Текст книги "Алые погоны"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Борис Изюмский
Алые погоны
ГЛАВА I
Капитан Боканов приезжает в училище
Капитан Боканов не спеша застегнул шинель и, взяв в руки вещевой мешок, вышел из вагона на перрон. Высокого роста, неторопливый в движениях, капитан выглядел долговязым. Это впечатление усиливали длиннополая шинель с артиллерийскими петлицами и длинные ступни ног. В размахе широких плеч, в больших грубоватых руках угадывалась сила. Ему было за тридцать лет. Старили немного глубокая складка у левого уголка рта и следы утомления на лице – не той дорожной усталости, которая исчезает с первым крепким сном и умываньем, а утомления, какое бывает у людей, много испытавших на войне и еще не отошедших от нее. Но серые, вдумчивые глаза на обветренном лице осматривали все с любопытством.
По взгорью, вверх от замерзшей реки, тянулись одноэтажные каменные дома, уютные, окрашенные в светлосиреневый и зеленоватый цвет, с веселыми ставнями. Справа виднелись полуразрушенные корпуса завода, элеватор в строительных лесах и красное длинное здание, похожее на склад.
Широким, размашистым шагом стал взбираться Боканов по крутому подъему в город. С горы промчались на салазках дети. Поток пассажиров медленно катился к центру города.
Неделю назад, получая в Москве назначение на работу воспитателем в Суворовское училище, Боканов не представлял себе ясно ни будущих обязанностей, ни самого училища. Все было очень смутным и неопределенным.
Судя по тому, что его, командира дивизиона, отозвали из Действующей армии в Управление военно-учебными заведениями и там долго беседовали с ним, – судя хотя бы поэтому, дело было большое, важное.
На фронте Сергею Павловичу случалось видеть в газетах фотографии суворовцев, читать о них статьи восторженные, но написанные общими фразами. В Москве он услышал, что работа очень значительна. И все же многое было для него совсем неясным…
…На площади, выложенной булыжником, Боканов спросил у проходящего мимо железнодорожника, где училище.
– Да вон, недалеко, – указал тот рукой на белое, с колоннами здание, похожее на помещичью усадьбу средины прошлого столетия, какие строились в смешанном стиле ампир и чего-то чисто русского – прочного, навеки сделанного.
Капитан ускорил шаг и, проходя аллеей высоких, в снежных накидках, тополей, не отрываясь, смотрел на красивое здание в три этажа, обнесенное решетчатой оградой, за которой виднелись сад и большой стадион.
У парадного входа училища лежали на каменных подставках тела орудий, грубого литья, наверно, еще петровских времен, и пирамидками сложенные чугунные ядра.
В комнате дежурного пр училищу приветливо принял Боканова невысокий, плотный майор – быстрый, решительный, с выгнутой, как у голубя, грудью.
Просмотрев документы, майор благожелательно оглядел капитана.
– Нам такие нужны!
Он не пояснил, какие именно, а забеспокоился, не голоден ли Боканов, где думает остановиться на квартире и когда пойдет представляться генералу.
– Да я не знаю, когда удобнее… – нерешительно, словно советуясь, произнес капитан – нужно бы привести себя в порядок…
– Генерал сегодня будет, наверно, часам к шестнадцати, его в Военный Совет округа вызвали… А привести себя в порядок я вам помогу, – с готовностью отозвался майор, озабоченно сдвигая шапку с затылка на лоб, – пойдемте прежде всего в душевую, там рядом и парикмахерская… Потом в столовую… Виноват, я вам еще не представился, – спохватился он, – майор Тутукин, командир пятой роты, – и он протянул Боканову маленькую упругую руку.
– Рад познакомиться, – подал руку Сергей Павлович, – благодарю за участие. А что, ваша пятая рота – старшая?
– Вещевой мешок вы пока здесь оставьте… Пятая рота? Нет, в ней у нас как раз самые младшие: десяти-двенадцати лет. Старшая рота – первая, подполковника Русанова, там им по пятнадцать-шестнадцать лет… Война заставила нас открыть приготовительные классы. Туда мы брали даже девятилетних. Теперь приготовительный стал пятой ротой.
