Текст книги "Алые погоны"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА XXIII
Беглецы
Майор Тутукин легким шагом спускался по лестнице училища. Труба возвестила окончание первого урока. Двери классов распахнулись, и коридоры наполнились топотом ног, детскими голосами, проворным мельканием алых погон.
Увидев офицера, воспитанники на полном ходу приостанавливали бег, прижимали локти к туловищу и, поворачивая голову в сторону майора, так отбивали шаг по кафелям гулкого коридора, будто носки ботинок были полые. Это они называли «рубить строевым» и считали особым военным шиком. Миновав офицера, ребята опять мчались стремглав. Тутукин, отвечая на приветствия, думал удовлетворенно: «У Русанова нет такой четкости…».
Один малыш поздно заметил майора и в растерянности невольно воскликнул:
– Он, здравия желаю!
Тутукин неодобрительно посмотрел на него сквозь очки и прошел дальше, не ответив. В зале своей роты Тутукин вошел в плотное кольцо почтительно расступившихся ребят. Он внимательно оглядел их и, хмурясь, заметил:
– Я вижу, некоторые из вас уже успели сбить каблуки.
Те, кто чувствовали за собой вину, на всякий случай отступили в задний ряд.
– Вы посмотрите, – сделал офицер руками движение, словно раздвигал круг детей, – посмотрите, как аккуратно я вещи ношу. Этот китель мне в армии сшили два года назад, а он новехонький, не то, что гимнастерка у некоторых, – майор покосился на Авилкина.
Ребята оглядели китель, плотно облегающий выпуклую грудь командира роты и, видно, остались довольны осмотром.
– Или вот сапоги – мне их выдали в армии тоже два года назад, а они целехоньки…
– Да еще как блестят! – восхищенно воскликнул Дадико, стоявший ближе других к майору.
– Да еще и блестят, – подтвердил майор.
Тогда ребята стали медленно, словно котята у мышиной норы, ходить вокруг Тутукина, выискивая хоть какой-нибудь изъян в его костюме.
– Разрешите обратиться, товарищ майор, – сказал, наконец, Павлик Авилкин.
– Пожалуйста…
Указывая на очки майора с надломленным, но старательно перевязанным ушком, Павлик спросил током, каким обычно произносят: «Ага, попался!».
– А очки вам в каком году выдали?
Майор не успел ответить, потому что в это время подошел старшина роты и, к удивлению ребят, нарушив субординацию, прошептал что-то на ухо Тутукину, Командир роты побледнел и тихо спросил:
– Когда?
– После завтрака… – ответил старшина, и они вместе ушли в ротную канцелярию. Там старшина виновато сказал:
– Не ожидал от них этого, товарищ майор…
– Так Гурыба и Самсонов?
– Так точно, Гурыба и Самсонов. И куда они могли сбежать?
Тутукину почему-то припомнилась сцена, которую он видел в коридоре училища на днях. Максим стоял на спине Самсонова и, демонстрируя свою образованность, старательно вписывал запятую в плакат, хотя никакой запятой там и не нужда было.
Офицер посмотрел в окно. На плацу училища старшие воспитанники обучались верховой езде.
Тутукин хотел вызвать из дома Беседу, который сегодня был выходным, но раздумал и резко повернулся к старшине.
– Немедленно возьмите коня и отправляйтесь на поиски, без детей не возвращайтесь, – жестко приказал он.
Старшина ушел. Майор, нервничая, стал ходить по комнате. Начинался острый приступ угрызений совести. Может быть, он действительно погорячился позавчера и поступай необдуманно?
Малыши отделения Беседы в воскресенье затеяли игру «в Сталинград». Они забаррикадировали класс и в течение целого часа отбивали атаки трех остальных отделений роты. Бумажки, пущенные резинками, жужжали, как шмели, бой часто переходил в рукопашную схватку. Но все атаки были отбиты и «войска» Каменюки, даже перешли в наступление.
