Текст книги "Алые погоны"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА XXVII
«Вы стали лучше»
Боканов собрал отделение в саду за стадионом и, усадив на молодую, похожую на зеленый бархатный ковер траву, достал из полевой сумки последний номер «Правды». Не спеша повернул газету заголовком к воспитанникам:
– Вчера вышла в Москве, а сегодня самолетом доставлена нам. Обратите внимание на цифру под заголовком—9872. Это порядковый номер. Когда же вышел самый первый номер?
– Я знаю! – привскочил с бугорка Пашков.
– Тех, кто «якает», не спрашиваю, – нахмурился Боканов. – Достаточно поднять руку. Пожалуйста, Сурков.
– Первый номер вышел 5 мая, а вот какого года, не помню…
– 1912 года.
– Значит, скоро «День печати», – опять выскочил Геннадий.
Боканов осуждающе покачал головой, и смущенный Пашков стал внимательно разглядывать что-то в траве.
– Вот я и хочу рассказать вам, как родилась большевистская «Правда».
Он говорил неторопливо, несколько даже скупо, но сама эта сдержанность придавала повествованию особую силу. Когда Боканов закончил, Ковалев спросил с любопытством:
– Товарищ капитан, а ротационные машины – это в типографии?
– Да…
– Вот нам бы пойти как-нибудь в типографию, очень интересно посмотреть, как печатают…
– Хорошая мысль, – одобрил Боканов, соображая, когда это можно будет сделать.
– Только не осрамиться, как во время экскурсии к артиллеристам, – ввернул ядовито Пашков.
– То есть? – не понимая, спросил капитан.
– Там Гербов с коня свалился, а здесь может о станок споткнуться, – сострил Геннадий. С довольным видом он откинулся назад и, опершись спиной о деревцо, состроил озабоченную физиономию. Кое-кто заулыбался.
Сергей Павлович внимательно посмотрел на Геннадия:
– Вы напрасно, Пашков, так самоуверенно считаете себя наездником лучшим, чем Гербов. Когда вы услышите, почему Семен упал с коня, то…
Гербов поднял было на офицера удивленные глаза, но тотчас опустил их.
– Дело в том, товарищи, – продолжал Боканов, – что Гербов узнал тогда на плацу палача своего отца. Палач был в одежде курсанта. Он предстал сейчас перед нашим судом. – И капитан коротко рассказал то, что ему было известно.
Побледневший Пашков поднял руку:
– Прошу Гербова извинить меня за глупую шутку…
– Да я и не обиделся, – добродушно успокоил его Семен.
– Сейчас идите в спальню, – обратился ко всем Боканов, – будем перебираться в нашу новую квартиру – более светлую и теплую. Думаю, указывать ее вам не надо, да с вами будет и старшина. Вещи перенесете сами. Я через час проверю.
Новоселья ждали давно. Рядом со старыми, малоприспособленными для жилья спальнями, рабочие восстанавливали корпус, разрушенный бомбежкой. Сказочно быстро вырастали стены. Воспитанники помогали расчищать площадку вокруг строительства, надоедали прорабу расспросами – «скоро ли?». Теперь тем приятнее было переселяться в красивое, с высокими окнами здание.
Началась веселая кутерьма: разбившись по двое, тащили кровати; обхватив руками свернутые в рулоны матрацы и подушки, протискивались с ними к двери; облюбовывали себе место, договаривались о соседстве. В разгар новоселья старшина Власенко принес овальное стенное зеркало. Ближе всех к старшине оказался Павлик Снопков.
– Вот раздобыл в квартирном отделе, – передал ему зеркало Власенко, – повесьте над койкой.
Старшина оглядел спальню и, довольный размещением, ушел. Снопков начал примерять зеркало в простенке над своей койкой. К нему вразвалочку, держа руки кренделем, подошел Лыков:
– А ну, дай-ка, – потянулся он к зеркалу.
