Текст книги "Алые погоны"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА II
В гостях у майора Веденкина
Как не хочется зимним утром сбрасывать теплое одеяло и, словно окунаясь в охлажденный за ночь воздух спальни, спрыгивать с постели. А труба неумолимо настаивает:
– Подъе-е-м! Подъе-е-м!
Илюша плотнее натянул на голову одеяло. Свернуться бы калачиком, не слышать противного голоса старшины, скрипуче повторяющего вместе с трубой:
– Подъе-е-м!
Ну, хотя бы дал до десяти просчитать, хотя бы не заметил под одеялом и прошел мимо.
– Подъе-е-м!
Одиннадцатилетний Илюша Кошелев легко привык к режиму училища. Ему нравилось повторять приказание офицера, громко отдавать рапорт в дни дежурств, прощаясь с учителем, чеканить весело:
– Сча-стливого пути, товарищ преподаватель!..
Но сразу вскакивать утром по зычному зову трубы и бежать на зарядку – было самым тяжелым испытанием. Когда голос старшины раздался прямо над головой, Илюша отчаянным жестом отбросил одеяло и сел на койке, протирая сами, собой склеивающиеся глаза.
Маленький, быстроглазый, с крупными оттопыренными ушами (таких мамы называют «лопушками»), он очень походил на степного тушканчика, вынырнувшего на зорьке из норы.
– Воспитанник Кошелев, – строго сказал старшина, – вы задерживаете всю роту…
– Я сейчас, – виновато заморгал Илюша и окончательно проснулся.
Со двора доносились звуки марша: оркестр торопил выходить на прогулку. Мороз пощипывал лицо, и дежурный по училищу, подполковник Русанов, разрешил опустить наушники. Было еще совсем серо, почти темно. Свет электрических фонарей с трудом пробивал предутреннюю мглу. Оркестр заиграл что-то веселое, и черные фигуры на плацу зарезвились в беге, высоко подбрасывая колени.
Зарядка стряхнула с Кошелева остаток сонливости. Он возвратился в спальню, заправил по-армейски койку и полюбовался ею, отступив немного назад. Видно, что-то ему не понравилось, он заново взбил подушку и осторожно пригладил края одеяла.
В коридорах пахло свежевымытым полом, сыроватой глиной затопленных печей и едва ощутимо – сапожной мазью.
В черных брюках с алыми лампасами, в белой нательной рубашке из тонкой байки, Кошелев торопливой трусцой пробежал в туалетную комнату почистить ботинки.
Здесь, в стороне от подставки для чистки ботинок, Павлик Авилкин и Максим Гурыба натирали мелом пуговицы гимнастерок: Максим – прямо на себе, а Павлик, сняв гимнастерку, продевал ее пуговицы в дощечку, на которой была сделана прорезь, похожая на ключ с круглой головкой. В круглое отверстие Авилкин проталкивал пуговицы, проводил их по тонкому каналу прорези и, собрав вместе, щедро натирал мелом, поплевывая на щетку. Дощечка предохраняла гимнастерку от мела.
– Здорово, Кошель!
– Трудишься, Авилка!
– Видал, как блестят?
Пуговицы сияли, но Авилкин тер их, пока они не стали горячими.
Илюша навел глянец на ботинки, дружески ткнул Максима деревяшкой щетки под ребро, получил сам щелчок и, пританцовывая, побежал в умывальную.
Там он снял рубашку, проворно схватил с общей длинной полки свою мыльницу, жестяную коробку с зубным порошком и протиснулся между товарищами к умывальнику с медными «сосульками».
Обвязав полотенце вокруг пояса. Илюша стал ожесточенно, со звяканьем, подбрасывать ладонью вверх «сосульку», по которой стекала в пригоршни холодная вода.
Он фыркал, повизгивал, растирая тело, выгибался, стараясь забросить ладонь подальше к лопатке.
Кончив умываться, Кошелев надел гимнастерку с алыми погонами, туго перехватил ее ремнем с огромной бляхой, похожей на матросскую (только на этой была пятиконечная звезда) и заспешил в ротную комнату отдыха – там уже строились.
