Текст книги "Алые погоны"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
…Он обладал счастливой способностью доверчиво располагать к себе людей. Ему прощали беспощадную прямолинейность и знали – если надо было, полковник умеет добавить металла в свой голос.
Как-то само собой получилось, что к нему приходили с горем и радостью, за советом и помощью, рассказать об удаче или промахе, новой мысли и новом деле.
Возможно, привлекало к Зорину то, что он умел просто, с искренней заинтересованностью вникать в дела, казалось бы, иногда очень далеко отстоящие от него, превращать их в свои и помогать не навязчиво, не начальственно, а по-товарищески. Поэтому и любили офицеры встретиться с ним, пожать руку, запросто поговорить, а воспитанники безбоязненно обращались с вопросами и старались приветствовать как можно рьянее и чаще.
* * *
– Ну, как, Сергей Павлович, осмотрелись у нас? – повторил вопрос Зорин, когда они остановились у колонны актового зала.
– Да, как будто, товарищ полковник.
– Не буду надоедать нравоучительными советами, но один добрый все же дам: вам придется столкнуться у нас с двумя, так сказать, крайними «педагогическими течениями». Сторонниками только поглаживания по головке детей да уговаривания…
– Не собираюсь! – решительно бросил Боканов. – Думаю предъявить полную меру требовательности.
– Хорошо, – метнул внимательный взгляд Зорин, – но и не перехлестывайте, иначе впадете в другую крайность – механически перенесете к нам порядки линейных частей… Строгость наша должна быть прежде всего отцовской…
«Будто сговорились», – недовольно подумал Боканов, вспомнив недавний разговор с Веденкиным.
… Командир первой роты подполковник Русанов знаком руки подозвал Семена Гербова. Тот подбежал с развевающимся бантом распорядители и выжидательно вытянулся.
– Наклонитесь, – сказал подполковник и приблизил морщинистое лицо к уху воспитанника.
– Плохо, Семен, – прошептал он, – что вы сами не догадались и приходится подсказывать. Надо подойти к генералу и его супруге, пригласить на чай: «Вера Ивановна и Алексей Федорович, прошу вас на чашку чая».
– Генералу сказать… «Алексей Федорович»? – испуганно переспросил воспитанник.
– Именно так: «Вера Ивановна и Алексей Федорович, – настойчиво повторил Русанов, – прошу вас на чашку чая». Что же здесь такого? – сделал удивленные глаза подполковник, – элементарная вежливость. Ну же, ну, – ободряюще подтолкнул он Гербова.
Помучившись несколько минут, Гербов, наконец, решился. Генерал, услышав приглашение, посмотрел на жену, как бы призывая ее в свидетельницы воспитанности детей, подал ей руку и последовал за Семеном, удовлетворенно поглаживая короткие усы.
Гербов, доведя генерала до столика, шепнул оторопевшему Лыкову, с повязкой дежурного на руке:
– Смотрите быстро – на полусогнутых! – и возвратился в актовый зал.
Здесь он разыскал Пашкова, отвел в сторону и насмешливо сказал:
– Эх ты, сидит с женой начальник учебного отдела, скучают, а ты сам не догадаешься подойти и пригласить их на чашку чая.
– Верно! – согласился Геннадий, удивляясь своей недогадливости.
– Только по имени-отчеству обращайся… – добавил наставительно Гербов.
… Володя Ковалев усадил Зину с мамой и Галю за столик и пододвинул вазы со сладостями:
– Кушайте, пожалуйста… А я сейчас принесу чай.
Еще в начале вечера многие воспитанники тревожились, разрешит ли генерал проводить гостей домой? Может получиться очень некрасиво: пригласить пригласили – и поздней ночью одних выпроводят на улицу, в темень. К Русанову то и дело подходили:
– Товарищ подполковник, попросите генерала…
– Товарищ подполковник, невежливо ведь… В другой раз не придут…
Наконец, Русанов направился к генералу.
Володя, разговаривая с Талей и Зиной, нервно поглядывал на дверь, за которой скрылся командир роты. Но генерал был сегодня удивительно сговорчив – он разрешил!
Делом трех минут оказалось сбегать в шинельную, затянуть ремень на шинели, разыскать вещи гостей.
