Текст книги "Алые погоны"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА XVII
«Должна быть отеческая забота»
После педагогического совета начальник политотдела попросил капитана Беседу ненадолго задержаться. Когда за дверями кабинета скрылась последняя фигура, полковник спросил у Беседы:
– Вы уверены, Алексей Николаевич, что сделали все, что могли, с Каменюкой?
– Уверен! – самолюбиво ответил Беседа.
– А я не уверен! – мягко сказал Зорин. Вы с мальчиком работали недостаточно.
«Сколько ни работай, – с горечью подумал Алексей Николаевич, – спасибо не скажете… Вам хорошо рассуждать… недостаточно работал».
– Я могу подать рапорт об отставке, – обиделся он.
– Вы, капитан, не уподобляйтесь своим ребятишкам, которые, чуть что, предлагают: «Ну, исключайте из училища, не боюсь». – В голосе полковника послышались резкие ноты, – Я требую от вас, как от коммуниста, найти решение этой нелегкой задачи и помочь Артему стать человеком. Это в ваших силах!
– Слушаюсь, – хмуро ответил капитан.
– Да не в «слушаюсь» дело, Алексей Николаевич, а в том, чтобы вывести мальчика в люди… Тут рецепта не пропишешь, да и не собираюсь я, Алексей Николаевич, заниматься этим, но мне кажется, что к Артему и вообще ко всем детям отношение должно быть теплее, интимнее, чтобы чувствовали они отеческую заботу. Не напускную, служебную, а подлинно отеческую А у нас порой проскальзывает что-то от былого бюрократизма военного ведомства. Даже вот в этом вашем «слушаюсь», что вы сейчас сказали. Ведь маленький человек должен не трястись перед нами, не начальников страшных видеть, а уважать, льнуть к нам… Мне даже неудобно учить вас, Алексей Николаевич, педагогической терпеливости. Разве наша партия не дает нам прекрасные образцы терпеливого воспитания крестьян, постоянной заботы о дружбе народов?.. Нам ли отмахиваться от кропотливой черновой работы? Давайте вместе подумаем, что делать.
«…Уйду в гражданку, – сумрачно размышлял Беседа получасом позже, спускаясь по широкой лестнице учебного корпуса, – директором школы буду. Сам себе хозяин. Ни перед кем не тянись, не замечай, сколько у кого просветов да звездочек. И бюрократом не назовут. Уйду!»
Самым обидным в разговоре с начальником политотдела было то, что Беседа чувствовал правоту Зорина и свою беспомощность как воспитателя. Алексей Николаевич с неприязнью вспомнил своего преподавателя педагогики в институте – Губкина. Это был не старый, вечно небритый, неряшливо одетый человек, с невыразительным голосом.
Сына Губкина, ученика шестого класса, выгнали, за недисциплинированность и лень уже из двух школ города, и папаша в каждой из этих школ обличительно выкрикивал, обнаруживая в таких случаях признаки темперамента: «Чуткости нет! Проникновения в мир ребенка нет! Воспитательных навыков нет!» Но чорт знает, какие навыки имел в виду Губкин? На лекциях он бесстрастно вычитывал из потрепанной тетрадочки сведения о педагогических взглядах киршенштейнеров, дьюи и гербартов, заслуженно предавал их анафеме, но ни о каком «проникновении в мир ребенка», ни о каких «практических навыках» никогда не говорил.
За четыре года учебы в институте никто ни разу не говорил с будущими преподавателями об очень важном – о приемах воспитательного процесса. Как беседовать с учеником один-на-один? Как учителю владеть жестом, взглядом, голосом, нервами, мимикой? Как преодолевать неписаный закон «сопротивления личности», в силу которого одного возьмешь только обходным движением, другого – лишь лобовым, «штурмом». Другими словами, никто не говорил о тех тысячах решающих мелочей профессии, ее «бесконечно малых величинах», о которых лучше всего мог бы рассказать студентам учитель, проработавший в школе много лет.