Светало, когда ребята младшей роты вошли в столовую и выжидающе остановились у столов, поглядывая на дверь. Ага, вот, наконец, и воспитанники первой роты, они заняли свои места. Круглолицый офицер выдержал небольшую паузу и разрешил:
– Садитесь!
Воспитанники шумно задвигали стульями, начали озабоченно подтыкать салфетки за воротники.
– Какой у нас урок первый? – спросил Максим Гурыба у Илюши Кошелева, грея руки о чашку с какао и нетерпеливо сдувая пенку губами, похожими на розовый сдобный бублик.
– История… Майор Веденкин…
– У-у-у… – тревожно зашевелил губами Максим, – засыплюсь, если вызовет…
Из столовой первыми уходили старшие. Младшие, стоя, провожали их. Так было заведено с самого начала, и порядок иной показался бы странным.
* * *
Майор Веденкин, как всегда, стремительно вошел в класс. Заметив на полу, около доски, несколько бумажек, коротко приказал:
– Приведите класс в порядок, – и опять скрылся за дверью.
Возвратившись через полминуты, принял рапорт дежурного и, открыв журнал, стал перелистывать его худыми, тонкими пальцами.
Свой предмет Веденкин любил страстно. На уроках рассказывал обо всем так, словно сам прибивал щит на врата Царьграда и успел рассмотреть при этом форму гвоздей, сам преследовал Мамая и захватил его шатер на Красном холме.
В классе от взгляда майора ничто не ускользало. Посмотрит внимательно – и рука тянется застегнуть пуговицу на рукаве; нахмурится – значит, надо убрать учебник с парты, а если выйдешь отвечать и руки грязные – обязательно отправит помыть их.
Историк бесповоротно покорил ребят со второго урока, когда уверенно объявил:
– Ну-с, я уже знаю фамилии всех вас.
Секрет был прост: Веденкин в блокноте, с помощью воспитателя этого отделения капитана Беседы, составил план класса, изобразил ряды парт и надписал, кто с кем сидит. Когда ему нужно было вызвать кого-нибудь, майор незаметно поглядывал на план и безошибочно называл фамилию, а несколько уроков, действительно, – запомнил фамилию каждого. Класс же был потрясен тем, что историк «с одного раза узнал всех».
Через две недели Веденкин предупредил:
– Я умею по глазам определять, кто не подготовил задания. Признавайтесь лучше сейчас же сами!
Это было уже слишком! Ребята недоверчиво заулыбались, хитро переглянулись: «Ну, и майор, нашел глупцов признаваться».
Тогда историк запальчиво спросил, растопыренной пятерней забрасывая светлые, волосы назад:
– Не верите? Я вам докажу! Воспитанник Авилкин Павел!
Авилкин обреченно поднялся с парты. Лицо его побледнело, и от этого волосы казались рыжее обычного, почти красными.
– Не успел… – зашнырял он зеленоватыми глазами по классу. – Задачки решал, по математике много задано…
– Воспитанник Гурыба Максим!
– Я книгу читал, – забормотал Максим. – о Батые… из второй роты на один вечер дали. Честное слово, товарищ майор…
– Продолжать? – грозно повел глазами преподаватель, но ребята уже уверовали в его чародейские способности.
– Довольно! Довольно!
– То-то… Сегодня Авилкину и Гурыбе по единице не поставлю, а дальше пеняйте на себя! Если что-нибудь помешало урок выучить, придите ко мне в перемену и честно скажите: окажется причина уважительной – вызывать не буду…
Рассказывая позже в учительской об этом рискованном опыте и посмеиваясь, Виктор Николаевич признался:
– Мог бы ошибиться, не угадать грешников. Но ведь они себя с головой выдают. Ленивый, если не готовил урок, прямо в глаза глядит, да еще и руку тянет, а прилежный не успел выучить, – места за партой не найдет, руки не знает куда спрятать и краснеет и бледнеет, глаза на учителя боится поднять…
* * *
… Итак, майор Веденкин перелистал классный журнал, обвел проницательным взором притаившихся ребят и медленно произнес:
– О Минине и Пожарском расскажет нам… – Он сделал длительную паузу и вызвал:
– Воспитанник Самсонов Семен!