Правда, Володя подал Гале сразу и галоши и шубку. Увидя ее лукавый прищур (словно ручеек веселый пробежал), еще более смутился, бросил галоши на пол вместе с шапочкой. Начал поднимать ее – и шубкой подмел паркет.
Подошел капитан Боканов:
– В вашем распоряжении – час, успеете? – негромко спросил он у Ковалева, но Галя услышала.
– Мы недалеко живем… – словно оправдываясь, сказала она.
Ну, добрый путь, – улыбнулся Сергей Павлович и отошел.
На улице свет из больших окон училища ложился на снег белыми полотнами. Сначала шли вчетвером. На углу Советской и площади Маяковского мама Зины сказала, обращаясь к Володе:
– Ну, молодой человек, надеюсь, вы сами доведете Галинку до дома, а мы здесь свернем направо.
Молодым человеком Володю назвали впервые в жизни, и он почувствовал гордость и какую-то неловкость от этого обращения.
Они распрощались. Разговор у Володи с Галей не клеился. Шли, немного сторонясь друг друга, старательно глядя под ноги.
– У вешалки это кто к нам подходил? – спросила, наконец, Галя.
– Наш новый воспитатель, капитан Боканов.
– Хороший?
– Кажется, – осторожно ответил Володя, – в общем, поживем – увидим…
– Вы в каком классе? – спросила Галя.
– В шестом, это, Галя, почти ваш девятый.
– Меня мама Галинкой зовет, – вырвалось у девочки, и она в смущении умолкла.
– Можно, я вас так буду называть?
– Можно, – тихо ответила она и ускорила шаг.
Они опять долго шли молча.
– Снег хрустит, будто кролик капусту жует, – сказала Галинка, прислушиваясь к хрусту и, тряхнув головой, словно сердясь на себя за скованность, спросила с задором:
– Вы всегда такой важный?
– Нет, только на Новый год, – рассмеялся Володя, и натянутость неожиданно исчезла. Ему стало легко и необыкновенно хороню: казалось, они давным-давно знают друг друга, и хотелось, чтобы этот путь был как можно длинней.
– Ну, тогда еще ничего, – смешливо посмотрела краешком глаз Галинка.
– Сегодня вечер самый замечательный!.. – вдруг сказала она и чему-то тихо засмеялась.
Володе захотелось сделать что-нибудь необыкновенное, рассказать о таком, что заставило бы Галинку смеяться и смеяться, но он ничего не мог придумать так, сразу, и спросил озорно первое, что пришло на ум:
– Вы знаете, как можно угадать настроение усатого человека?
– Н-н-ет, – удивленно протянула Галинка.
– У нас, в училище, есть капитан Зинченко, он верховую езду преподает. Так, если капитан закручивает правый ус вверх – значит доволен, а вниз его оттягивает – жди разноса…
Галинка фыркнула.
– Я думала вы ва-ажный-преважный, ну, как сам генерал, – протянула она. Ей и самой захотелось рассказать Володе что-нибудь о школе и, как всегда бывает между учениками, именно об учителях. Так обычно говорят о родителях дети, уверенные, что они уже взрослые – немного снисходительно и не зло.
– Наша математичка, Анастасия Ивановна, недавно вызвала меня к доске… за меня задачу решила, ну, прямо не давала мне слова вставить и сама себе четверку поставила.
– Н-е-е-т, наш «Архимед», Семен Герасимович, ни за что за тебя задачу не решит, – воодушевляясь, воскликнул Ковалев. – Ух, требует! И кричит и кричит, – а не страшно! Только вечно в перерыв въезжает. Сигнал, а он с трудом оторвет от доски руку с мелом, повернет к нам лицо (носик у него такой востренький – ну, прямо, знак радикала) и спрашивает, будто ушам своим не верит: «Это что, конец урока?». – «Так точно, товарищ преподаватель…». «Я вас на минуточку задержу…». – «Да мы с удовольствием». И правда, мы все математику любим… И Семена Герасимовича.
У калитки они остановились. Галинка быстро сказала:
– Вот я и дома. Спасибо, что проводили.
– Благодарю вас, – смешавшись, ответил Володя и, чтобы скрыть смущение, щелкнул каблуками и приложил руку к шапке.