Начальником штаба Артема был Максим, а Самсонов ординарцем. Когда наступило затишье, Каменюка выстроил «батальон». К своей фуражке он прикрепил ветку из бронзы от какого-то старого канделябра. Через плечо Артем перебросил полотенце, завязал его на бедре и стал выдавать картонные медали «За оборону 4-го отделения». Каждому награжденному Артем проникновенно пожимал руку. Особые знаки «За исключительную храбрость» были вручены Самсонову и Гурыбе, у которого на носу красовалась свежая ссадина. В это время и появился гневный Тутукин.
– Что за профанация! – гремел он, наступая на старшину, тоже только что пришедшего и, конечно, не причастного к бою. Затем майор отнял все «награды» у Каменюки, Гурыбы и Самсонова, приказал привести комнату класса в порядок, а с капитаном Беседой имел отдельный разговор.
Воспитатель заявил командиру роты, что ничего особенно-дурного не видит в этой игре, что требовать от детей образа жизни пожилых людей, страдающих одышкой, нельзя и никакой профанации нет в том, что Максим раздавал картонки. Тутукин начальственно повысил голос и приказал «прекратить безобразия» и навести порядок. Капитан, оставшись один, долго сердито попыхивал трубкой…
* * *
В поисках пропавших старшина обшарил чердаки, подвалы, все уголки училищного сада, заглядывал в водосточные люки, расспрашивал воспитанников. Никто ничего подозрительного не замечал в эти дни. Только Авилкин сказал, что вчера в столовой приметил, как Самсонов отсыпал в мешочек соль из солонки, но не придал этому никакого значения: кто ж не знает, что Самсонов любит делать запасы. Старшина дал телеграммы на ближайшие железнодорожные станции, а сам, сев на коня, поехал улицами города, спрашивая у прохожих:
– Не видели вы двух маленьких суворовцев?
Их видели часа два назад на соседней улице, потом на окраине города, где они вброд переходили речку, хотя недалеко был мост, потом – возле мельницы. У подножья мельницы старшина заметил небольшую горку земли, набросанную, видно, наспех руками, и деревянный крестик на этой горке. На крестике чернильным карандашом (старшина мог дать голову на отсечение, что рукой Гурыбы) было написано:
«Могила неизвестного кузнечика».
От мельницы старшина немного проехал по дороге и свернул к хате, стоявшей в стороне. На порог вышла молодая женщина с грудным ребенком.
– Гражданочка, вы не видели сегодня двух маленьких суворовцев?
– Как же, видела, – бойко ответила женщина, – один такой белесенький, ну, сущий кролик, а другой головатый, с носом покарябанным – они около нашей хаты сидели, хлеб с маслом кушали, я еще у их спросила: «Водицы, детки, не хотите?» А тот, что с носом облупленным, говорит: «Мы не дети… В походе, говорит, лучше воду не пить, пота меньше, говорит, выходить будет…» Я еще подумала: «Ишь ты, махонькие, а правила военные знают».
«Так, может, молочка выпьете?» – это я спрашиваю. Они подумали, а беленький говорит: «Молока можно… Молоко, говорит, потом не выйдет». Выпили и пошли вон той дорогой, на Алексеевку.
В сумерках, около Алексеевки старшина повстречал старика, ехавшего на телеге.
– Ты, служивый, не из Суворовского? – спросил тот.