Самсоном – самый маленький и самый невнимательный в классе. У него – мир своих забот, в котором редко находится место уроку. Он вечно роется в парте, пристраивает там какие-то хитрые дверцы, планки, собирает кривые гвозди, кусочки смолы, костяные ручки от зубных щеток и все это складывает в известном только ему одному порядке. Очевидно, это именно пристрастие определило ему прозвище «интендант».
Самсонов вышел к столу учителя, взял в руки голубую указку и остановился у карты, локтями поддерживая брюки, свисающие гармошкой. Злые языки говорили, что Семен променял ремень во второй роте на батарейку для фонаря. Сенька стоял молча довольно долго.
– Я вас слушаю, – строго сдвинул брови майор, делая вид, что не замечает отсутствия ремня. (Спросить Самсонова нужно было обязательно: кончалась четверть).
Самсонов, немного склонив голову на бок, добродушно посмотрел на Веденкина, на карту, на потолок и, наконец, стал разглядывать указку, доброжелательно улыбаясь чему-то широким ртом.
– Да вы сегодня будете отвечать? – ожесточаясь, спросил Веденкин.
Самсонов продолжал располагающе улыбаться, но молчал, Не мог же он признаться, что вчера весь вечер мастерил под доской парты войско из желудей.
– Садитесь! Единица! Не к лицу суворовцу так относиться к учебе! И чтобы на следующем уроке был у вас ремень! – сердито сказал Виктор Николаевич.
Самсонов вернулся на свое место и сел, не меняя выражения лица: колы и двойки не производили на него впечатления, он был поглощен иными заботами и сейчас обдумывал, как из ореховых скорлупок сделать щиты для своих воинов.
Вызванный к карте сосед Самсонова – Дадико Мамуашвили – крепыш со смуглыми, похожими на резиновые мячи, щеками, отвечал уверенно, с легким, приятным акцентом, и, получив пятерку, солидно сел на свое место.
… В конце урока, когда до сигнала осталось минуты две, Веденкин объявил:
– Воспитанник Кошелев Илья, завтра, в воскресенье, я приглашаю вас к себе в гости, домой. Зайду за вами в 12 часов дня.
От неожиданности и радости лицо Илюши залил румянец, и его розовые уши-лопушки, казалось, еще более оттопырились. Он не нашел, что ответить и молча встал, одергивая гимнастерку. Все смотрели на Кошелева, словно он получил награду, и только Авилкин хихикнул:
– Подумаешь… в гости… – Но всем было ясно, что это – от зависти…
* * *
Виктору Николаевичу особенно нравилось работать с малышами. В училище он преподавал и в первой роте (где была в этом году программа девятого класса) и там увлекался и щедро тратил силы. Но настоящее наслаждение, приносившее ощущение полноты жизни и счастья, он получал от работы с маленькими.
До Отечественной войны Веденкин читал лекции в Учительском институте, случалось работать и в техникуме, и в школе взрослых, но всегда его тянуло именно к «мелюзге», как ласково называл он малышей.
Трудно сказать, что привлекало его к этой возне с маленькими. Может быть, их доверчивость и детская восприимчивость ко всему новому, ощутимая податливость души, готовой принять ту форму, которую придает ей мастер. Может быть, подкупали широко раскрытые глаза, жадно вбирающие мир, или необходимость для учителя предельно оттачивать каждую деталь своего рассказа, отбирать самые точные слова и красочные образы. Не раз представлялась Веденкину возможность поступить в аспирантуру, но он упорно обходил ее. И когда жена, Татьяна Михайловна, подтрунивая, говорила:
– Видно, так ты и умрешь школьным учителем… – Виктор Николаевич отвечал убежденно:
– Видишь ли, Танюша, каждый человек должен использовать свои способности наилучшим образом и, если это можно, – по велению сердца. Нет для меня слаще труда, чем просвещение мелюзги. Почему же не быть мне их «профессором»? Аспирант стремится стать кандидатом, кандидат – доктором, потому что неистребимо в человеке желание совершенствоваться и в этом движении вперед удовлетворять интеллект и… если хочешь, здоровое честолюбие. Ну, а коли я все это нахожу в работе с ребятами?