Павлик, зная повадку Лыкова забирать себе лучшие вещи, повиновался неохотно. Василий повертел зеркало, пощелкал для чего-то по ореховой рамке короткими пальцами и сделал было движение, словно собирался унести, его, но что-то вспомнил и, возвращая, хозяйски посоветовал:
– Два гвоздика снизу вбей… Для устойчивости…
Не прошло и часа, как спальня приняла обжитой вид. В ровную шеренгу выстроились тумбочки, равнялись на правофланговую подушку Лыкова все остальные подушки. Широким пунктиром пересекали комнату полосы простынь, подвернутых на койках в ногах.
На окнах развесили гардины, в простенках поставили небольшие пальмы, а Савва Братушкин успел даже ввинтить розетку для электрического утюга – великую тайну и гордость первой роты.
Когда, казалось, все уже готово было для доклада капитану. Ковалев, спохватившись, закричал:
– Ребята, а койка Андрея!
Заболевшего Андрея Суркова положили недавно в госпиталь, и его постель оставалась в старой спальне, об этом как-то забыли в суматохе.
Тотчас Гербов и Ковалев побежали за койкой Андрея. Снопков и Лыков перенесли его вещи. Пришлось снова производить перестановку, Андрею решено было предоставить лучшее место, между окном и печкой – и летом и зимой хорошо.
– Братцы, – возбужденно поблескивая глазами, предложил Пашков, – давайте послезавтра отрядим делегацию в госпиталь к Андрюшке.
– Гениальная идея!
– Соберем пончиков, «по одному с дыма».
– А если всем отделением пойти?
– Н-ну! Всех в госпиталь не пустят…
Делегатами выбрали Геннадия, Савву и Володю.
– Вы сейчас, идите к командиру роты, заранее попросите, чтобы в воскресенье увольнительную дал, – предложил кто-то.
– Отставить! – воскликнул Лыков предостерегающе. – Надо сначала обратиться к нашему капитану.
Василий всегда стоял на страже военной законности, и за ним признавался в этих вопросах непререкаемый авторитет.
….. Верно, – поддержал Лыкова Володя.
Решено было «через голову непосредственного начальства не действовать» и здесь же стали обсуждать, о чем следует рассказать Андрею.
– Скажите, что наше отделение в кроссе первое место заняло…
– Что наше отделение генерал за учебу хвалил…
– На строевой всех гонял, а нас на час раньше отпустил.
– У воробья Гришки соседский кот «Маркиз» полхвоста выщипал!
– Отделение, смирно! Товарищ гвардии капитан!.. – В дверях спальни появился Боканов.
… На следующий день, в большой, часовой перерыв, Боканов подозвал к себе в коридоре Пашкова, спросил, не занят ли он? Сможет ли пройти с ним сейчас в парк, побеседовать?
– Пожалуйста, – любезно, но с некоторым удивлением согласился Пашков, по привычке то и дело расправляя гимнастерку. Они выбрали дальнюю аллею парка. Сели на скамейку.
– Не удивляйтесь, Геннадий, тому, что услышите, и поймите правильно мои слова, – без обиняков начал воспитатель.
Пальцы Пашкова еще усиленнее забегали вокруг ремня.
– В последнее время вы стали гораздо скромнее, от прежнего высокомерия почти не осталось следа, разве что иногда еще язвите, невпопад выскакиваете, – улыбнулся офицер, и Пашков не мог удержаться, чтобы не ответить ему улыбкой.
– Признайтесь, вы ведь раньше думали о себе, как о самом умном и начитанном человеке в училище?
– Нет, что вы! – протестующе качнул головой Пашков, и на губах его появилась особенная, немного самодовольная улыбка «про себя».
– Было, было… – уверенно сказал капитан. – Конечно, ума у вас не отнимешь, но ведь вы, сами того не замечая, порой казались смешным в своем желании «блеснуть» эрудицией. Вместо «меценат», помню, как-то сказали «месецат».
– Неужели! – расхохотался Геннадий, нисколько не обижаясь на Боканова: во-первых, они были наедине, а во-вторых, капитан, которого он особенно уважал, умел самую неприятную пилюлю преподнести, не унижая достоинства собеседника.