– Из Суворовского…
– Два мальчонка ваших в хате у меня… Прибились…
– Старик повернул телегу назад и стал рассказывать дорогой:
– Зашли они во двор к нам. Я спрашиваю, – вы, мол, куда? «К дяде в город», – отвечают, а по глазам вижу – плутуют. Потом познакомились они с моим внуком Павкой, стали играть да не утерпели, сказали ему, что из Суворовского убегли. Павка им говорит: «Я сейчас, воды только напьюсь» – и ко мне, разговор передал. Я гляжу в окно, что за чудо? Мальчонки-то, словно зайцы, петляют. Покружат, покружат, а потом нагнутся и чем-то землю посыпают. «Это они табаком след, – объяснил Павка, – чтобы с собакой не нашли…» Ну я, путешественников-то уговорил: «Оставайтесь, говорю, переночевать». – Они сейчас спят, а я подался к вам, – упредить…
* * *
Начальник училища сидел за массивным письменным столом. Впервые Гурыба и Самсонов были в служебном кабинете генерала. Часы в высоком стеклянном футляре пробили половину – казалось, деревянный молоток упал на медь. Позади, генерала, на огромной, во всю стену карте, нарисованы красные стремительные стрелы с надписями фронтов.
– Ну-с, – поднимая на беглецов глаза, строго спросил генерал, – вы куда бежали?..
Ребята молчали. Им казалось, что на них укоризненно смотрят книги из шкафа, генералиссимус Суворов с широкой голубой лентой через плечо.
– Да вы не кривите душой, прямо мне скажите, по-суворовски, куда вы бежали?
Максим виновато покосился на ряды разноцветных планок на груди генерала и тихо сказал:
– Нам поиграть хотелось…
– Тэ-эк, – протянул генерал, – значит, плохо вам в училище, не любите вы его?
– Любим! – в один голос ответили Самсонов и Гурыба.
– Так зачем же убежали?
– В приключения поиграть, – будто в разведке мы, – опустил голову Максим.
Генерал притушил затеплившуюся было в глазах добрую улыбку.
– А как у асса дело с русским языком? – спросил он у Самсонова.
– Теперь успеваю… И тетрадь чистая, – похлопал белыми ресницами Сенька, а губы сами собой стали расползаться в широкую улыбку.
– Ну-ну, – добродушно произнес Полуэктов, но тотчас, спохватившись, строго нахмурил брови – Вот что, товарищи воспитанники, вы нарушили воинскую дисциплину, совершили самовольную отлучку, и поэтому я вас накажу. Две недели вы не будете ходить в город. Идите!
– Слушаюсь, идти! – в один голос ответили они, ловко повернулись кругом, щелкнули каблуками и плечом к плечу пошли к выходу. Сзади гимнастерки их задиристо приподнимались, словно хвосты у молоденьких петухов.
Генерал, оставшись один, раскрыл настольный блокнот и записал:
«Вызвать старшего преподавателя физкультуры – поручить организацию игр. Тутукину – об этом же…».
И закурил папиросу, чему-то улыбаясь.
* * *
После вызова к генералу Максим и Сенька твердо решили побегов больше не устраивать, но излюбленным местом уединения избрали дальний угол, училищного двора – за конюшнями и садом. В солнечные дни прачки вывешивали здесь для просушки белье, и тогда казалось, ветер раздувает белые паруса, если же развешивали майки – клин походил на васильковое поле.
Лучшего места для игр нельзя было и придумать. Во-первых, никто из офицеров не догадывался заглянуть сюда, и можно свободно испытывать свой реактивный снаряд из трубки, начиненной целлулоидом.
Во-вторых, внизу кирпичной стены, выходящей на пустырь, были сделаны узкие прорези, похожие на амбразуры, и если поглубже продеть в них руку, дотянешься до щавеля. А как приятно после обеда пожевать еще и кисленький щавель! Язык долго кажется шероховатым, и щиплет уголки губ.
В-третьих… Можно было бы перечислить еще множество достоинств этого укромного места, но Максим и Сенька кратко рассказали Илюше о своих владениях и для начала предложили поиграть в разведчиков. Илюша был здесь впервые. Его привели только после того как он поклялся «свято хранить тайну».
… Поиграли в разведчиков, вдоволь наползались и прилегли в ложбине отдохнуть. Ярко светило солнце. Было очень тепло и тихо. В синем высоком небе застыло белое облако. От земли шли теплые, весенние струи, набухли почки деревьев.