… Веденкин мог часами обдумывать завтрашний урок, перебирать в памяти факты и события, группировать и разъединять их, бережно откладывать нужное и нещадно браковать лишнее. Важно было сначала продумать, о чем маленьким не следует говорить. И потом уже – как преподнести материал. Ему хотелось так рассказать о Святославе, чтобы ребята вдруг увидели перед собой суровое лицо воина, с синими глазами, такими же, как у его матери княгини Ольги, с густыми бровями, сросшимися на переносице; увидели дымные походные костры в степи, услышали призыв Святослава: «Не посрамим земли русской!» и ответный могучий клич: «Потягнем!», храп коней, скрежет скрестившихся мечей, свист аркана и вкрадчивый шелест стрел; чтобы ребята увидели, как молодой Святослав с разрубленной ключицей отбивается один от сотен печенегов и падает, окровавленный, на осеннюю пожелтевшую траву, и свирепый печенежский царь Куря, злорадно усмехаясь, склоняется над ним.
Маленькие сердца загорались, когда Веденкин вызывал, живые картины прошлого. Вот мужественный Дмитрий… вдавлены у него на груди латы от ударов вражеских копий, кровь запеклась на вьющейся бороде, но рука не устает разить татар на славном Куликовом поле; вот вольнолюбивый Разин мчится степным вихрем, пригнув к гриве коня красивое, в едва заметных оспинках, лицо – и кичливое боярство трепещет перед грозным для них Степаном. А вот, отдав приказ сжечь полковые знамена, скачет на санях из неприветливой для захватчиков России – Наполеон. Он оброс щетиной, заиндевел, сгорбился. Покорить нас захотел!..
* * *
На следующий день без пяти двенадцать Виктор Николаевич вызвал в ротную учительскую Кошелева. Мальчик робко постучал в дверь и, получив разрешение войти, смущенно остановился на пороге, едва слышно поздоровался. Видно, ему хотелось сказать что-то, но он стеснялся.
– Ты, Илюша, не раздумал пойти ко мне в гости? – подошел к нему Веденкин.
– Нет… да… раздумал, – запинаясь, чуть слышно ответил Кошелев, потупив голову.
– Почему же это вдруг? – удивился майор.
– Мне очень хочется к вам… – решился, наконец, Илюша, – но стыдно перед ребятами… Я иду, а они остаются…
– Ну, это пусть тебя не смущает, – успокоил Виктор Николаевич, – в следующий раз я других приглашу. Шагом марш одеваться! – шутливо подтолкнул он Кошелева.
У Илюши словно тяжесть с плеч свалилась. Должно быть, он и сам искал какое-то оправдание своему уходу от товарищей.
Он молниеносно повернулся кругом и, крикнув: «Я сейчас!» – помчался к старшине.
Виктору Николаевичу не хотелось приглашать к себе сегодня нескольких ребят. Один-на-один он рассчитывал скорее вызвать Илюшу на откровенность, а именно этого он желал добиться. В последние дни мальчик был задумчив, сосредоточенно серьезен, тяжело и часто вздыхал и, видно, с трудом отрывался от каких-то своих мыслей.
Веденкин знал, что Кошелев потерял в войну родителей. Отец его – председатель колхоза – ушел в партизаны и погиб в камышах во время перестрелки, а мать, на глазах у мальчика, была запорота хуторским «атаманом», поставленным немцами. Осталась только тётя – сестра матери.
–: Я готов! – появился одетый Кошелев.
Они вышли во двор училища. Солнце в пелене тумана походило на матовый шар. За конюшнями, по льду катка, стремительно скользили конькобежцы в серых и синих свитерах, с клюшками в руках: шел хоккейный матч между сборной училища и сборной городских школ.
– Может быть, тебе хочется посмотреть на матч? – спросил Веденкин у Илюши.
– Нет, нет, – ускорил шаг Илюша: он боялся, что майор раздумает взять его к себе, и старался отвести поскорее Веденкина в сторону от катка.
Они приближались к выходу из училища, когда на коньках подлетел раскрасневшийся Павлик Авилкин. Казалось, от быстрой езды хитрость, обычно едва заметно тлеющая в его зеленоватых глазах, разгорелась, и он не мог скрыть ее даже миной скромника. Веснушки, словно золотая пыльца с красноватых бровей и ресниц, покрывали его лицо.
– Товарищ майор, разрешите обратиться?.