– Мне говорили – они должны семь лет учиться в Суворовском? – спросил Боканов, вынимая из вещевого мешка мыло, полотенце и завертывая в газету.
– Семь… О, за этот срок мы им такую военную закалочку дадим! – убежденно воскликнул майор. – Срок придет – сдадут экзамен на аттестат зрелости, по программе десятилетки, кое-кто даже золотую или серебряную медаль получит, а потом – офицерское училище… Ну, пойдемте, пойдемте, я вас вымою и накормлю, – увлек за собой Тутукин Сергея Павловича, приказав сигналисту внимательно следить за часами и по телефону вызвать помощника дежурного офицера.
После завтрака, во время которого майор охотно рассказывал об училищных порядках и жадно выспрашивал о фронтовых делах, Боканов попросил показать ему здание.
С удовольствием, – согласился Тутукин, – тем более, что я и собирался обойти учебный корпус.
В вестибюле Боканов на секунду задержался у портрета Суворова во весь рост. В зеркалах портрет множился, многолико улыбался с хитрецой. По широкой мраморной лестнице, с цветами в вазах, офицеры поднялись на второй этаж. Кафельный пол широкого коридора гулко звенел под ногами. В просторной комнате, украшенной портретами маршалов Советского Союза, висела огромная карта фронтов Отечественной войны. Чья-то внимательная, рука уже отметила вчерашнее продвижение наших войск. Тутукин заметил в углу бумажку на полу, нахмурил брови и, поднимая ее, что-то пробормотал. Боканову показалось: «Задам же перцу».
Во всем здании преобладали светлые тона, от этого оно казалось серебристым, наполненным свежим воздухом.
Офицеры повернули вправо и очутились у двери с надписью: «Суворовский кабинет».
Видя заинтересованность капитана, Тутукин пояснил:
– Здесь картины из жизни Суворова, работы о нем воспитанников, библиотека книг о Суворове.
Тутукин спешил: и не только потому, что минут через двадцать заканчивались уроки, – ему хотелось дольше поводить Боканова по своей роте.
Когда Сергей. Павлович осмотрел в пятой роте, казалось, все, Тутукин остановился еще у одной двери, почти незаметной в нише.
– Уголок живой природы, – нерешительно сказал он. – Зайдемте?
Дело в том, что майор эту комнату считал своим «незаконным детищем», проявлением слабости, сомневался, нужно ли было заводить этот «зверинец», как называл он его, и редко кому его показывал.
В светлой комнате, в аквариуме, резвились золотые рыбки, клетки с птицами покачивались на окнах, в углу зарылся в пожелтевшие листья ёж, а рядом прохаживалась, прихрамывая, галка, похожая на старую облезлую богомолку.
– Воспитанница моего Максима Гурыбы, – кивнул на неё Тутукин. – Он страстный натуралист… Крикнет ей: «Галка!», а она обязательно в ответ: «Кра-кра!» «Приветствует», – говорит Максим. Но заметьте, только его, другим не отвечает.
– Я больше всего боялся, – признался Боканов, – увидеть здесь казармы и оловянных солдатиков, лишенных детства.
– Детства хватает, – пробурчал майор. Он, уже мысленно ругал себя за то, что проявил слабость и показал «зверинец» новому человеку; чего доброго, тот подумает, что в пятой роте, вместо воинского воспитания, птичек разводят.
– Да, да, детство – это понятно… Но строгость особенно нужна! – внушительно посмотрел он на Сергея Павловича, как бы предостерегая от чего-то и предлагая союз. Только значительно позже Боканову стало многое понятно и в этом разговоре, и в этом взгляде.
Заиграла труба. Тутукин и Боканов вышли в коридор.
– Сча-стливого пути, товарищ преподаватель! – громко раздалось из-за дверей ближайшего класса.
– Сча-стливото пути… – чуть глуше долетели из-за следующей двери детские голоса.
– Сча-стливого пути, – донеслось еще приглушенней. Как уходящая вдаль волна, пробежал по коридору шум прощанья.
