Текст книги "Твой друг (Сборник)"
Автор книги: Борис Рябинин
Соавторы: А. Априщенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
– Берлин взяли наши!
Я так и привскочил. Мы в госпитале этого еще не знали.
– Через час лечу в Берлин, – сообщил генерал. – Могу взять с собой. Хочешь?
Хочу ли я?! Я уже одевался. Через несколько минут подошла машина, а через час мы были уже в воздухе и летели на запад.
Мы опустились на аэродроме в пригороде Берлина и на штабном «газике» помчались в один из районов гитлеровской столицы.
Перед нами была поверженная, разгромленная и плененная вражеская столица. Не скрою: я торжествовал. Мы не хотели войны. Возмездие настигло гитлеровскую грабительскую армию, гитлеровское разбойничье государство. Смотрел на руины зданий, на улицы, засыпанные осколками стекла, битым кирпичом, исковерканным железом, на брошенное вражеское оружие, на омертвевшие под ударами наших пушек «фердинанды» и «тигры», на весь этот хаос, столь выразительно говоривший о полном военном поражении некогда грозной Германии, и думал: вот что ждет всякого, кто вздумает тронуть нас!
Война – как бумеранг: возвращается к тому, кто ее начал, и поражает его. Кажется, у китайцев есть поговорка: «Война подобна огню – не погасишь вовремя, сожжет и поджигателя…» Враги лишь пожинали то, что посеяли сами.
Но вместе с тем проснулась и глубокая жалость к немецкому народу, обесчещенному и обманутому гитлеровской верхушкой, доведенному своими правителями до крайней степени падения. Гитлер и его партия оказались прежде всего врагами своего собственного народа. Теперь, думал я, начнется новая история Германии. Испытавший горечь военного поражения, осознавший свои ошибки, немецкий народ примется за строительство новой жизни.
– Отныне все пойдет по-иному… – вырвалось у меня.
– Да, но еще нужно выкорчевать корни фашизма…
Генерал был прав. Еще оставались на свободе эсэсовские молодчики и гестаповцы, которые, переодевшись в гражданское платье, с подложными документами прятались теперь, как крысы, по щелям.
Я хорошо знаю немецкий язык. До войны читал много немецкой литературы по собаководству, знал, где находятся в Германии питомники полицейских и военных собак, каким поголовьем они располагали. Нам с генералом не терпелось узнать, что с ними стало, что уцелело.
Поехали в один из. крупнейших питомников полицейских собак. Его ворота были взломаны, все помещения раскрыты настежь, кругом ни души.
С большим трудом нашли одного человека из обслуживающего персонала. Он оказался чехом, поэтому не убежал с остальными. Спрятавшись, ждал прихода наших людей. Он и повел нас по питомнику.
Страшное зрелище открылось нам. Горы трупов – трупов собак… Оказалось, что в канун дня капитуляции Берлина, когда советские снаряды уже рвались неподалеку, в питомник приехали три эсэсовских начальника. Они прошли внутрь двора и приказали выводить собак. К ним подводили собак, а они в упор расстреливали их одну за другой из пистолетов. В течение часа эти трое нагромоздили гору трупов: четыреста собак.
Чех рассказывал об этом, плача от ужаса и негодования. Я и генерал стояли ошеломленные.
Это было отнюдь не проявление слепого отчаяния. Нет, это было хладнокровное, обдуманное злодейство – продолжение тотальной войны, но только уже на своей территории. Собака – это ценность; гитлеровцы понимали это и стремились напакостить и здесь. Кроме того, они не рассчитывали на возвращение.
В памяти у меня возник июнь сорок первого года: Белоруссия, пылающая под фашистскими бомбами, рев вражеских самолетов. Первые дни войны. Тяжелейшие дни. Гитлеровские воздушные пираты сбросили бомбы на питомник служебных собак. Загорелись деревянные домики. Надо было видеть, как наши бойцы, рискуя жизнью, выносили из горящих щенятников маленьких слепых щенков, прижимая их к груди и стараясь защитить от падающих головней… Вспомнил, как колхозники угоняли скот от врага. Они гнали его через леса, болота, переходили линию фронта; спасая общественное добро, нередко гибли сами…. Какой контраст представляло это с тем, что мы увидели в берлинском питомнике!.. Нет, звери были не те, что лежали перед нами недвижные на земле; звери – уничтожавшие их, одетые в черные эсэсовские мундиры!
– Особенно старался один, беспалый, – продолжал говорить чех. – Он один уложил их столько, сколько двое других вместе. И стрелял с каким-то дьявольским наслаждением, даже улыбался.