– Спокойной ночи, – уже из калитки раздался голос Галинки, и удаляющиеся шаги ее замерли на верхних ступеньках крыльца.
– «Будто кролик капусту жует», – вспомнил Володя слова Галинки, и ее переливчатый смех, и шапочку с меховой оторочкой.
Он стремглав побежал по мостовой, взмахивая, как крыльями, руками, делая скачки вверх.
«Почему, – подумал он. – Галинка сказала: „Сегодня вечер самый замечательный“?»
Переводя дыхание, он остановился у тонкой акации.
– Почему? – спросил он громко и слегка потряс ствол акации.
Почему? Почему? – повторял Володя, и снежный вихрь окутывал его, снежинки забирались за ворот шинели, покрывали звездочками погоны.
ГЛАВА VI
«Могу говорить все, что хочу…»
Учителя математики Семена Герасимовича Гаршева ребята звали между собой «Архимедом», не вкладывая в это прозвище ничего обидного, скорее даже произнося его с ноткой почтительности.
Вьющаяся борода, пожалуй, и вправду делала его похожим на Архимеда, каким обычно изображают великого грека школьные учебники истории, но пенснэ, сдавившее тоненький, острый нос, нарушало это сходство.
Подвижный, энергичный, он и в шестьдесят пять лет сохранил юность души, чистой и правдивой. Застигнутый немецким нашествием в родном городе, Гаршев, ни минуты не колеблясь, предоставил свою квартиру партизанам.
Трудно было представить Гаршева бездеятельным. Он вечно куда-то спешил, что-то опровергал, искал и спорил. И не потому, что хотел поучать людей или считал себя умнее их, а просто первой потребностью его натуры было все улучшать, во всем отстаивать справедливость.
Вот передают по радио пластинки с танцевальной музыкой, хриплые завывающие звуки умирают и никак не могут умереть, – Семен Герасимович немедленно шлет в радиокомитет язвительную открытку, с точным своим адресом и требованием «проявлять больше уважения к радиослушателям».
В газете помещено сообщение о будущей перепланировке города. Гаршев садится за чертежи и посылает в редакцию статью со своим проектом – повернуть город лицом к реке и превратить его в сад.
… Математик вошел в учительскую, раздраженно потеребил бороду и сердито вложил журнал в прорез стойки.
– Это порочная, антипедагогическая практика, и я буду говорить о ней на педсовете! – пригрозил кому-то Семен Герасимович и, раскуривая папиросу, потушил спичку так, словно стряхнул термометр.
Увидя майора Веденкина, сел рядом с ним.
– Понимаете, Виктор Николаевич, поставил я четыре дня назад воспитаннику Говоркову из отделения Стрепуха двойку. На следующий день старший лейтенант Стрепух подходит ко мне… «Семен Герасимович, не сможете ли вы на этом уроке вызвать Говоркова, он вчера всю самоподготовку математикой занимался». «Не сомневаюсь, что занимался, – отвечаю, – но сожалею, что всю самоподготовку – только математикой. Если бы Говорков всегда честно готовил мой предмет, ему бы и тридцати минут хватало. А спрошу я все же Говоркова, уважаемый Тимофей Федорович, лишь тогда, когда сочту нужным». Стрепух (ну, вы знаете его) с презрением эдак поджал губы и заявил: «Это, конечно, ваше дело, но я бы его на вашем месте спросил». А сегодня ко мне обращается уже Говорков:
«Товарищ преподаватель, разрешите вам сдать…» Понимаете, с-д-а-ть! – возбуждаясь, вскричал Гаршев, – хотят училище в институт превратить! Зачеты сдавать! «Хвосты» погашать! Вместо того, чтобы постоянно уроки готовить! Хотят на меня давление оказать! Воспитанник в коридоре ловит: «Мне наш воспитатель приказал двойку ликвидировать». Воспитатель с подходцем: «Семен Герасимович, дорогой, на комсомольском собрании они решили к субботе не иметь плохих оценок, так вы уже, пожалуйста». Да что это такое? Я спрашиваю, что это такое?
– Огрех в нашей работе, – успокаивающе сказал Веденкин.