– Пройдемте на плац, – предложил майор. – Сейчас они выбегут поиграть перед обедом…
Территория училища, с многочисленными пристройками, служебными помещениями, представляла собой маленький городок. Главный корпус имел форму буквы П, с длинной перекладиной.
За год с небольшим, что существовало училище, городок оброс пристройками: почти скрылся за молодым парком дом санитарной части, с верандой под навесом; правее широкого плаца выросло общежитие музыкального взвода, откуда сейчас приглушенно доносились звуки труб – музыканты разучивали новый марш. Позади густой аллеи тополей скрывались конюшни и гаражи. А еще дальше – квартиры офицеров, прачечный комбинат, склады и мастерские.
Едва майор и Боканов успели выйти из вестибюля во двор, как на заснеженном плацу стали появляться роты. Строем дойдя до середины, они рассыпались, и начиналась обычная мальчишеская возня: скользили с горки, перебрасывались снежками, прыгали через спины, играя в чехарду, кувыркались и бегали с пронзительными криками.
Выкрики, смех сливались в сплошной гул, из которого иногда вырывалась отчетливо слышная фраза:
– Давайте – в штурм Берлина!
– Партизаны, ко мне! Кто пойдет в разведку?
– Кантемировцы, вперед на Карпаты!
В конце плаца стоял на вышке круглолицый офицер.
– Воспитатель моей роты капитан Беседа, – кивнул в его сторону Тутукин. Офицер на вышке внимательно всматривался в сугробы внизу. Заметив ползущую фигуру, крикнул:
– Гурыба – убит!..
Сделал полуоборот и опять вгляделся:
– Самсонов – убит!..
В это время по лестнице вскарабкался какой-то малыш и, торжествуя, воскликнул:
– Вы сами убиты!
Старшие суворовцы – доотказа затянутые ремнями, с безукоризненной складкой брюк – по два, по три прогуливались в дальней аллее. То встречаясь, то расходясь, они перебрасывались негромкими фразами, шутливо толкали друг друга в сугроб и не давали падать.
– Какие из них мои? – подумал Боканов.
Он и майор остановились у старой липы и, скрытые ею, могли наблюдать за происходящим вокруг. Почти рядом прошли двое, лет по одиннадцати.
– Мои, «мелкокалиберные», – прошептал Тутукин, – Дадико Мамуашвили, а тот, рыженький, Павлик Авилкин.
Мальчик с восточными огромными глазами говорил товарищу, обняв его:
– Я читал вчера стихотворение «Перчатка», там придворная дама есть – кокетка. Это кто? Я слово не пойму…
– Наверно, ведьма какая-нибудь, – не задумываясь, бросил Павлик, и они свернули в парк.
– Савва! – закричал от двери училища юноша с нежным лицом другому, пересекающему стадион, – тебе тоже клинья выпарывать?
– Тоже! – недовольно, ответил Савва, ускоряя шаг. – Пошли в мастерскую…
– Что за клинья? – недоуменно спросил у майора Боканов.
– В брюках, – улыбнулся Тутукин. – Любители матросского клёша делают сбоку в брюках вставки. А командир первой роты подполковник Русанов, как только заметит это нарушение формы, приказывает франтам отправляться в портняжную и выпарывать клинья.
По двору проходил бородатый мужчина в пенснэ и каракулевой шапке горбом. В левой руке он держал разбухший портфель, а правую то и дело прикладывал неумело к голове ладонью вперед, отвечая на приветствия воспитанников.
– Это кто? – с любопытством посмотрел Боканов.
….. – Наш преподаватель математики – Семен Герасимович Гаршев, великий знаток своего дела…
– Так в училище и штатские есть? – удивился Сергей Павлович.
– Есть… Гаршев – лучший математик в городе. Мы его, так сказать, отвоевали для себя.
– Воспитанник Самсонов! – вдруг зычно окликнул малыша майор.
Самсонов проворно подбежал и приложил руку в синей варежке к шапке:
– Воспитанник Самсонов! – вздернул он нос с черной точкой на самом кончике и благодушно растянул рот.
– Опустите руку и перестаньте улыбаться! Почему у вас такой неопрятный вид? Шинель в мелу… – майор приблизил свое лицо к воспитаннику. – Батю-юшки, шея грязная! – в чернилах!