– Вчера мы с Сенькой сидим на скамейке в саду, – нарушил молчание Максим, – а мимо майор Веденкин идет. Мы встали, поприветствовали, как полагается, а он сел рядом, на скамейку.
– Вблизи не строгий, – ввернул Сенька.
– Ну, о том, о сем поговорили, – продолжал Гурыба, – он спрашивает меня: «Как ты думаешь, почему у нас в Советском Союзе столько героев?» «Ясно, – говорю, – потому, что мы самые бесстрашные». «Это правильно, – он мне отвечает, – но ведь во время „Ледового побоища“ русские тоже бесстрашно дрались и врагов побеждали, а все же героев тогда меньше было? У нас – каждый герой».
– Это верно, – страстно воскликнул Сенька, – да мы б, если б на фронт попали, мы б этим фрицам! – Он потряс кулаком и с недетской болью сказал: – Они моего папу убили, Лену-сестрицу в Германию угнали…
Дети примолкли, каждый вспоминал о своем горе. Кошелев покусывал стебелек травы, и глаза его смотрели серьезно и печально.
– Сейчас героев у нас много потому, – сказал, наконец, он, – что мы Советскую родину защищаем. Такой ни у кого еще не было. У англичан – родина, и у американцев, и у французов, но трудящимся там жизнь плохая, а богачам – пожалуйста! И мы свою родину сильнее всех любим.
– Верно, – обрадовался Максим, – и майор Веденкин так говорил.
– Так это он мне объяснил, – просто признался Илюша.
– А я думал, ты сам, – разочарованно протянул Гурыба.
Издали донесся сигнал: «Бери ложку, бери бак…» Труба играла весело, обещающе. Ребята стали поспешно отряхиваться, расправлять гимнастерки.
После обеда Алексей Николаевич сказал, что пойдет с отделением на прогулку – через рощу к речке. Выйдя за город, ребята продолжали путь без строя, окружив Беседу галдящим кольцом. Со звонким криком бегали наперегонки, перекликались, подражая птицам, притаскивали камушки красивой расцветки, пойманных жуков, желтые цветы «мать и мачеха» и голубые перелески.
– Товарищ капитан, а сколько крыльев у жука?
– Товарищ капитан, чем стрекочут кузнечики?
Воспитатель едва успевал отвечать на вопросы, рассказывать, что ворона гнездо делает плоское – ротком, а сорока – круглое с крышей, что через месяц появится красавица-бабочка – траурница, словно сделанная из коричневого бархата с голубыми пятнами.
Давно ли Дадико, выбежав во двор без шапки, встретил Беседу радостным докладом: «Товарищ капитан, скворцы прилетели!», давно ли мастерили скворешни и разбивали клумбы, а вот уже наступила теплынь, пора футбола, велопрогулок, а там, гляди, и купанья.
Они поднялись на пологую гору. Внизу змеилась река, темнела редкая, молоденькая роща. Правее рощи растянулись колхозные фруктовые сады, окутанные легкой зеленоватой дымкой. Зяблики с лиловой манишкой, в голубых колпачках, звенели тонко и часто: пинь-пинь, пинь-пинь.
Каменюка и Кошелев, возбужденные беготней, остановились недалеко от воспитателя. Он подозвал их к себе.
– Видите – тропинка в садах вьется? Да вы не туда смотрите! Вон, между деревьев… На что она, по-вашему, похожа?.
Мальчики стали сосредоточенно вглядываться вдаль.
– На кривую саблю! – решительно сказал Артем.
– А мне кажется, на ленту, – застенчиво предположил Илюша.
Снова все собрались вокруг офицера, наперебой подыскивая сравнения. Этот разговор Алексей Николаевич начал не случайно. Недавно он обнаружил, что некоторые из его ребят равнодушны к природе, не понимают ее.