– Боюсь вас перехвалить, – продолжал Боканов, – но вы сейчас стали проще и, сказать по-правде, гораздо симпатичнее… Если дальше вы сами будете совершенствовать свой характер («Кажется, начинаю нудную проповедь, – недовольно подумал офицер, – нужно заканчивать»), то заслужите только еще большее уважение. Вот и все, – закончил он.
– А знаете, товарищ гвардии капитан, почему я изменился? – спросил Пашков, вдруг почувствовавший непреодолимое желание пооткровенничать.
– Почему? – с интересом посмотрел Сергей Павлович.
Мне случайно попала на глаза характеристика, которую вы на меня написали генералу. Собственно, не случайно, – замялся Геннадий, – ну, в общем, вы как-то оставили открытой тетрадку, сами вышли, а я пробежал глазами свою характеристику. Очень она обидной мне показалась.
– Но ведь справедлива? – спросил Боканов, в душе досадуя, что так получилось.
– Частично… – тактично согласился Пашков. – Я даже ее заучил, хотите, скажу… – И, не дожидаясь согласия, скороговоркой произнес: «Считая себя выше других, предполагает в будущем, опираясь на значительные связи, достичь большого успеха в жизни, к товарищам относится свысока…»
– Вижу, вижу, что запомнили, – рассмеялся Боканов, чувствуя все же какую-то неловкость.
– И вот обидно мне стало: разве карьерист я и зазнайка? Стал я к себе приглядываться, сам себя одергивать. Нет, в в этом отношении вы, товарищ гвардии капитан, все же неправы, – решительно заключил Геннадий и энергично одернул гимнастерку.
– Я очень рад, что ошибся, – искрение сказал Боканов, – и рад, что ты – на верном пути…
Приглушенный расстоянием послышался сигнал: «Приступить к занятиям». Капитан отпустил Геннадия в класс, и Пашков помчался по аллее.
«Пожалуй, следует некоторые характеристики читать вслух в классе, не делая из этого тайны», – подумал Боканов, привычным жестом потирая щеку.
Раз в полгода преподаватели и воспитатели давали аттестацию каждому своему ученику. Затем из десяти-двенадцати таких характеристик на одного и того же воспитанника командир роты составлял цельную – краткую и основательную, – ее обсуждали на ротном педагогическом совещании и только после этого прилагали к личному делу.
Сравнивая характеристики, написанные полгода назад, с новыми, педагогический коллектив яснее видел, чего он добился; процесс развития личности становился ощутимее, недоработки и удачи делались более ясными. Усилия воспитателей обретали целеустремленность, а само движение – зримость, тем более, что характеристики заканчивались разделом – «педагогические задачи»: у одного воспитать настойчивость, у другого – чувство долга, у третьего – командирские навыки.
Боканов встал со скамейки, пошел к учебному корпусу и поднялся в свою роту.
Почти под рукой прошмыгнули малыши, – черноволосый «тутукинец» с розовыми оттопыренными ушами, в обнимку с белесым, на кролика похожим другом. Быстрой, легкой походкой прошел Ковалев. Приветливо покивал издали головой, скрылся в классе Семен Герасимович, нагруженный картонными пирамидами, портфелем и журналом. На полминуты остановился Веденкин, весело сообщил: «Из страны Лилипутии к вам, в страну Великанию», – и, вспомнив, негромко сказал: – Да, Сергей Павлович, вчера, после обеда, подошла к нашему дому машина начальника училища, в гости заехал… Шутил, с дочкой играл. Ей-богу, приятно. По-человечески приятно!
Сияющий Виктор Николаевич дружески пожал руку Боканову. В коридоре наступила тишина. Только, если подойти к дверям – за одной услышишь французскую речь, за другой – скороговорку Гаршева, клёв мела о доску или стеклянный перезвон пробирок.
ГЛАВА XXVIII
Приезд инспектирующего
Кто из военных не знает этих часов ожидания в части начальства из центра? Уже получена телеграмма, что вот-вот должен прибыть инспектирующий с комиссией; уже поехал на вокзал кто-то из офицеров постарше; уже, кажется, все перетерто, вычищено, вымыто, подкрашено, – и все-таки какое-то беспокойство не позволяет сесть: кажется – что-то недоделано; как назло, вдруг задымила печь, которая никогда не дымила; как назло, снимая шинель, зацепил звездочку погона, утерял ее, и теперь надо переставлять ее с шинели на китель.