– Хуже, – Вскакивая С дивана, воскликнул Семен Герасимович, – неумно! Работать мешают! К процентикам тянут! Нет у тебя неуспевающих – ты хорош, а есть – значит, недоработал, редко спрашиваешь, упустил из поля зрения! Занимайся с ними дополнительно! И наказываем мы не лентяя, а учителя, заставляя его тратить время на нерадивых. Я до сего дня помню, как в 5 классе гимназии получил единицу по истории («Тома Сойера» дочитывал.) и Аполлинарий Елпидифорович мучил меня полтора месяца – почти каждый день спрашивал, так, между прочим, с места, а оценки не ставил. А за четверть пятерку вывел и говорит: «Думаю, теперь вы всегда учить урок будете». Я думаю! – усмехнулся в бороду Семен Герасимович, но вспомнил что-то и снова продолжал возбужденно;
– У нас в первые месяцы организации училища начальником учебного отдела полковник Дубов был, неутомимый прожектёр, вы его, Виктор Николаевич, уже не застали. Так он изобрел даже «график диспетчерской службы». Безобразие какое-то. Каждый преподаватель в конце учебного дня вручает «свои двойки» старшему преподавателю. Тот относит сей бесценный груз в учебный отдел. А там «простынка» заведена – вся двойками пестрит. Обратите, внимание – только двойками. Ничто другое не интересует. И грозный Дубов вызывает преподавателей, поставивших двойки, но не распекает в открытую – неудобно – везде ведь борются с процентоманией, – а только нахмурит недовольно брови и вопрошает: «Что это у вас там творится?» Как видите, никакого нажима, просто «вникают в педпроцесс». Ну, тот, кто послабее характером, подумает-подумает да и решит: «Зачем мне начальство сердить, после уроков пред очами грозными представать» – да и натягивает троечку, когда двойку ставить надобно. Вот тебе и «диспетчерская служба»! Сидели у себя в кабинете, «ликвидировали двойки» вместо того, чтобы интересоваться существом дела.
Сигнал возвестил об окончании перемены, и Гаршев, взяв журнал отделения Боканова, направился в класс.
Урок математики шел, как всегда, в бодром темпе.
Гаршев, с увлечением разбрасывая по доске цифры, остановился на секунду, поднял вверх палец в мелу:
– Вам понятна эта законо…
У Семена Герасимовича была привычка не заканчивать некоторые слова, и класс, зная это, с готовностью поспешил на помощь:
… мерность!
Увидев серьезное, сосредоточенное лицо Гербова, учитель успокоился и продолжал таинственным шопотом.
– Какой вывод делаем мы из сказанного?
И громко, торжественно воскликнул:
– Мы раскрываем новые приемы математического доказательства! Нужно всегда искать свой и лучший способ решения!.. А вот сейчас я дам пример, который выявит, есть ли у вас математическая интуиция, – с хитрой улыбкой сказал Семен Герасимович. – Пожалуйте, Пашков!
Геннадий вскочил, расправил гимнастерку вокруг ремня, вышел к доске, довольно улыбаясь. Он быстро написал ответ, ведя нить рассуждений и стараясь подражать учителю.
– Установим закономерность… А теперь пойдем обратным путем, – синие глаза Геннадия азартно разгорелись.
Семен Герасимович не в силах скрыть удовольствие; любовно глядит на Пашкова и проникновенно, даже несколько патетически, говорит:
– Решить задачу – значит сделать маленькое открытие. Запомните это!
Володя Ковалев делает вид, что внимательно смотрит на доску. В действительности мысли его далеки от математики. Он снова и снова вспоминает вечер, когда шел с Галинкой по заснеженной улице.
«Почему она так сказала?» – в сотый раз спрашивал он себя.
– Воспитанник Ковалев Владимир, идите к доске, – неожиданно раздался голос учителя. – Я вам предложу аналогичный пример…
Володя начал писать, напутал, торопливо стер написанное, сбиваясь и нервничая, опять написал, но еще хуже прежнего.
– Кто же так записывает? – подошел почти вплотную к нему Гаршев. Чувствовалось, что он начинает сердиться.
– Разве вы надеваете навыворот гимнастерку? Ведь мы эту теорему только что разжевали. Я слышал – вы предполагаете быть летчиком? При таком отношении к математике вряд ли можно стать хорошим пилотом.