– Кто из вас читал рассказы о природе? – спросил воспитатель обступивших его детей, но все молчали, и только Каменюка презрительно бросил:
– Про природу я не люблю. Это только девчонки любят.
– Очень плохо, – огорченно сказал Алексей Николаевич, – что не любишь родную природу. Разве можно не любить красавицу-березку, нашу ковыльную степь, дремучие леса, многоводные реки? Ты ведь их будешь защищать. Военный человек должен особенно дружить с природой, и тогда она станет его первой помощницей.
Воспитатель решил передать содержание письма Тургенева к Полине Виардо, но от своего лица.
– Прежде чем лечь спать, – начал он, – я каждый вечер делаю маленькую прогулку по двору. Останавливаюсь, прислушиваюсь… Вчера я услышал шум крови в ушах и дыхание; треск кузнечиков; их было четыре в деревьях на дворе. От времени до времени падала капля с легким серебристым звуком. Ломалась какая-то ветка, кто сломал ее? Вот глухой звук. Что это? Шаги по дороге или шопот человеческого голоса? И вдруг над самым ухом тоненький зуд комара…
Боясь проронить слово, дети притихли, напряженно слушали воспитателя, удивляясь тому, что сами не обращали раньше внимания на всё, о чем он рассказывает.
– А вы знаете, что такое ночь в военном значении этого слова? – загадочно спросил капитан – Нет? Ночь для нас означает: огонек спички светит за полкилометра, как яркий фонарь. Хочешь увидеть силуэты, – припади к земле… Вот мы с вами летом, в лагерях, пойдем в ночную разведку – и вы узнаете, как важно разбираться в звездах и ветре, деревьях и тропках.
– А как не заблудиться ночью в лесу, расскажете? – вырвалось у Максима.
– Обязательно! – пообещал Алексей Николаевич. – Давайте сейчас вслушаемся в звуки, – предложил он, – интересно, кто что услышит?
Вдали играл духовой оркестр, коротко прозвенел трамвай, где-то пели задорную песню молодые голоса. Донесся едва уловимый плеск весел о воду.
– Я слышу, – тихо сказал Каменюка, – как птицы рассекают воздух крыльями…
– Ты услышал очень важное, – удовлетворенно кивнул головой капитан. – Это не всякий может…
ГЛАВА XXIV
За чашкой чая
В работе первой заповедью майора Веденкика было; «Прежде всего – подготовка уроков, все остальное – потом». Это обдумывание завтрашнего урока доставляло Виктору Николаевичу особенное удовольствие.
Казалось бы, с годами дело должно было упроститься, свестись к несложному и недолгому подбору фактов, но так могли полагать лишь педагогические чинуши. Пусть тема изучалась десятки раз, пусть сегодня надо дать ее в нескольких параллельных классах, – все равно, не может быть уроков однообразных, похожих один на другой, искусство не терпит скучного повтора, и, если искания молодости остались позади и пришла зрелость, – значит, появились и новые поиски, еще более мучительные в своей сложности.
Веденкин был неистощим в исканиях. Он то проводил киноурок о Суворове, то сооружал с ребятами макет Куликова поля, приглашал на Исторический кружок машиниста, что вез Владимира Ильича в 1917 году, затевал переписку с автором книги о герое-комсомольце, с воинами фронтовой гвардейской части, составлял с ребятами альбом «10 ударов Красной Армии» и помогал выпускать журнал «По суворовскому пути»…
Продумав урок, Виктор Николаевич достал топографическую карту, цветные карандаши и стал наносить на карту условные обозначения: во вторник надо было сдать полковнику Ломжину задание по тактике. В стекла окна бил весенний дождь. Смеркалось. Веденкин зажег настольную лампу, приоткрыв дверь, заглянул в соседнюю комнату.
Жена примостилась на диване с дочкой; они поджали ноги, укрылись до пят серым пуховым платком и, тесно прижавшись друг к другу, читали сказки Андерсена. Виктор Николаевич тихо возвратился к своему письменному столу.