– Пожалуйста…
– Товарищ майор, мне бабушка деньги прислала, и я хочу с вами сфотографироваться, – скороговоркой произнес Павлик.
– С удовольствием – ответил Виктор Николаевич. – Но сначала исправь свою двойку по истории, без нее приятнее будет фотографироваться.
– Хорошо, – неуверенно согласился Авилкин и поспешно отъехал в сторону.
Виктор Николаевич и Кошелев вышли на улицу. Туман настолько сгустился, что купол собора, стоящего в вершине улицы, исчез, и обезглавленные стены проступали неясной айсберговой глыбой.
– С кем ты, Илюша, дружишь в отделении? – спросил Веденкин, когда они пересекали стадион с сиротливо сгорбившимися штангами футбольных ворот.
– Со всеми… У нас ребята очень хорошие. Авилкина я только не люблю, – посмотрел снизу вверх Кошелев. – Не то, что не люблю, а просто не хочу с ним дружить.
– Почему же такая немилость? – полюбопытствовал Виктор Николаевич.
– Да так! – знающе мотнул головой Илюша, но решил пояснить – У нас в отделении есть «летчики» и «танкисты», Это кто хочет после суворовского идти в летное или танковое училище. Мы даже альбомы составляем, портреты знаменитых летчиков собираем, жизнь их описываем, из газет вырезки делаем про Кожедуба, Талалихина, Гастелло… Записались в клуб юных авиамоделистов… Из Москвы задания нам присылают. А другие – про танкистов все собирают, даже марки и открытки. И когда игра у нас, мы на две партии делимся… Канат, например, тянем. Один раз мы канат тянули… Авилкин «танкистом» был. А когда «летчики» стали верх брать, он к ним перебежал. Разве это дело?
– Да, это нечестно, – согласился Виктор Николаевич. – Ну, вот и дошли до нашего дома, – весело сообщил он и открыл дверь парадного.
В передней их встретила жена Веденкина – Татьяна Михайловна, молодая полная женщина с черным жгутом волос.
– Пришли! – воскликнула она приветливо. – Раздевайтесь, раздевайтесь, славное воинство!
Илюша сразу не догадался поздороваться, потом сообразил, что дал маху, и громко, старательно сказал:
– Здравия желаю!
Татьяна Михайловна улыбнулась.
– Раздевайся, Илюша! Хорошо, что пришел.
Он снял шинель, поднявшись на цыпочки, хотел повесить ее на вешалку, но не мог дотянуться и пыхтел, упорно елозя по стене.
Татьяна Михайловна мимоходом помогла ему и, ласково кивнув, прошла в комнаты. Мальчик повертел в руках шапку, положил ее на небольшой столик у окна, пригладил ладонью стриженую голову с темной макушкой и одернул китель.
Высокий стоячий воротник парадной формы с позументами заставлял его держать голову слегка откинутой назад, сковывал движения, но придавал степенность, даже важность, находящуюся в полном противоречии с живыми темными глазами.
– Пойдем в мою комнату, – обнял мальчика за плечи Виктор Николаевич.
В светлой, небольшой комнате, кроме письменного стола, кресла и узкой кровати, были лишь стеллажи с книгами и две картины, писанные самим Веденкипым. На одной изображена была девочка лет четырех, такая же белокурая, голубоглазая и бледная, как Веденкин, на другой – излучина реки, задумчивый вечерний закат, с красками поздней осени, навевающими покой и сосредоточенность.
– Это кто, товарищ майор? – показал глазами на портрет девочки Илюша.
– Моя дочка – Надя. Только ты не называй меня здесь майором. Мы ведь не на службе. Меня зовут Виктор Николаевич.
– Виктор Николаевич, – тихо, словно вслушиваясь в необычное сочетание слов, повторил Илюша и поднял на учителя лучистые глаза.
– Да вот и сама натура! – воскликнул Веденкин, указывая на девочку, заглядывающую в дверь. – Иди, иди сюда!
Девочка с голубым бантом на голове смело приблизилась и, поглядывая на Илюшу, спросила:
– Вы кто?
– Воспитанник четвертого отделения пятой роты Суворовского военного училища Кошелев Илья! – щелкнув каблуками, с напускной официальностью представился он, и снисходительная улыбка взрослого появилась у него на губах.