Володя, нахмурившись, молчал. Он прекрасно понимал, что Семен Герасимович прав, внутренне был возмущен собой, но какой-то бес раздражения и упрямства заставлял его глядеть на учителя исподлобья с обидной усмешкой.
– Кем вы будете, когда вырастете? – спросил Гаршев.
– Это не имеет никакого отношения к уроку, – вздернул голову Ковалев.
– Да как… да как вы смеете мне так отвечать! – задохнулся от возмущения Семен Герасимович.
Но Володя уже закусил удила. Раздувая ноздри, он вызывающе процедил:
– Я свободный человек и могу говорить все, что хочу!
– Вы… вы… невоспитанный человек – гневно бросил математик. – Я вами очень недоволен. Садитесь!
ГЛАВА VII
Сутки ареста
К обеду все воспитанники сошлись в длинной светлой столовой; каждое отделение заняло свой стол, воспитатели – «отцовские» места.
Официантки выносили из кухни на подносах большие супники. Пахло томатом и горячим хлебом. Отделению Боканова разливал борщ Василий Лыков. Он стоял крайним слева, ловко действуя половником, наполнял тарелки и, вдыхая аппетитный пар, пожмуривался.
Первая тарелка, переходя из рук в руки, достигла дальнего угла стола, где ее с ужимками, словно обжигаясь, поставил перед собой Снопков. Он начал было кушать, но Боканов нахмурился, и Снопков сделал вид, что только попробовал.
Звон ложек, говор, короткие замечания офицеров сливались в общий приглушенный шум.
Володя Ковалев сидел между Пашковым и Семеном Гербовым. Ковалев был рассеян, хмуро сводил на переносице широкие брови, ел без всякого аппетита. После того как он нагрубил Семену Герасимовичу, Боканов лишил его на две недели права получать увольнительные в город. «Не мог придумать ничего умнее!» – с неприязнью подумал Ковалев о воспитателе. Геннадий Пашков ел, манерно оттопырив мизинец руки, успевая бросить саркастическую реплику, ухмыльнуться, иронически приподнять бровь. Он любил подтрунивать над товарищами, найти уязвимое место и покалывать его намеками – не из чувства недоброжелательства, а просто ради удовольствия проявить лишний раз свое остроумие.
– Милостивый государь, вы погрузились в нирвану? – негромко спросил он у Ковалева.
– Отстань! – вяло огрызнулся Володя.
– Может быть, некая особа повергла вас в это мрачное состояние? – не унимался Пашков.
Володя начал кушать быстрее, метнув на Пашкова недобрый, предостерегающий взгляд. – «Неужели посмеет?» – подумал он.
Дело в том, что в воскресенье, после кино, Володя решил описать в своем дневнике новогодний вечер. В классе было тихо. Все разошлись – кто в читальный зал, кто в столярную мастерскую или на каток. Только Геннадий Пашков, прижав ладонями уши, читал какую-то книгу. Володя раскрыл заветную тетрадь и, не останавливаясь, залпом описал все: вечер, новое знакомство, снежную улицу, разговор с Галинкой, возвращение домой, в училище. «Как хорошо было бы иметь такого чуткого друга, как она». Володя кончил запись. На сердце было особенно хорошо: хотелось петь, кружиться по классу, обнять за плечи Геннадия, рассказать кому-нибудь, как замечательно жить на свете, как много прекрасных людей и сколько радости еще впереди.
И хотя между Володей и Геннадием не было близкой дружбы, но желание поделиться своими мыслями оказалось у Володи столь сильным, что он подсел к Пашкову и доверчиво пододвинул ему дневник:
– Хочешь, прочитай… Только, понимаешь, это между нами…
Сейчас, когда Пашков стал так глупо острить, Володя гневно подумал: «Неужели он посмеет?..»
– У вас недурной вкус, синьор, – продолжал Пашков. Володя повернул к нему лицо, и маленькие толстые уши.
Пашкова показались ему особенно противными. Сузив глаза, Ковалев медленно сказал:
– Вот как ты ценишь доверие!