Кто-то позвонил на парадном. Виктор Николаевич пошел открывать. Он возвратился с Беседой и Бокановым.
– Вот хорошо, что зашли, – обрадованно говорил Веденкин, – чайку попьем…
– Да мы на минутку, – слукавил Беседа. – Шли мимо и решили заглянуть..
– Ну, и превосходно… Познакомься, Таня, – мои товарищи.
Татьяна Михайловна встала, протянула руку. На ней было темновишневое платье, очень шедшее к её черным волосам. Извинившись, она ушла укладывать дочку.
Боканов и Беседа сияли шинели и осмотрелись. Обстановка большой комнаты была очень скромная. Чувствовалась пустота еще малообжитого места. На одной стене висело круглое зеркало, половину другой занимала карта Европы с флажками на булавках и разноцветными шнурами, в книжном шкафу не все полки были заполнены.
Виктор Николаевич опасливо оглянулся на дверь в спальню и шопотом сказал:
– На буфет деньги отложил… Но это сюрприз – и огласке пока не подлежит…
Татьяна Михайловна уложила Надю и хлопотала у стола. Вспомнила, как накрывала стол до войны, и немного расстроилась.
– Ничего, Танюша, – словно прочитав ее мысли, весело произнес Веденкин, – наживем!
Она улыбнулась благодарно, соглашаясь. В комнате была та безупречная чистота, которую вносит любовная хозяйственность женщины – белоснежным кусочком марли, скрывающим одежду в углу, занавеской на окне, кокетливой дорожкой на комоде.
Офицеры подошли к карте и, передвигая флажки, стали оживленно обсуждать Висло-Одерскую операцию и план окружения Берлина. Все сходились на одном – дни немцев сочтены.
Когда же Татьяна Михайловна налила в чашки чай, разговор, – как это всегда бывает между людьми одной профессии, увлекающимися ею, – перешел на темы, самые близкие им.
– Я когда ехал сюда, – сказал Боканов, – с надеждой думал: «Вот бы умному человеку написать книгу „Наука воспитывать“… И суворовским языком изложить основы этой науки».
– Недоброй памяти гражданин Стрепух сказал бы: «Ей нету», – смешливо прищурил глаза Беседа. Стрепуха с месяц назад, к его большому удивлению, демобилизовали.
– Хотели иметь педагогический «решебник»? – иронически посмотрел Веденкин на Боканова и растопыренной пятерней отбросил со лба прядь светлых волос.
– Нет, почему же… – покачал головой Сергей Павлович, – но нечто похожее на справочник воспитателя. Конечно, каждый наш воспитанник – этот маленький Человек – ставит перед тобой неповторимую задачу, и для решения ее нужно не только знание законов воспитания, – а они есть, есть эти законы, – но и какой-то врожденный такт, тончайшая интуиция, а главное – вера в человека и уважение к нему… Но при всем этом существует ведь тысяча раз повторенный и оправдавший себя опыт… Надо дать слитки его…
– Это правильно! – подхватил Беседа, – и потом ни в коем случае нельзя сводить дело к муштре. Ведь мальчишки ж они, а не «фрунтовые» солдаты. Ну, требуй, но меру знай! Вот мой ротный – ярится, жмет, возмущается: «Не пойму, военное дело здесь главный предмет или нет?» А яснее-ясного, что главный предмет и здесь – русский язык… да арифметика. И потом – поменьше нудных «моралитэ», помилосердствуйте! – Алексей Николаевич умоляюще потряс над головой руками, развеселив всех.