На кафедре педагогики, видно, предполагалось, что все это «само придет», как умение плавать – к человеку, сброшенному в воду. Но сколько молодых педагогов «пойдет на дно», после первых же уроков, сколько будут годами барахтаться, не наученные плавать, неэкономно тратить энергию, открывая давно открытое, – об этом вряд ли кто-либо думал.
… Алексей Николаевич миновал лестницу и повернул было в читальный зал, когда из тени выступила чья-то фигура. Беседа пригляделся и узнал Максима.
– Товарищ капитан, у меня перышко есть для самопишущей ручки, а у вас ручка, я хочу вам перышко подарить.
– Спасибо! Теперь у меня будет запасное, – едва удержался от улыбки воспитатель.
Максим отошел в сторону, но тотчас снова догнал Алексея Николаевича.
– У меня еще одно перышко есть, – с усилием раскрыл, он ладонь, и видно было, что решился он отдать свое богатство лишь потому, что хотел еще раз услышать слово благодарности, и рад был, когда офицер сказал:
– Большое спасибо, но лучше оставь себе. Если мне понадобится, я попрошу.
И как-то сразу отлегло от сердца, подумалось, что нет, куда же теперь от них денешься, и, наверно, прав Зорин – поспешил он, Беседа, зачислить Артема в неисправимые…
ГЛАВА XVIII
«Осенняя песнь» Чайковского
В 21.15 по этажам, поротно, выстроилось училище. Дежурный по училищу подполковник Лободин, высокий и такой широкогрудый, что несколько орденов были почти не заметны на его кителе, гаркнул оглушительно:
– Приступить к вечерней поверке!
Команда перекатами пошла по коридорам, и, словно ей навстречу, устремились отклики из строя: я! я! я! я!
Генерал принимал доклады на площадке второго этажа, там, где сходились пролеты лестниц. Командиры рот сбегали и поднимались к нему, и в напряженной тишине раздавалась скороговорка Тутукина и спокойный голос Русанова.
Оркестр заиграл величавый, торжественный гимн, застыли ряды, и хотя это было не в первый и даже не в десятый раз, но неизменно душу каждого охватывала взволнованность.
Под марш расходились роты по спальням. Уехал домой генерал. Погрузился в темноту актовый зал.
Словно убаюкивая, немного усталым голосом труба сыграла отбой. Еще минут десять затихал шум: где-то внизу хлопнула дверь, кто-то в тяжелых сапогах прошел коридором, и шаги замерли в отдалении.
В спальнях, уже в темноте, воспитанники перебрасывались последними в этот день фразами, скрипели койками, умащивались поуютней, плотнее подвертывали одеяла.
И вот, наконец, уснуло училище, и тишина разлилась но тускло освещенным коридорам. Дежурный офицер заглянул в спальню, щелкнул выключателем. Угомонились… Снова потушил свет и, стараясь ступать бесшумно, спустился вниз, в дежурку.
Володе не спалось. Он переворачивался с боку на бок, сжимал веки и, как учила когда-то мама, представлял, что считает проплывающие мимо дорожные столбы. Но сон не приходил, а сердце сжималось непонятной тоской. Если бы вдруг очутилась здесь мама, села рядом на постель, рукой тонкой и легкой провела по волосам, спросила участливо: «Не спишь, сыночка?» Припал бы к ее коленям и, может быть… и, может быть, не стыдясь слез, поплакал над тем, что нет у них папы, что обидел он, Володя, ни за что, ни про что математика, что не поймет и сам, почему стал таким грубым…
Вспомнилось, как однажды дома он дерзко ответил матери, и тогда отец два дня не разговаривал с ним, не замечал его, пока он не попросил прощения у мамы. Отец в воспоминаниях возникал всегда сильным, справедливым и ласковым. Вот приходит он с завода, в синем комбинезоне с широкими карманами. Подбежишь к нему, а он приподнимет за локти, подбросит и ловит на лету.
– Подожди, сынуля, переоденусь, умоюсь, тогда поиграем.