Дежурный то и дело выглядывает с крыльца – не едут ли? Все поглядывают на дежурного – не едут ли? Старшина в десятый раз обходит свои владения, тряпкой с керосином протирает шкафы и ручки дверей. Досыхают в коридорах ночью вымытые, до белизны натертые полы. Над дверью в зал, радуя глаза, появляется гардина, а в канцелярии – ловко сделанная вездесущим старшиной доска для ключей от комнат. И, глядя на все эти приготовления, думаешь: «Пусть здравствуют и почаще приезжают инспектирующие!»
Но вот, наконец, взволнованный дежурный кричит с крыльца: «Едут!» – так, словно увидел за бортом мину.
Из машины выходит генерал, сопровождаемый в почтительном отдалении подполковниками и майорами. И сразу всем становится легче. Если же к тому инспектирующий, обходя классы, спальни, клуб и ружейный парк, удовлетворенно кивает головой, глаза у всех веселеют, появляется особая бравость в ответах, а на лице такое выражение, словно каждый хочет сказать: «У нас всегда так, – ничего особенного. Сами знаем порядок».
… На этот раз, незадолго до первого мая, в училище приехал от главного инспектора сухопутных войск розовощекий, с седыми висками, подвижной генерал, прибавив изрядно хлопот к предпраздничным приготовлениям. Своих помощников он разослал по ротам, на склады, в санчасть, на кухню, приказал проверить, как знают офицеры училища стрелковое – оружие, уставы, а сам в первый же день приезда побывал на уроках Гаршева, Веденкина и Боканова.
Темой урока Сергея Павловича была: «Пистолет-пулемет Шпагина». Боканов начал с рассказа о подвигах красноармейцев-автоматчиков на фронте, потом вывесил на доске схему ППШ, разобрал и собрал автомат и заставил каждого воспитанника сделать это же.
Приезжий генерал вместе с ребятами подошел к столу, где лежали части разобранного автомата. Спрашивал у Снопкова, показывая на амортизатор, на прицел – а это для чего? А это? – и удовлетворенно кивал головой при ответах.
Потом тихонько, бочком придвинулся к «Боевому листку», висящему в простенке между окнами, надел очки без оправы, стал читать:
Честь и слава армии любимой!
Ей по силе равной в мире нет.
Армии стальной, непобедимой
Шлем мы наш суворовский привет!
«Ишь ты, ишь ты», – бормотал чуть слышно. И, опять – к столбцам. Рисунок: мальчишка в форме суворовца ковыляет на костылях, похожих на четверки. Подпись – «Это – Пашков» и пояснение: «У нас в стране, кто может дать пять, не довольствуется четырьмя».
После уроков генерал остался в отделении, расспрашивал ребят, как живут, о чем мечтают?
Пробыл в училище с неделю, а, уезжая, собрал всех офицеров, поделился своими впечатлениями:
– Мне на днях воспитанник старшей роты, которого я вызвал на откровенность, сказал: «Товарищ генерал, ведь вот если бы вам каждый день и утром, и в обед, и вечером давать белоснежные блины с медом? Вы неделю, может быть, и будете довольны, а потом взмолитесь: „Дайте хоть разок перловую кашу!“.»
– И мальчик прав, товарищи! У вас день предыдущий зачастую слишком похож на последующий, а все однообразные формы работы, порой хоть и белые, хоть и с медом, но блины, одни блины и блины, и на языке вашем именуются они казенно-сухо – «меро-прия-тия». Всё по расписанию, всё готовое, только глотай с точностью приема лекарства. Овечья добродетель! Не поймите меня, что я выступаю против строгого распорядка. Отнюдь нет! Но ищите неизбитых форм работы. И потом, пусть часть действий, – особенно старших воспитанников идет не от расписания, а от собственного желания, пусть воспитатели отделений первой роты реже бывают в классе, а их воспитанники занимаются в более поздние часы, даже после отбоя, чаще сидят в читальном зале. Приготовил уроки, – располагай своим временем, как хочешь. Старшие должны иметь больше прав, больше доверия – и тогда к ним можно и должно предъявить повышенные требования… Подумайте над этим, товарищи, – как-то очень просто, не по-инспекторски сказал генерал.