Самсонов виновато помаргивал белесыми ресницами, переступая с ноги на ногу. Ему, кажется, хотелось что-то сказать в оправдание, но он не решался.
– Запомните, Самсонов, – медленно, выделяя каждое слово, сказал майор, – если вы когда-нибудь увидите меня неряшливо одетым, с оторванной или непочищенной пуговицей, можете быть таким неряшливым всегда? А сейчас даю вам десять минут – приведите себя в порядок. Ступайте!
– Слушаюсь, привести себя в порядок! – И Самсонов побежал, смешно перебирая ногами в длинных брюках.
– Одну минуту, – возвратил его Тутукин. – Вы знаете воспитанника Ковалева Владимира из первой роты?
– Так точно, знаю… Он мне рогатку сде… и поперхнулся, спохватившись, что сказал лишнее.
– Пришлите его ко мне, – приказал майор, – на выполнение этого приказания добавляю еще пять минут.
– Слушаюсь, прислать Волод… воспитанника Ковалева.
… Высокий худощавый Ковалев – юноша лет шестнадцати – подошел быстро, но не бегом, с достоинством придерживая клинок на бедре.
– Ваш, – шепнул Боканову Тутукин.
На правой руке у Ковалева, немного выше локтя, – красная повязка помощника дежурного по роте.
– В чем состоят ваши обязанности? – сухо спросил его майор.
Ковалев смутился, не понимая еще, в чем дело, но смело посмотрел на Тутукина серыми глазами. Немного запинаясь, он перечислил свои обязанности.
– Обязанности вы знаете, – так же сухо бросил Тутукин, – и тем хуже, что не выполняете их. У вас в комнате отдыха бумажки валяются, мне пришлось их подбирать. А в углу – еще до сих пор на полу кусок раздавленного мела. Неужели вы не в состоянии сами поддерживать порядок?
– Я только… – начал было Ковалев.
– Обеспечьте чистоту! – резко приказал офицер, и Боканов подумал, что этот маленький майор, пожалуй, не так добродушен, как это кажется на первый взгляд.
В широко распахнувшиеся ворота училища въехала голубая машина. Сигарообразный кузов ее сидел так низко, что, казалось, скользил без колес по снегу.
Из машины вышел, слегка прихрамывая, генерал в темно-серой шинели.
– Училище, смиррно! – удивительно зычным голосом подал команду Тутукин и побежал к генералу с докладом…
* * *
В 16.00 капитан Боканов постучал в дверь кабинета начальника училища.
– Войдите!
В какую-то долю секунды Боканов успел мысленно отметить о генерале: «Тоже из гвардии» и сдержанным голосом представился. Генерал приподнялся с кресла.
Среднего роста, поджарый, с талией юношески тонкой и гибкой и совершенно еще темными, коротко подстриженными усами, он показался Боканову совсем иным, чем тогда, когда Сергей Павлович видел его издали, у машины, – проще и моложе, хотя лицо его и было того нездорового зеленовато-бледного цвета, какое приобретает оно у людей после изнурительной и долгой болезни…
– Очень рад, – приветливо протянул, генерал тонкую, сухощавую руку, – Полуэктов… Познакомьтесь. – мой заместитель по политической части, – указал он на смуглолицего, широкоплечего полковника, с огромными надбровными дугами.
– Полковник Зорин, – привставая, слегка наклонил тот курчаво-пепельную голову.
– Присаживайтесь, – кивнул генерал Боканову на кресло неподалеку и внимательно поглядел на капитана.
– Давно из Действующей?
– Месяц назад.
– В какой дивизии воевали?
Боканов назвал дивизию и её командира.
Полуэктов снова внимательно посмотрел на капитана:
– Пединститут когда окончили?
– В тридцать шестом… потом четыре года в ленинградской школе химию преподавал.
– Ну, ну, – словно успокаиваясь, закивал генерал, – у нас тут работы край непочатый…
– Работы не боюсь! – вырвалось у Боканова. – А вот боязно – справлюсь ли? Все-таки долго был оторван от детей.