А перед своей гибелью приезжал в форме летчика, с двумя кубиками. Из-под синей пилотки выбивались на виске светлые завитки… веселые такие…
Володя пошарил рукой под подушкой, нащупал газету с фотографией отца – мама прислала – и, опершись на локоть, попытался рассмотреть портрет. Но полоска света, проникая из коридора через стеклянный верх двери, не доходила до постели, и он не мог ничего различить. Осторожно, боясь измять, Володя спрятал газету и снова прилег.
«Был бы папа доволен мной сейчас?» – подумал. Володя и честно ответил себе: «Нет, конечно…» Но тут же, словно оправдываясь, обвинил Боканова: «Он сам виноват… не узнал, за что я Пашкова ударил… сразу обрушился… хочет, чтобы я перед ним дрожал». И Ковалев решил, что поступил правильно, «проучил капитана», дал ему почувствовать, что не ребенок.
… Нет, видно, не заснешь. Володя бесшумно оделся и в носках, без ботинок, подкравшись к двери, выглянул из спальни. Дневального сержанта на его обычном месте, там, где коридор делал поворот вправо, не было. Радуясь этому, Володя проскользнул мимо опасного места, поднялся, перемахивая через две ступеньки, по лестнице и очутился в актовом зале. По углам его притаились густые тени. Лунный свет, вливаясь в огромные полукруглые окна, проложил дорожки к мраморным колоннам, мертво осветил их снизу. Верхняя часть колонн исчезла в темноте, и от этого они походили на остатки древних развалин. Луч выхватил из тьмы край мраморной доски с неразборчивыми золотыми буквами. Володя знал, на ней написано:
«Железная грудь наша не страшится ни суровости погод, ни злости врага: она есть надежная стена Отечества, о которую все сокрушается»
Кутузов.
Ковалев остановился у окна. На высоком небе сияла луна, заливая землю неживым синевато-молочным светом. Там где-то, за тридевять земель, за лесами и бескрайней степью – мама. Что делает она сейчас? Наверно, сидит у лампы, пишет письмо. «Родная моя, как тяжело тебе без меня, а когда сказал, что хочу в Суворовское – отдала, желая мне счастья. Милая, хорошая, вот вырасту, буду заботиться о тебе… Посажу в кресло, платком укутаю плечи, прижму твою голову к груди…
Думаешь, не знаю, что в эвакуации ты вставала ночью и руками разглаживала мою синюю рубашку, чтобы наутро пошел в ней в школу?
Думаешь, не знаю, что продала дорогой тебе подарок отца – и отложила деньги мне на завтраки? И сколько бы я ни сделал для тебя – все будет мало, потому что нет еще на свете такой цены, которой можно отплатить тебе и сказать: „Я все сделал…“».
Володя вспомнил, что в зале стоит рояль, и подошел к нему. Одна из лунных полос проходила по клавишам. Он сел за рояль и, приглушая звук педалью, стал играть «Осеннюю песнь» Чайковского – ее любил отец. Володя, при жизни отца, учился в музыкальной школе, а поступив в Суворовское, продолжал брать уроки музыки. Он играл с душой, весь отдаваясь звукам. В темном гулком зале закружились осенние листья, и мелодия, незатейливая и трогательная, потекла по лунным дорожкам.
Чья-то тень легла на клавиши, Володя резко оборвал игру, и песня, жалобно вскрикнув, замерла на полуфразе. Перед ним стоял в шинели, перехваченной портупеей, Боканов, – должно быть, только что пришедший с улицы. Ковалев вскочил и вызывающе выпрямился. Он уверен был – сейчас последует выговор за нарушение порядка, приказание немедленно отправиться в спальню, и приготовился дать отпор, к чему бы это ни привело. Чутье подсказало Боканову – с Володей происходит что-то необычное:
– Я и не знал, что вы так хорошо играете, – мягко и удивленно произнес Сергей Павлович. – Исполните еще что-нибудь, только не громко. – И он облокотился о крышку рояля, положив шапку рядом.
Это было настолько неожиданно, что Володя снова сел. Странно, но появление Боканова не спугнуло музыкального настроения. Володя тихо спросил:
– Сыграть «Баркароллу» Чайковского?