– И еще одно замечание о вашей работе. Не мне, солдату, учить вас, педагогов, что в развитии личности первостепенную роль должен сыграть физический труд. Не белоручек, не барчуков готовим мы. Наши офицеры – сыны трудового народа, и они должны знать цену труду и хлебу. Пусть это будет работа в столярной мастерской, в саду, на пригородном участке, пилка дров, уборка класса, уход за конем, приведение в порядок физкультурной площадки или катка, – все это повысит самоуважение воспитанников, облагородит их, привьет любовь к людям труда и даст вам в руки сильное средство педагогического воздействия. У воспитанников должна быть не только золотая голова, но и золотые руки… Вы согласны со мной?..
* * *
Первое мая. К десяти часам утра на стадионе, украшенном флагами и высокой аркой в цветах, выстроились все роты. Весеннее солнце слепит глаза, растворяется в белоснежных гимнастерках ребят, впервые сменивших сегодня черные зимние одежды. Груди офицеров от орденов и медалей кажутся выше. Праздничная приподнятость чувствуется в пожатии рук, улыбках, не сходящих с губ, в игре солнечных зайчиков на пуговицах. Слово «победа» еще не произнесено, но уже витает где-то совсем близко.
Без десяти десять полковник Ломжин принял рапорт у дежурного по училищу майора Тутукина. Голос майора подхватывает зычное эхо за стадионом, среди высоких зданий. Из первой роты отделился знамённый взвод и ушел к штабу училища. Гурыба ущипнул Самсонова за локоть.
– Генерал опоздает! – знающе прошептал он.
– Ну, сказал! – недоверчиво мотнул головой Самсонов и снял белую перчатку, в которой с непривычки руке было неловко.
– Опоздает… Машины-то его еще нет, – настаивал Максим.
– Спорим! – предложил Самсонов, готовый спорить по любому случаю.
– На что?
– Если не опоздает, ты мне марку дашь… треугольную, с жирафом, а если опоздает, я тебе…
– Открытку «Чапаев в бою», – скороговоркой докончил Гурыба.
– Разговоры в строю! – раздался голос офицера, и они замолчали. Недалеко от Самсонова стоял Голиков.
– Голиков, который час? – прошептал Самсонов. Голиков сделал вид, что не слышит.
– Голик, ну, скажи!. Будь человеком! – просительно протянул Самсонов. – Мы поспорили, опоздает генерал или нет.
Голиков приподнял манжет гимнастерки и тихо сказал:
– Без двух минут десять…
«Значит, нужно просчитать до ста двадцати, – решил Гурыба, – и открытка будет моя».
Максим досчитал до ста трех, когда в дверях штаба, откуда его никак не ждали, появился генерал. На нем голубовато-зеленый парадный мундир, перехваченный белым широким поясом, серебрящимся на солнце. На груди почти не осталось места, свободного от орденов и медалей. Рукой генерал слегка придерживает шашку с алым темляком. Быстрым шагом Ломжин идет навстречу генералу и на середине плаца отдает салют, сверкнув клинком.
Самсонов восхищенно толкнул в бок друга. Начальник училища, не отрывая руки от фуражки, подошел к оркестру.
– Здравствуйте, товарищи музыканты, поздравляю вас с праздником!..
И пока генерал проходил вдоль фронта, здороваясь и поздравляя, перекаты голосов сопровождали его – то почти басистые, когда отвечали старшие, то детски-звонкие, когда он остановился против малышей.
В это время распахнулись ворота училища, и с улицы на плац вплыло трепещущее знамя. Его нес, крепко обхватив древко, вице-сержант Лыков. По левую и правую руку знаменщика шли ассистенты с автоматами; серьезный сосредоточенный Ковалев и Гербов с медалями на груди. Маленький барабанщик бил походный марш.
– Училище, смирно! – раздалась команда. – Для встречи слева, под знамя, слушай, на кра-ул!