– Справитесь! – уверенно сказал генерал и потянулся за портсигаром. – Правда, нехорошо, Степан Иванович, – повернулся он к полковнику, – что не в начале года воспитателя меняем, но мера эта – архинеобходимая. Да, кстати, вы уже где-нибудь обосновались? – вновь обратился к Боканову генерал.
– Нет еще.
– Тогда зайдите сейчас к моему помощнику по хозяйственной части – полковнику Светову, он о вас позаботится…
* * *
На следующий день капитан Боканов шел тихими коридорами училища рядом с бритоголовым, слегка сутулящимся начальником учебного отдела и, сердясь на себя, мысленно убеждал: «Ну, чего трусишь? Такие же мальчишки, какие были у тебя несколько лет назад, только на этих форма…»
Был вечерний час, в расписаниях училища именуемый казенно-сухо «самоподготовкой», а на самом деле – час приготовления домашних уроков.
При входе офицеров в класс, кряжистый широкогрудый воспитанник, сидевший на первой парте, крикнул ломающимся баском, словно что-то неожиданно нашел.:
– Встать! Смир-рно! – И, отбивая шаг, остановился недалеко от начальника учебного отдела Ломжина, расправил плечи:
– Товарищ полковник, первое отделение первой роты в количестве двадцати пяти человек на самоподготовке; отсутствующих нет. Старший воспитанник Лыков Василий.
– Здравствуйте, товарищи воспитанники! – поздоровался Ломжин.
– Здравия желаем, товарищ полковник! – отрывисто и громко раздалось в ответ, и эта рьяность неприятно, удивила Боканова. Шевельнулась мысль о муштре и солдатиках. Несколько позже, когда Сергей Павлович глубже вошел во внутренний мир училища и самих воспитанников, он убедился в необоснованности своих опасений, увидел, что ребятам даже доставляет удовольствие браво и оглушительно отвечать на приветствие, привычкой становятся требования строя и команд, и все это легко и охотно перенимается ими у офицеров. Жизнь училища с вечерними поверками, часовым у знамени, маршем под оркестр, с бесчисленным множеством чисто военных особенностей становилась их жизнью, такой же естественной, как звонок в школе.
– Садитесь, – разрешил полковник. – У вас будет новый офицер-воспитатель, гвардии капитан Боканов Сергей Павлович. Прошу любить и жаловать. – И, доброжелательно кивнув головой капитану, он вышел.
Боканов остался с отделением. Он внимательно оглядел всех, словно одним взглядом хотел вобрать их в себя, сразу запомнить и узнать. Но ребята показались ему совершенно одинаковыми: в одинаковых суконных черных гимнастерках, с одинаково блестящими пуговицами, с одинаково остриженными под машинку головами, одинаково задорными лицами – здоровыми, чистыми, розовыми, будто они только что приняли горячий душ.
Они сидели по двое, старательно-прямо, положив руки на крышки парт, всем видом показывая благопристойность, но мальчишеские настороженные глаза отметили мгновенно все.
«Погоны зеленые, фронтовые, – это хорошо… Краешек гвардейского значка облупился, сразу видно, давно получил… Подворотничок целлулоидовый почернел по краям и низковато, пожалуй, пришит… На выцветшей гимнастерке темные круги – следы от орденов… трёх. А на планке колодок меньше, должно быть, не успел еще достать. Первая колодка алая, с белыми полосками на концах, – это ясно какая, а вторая странная – сиреневая, с одной красной полоской посередине, – не Александра ли Невского? Ну, конечно, Александра! Лицо серьезное, неулыбчивое, – видно, строгий, но не вредный. Ну, посмотрим, посмотрим…»
Молчание и взаимное разглядывание длилось, пожалуй, слишком долго. Боканов сделал решительный шаг к первой парте и негромким твердым голосом сказал:
– Думаю, жить мы будем дружно. Чтобы с первых шагов не возникало недоразумений, хочу предупредить вас о своих основных требованиях… – Он говорил кратко, но в словах все почувствовали силу и уверенность и про себя решили, что требования, кажется, придется выполнить.