– Пожалуйста…
Когда Ковалев взял последний аккорд, Сергей Павлович снова задумчиво повторил:
– Я и не знал, что вы так хорошо играете. Вы мне доставили большое удовольствие.
Володя покраснел в темноте и, взглянув прямо темными впадинами глаз, выпалил:
– А я думал – вы меня ненавидите!..
– Что вы? – удивился Боканов. – Наоборот, я считаю вас хорошим человеком.
– Какой уже там хороший! – горько скривил губы Володя. – Разрешите идти спать?
– Пожалуй, правда, спать пора… Знаете что, завтра суббота, давайте вечером вместе пойдем в город погулять.
– С удовольствием, – боясь обнаружить радость, сдержанно сказал Ковалев.
– Ну, и хорошо, – договорились.
В дверях Володя обернулся:
– Спокойной ночи, товарищ гвардии капитан.
– Спокойной ночи, Володя…
… На следующий вечер Ковалев и Боканов вышли из парадной двери главного корпуса на улицу. На плацу, напротив училища, выстроился суточный наряд из офицеров и воспитанников.
– По караулам шагом марш! – скомандовал чей-то зычный голос, и по фигуре Боканов узнал Тутукина. Заиграл оркестр. Значит, было минут десять седьмого. Сергей Павлович и Володя неторопливо пошли мимо решетчатой ограды училища.
Застыли силуэты дальних домов, и первые огни затеплились в окнах; штрихи по-весеннему оголенных деревьев проступали топким рисунком на темнеющем небе. В чистом воздухе звенели детские голоса и долго дрожали серебряными струнами.
– Хорошо… – глубоко вздохнул весенний воздух Боканов.
– Хорошо, – радостно повторил Володя.
– Ты уроженец каких мест? – спросил Боканов. – Ничего, что я тебя на «ты» называю?
– Наоборот, мне приятно, товарищ гвардии капитан…
– Ты меня вне службы называй просто Сергеем Павловичем. Так ты из какой местности?
– Мы до войны в Таганроге жили, отец механиком на заводе работал.
– Знаю, знаю, Таганрог, был в нем, – вспомнил Боканов. – Каменная лестница к морю идет… и в Чеховском домике был – в глубине двора такой маленький стоит.
– Верно, – оживился Володя. – У нас порт какой!
Рассказывая о родном городе, Володя преобразился, и скованность, которую он чувствовал вначале, совсем исчезла.
– А здесь, в городе, у тебя есть друзья? – поинтересовался Боканов.
– Есть, – с запинкой ответил Володя и, поколебавшись, добавил: – У меня товарищ есть – Галя Богачева, помните, на вечере была? Она учится в восьмом классе. Отличница! – успокаивающе добавил он.
– Счастливец, – вздохнул Сергей Павлович. – А мне сейчас и пойти не к кому. Замотался в работе, знакомых еще нет у меня. Иногда немного тоскливо бывает. Сын Витька и жена – в Москве, думаю съездить за ними, да не знаю, когда разрешит генерал.
– Сергей Павлович, – приостановился Володя и просительно посмотрел на Боканова. – Пойдемте завтра вместе к Богачевым. У них хорошо… А рады они будут! И Галя и Ольга Тимофеевна – ее мама.
– Да как-то неудобно, – неуверенно произнес Боканов, – незваным гостем приходить. – Но про себя подумал: «А и правда, неплохо было бы посмотреть, в какой семье он бывает».
– Удобно, удобно, – убежденно воскликнул Ковалев, – вы их не знаете – очень удобно! Да мы с Галинкой за вами зайдем.
Вскоре после новогоднего бала в училище Володя был на вечере в школе, где училась Галинка и преподавала ее мама. Домой они возвращались в начале десятого, и его пригласили зайти выпить чаю; принимали просто, сердечно. Володя стал частым гостем у Богачевых, приходил к ним каждую субботу и воскресенье.
Володя написал об этом матери, и Антонина Васильевна прислала теплое, благодарное письмо Ольге Тимофеевне.
– Ну, хорошо, – сказал после еще некоторого раздумья Боканов, – часов в пять вечера сможете за мной зайти?