Оркестр заиграл «Встречный марш», и знамя, прошелестев вдоль фронта, остановилось на правом фланге. Из музыкальной комнаты на середину плаца вышли маленькие ловкие фанфаристы. Выставив правую полусогнутую ногу вперед, они, опершись фанфарами о колена, замерли. Потом, словно по команде, пластичным жестом поднесли трубы к губам:
«Слушайте все!» – высоким чистым голосом оповестили фанфары. – Начался митинг…
Володя, стоя под знаменем, шепнул Семену:
– Я это запомню навсегда.
И опять, как тогда, после комсомольского собрания, он не мог бы точно сказать, что именно «это», но происходило что-то очень значительное, решающее, самое важное в его жизни.
– К торжественному маршу… – раздалась протяжная команда, и строй напружинился – поротно… на одного линейного – дистанция!
Серебряными лучами легли клинки на плечи офицеров. Рота за ротой… – мимо линейных, красными флажками окантовавших плац. Рота за ротой… – мимо трибуны, с которой внимательно смотрит генерал. Бьют барабаны дробь…
После парада здесь же, на плацу, начали выступать приехавшие в гости артисты цирка. Затем генерал поблагодарил артистов и обратился к ребятам, предложив:
– А теперь давайте мы покажем, что умеем делать!
Мгновенно сам собой возник огромный круг, похожий на белый обруч с алой линией погон. В центре круга стали выступать певцы, поэты, гимнасты.
Вот так же, – казалось бы, стихийно, – возникают на солдатских привалах пляска и веселая песня – вырывается наружу радость коллектива.
… Самсонов выбрасывал такие коленца, с таким азартом ходил колесом и вприсядку, что еще добрый десяток танцоров вылетел в круг.
Кирюша Голиков подскочил к полковнику Зорину и, дробно выстукивая каблуками, вызывающе поводя плечами, застенчиво и настойчиво стал то надвигаться на него, то отплывать.
Зорин шевельнул густыми темными бровями, плотнее надвинул фуражку и молодцевато пошел по кругу. Без умолку играл оркестр. «Яблочко» сменялось гопаком, гопак – лезгинкой.
Ковалев и Гербов отбивали чечетку. Дадико приятным, высоким голосом пропел «Комсомольскую песню». «Крутил» неимоверные сальто Лыков.
Генерал поднял руку. На мгновенье наступила тишина.
– Споем все вместе? – спросил Полуэктов, и сотни голосов с готовностью ответили:
– Споем!
И хор, которого еще никогда не слышало училище, потому что сейчас пели все, подхватил торжественно и звонко:
Могучая, любимая,
Никем непобедимая!
Генерал пел со всеми – помолодевший и веселый.
После общего праздничного обеда воспитанников, гостей – и офицеров, Ковалев получил увольнительную записку и зашел за Галинкой. Они решили пройтись по городскому саду. Тополиный пух летел над городом, собираясь в канавах зыбкими комьями. Одна пушинка села Гале на плечо. Володе очень хотелось снять пушинку, но он не решился. На смуглом локте у Галинки он заметил свежую царапину. «Наверно, с кошкой играла», – подумал он и рассердился на себя за то, что так долго рассматривал локоть.
– Володя, а когда у вас летние каникулы начнутся?
– С 1 июля!
– Домой отпустят?
– На один месяц… А отличников учебы – на сорок дней.
Галинка вопросительно посмотрела на Володю, как бы спрашивая: «Значит, тебя на сорок дней?», но вслух вопроса не задала.
– А после возвращения из дома?
Мимо прошел красноармеец, и Ковалев отдал ему честь, Галинка удивилась.
– Вот уж я бы не могла на каждом шагу козырять!
– А мне это даже приятно, – возразил Володя, – не знаем друг друга, а поприветствовали и будто породнились…
– После приезда из дому, – возвратился он к началу разговора, – мы на месяц выезжаем в лагеря, до первого сентября.
Галина нахмурилась.
– Ну, вот еще…
– Что? – спросил Володя, и сердце у него замерло. Он догадывался, чем она недовольна.
