и Кирюша не сразу решился объявить о находке. Наконец, он крикнул:
– Ребята, я свои часы нашел!
– Где?
– Покажи!
– Идут? – окружили его товарищи.
Авилкин через плечи стоящих впереди поглядывал на часы и виновато думал: «Значит, мне тогда показалось…» – Он поспешно отошел, боясь, что кто-нибудь угадает его мысли.
– Идут!
– Да как они попали в матрац? – допытывались у Голикова. Пришлось объяснять, прикрывая неловкость восторженным рассматриванием вновь обретенного богатства.
В баню, как всегда, шли строем. Кирюша и Артем – в одной шеренге. Когда Голиков обнаружил часы, Артем не подошел вместе со всеми к нему. «Конечно, это хорошо, что все так получилось, – думал Каменюка, с остервенением выколачивая матрац, – но ведь раньше, когда Кирюшка поднял крик, могли подумать и на меня».
Каменюка шагал рядом с Голиковым, сжав кулаки и хмуря брови. Праздничное настроение давно исчезло. Они подходили к бане.
– Рота, стой! – скомандовал Беседа – Вольно! – и, приказав подождать его, прошел в ворота.
Артем решил сказать Голикову о том, что мучило его:
– Ты на меня думал? – повернулся он к Кирюше.
– Ну, что ты! – смутился Голиков, сразу поняв, что имел в виду Артем, и протестующе замотал головой.
– Не думал? – повеселев, переспросил Каменюка.
– Да никогда! – убежденно ответил Голиков.
– А ну, покажи, какие они, – облегченно вздохнув, попросил Артем.
Кирюша с готовностью протянул ему часы.
– Хочешь, после бани надень, – предложил он и, видя, что друг колеблется, великодушно сказал:
– Да ты хоть сейчас бери… После ужина отдашь. Бери, бери… Когда хочешь, носи, – и они, обнявшись, вышли было из строя, но издалека раздался строгий голос Беседы:
– Кто разрешал покидать строй? Старший воспитанник Голиков, наведите порядок.
Вечером, незадолго до отбоя, Беседа вызвал к себе Каменюку. Воспитателю было уже известно, что часы найдены. Ему очень хотелось показать как-то Артему, что он жалеет о своих несправедливых подозрениях, но он твердо знал: делать этого нельзя.
– Ну, Тема, как день сегодня провел? – весело спросил капитан.
– Как дома раньше! – воскликнул Каменюка. И неожиданно сказал, глядя воспитателю прямо в лицо синими глазами:
– Я, товарищ капитан, раньше сомневался: может, вы меня ворюгой считаете… Хотел вас об этом спросить, да побоялся. Если бы вы сказали, что на меня думаете, – он говорил через силу, словно преодолевая препятствие, – я бы из училища убежал… и ни за что не вернулся… хоть по кускам меня резали бы… Если б и вы обо мне так думали…
– Артем! – встал офицер, сдерживая волнение. – Я уже сказал тебе однажды: я тебе верю! Я в тебя верю! – с силой повторил Алексей Николаевич – Ну, иди, родной, спать.