– Конечно, сможем.
Ковалеву очень хотелось придти вместе с Бокановым к Богачевым. Когда его спрашивали там, какой у них воспитатель, он неопределенно отвечал: «Да ничего», – боясь быть несправедливым в оценке.
Галинке он как-то признался в своих стычках с Бокановым, не рассказав, конечно, из-за чего произошла драка в столовой.
Теперь Ковалеву приятно было бы придти в гости с капитаном, да и Боканов начинал все более нравиться ему. Он даже стал находить в нем сходство с отцом – в неторопливой речи и походке, улыбке редкой – и оттого особенно желанной.
ГЛАВА XIX
У артиллеристов
Если Семен Гербов проходил коридором нижнего этажа, обязательно рядом появлялось несколько малышей, – как стайка проворной мойвы, увивающейся вокруг солидной трески. Семен шел неторопливо, поворачивая продолговатую голову вместе с туловищем то в одну, то в другую сторону, а его маленькие друзья заскакивали вперед, путались в ногах, теребили рукав гимнастерки, в какой уже раз с восхищением рассматривали его медали или наперебой старались сообщить новости.
Гербов находил удовольствие в этой возне с малышами и опекал их, как старший брат – внимательный и строгий.
В воскресенье, после первого завтрака, Семен встретил в вестибюле Максима Гурыбу. Максим сразу заметил на Гербове необыкновенные погоны с золотистой широкой окантовкой и подбежал, спрашивая с большим любопытством:
– Сема, а почему у тебя такие погоны?
Максим был большим фантазером, он как-то сочинил даже рассказ про летающие улицы, а однажды изобрел реактивный снаряд – полую железную ручку набил кусочками целлулоида от мыльницы и поджег. Горело ярко, с шипеньем, но прибежал командир роты и отобрал «изобретение». Теперь, увидев на Семене необыкновенные погоны, Гурыба решил, что или Гербова усыновил генерал, или он во время пожара спас знамя, и ему за это выдали такие погоны.
– Сема, – повторил он вопрос, – а почему у тебя погоны с золотыми полосками?
– Мне присвоено звание вице-сержанта, – как о деле обычном сообщил Гербов, но видно было, что ему очень приятно объяснять это Максиму.
– А что такое «вице-сержант»? – забежал Гурыба вперед, заставляя Семена остановиться.
– Это первое воинское звание… У нас в отделении троим присвоили. Кроме меня – Пашкову и Лыкову.
– Присвоили? – зачарованно переспросил Гурыба, не отводя глаз от красивых погон. – А нам присвоят?
– Конечно, – солидно ответил Гербов – дойдете до первой роты и присвоят… Только ведь знаешь, – он прищурил глаза, – звание вице-сержанта не так-то легко получить…
– Не так-то легко, – как эхо повторил Максим, и сдобный бублик полных губ его сделался еще круглее.
– Да… Нужно хорошо учиться, сдать самому генералу экзамены по строевой и огневой подготовке, быть примером дисциплинированности. Это, брат, не фунт изюму.
– Не фунт, – восторженным шопотом согласился Максим. Он явно потерял способность говорить самостоятельно.
– А на следующий год, если не посрамлю вице-сержантскую честь, присвоят звание «вице-старшина».
– Да ну! – выдохнул Гурыба и вдруг закричал – Эх, вот здорово! Так это значит… – неожиданная мысль поразила его… – Это значит теперь тебя приветствовать надо? – с сомнением в голосе спросил он и выжидающе выдвинул вперед большую голову.
– Конечно… да разве вы понимаете приличия? – с сожалением промолвил Гербов.
– Понимаем! – возбужденно воскликнул Максим. – Вот увидишь! По коридору будешь идти, а и спрошу: «Товарищ вице-сержант, разрешите пройти вперед?»
– Ну, ну, посмотрим, – чувствуя какую-то приятную неловкость, ответил Гербов.