– Что «ну, вот еще?».
– Да ничего! – тряхнула головой Галинка. – Просто так. А я к тете поеду в деревню. Там пруд, купаться буду. Корову доить, – озорно блеснула она глазами. – Не веришь?
– Ну, и купайся, – разочарованно сказал Володя и теперь нахмурился сам.
Они вошли в сад. Народу было много, где-то недалеко играл духовой оркестр. С криком бегали за мячом дети.
– С Сергеем Павловичем теперь не ссоришься? – посмотрела пытливо Галинка на Володю.
– Он такой хороший! – горячо воскликнул Ковалев. – Я был несправедлив.
Галина одобрительно кивнула головой.
– К нему приехали жена и сын, мы думали; «Ну, теперь займется своими семейными делами, нас забросит». А он такой же, какой был. Сегодня после парада подходит ко мне, говорит: «Вот немного устроюсь с квартирными делами и ты с Галинкой и Семеном приходите ко мне в гости» Пойдем?
– Конечно, пойдем… А ты что-то важничать начал, как стал вице-сержантом, – неожиданно сказала она, уголком глаза посмотрев на Ковалева.
– Ну, вот еще, – удивился Володя, – нисколько! Просто приятно, что не хуже других, а то Пашков заносился.
– Вот кого я не люблю, – решительно сказала Галинка, – так это вашего Пашкова, у него и лицо какое-то, – она подбирала слово поязвительнее, – поро-дистое. Даже родинки на щеке породистые. А характером похож на Эдика Ланского – помнишь, у меня в день рождения был, Печорина из себя разыгрывал?..
Ковалева почему-то задел этот тон Галинки, он счел нетоварищеским выслушивать такие суждения о своем однокласснике:
– Ну, это ты напрасно. Он сейчас стал гораздо лучше.
– Ничуть не напрасно, – сдвинула брови Галинка, – твой Пашков спесивый и самоуверенный. На улице ко мне один раз подошел. «Милэди, – удачно передразнила она Пашкова, – мы, кажется, встречались с вами на вечере?». А я так на него посмотрела, так посмотрела, – она показала, как, и бант на голове презрительно дрогнул, – и говорю: «Это вам показалось, я не знаю развязных суворовцев». А он отступил и забормотал: «Ввиноват, я, кажется, ошибся» – а язык у него так и заплетается.
Володя расхохотался, живо представив себе лицо Пашкова, получившего такой решительный отпор.
Они еще немного постояли у невысокой ограды, за которой виднелась река. В саду зажгли фонари.
– Ты к нам зайдешь? – спросила Галинка.
– Я еще часа два могу быть…
– Ну, тогда пойдем.
Они вышли из сада. Почему-то не хотелось говорить, но молчание не было тягостным. Так бы бесконечно идти и идти вместе темным коридором деревьев… Но аллея кончилась, и на празднично освещенной площади они снова взяли друг друга за руки.
– Я хотел бы тебе летом писать, – сказал Володя. – Я буду с удовольствием отвечать.
– Но ведь ты уедешь?..
– Я пошутила… Никуда я не поеду. Мы с мамой в городе останемся.
– Вот хорошо! – вырвалось у Ковалева.
– И ничего тут хорошего нет, – с горечью ответила Галинка, – мама отпуска не берет, затеяла школу ремонтировать, а без нее я никуда не поеду!.
Они подходили к воротам галинкиного дома, и Володя, просунув руку в отверстие, откинул щеколду калитки. Навстречу, приветливо лая, кинулся белый, ласковый Пушок, стал прыгать Володе на грудь. На пороге показалась Ольга Тимофеевна.
– Это вы, дети? Идемте, идемте, я вас чаем напою. У меня сюрприз для вас.
– Что? что? – закружилась вокруг матери Галинка, обвила ее шею руками. – Ну, скажи, – длинными ресницами защекотала материнскую щеку.
– Постой! Постой! – отмахивалась Ольга Тимофеевна. – Да постой же, стрекоза, – и шопотом на ухо: —Блины с клубничным вареньем…
– Володя! – скомандовала Галинка. – За стол, не будем терять времени…