– Когда через три года генерал вручит вам аттестаты об успешном окончании училища, а имена лучших будут занесены на Доску почета в актовом зале, мы снова соберемся, на прощанье, в этом классе и скажем: «Мы дружно жили и неплохо работали!..» Народ возлагает на вас большие надежды. Сейчас в огне Отечественной войны мы отстаиваем советскую Родину… Вам в руки передано будет оружие для защиты нашей великой державы…
В классе стояла такая тишина, что было слышно, как в стекла окна бились ледяные крупинки.
– Я думаю, мм поработаем как следует? – спросил капитан, улыбаясь открытой, хорошей улыбкой, и ребята решили: «Нет, он не „заядлый“». Так называли они несимпатичных и придирчивых. Над задней партой поднялась рука.
– Пожалуйста… – разрешил капитан.
– Я – воспитанник Пашков Геннадий, – встал подросток с такими синими глазами, что, казалось, синева не могла уместиться в них и, перелившись за края век, чуть заметно проступала на коже, словно тень от густых ресниц.
– Товарищ гвардии капитан, а орден Красного Знамени вы за что получили?
Боканов не ждал такого вопроса и немного растерялся.
– За бой у Днепра… Еще в 41-м году, – он прищурил глаза, точно всматриваясь вдаль, и они приобрели особый, стальной оттенок. – Тяжелый был бой, – медленно, через силу, сказал он. – Наш полк пехотный отбивал танковые атаки… одну за другой. Когда казалось, что выхода нет и остается только дороже отдать жизнь, из-за рощицы появились машины лейтенанта Чумака, моего друга… Володи. До армии он шахтером работал. Чумак привел свои танки на выручку, и они яростно метались, словно хотели наверстать упущенное время. Вдруг головная машина командира наткнулась на что-то, встала на полном ходу на дыбы, окуталась струйками дыма и пламени, накренилась на бок. Из люка выпрыгнул Володя… лейтенант Чумак… лицо его в крови, светлые волосы почернели. Он подхватил винтовку у падающего бойца и бросился вперед. Рядом с лейтенантом разорвалась мина… отсекла ему левую руку, придавила его к земле. Чумак с трудом приподнялся на одно колено, шатаясь, встал во весь рост и закричал: «За мной! За родину!» И пробежал еще немного… А потом упал…
Боканов помолчал, снова переживая бой, на минуту забыл о том, где он. Потом движением бровей отодвинул видение и глухо закончил:
– После бои мы похоронили лейтенанта в рощице… под молодым дубком.
И опять Сергей Павлович поразился тишине в классе. Ему казалось: он слышит, как, то замирая, то падая, бьется сердце у Лыкова, на передней парте.
– В том бою вы орден получили? – тихо спросил кто-то.
– В том… Мы помогали Чумаку… прямой наводкой…
* * *
Квартиру Сергей Павлович нашел себе довольно быстро и, что особенно его устраивало, в пяти минутах ходьбы от училища. Поселяться в общежитии одному, до приезда семьи, не хотелось. Он снял комнату у старика-пенсионера, живущего с дочкой и двумя маленькими внучками в небольшом флигеле.
На новом месте Боканов проснулся рано. Не мог сразу понять, где он, а вспомнив, определить, с какой стороны окно. Через форточку раскрыл ставни, и морозный воздух влетел в комнату. С непокрытой головой, в белом свитере, плотно облегающем сильное тело, Боканов вышел на крыльцо.
Из-за реки огненным диском вставало солнце. Искрился снег, свисающий с крыш гребнями застывшей волны.
Почти из-под ног неохотно вспархивали озябшие воробьи. Над землей стлался светлокоричневыми лентами дым из заводских труб. Со станция доносилось усталое попыхивание паровоза.
И все это – солнечные огоньки в стеклах домов, серебристые переливы снега, звуки тихого провинциального утра – показалось Боканову неправдоподобным, когда он вспомнил, что вот в эту же минуту война продолжает идти своими суровыми дорогами. Представил дивизион в походе, родные лица командиров батарей, смышленого конопатого ординарца Володю Черкашина, пожилого, рассудительного телефониста Андрона Шмулевого – и взгрустнул: встретятся ли? Как они там? Жаль, что без него заканчивают войну…