– Сенька, Сенька, Самсонов! – неожиданно закричал Гурыба, увидя на повороте коридора друга. – Ко мне! – И когда Самсонов подбежал, стал, захлебываясь, рассказывать ему, за что Семен получил такие погоны и как теперь к нему надо относиться.
– А я вам, ребята, ребус составил, – прервал его Гербов, протягивая лист бумаги. Они пару минут вертели ребус, но взгляд все время возвращался к золотистому ободку вокруг алого поля погон.
– Сема, спросил Гурыба, – а Володе Ковалеву присвоено?
Гербову неприятен был этот вопрос. Он знал, как переживал самолюбивый Ковалев, что не получил звания вице-сержанта. Володя имел пятерки почти по всем предметам, недавно за меткую стрельбу генерал вручил ему часы, Володина мишень с пробоинами висела в военном кабинете роты, и все же Ковалеву помешали вспыльчивость, несдержанность.
– Еще нет, – нахмурился Гербов, – но вскоре присвоят.
– Сема, – желая тоже удивить чем-нибудь его, сказал Самсонов, – а мы в отделении подсказывание поставили на научную почву. Может, вам пригодится…
Самсонов любил изъясняться витиевато, не всегда точно, понимая значение употребляемых слов. Гербов посмотрел с недоумением.
– Как это: подсказывание – на научной, почве?
– А так, – по обыкновению добродушно улыбаясь, начал объяснять Самсонов, – у нас в отделении есть группа «отвлекающая» и группа «подсказывающая». Отвлекающая…
– Знаете, друзья, – строго прервал Семен, – вы мне последнее время перестали нравиться… Вот ты, Сеня… – Самсонов невинно поднял белесые ресницы. – Вчера на прогулке плохо шел в строю.
– Понимаешь… – начал было Самсонов.
– Я видел! – оборвал его Гербов.
– Школьные привычки, – виновато вздохнул Самсонов, ожидая снисхождения, и потер тыльной частью ладони черное пятнышко на конце носа.
– Странные привычки, – нахмурился Семен. – И еще… у тебя пуговицы позеленели…
– Мела нет, – вступился было за Самсонова Гурыба, но умолк под взглядом Гербова.
– Ума не приложу, где мел достать, – подхватил версию друга Самсонов.
– Может быть, ты хочешь, чтобы я тебе сам пуговицы почистил? – без тени снисходительности спросил Семен.
– Я, Сема, почищу… Честное суворовское… – И белесые ресницы убедительно дрогнули.
– Сема, – вкрадчиво сказал Гурыба, – ты обещал научить нас играть в шахматы и пойти в кино…
– Как же я с вами пойду, если у вас двойки… на научной почве. – Гербов улыбнулся и ребята поняли, что полоса строгости прошла. Они наперебой стали уверять:
– Мы исправим…
– Печальный случай…
– Ну, смотрите, – смягчился Семен, – если до следующей субботы исправите, – он помолчал, подбирая веские слова, – как вице-сержант обещаю попросить разрешение у майора Тутукина пойти с вами в город.
– Ур-ра! – закричали Гурыба и Самсонов.
– Отставить крик! Только смотрите: каждый день проверять буду, как обещание выполняете.
– Выполним, – твердо сказал Самсонов.
– Мы тебе пончиков принесем, – с самыми благородными побуждениями пообещал Гурыба.
Гербов даже обиделся:
– Я вас своими угостить могу. А картину я тебе нарисовал, вечером дам, – обратился он к Самсонову.
– Дай сейчас!
– Нет, вечером…
– Ну, смотри ж… А мне мама письмо прислала, показать? – спросил Самсонов.
Он порылся в карманах среди бечевок, катушек и огрызков карандашей и протянул Гербову конверт.
– Ты где жил до училища? – спросил его Семен.
– Я из Константиновки… Меня мучает, Сема, вопрос – Константинополь, он не от нашей Константиновки название получил?
– Острый ум, – добродушно усмехнулся Гербов, – наверняка от вашей Константиновки. Ну, давай письмо, прочту, да мне в роту пора, мы через час идем в гости к курсантам артиллерийского училища.