Боканов, Веденкин и Беседа сдружились быстро. Их сроднили одинаковое отношение к труду воспитателя, вечная неудовлетворенность достигнутым, стремление подойти к решению вопроса с какой-то новой стороны. Но у каждого из них были свои увлечения и слабости. Веденкин тайно писал методику истории; Беседа дома, в свободные часы, мастерил стулья из прутьев и обучался игре на аккордеоне по самоучителю; Боканов, с присущим ему упорством, изучал английский язык и, подхлестывая себя, уже купил у букиниста «Домби и сын» в подлиннике.
Различие характеров сказывалось в каждой мелочи, даже в том, как играли они, например, в шахматы.
Боканов сидел над доской насупившись, долго обдумывая каждый ход, и ставил фигуры твердо, будто вдавливал их. Он никогда не брал хода назад, никогда, даже, казалось бы, в самом безнадежном положении, не сдавался, а, проиграв, стремился к реваншу и удваивал внимание.
Веденкин любил делать ходы быстро, громоздил одну комбинацию на другую, создавал острые положения, фигуры противника сбивал со свирепым стуком, а, замыслив хитрый план, притихал и, небрежно подталкивая одним пальцем свою какую-нибудь безобидную пешку, добродушно приговаривал: «пешки не орешки», – краешком же глаза зорко посматривал на тот участок шахматного поля, где предполагал нанести основной удар. В хорошем положении Веденкин взбирался на стул коленями и, подперев голову рукой, смаковал близкую победу. Решившись, назидательно произносил: «нус – по-немецки орех» и делал важный ход. Но, ошибившись, ожесточенно ерошил волосы, ругал себя балдой и сапожником и, продолжая игру кое-как, легко проигрывал партию.
Беседа, проиграв, самолюбиво мрачнел, курил трубку за трубкой и отказывался от повторной партии.
Каждый из них имел своего конька, который помогал ему въезжать на крутую педагогическую горку.
У Беседы этим коньком было умение мастерить планеры, какие-то перекидные мосты необычайной конструкции, самоходные орудия величиной со спичечную коробку, и в отделении Алексея Николаевича вечно что-то сооружали: пилили, измеряли, сверлили, скрепляли.
Веденкин отличался осведомленностью о событиях на фронте и хорошо разбирался в международных отношениях. Он всегда знал самые свежие новости, помнил имена командующих фронтов и армий, президентов и премьер-министров чуть ли не всех стран, названия партий, политических течений и газет. В конце урока он часто оставлял несколько минут для ответов на вопросы.
Боканов – великолепный стрелок – организовал в роте кружок «снайперов», и высшей наградой за удачную стрельбу ребята считали разрешение почистить и собрать личное оружие капитана.
Конечно, у каждого офицера было много и других навыков и способностей, но эти оказались именно той «липучкой», на которую особенно охотно летели ребята в часы отдыха.
…– Мы часто сводим свою роль, – не спеша раскурил папиросу Боканов, – к фиксации дурных поступков, в лучшем случае боремся с ними, а ведь надо прививать, именно прививать, лучшие качества и предупреждать нежелательное. Вы согласитесь со мной, Виктор Николаевич, – обратился он к Веденкину, – что нет такого ребенка, у которого совсем отсутствовали бы положительные черты характера, благородные потенциальные силы? У одного их больше, у другого меньше, но они есть у каждого. И моя задача, как воспитателя, в том и состоит, чтобы выявить в ребенке главное, существо его натуры и, опираясь на это главное, развивать остальные качества или придать новые. Плохих детей нет! Я в этом твердо убежден! Есть дети, исковерканные воспитанием или средой, и только в очень редких случаях эта испорченность непоправима. Обнаружить доброе начало, самого ребенка убедить – «ты хороший, я в тебе не ошибусь» – это не всегда легко, но это – ключ воспитания. У одного главное – мальчишеская гордость, у другого – нежные сыновьи чувства, у третьего – бесстрашие в виде этакой бесшабашности, ухарства. Вот подумать… раз в полгода все мы – воспитатели и преподаватели – пишем характеристики на них. Скажем, о Владимире Ковалеве написали характеристики десять обучающих его преподавателей. В их оценке, конечно, много общего, но в каждой характеристике есть хоть одна черточка, замеченная только данным учителем. Почему? Да потому, что Ковалев, как личность, предстал какой-то одной стороной Семену Герасимовичу – и совершенно иной вам, Виктор Николаевич. И Семен Герасимович говорит – грубиян, а вы говорите – славный юноша. И вы оба правы – да, славный юноша, но порой превращается в грубияна. В лицее Гоголю за поведение единицу поставили «за неопрятность, шутовство и неповиновение», но могу ли я быть уверенным, что мой Снопков, которому следует дать такую же аттестацию, не таит в себе замечательных, не раскрытых нами качеств?