Но Пашков настолько увлекся ролью, что не почувствовал опасности в голосе Ковалева, и с издевкой бросил:
– О дружбе мечтаете? Знаем мы этих друзей! Ах, «снег похрустывал, как зайчик капустой». Ах, почему, почему?
Володя вскочил так стремительно, что стул с грохотом упал, толкнул в грудь Пашкова и побежал к выходу из столовой.
– Воспитанник Ковалев! – успел только крикнуть ему вслед офицер, но Ковалев уже исчез.
– В чем дело? – обратился воспитатель к Пашкову.
– Личный разговор, – смущенно уткнулся в тарелку Геннадий.
Снопков, ядовито улыбаясь, поглядывал на Пашкова. Семен Гербов демонстративно отодвинул стул от Пашкова и громко, двусмысленно спросил у Лыкова:
– Добавка будет?
– Можно, – понимающе ухмыльнулся Лыков и, не заглядывая в кастрюлю, протянул руку, – давай тарелку…
Обед заканчивался в молчании.
… Перед самоподготовкой Боканов вызвал Володю для объяснения. В ротной канцелярии, кроме Боканова, никого не было. Где-то далеко играл оркестр, приглушенно и неуверенно, словно нащупывал мелодию.
Капитан сидел в кресле и не сразу отложил в сторону газету, когда вошел Ковалев.
* * *
– Почему вы ударили товарища? – спросил он, наконец, Ковалева, смотря на него в упор.
– Это мое личное дело! – грубо бросил Ковалев и стал в полуоборот к офицеру.
Когда Боканов сердился, его лицо на мгновенье покрывалось краской, которая затем стекала в одно пятно на скуле.
– Станьте как следует! – резко приказал капитан, приглушая гнев. – Честь училища – наше общее дело. Вы что же, хотите воскресить бурсацкие нравы?
– Но он болтун, недостойный доверия! – воскликнул Володя. – Он низкий циник!
– Нечего сказать, хорошо вы защищаете чистоту суворовского имени… Что о нас скажут малыши!
Ковалев, хмурясь, покусывал губы. Немного помолчав, он тихо произнес:
– Я виноват. Сам не понимаю, что со мною происходит.
Он опустил голову, хотел было рассказать о причине ссоры, но резкость Боканова в обращении с ним, официальность тона не располагали к откровенности.
– Вы будете строго наказаны. Идите! – сухо сказал офицер.
… После ужина капитан Боканов вошел в класс со своим помощником старшиной Власенко. Все встали.
– Отделение, смирно! – скомандовал офицер. – Воспитанник Ковалев Владимир, ко мне!
Володя подошел к офицеру и безразлично стал глядеть поверх его головы.
– Вы, воспитанник Ковалев, забыли, что живете в социалистическом обществе. Вы нарушили святой для нас закон уважения человека, – отчеканивая каждое слово сказал Боканов, – за подрыв воинской дисциплины арестовываю вас на сутки. В карцер отправитесь сейчас. Снимите ремень!
Ковалев ждал нотации, выговора, но не этого. Он не сказал обычного «слушаюсь», побледневшие губы не могли бы ни за что разжаться. Щеки его как-то сразу ввалились, а серые глаза горели сухим огнем. Замедленными движениями, словно ему приходилось преодолевать плотность воздуха, Ковалев снял ремень и положил его на стол.
– Я сам виноват, – рванулся вперед Геннадий, но был остановлен суровым взглядом офицера.
– Товарищ старшина, исполняйте приказание.
При гробовом молчании отделения Ковалев вышел, сопровождаемый старшиной.
* * *
… На свою квартиру Боканов возвратился в одиннадцатом часу вечера. Сняв сапоги и китель, прилег на койку. Настроение было скверное. Он считал безусловно справедливым наказание Ковалева – надо одним ударом предупредить возможное повторение проступков. Позже можно опереться на комсомол, но сейчас этой опоры еще не было. Комсомольская организация только зарождалась.