– А ну, стукните еще, – попросила Надя, показывая на каблуки и сама пытаясь щелкнуть своими.
– Товарищ майор, – дрогнул печально голос Илюши, – у меня такая сестрица была… Даша. Когда маму убили, нам плохо стало… Умерла Даша от голода…
Веденкин задумчиво провел рукой по голове мальчика, и тот доверчиво прильнул к нему.
– Познакомься с Надюшей, я сейчас приду, – сказал Виктор Николаевич и вышел в соседнюю комнату.
Татьяна Михайловна раскатывала на столе тонкий лист теста.
– Я сейчас сниму китель и надену синий свитер, может быть, тогда он перестанет величать меня все время майором, – шопотом сказал Веденкин.
– Славный мальчуган, – сердечно сказала Татьяна Михайловна, и глаза ее потеплели, – и так жаль мне его, сиротиночку.
– Когда несколько позже Веденкин возвратился в свою комнату, Илюша стоял на полу на четвереньках, ржал, подражай жеребенку, мотал головой, а девочка, сидя у него на спине, заливалась смехом, старалась ухватить его за большие уши и командовала:
– Тпру… Я тебе говорю, – тпру…
– Надя, помоги мне по хозяйству, – позвала расходившуюся дочь Татьяна Михайловна, желая оставить Илюшу наедине с Виктором Николаевичем. Надя неохотно слезла со спины нового друга и, пообещав скоро придти, убежала.
Веденкин подошел к полке с книгами, достал одну в зеленовато-сером, тисненном золотом переплете, протянул ее мальчику.
– Ох, ты-ы… – разгорелись у Илюши глаза. – О Суворове!
Он осторожно стал перелистывать плотные, пожелтевшие страницы, подолгу рассматривал рисунки, прикрытые прозрачной бумагой, расспрашивал о своем знаменитом «деде».
– Товарищи суворовцы! – приоткрыла дверь Татьяна Михайловна, – прошу мыть руки – и к столу.
Илюшу усадили рядом с Надей, она на этом настояла. Девочка забралась на специально для нее сделанный высокий стул и со своего возвышения покровительственно поглядывала на гостя.
– Илюше больше налей, – попросила она мать, когда Татьяна Михайловна стала разливать борщ. Илюша так громко тянул из ложки, что Виктор Николаевич пошутил:
– Ой, ты меня втянешь, – и слегка отодвинул стул.
– И меня! – подхватила Надя, но с готовностью придвинулась.
Илюша уловил намек на свой новый промах, покраснел и стал есть бесшумно, только капельки пота выступили от напряжения у него на лбу.
– Может быть, соли мало? – подсунула ближе к нему солонку Татьяна Михайловна.
– Нет, хватит.
– Надо сказать: спасибо, – поучающе пропищала Надя и таинственно спросила – А ты знаешь, как соль делают? Не знаешь? Отгораживают море… Оно кипит, – девочка расширила глаза, – как манный суп на печке… Остается соль, чтобы рыбу солить… Это мне рассказала Тоня… из соседней квартиры.
Надя помолчала, решая, надо ли еще что-нибудь пояснить.
– Только селедку не солят, она и без того уже соленая, – все же дополнила она.
Илюша снисходительно улыбнулся, но возражать не стал. К концу обеда он чувствовал себя в этой семье своим человеком.
– У нас отделение очень дружное и ребята все хорошие, – рассказывал он. – Максим изобретает скорострельную пушку. Правда! Только это тайна, вы никому, Виктор Николаевич, не говорите. Я ему для опытов банки консервные достаю…
Татьяна Михайловна не выдержала, расхохоталась:
– Да, да! Не смейтесь, – ничуть не обижаясь, убежденно сказал Кошелев. – Он свою пушку назовет «Илюша»! Вот сейчас на фронте «Катюша» – есть, «Иван» – есть, «Андрюша» – есть, а он назовет – «Илюша». А что, – серьезно спросил Кошелев, – ведь, может быть, из Максима как раз и получится знаменитый военный изобретатель? Ведь может быть?
– Конечно, – в один голос ответили муж и жена.
– Наверняка получится! – подтвердил Виктор Николаевич.