– А все же, что главное в натуре Ковалева? – спросил Беседа.
– Желание стать образцовым офицером! – уверенно ответил Боканов. – И он считает, что добьется этого, если будет походить на отца.
– Их лучше всего изучать во время игры, – сказал Виктор Николаевич. – Здесь натуры особенно раскрываются. Они забывают о наблюдающих глазах, становятся самими собой. Между прочим, ваш Артем, – повернулся Веденкин к Алексею Николаевичу, – в играх щепетильно-честен, он не утаит очко, не передернет, но любит верховодить, орать, разоряться. А Павлик Авилкин вечно хитрит – обмануть старается… Но у Рыжика есть еще и такое качество – он самолюбив! – «Что я хуже всех в классе?» И желая доказать, что не хуже, готов даже на самопожертвование.
– Это верно, – согласился Беседа.
– У меня с ним тайный уговор, – улыбнулся Веденкин, – если он заерзает на парте, я молча перекладываю тетрадку для записи дисциплинарных взысканий с правой половины стола влево. Опять заерзал – кладу тетрадь около классного журнала, и это последнее предупреждение, за которым должна следовать неприятная запись. Но до этого еще не доходило. Главное же, все происходит молча, в чем дело, знаем лишь мы вдвоем, и я не расходую лишнего времени, не отрываюсь от изложения урока.
– Да, кстати, чтобы не забыть, – обратился Беседа к майору, – ведь Кошелев-то мне так и не доложил о своем проступке.
– Что за проступок? – удивилась Татьяна Михайловна, у которой от посещения Илюши осталось самое приятное воспоминание.
– Виктор Николаевич вам лучше расскажет…
– Ничего особенного, но дело принципиальное, – нахмурился Веденкин. – На уроке у меня Кошелев пытался читать постороннюю книгу, – к слову говоря, это на него не похоже. Я приказал: «После урока доложите своему офицеру-воспитателю, что получили от меня замечание»… «Слушаюсь доложить»… Проходит два дня. «Воспитанник Кошелев, вы мое приказание выполнили?» «Никак нет»… «Почему?» «Забыл!», – а сам боится глаза поднять. Видно, решил, что я не вспомню о своем требовании. «Доложите сегодня же и, кроме того, о невыполнении моего приказания». «Слушаюсь»… Проходит еще два дня. «Воспитанник Кошелев, вы доложили?» Молчит. «Я спрашиваю, вы мое приказание выполнили?» «Нет» «Почему?» Молчит и начинает слезы ронять. И на этот раз доложить, видно, духу не хватило. Теперь придется строго наказать. Я думаю попросить Тутукина, чтобы сократил ему срок летнего отпуска дней на пять.
– Ну, зачем же быть таким вредным? – неодобрительно посмотрела на мужа Татьяна Михайловна. – Ведь ты, насколько я помню, говорил мне даже, что Илюша – твой любимый воспитанник.
– Вот в том-то и дело! – возбужденно воскликнул Веденкин. – Кто скажет, что я не вправе иметь любимых? А раз любишь – ничего не прощай, требуй больше, чем с кого бы то ни было!
– Тяжеловатая любовь, – засмеялась Татьяна Михайловна, но в ее смехе слышалось согласие.