* * *
… По замыслу капитана Боканова, заранее договорившегося с командованием артучилища, эта экскурсия должна была показать суворовцам образец идеального воинского порядка и чистоты. В гостях у артиллеристов все шло, как хотел Боканов. В сияющих чистотой спальнях дневальные так докладывали дежурному офицеру, что Пашков шепнул восхищенно Лыкову:
– Здо́рово!
– А порядок какой! – так же тихо ответил Лыков, оглядывая ряд заправленных коек. – Нам еще далеко до этого…
– А трудно придется, когда курсантами станем, – задумчиво пробормотал Пашков.
– Да, здесь не то, что у нас, детка, – зная, что Пашков заранее побаивается строгостей воинского режима, сказал Лыков.
Страстный почитатель строевой службы, Лыков старался запомнить все: как щелкают курсанты каблуками, поворачиваясь кругом; как, придерживая шашку на бедре, подбегают они к офицеру при оклике, как держат руку у шапки.
Мысленно Василий решил, что он тоже будет «припечатывать» подошвы, а, докладывая, приставляй, правую ногу к левой замедленно, словно приволакивая, получалось как-то особенно небрежно-молодцевато.
В артиллерийском парке его поразило равнение стволов и лафетов орудий, – казалось, только что сошедших с заводского конвейера, но уже украшенных боевыми звездами побед. Высокий худощавый лейтенант, со шпорами на слегка кривых ногах, провел суворовцев в конюшни. Здесь тоже царил порядок – желтел глинобитный пол, поблескивали термометры на столбах. Тишину нарушали кони мерным хрустом да перебиранием копыт. Лейтенант подошел к стройному красавцу, над которым висела дощечка с надписью «Строптивый», любовно погладил его черный, лакированный круп и попросил, обращаясь к Лыкову:
– Дайте, товарищ воспитанник, носовой платок, посмотрим, нет ли на конях пыли.
Лыков торопливо полез в карман, но тотчас смущенно спрятал платок не первой свежести.
…… Ну, ладно, – лейтенант сделал вид, что ничего не заметил. – Если у вас он далеко, я свой достану, – и офицер развернул белоснежный платок. – На каком коне проверим? – спросил он у Лыкова.
– На этом, – кивнул Василий на вороного, почему-то решив, что на нем скорее, чем на других, будет обнаружена пыль. Офицер несколько раз провел платком по крупу коня, но платок не утратил своей белизны.
Потом они пошли смотреть рубку лозы. День был холодный, ребята даже в шинелях поеживались, а курсанты и в гимнастерках, видно, не ощущали холода. Перегибая с коней то вправо, то влево гибкие тела, они точным взмахом сверкающего клинка срезали лозу, чуть подавшись вперед, брали высокие препятствия, красивой рысью проходили по кругу. Все тот же лейтенант, подъехав на коне к суворовцам, спросил с вежливой улыбкой:
– Не хочет ли кто-нибудь из вас показать умение верховой езды?
Это была обычная любезность хозяина, не рассчитанная на обязательное согласие гостей, скорее даже предусматривающая отказ. Но вперед смело шагнул Снопков, поднял вверх круглое лицо с широким, похожим на репку носом.
– Если разрешите… – Он немного пыжился, чтобы казаться взрослее и выше.
Рядом со Снопковым, подбадриваемые взглядами товарищей, стали – Лыков, Ковалев и Гербов. Все они были в училище на хорошем счету у преподавателя верховой езды капитана Зинченко и сейчас с замирающим сердцем ждали ответа, поглядывая то на лейтенанта, то просительно на Боканова.
Капитан заколебался. Ему и хотелось, чтобы они показали свою выучку, и было немного боязно, как бывает боязно отцу, увидевшему сына на высоком дереве и решившему, все же не окликать его. «Пусть лазит… смелее будет…»
Когда подвели четырех статных скакунов, ребята в первое мгновение немного оробели… В училище им приходилось иметь дело с флегматичными, покорными лошадками, невысокими и совсем домашними. Но ожидающе смотрели сотни глаз курсантов, секунда – и суворовцы вдели левый носок в стремя, взлет – и маленькие черные фигуры вросли в седла. Сначала они сделали пробежку по кругу. Впереди четверки, привстав по-казачьи на стременах, легко скакал Снопков. Лицо его раскраснелось, а глаза сияли от удовольствия. За ним, старательно припоминая наставления капитана Зинченко, шел тяжеловато Лыков, сдерживая грызущего удила лобастого коня.