– А есть у нас и пустые выдумщики, – недовольно бросил Илюша. – Поза-позавчера Авилкин поспорил с Каменюкой, кто дольше без пищи выдержит. Каменюка тридцать часов не ел, похудел даже, а Павлик у себя в парте целый хлебный склад сделал – случайно выяснилось. Наш географ говорит на уроке: «Что это, вы, Авилкин, жуете?»
Все рассмеялись, а громче других Надя, довольная общим весельем и тем, что мама не заметила, как она спрятала в кармашек передника два коржика: себе и Илюше – «на после».
– А вот ты, Илюша, когда летом у тети был, рассказывал своим знакомым о разных проделках в училище? – спросил Виктор Николаевич.
– Ни за что, товарищ майор! – с жаром воскликнул Кошелев, увидел укоризненный взгляд Веденкина и поспешно поправился:
– Ни за что, Виктор Николаевич! Меня один раз позвал к себе в гости наш председатель колхоза – Степан Иванович Борзов – он еще с папой дружил, они и в партизанах вместе были… И спрашивает Степан Иванович:
– «Небось вы там, в Суворовском, часто деретесь, друг дружке носы квасите?» Ну, конечно, Виктор Николаевич, без этого ж невозможно обойтись… Только рукава не закатываем, а то долго откатывать, если, кто застанет. Но разве я скажу на стороне что-нибудь плохое об училище! Наоборот, я только самое хорошее рассказываю: о том, что есть у нас свой сад, конюшни, гараж, что мы учимся на пианино играть и на скрипке, иностранные языки изучаем, стреляем боевыми патронами. Я стрелял боевыми патронами! – с гордостью воскликнул Илюша, сконфузился и умолк.
… Вечером Виктор Николаевич повел Кошелева в училище.
– Почему ты, Илюша в последнее время бываешь таким грустным? – спросил дорогой Веденкин.
– Тетя Фрося очень заболела… – глухо ответил Кошелев. – Она у меня одна на всем свете… Ее мама любила… и я очень… Недавно тетя Фрося приезжала… Привезла бо-о-льшущий кулек гостинцев—36 конфет и 24 пряника… Я сам посчитал, как раз хватило по одному прянику и полторы конфеты на каждого в нашем отделении…
Оставив Илюшу в роте, Виктор Николаевич задумчиво возвращался домой. Где-то в темноте проскрипели полозьями сани. Крепчал мороз. Звезды, похожие на зеленоватые снежинки, осыпали небо.
В стороне депо, в густой тьме, вспыхивали огни электросварки. Они походили на зарницы от далеких разрывов снарядов, Веденкин вспомнил, как в прошлую зиму, вот в такую же морозную ночь, сидел он в окопе с солдатами полка, где был агитатором, и, приятно обжигая пальцы цыгаркой, глубоко затягиваясь, передал ее соседу – пулеметчику Корень. Справа от окопа урчал цепным псом танк: немцы всю ночь то заводили, то глушили мотор. Провыла собака в деревне. Взметнулась ракета и, отсырело дымя, приковыливая, пошла к земле, волоча перебитый хвост. На востоке, над большим городом, лежащим далеко позади наших окопов, закружили светляки зениток, и, как сейчас, выхватывая из темноты куски неба, вспыхивали бесшумные взрывы. А наутро, во время атаки, его ранило в грудь осколком снаряда, навылет. Ничего, все обошлось… Даже хрипов нет… Но казалось: между той ночью и этой легли годы, долгие, как ожидание атаки в промерзшем окопе.
«А ведь настанет время, – подумал Веденкин, и от этой мысли стало тепло, – придет ко мне вот такой Илюша, попросит: „Виктор Николаевич, дайте рекомендацию в партию“. Поручусь, как за сына… И в нем будет продолжение меня самого, он завершит то, что я не успел сделать».
… Илюша Кошелев в это время, уложив на тумбочке китель и брюки, нырнул под одеяло, свернулся калачиком. Пред глазами проплыли: Надюша, приветливо помахивая рукой; сестрица Даша, Виктор Николаевич в синем свитере… Густой туман стал заволакивать их лица. Илюша подумал об учителе: «Я за него в огонь и в воду… тетя Фрося…» – и, счастливо улыбаясь, уснул.