Скверное настроение у Боканова возникло от неудовлетворенности собой, от мысли, что он не сделал почти ничего, чтобы сплотить коллектив. «С чего же начать? Очевидно, с общих дел, пробуждающих общие интересы? Пусть на первых порах эти дела незначительны, но они помогут протянуть начальные нити дружбы. Скажем, своими руками сделать класс уютным и чистым… Цветы на окнах и белые занавески, скатерть и чернильный прибор на столе учителя. Хотя стоит ли заводить цветы? Надо посоветоваться с товарищами. Будем выпускать „Боевой листок“, установим график дежурств. Пусть сами отвечают за лыжи и коньки… Работы, хватит всем. Потом общие шахматные турниры, прогулки, хоккейная команда и драмкружок. Ребята должны приучиться говорить „наше отделение“ И „наша победа“. Почему у них так много троек? Больше всего троек. Но смогу ли я ответить на их вопросы по истории или географии?..»
Сергей Павлович встал с кровати и, подсев к столу, записал в блокноте под завтрашним числом:
– Достать все программы и учебники для девятого класса…
Затем он извлек из полевой сумки толстую тетрадь в клеенчатой обложке и мелким четким почерком написал: «Дневник наблюдений».
Разделил тетрадь на 25 частей и на одной из страниц написал, заглядывая в записную книжку:
«Ковалев Владимир.
Год рождения 1929. Отец – лейтенант, Герой Советского Союза, получил тяжелые ожоги в воздушном бою, умер в госпитале в 1942 г. Мать – Антонина Васильевна Ковалева, работает воспитательницей в детском саду – г. Тбилиси, Мостовая, № 17».
Он задумался. Этим исчерпывались все его сведения о прошлой жизни Володи, но это и неважно.
Плохо то, что о настоящем Ковалева он может записать немногим больше. Ну, вспыльчив, ну, дерзок и даже груб. А почему? Какие у него интересы и сомнения? О чем мечтает, с кем дружит?. Сергей Павлович, обмакнув перо в чернила, записал: «Прямолинеен до грубости. Оскорбил математика. Ударил в столовой товарища. В разговоре со мной дерзил. И все-таки этот мальчишка мне нравится. Может быть, тем, что говорит прямо то, что думает, и не заискивает ни перед кем. Чувствую в его характере силу. Такие вырастают или очень хорошими или очень плохими. Пусть – задира, но с открытой душой и сердцем…»
«Перспективный план перевоспитания» – жирно подчеркнул заголовок Боканов.
– Приучить Ковалева сдерживать себя, путем… Потом с ожесточением перечеркнул надпись. Недовольно подумал: «Рано. Сначала надо проникнуть во внутренний мир, а потом планы перевоспитания намечать». Одевшись, долго стоял на веранде. Безобидный пес Помпей лизнул ему руку и повилял обрубком хвоста. Ветер издали донес звуки трубы.
– «Третий урок начинается», – подумал Сергей Павлович. Часа через два он должен был проводить занятие. Как и каждый офицер-воспитатель, Боканов преподавал в своем отделении военные дисциплины.
* * *
Перед обедом в спальне первой роты было шумно. По окончании уроков Ковалева опять отправили в карцер. Сутки ареста заканчивались в 21.00. Ко вчерашнему событию воспитанники относились по-разному, но большинство сходилось во мнении: капитан уж больно круто поступил. Сначала, после происшествия, осуждали Ковалева, теперь же многие склонны были видеть в его аресте проявление деспотизма.
– Не вникнул и рубанул, – осуждающе сказал о капитане Семен Гербов, широкими стежками подшивая воротничок к гимнастерке. Утром он не успел это сделать и сейчас поглядывал на дверь, опасаясь появления старшины.
– Ну, если каждый начнет кулаки в ход пускать… возразил Андрей Сурков.
– Кому в наряд – дрова пилить, после обеда сразу одевайся, – напомнил Лыков. – А все же напрасно Володьку посадили, – посочувствовал и он.
– Надо ему в карцер котлеты с хлебом передать, – предложил Гербов.
– Я передам! – вызвался Снопков.
– Хорошо – решил Лыков, – ты, как бы от отделения; вот придем с обеда и каждый полкотлеты с хлебом сдайте Снопкову.
– Ого! Двенадцать с половиной котлет! – облизнулся Павлик.
– В газету заверни… там под дверью выемка, туда и проталкивай.
– Диэтическое питание! – сострил Снопков, пряча в карман газету, вынутую из тумбочки. – Пусть ребеночек поправляется…