Ковалев – тонкий и стройный – ехал, пожалуй, лучше всех. В его посадке чувствовалась небрежность будущего хорошего наездника.
Гербову достался тот вороной, круп которого вытирал своим платком офицер. Вороной капризничал, вертелся, своенравно перебирал ногами, и Семену приходилось обуздывать его. Стойку с перекладиной, через которую надо было перепрыгнуть, поставили в нескольких шагах от курсантов. Лучи солнца, словно лезвиями, рассекли снеговые тучи и прорвались к земле, ненадолго осветив ее ярким светом.
Первым взял препятствие Снопков, взял и оглянулся на своих, – мол, видели, не посрамил училище! Лыков, преодолев препятствие, откинулся на седло немного грузно, но сразу выпрямил корпус и подобрал повода. Легко перескочил через перекладину конь Ковалева. Гербов набрал разгон. Все ближе и ближе препятствие. Семен ослабил повода, конь взлетел… и в это мгновенье Гербов увидел среди курсантов, в их форме, полицая Ковальчука – того, что выдал его отца.
В какую-то долю секунды перед Семеном встала картина: их село, окруженное лесом… на площади остановилась машина… из нее вышел немец именно такой, какими их описывают в десятках книг, именно такой – долговязый, ноги, как пестики в ступе, светловолосый… Немец вызвал Ковальчука. Приказал пригнать народ… Потом приволокли отца Семена. Один глаз у него был вырван и держался на белом стержне… Ковальчук таскал поленья для костра и заискивающе все кивал немцу: «Я шнель, шнель, пан…» Полицай подошел к отцу Горбова, скрипнул зубами: «Сейчас я тебя, с-сука, изжарю, будешь знать, как раскулачивать» – и схватил Гербова за шею. Но тот, собрав силы, вырвался и закричал народу: «Скоро наши придут и отомстят за меня! Бейте гадов, товарищи!» Тело отца горело на костре. Семену казалось, огонь жжет его собственное тело, дым выедает его глаза, раздирает горло криком…
…Повода выскользнули из рук Горбова, он сделал неверное движение и полетел через голову лошади на землю. Боканов бросился к нему. Но Семен сразу сам приподнялся с земли, потирая колено, и быстро глянул в сторону курсантов.
– Ушибся? – спросил Боканов, беспокойно ощупывая его руки и ноги.
– Ничего, – выпрямился Гербов и тихо сказал: – Товарищ капитан… Только туда не смотрите… Он меня не узнал… Во втором ряду курсантов, четвертым справа, стоит полицай Ковальчук – тот, что сжег моего отца.
– Может быть, ты ошибся, только похож? – приблизил лицо Боканов, делая вид, что продолжает осматривать руку Семена.
– Я ошибиться не могу… Я его среди миллиона узнаю.
– Хорошо, успокойся… Я сам все сделаю… Ребятам сейчас ничего не говори, пойдем к ним.
Семен пошел, прихрамывая, слегка опираясь на плечо Боканова, и капитан почувствовал, что Гербов овладел собой. Товарищи бежали навстречу. Побледневший Ковалев соскочил с коня, спросил тревожно:
– Сема, ушибся?
– Все в порядке, – успокоил Гербов, виновато улыбаясь, – легонькое сальто.
Его окружили товарищи, заговорили все сразу:
– Что ж это ты?
– Носки надо глубже в стремя…
– Наоборот, только чуть…
– А лошадь рядом стала, как вкопанная!
– Ло-ошадь… Кто же боевого коня лошадью называет!.
Боканов в это время о чем-то негромко говорил с лейтенантом-кавалеристом, отведя его в сторону, и можно было подумать, что он благодарит за любезный прием.