– Беспалый? – машинально переспросил я.
– Да, у него на правой руке не хватало двух пальцев… вот этих… и он стрелял левой.
Тогда я не обратил внимания на эту деталь.
6
Вскоре меня назначили военным комендантом одного из небольших городков Бранденбургской провинции. Я перевез туда свою семью; вместе со всеми приехал и Верный. Прошло несколько месяцев.
Как-то вместе с Верным я возвращался из комендатуры на квартиру. Он часто сопровождал меня, ходил всегда рядом, без поводка.
Верный еще больше сдал за последнее время. Много спал, седина с морды перекочевала и на другие части тела. В глазах появилась характерная синева. Только чутье по-прежнему оставалось таким же острым.
На полпути что-то случилось с моей собакой. Верный начал то забегать вперед, то отставать, какая-то нервозность овладела им. Я даже рассердился.
– Да что с тобой, старик? – подумал я вслух, делая жест, чтобы заставить его выравняться со мной.
И тут заметил, что Верный весь дрожит. Он напряженно нюхал то воздух, то асфальт на тротуаре и трясся, как в ознобе. Я хотел пощупать у него нос – не заболел ли он, рукой показал, что надо сесть, и… удивился еще больше: впервые он не послушался меня.
– Верный, что с тобой? – в сердцах сказал я и остолбенел. Он услышал меня, услышал и обернулся.
Я помню это совершенно точно: он не мог видеть движения моих губ, так как стоял ко мне затылком, и, однако же, понял меня. Я запомнил и другое – его глаза. В них было то самое выражение, какое видел когда-то у него на границе в день гибели вожатого Старостина. Выражение боли, страшной невысказанной злобы и еще чего-то, что трудно объяснить словами. Шерсть на нем стояла дыбом, хвост – где-то под брюхом. Я еще никогда не видел его в таком возбужденном состоянии.
А главное – к нему вернулся слух.
Внезапно, опустив голову к земле, он пустился прочь от меня.
– Верный, куда ты? Ко мне! Ко мне! – закричал я.
Но он больше не оборачивался – либо опять перестал слышать, либо не хотел повиноваться.
Я пробовал бежать за ним, но скоро отстал. Верный скрылся. В большой тревоге я пришел домой.
Прошло часа два. Верный не шел у меня из головы. Где он? Что с ним? Мои домашние высказывали самые разные предположения – что он взбесился или еще что-нибудь в этом роде. Я только отмахивался от них рукой. Какой-то внутренний голос говорил мне, что произошло что-то более серьезное.
И вот на исходе третьего часа зазвонил телефон. Голос дежурного сообщал мне, что на одной из улиц в центре города произошло необычайное происшествие: невесть откуда взявшаяся одичавшая собака, похожая на волка, напала на проходившего неизвестного гражданина и стала его терзать…
– Что?! – закричал я. – Какая собака? Опишите мне ее!..
– А ваш Верный дома? – осторожно спросил дежурный офицер.
– Верного нет дома! – кричал я в сильном возбуждении.
– Там были два наших бойца, – продолжал докладывать дежурный, – они говорят, что она похожа на Верного…
– Человек жив?
– Кончается.
– А собака?
– Собака еще жива…
Он продолжал говорить еще что-то, но я, не дослушав, уже звонил в гараж и вызывал машину.
Через несколько минут я был на той самой улице, которую назвал мне дежурный. Лужа крови на асфальте, которую еще не успели замести дворники, указывала место, где все это произошло. Человека внесли в дом. За минуту до моего приезда он испустил дух.
Это был уже не молодой светловолосый мужчина высокого роста, одетый в обычный штатский костюм, какой носят все немцы, с выражением жестокости на лице, которое не смогла смягчить даже смерть. Овчарка почти вырвала ему горло. Он не прожил и четверти часа. Здесь же находился и Верный, но в каком виде!
У неизвестного оказался револьвер, и он, обороняясь, выпустил в собаку всю обойму. Раны были смертельны, но Верный еще жил. Я опустился перед ним на колени. Он узнал меня и слегка дернул хвостом. Пузырьки крови вздувались в уголках пасти, и вместе с этими пузырьками вылетало глухое клокотание; оно словно застряло у него в горле.
Верный смотрел куда-то мимо меня. Я проследил за его взглядом и понял: его глаза остановились на умерщвленном человеке. И сколько ненависти было в этом взгляде!
Близость этого тела не давала успокоиться собаке.
– Унесите его! – распорядился я, показав на мертвеца.
Двое бойцов подошли к нему и начали поднимать. От толчка правая рука его соскользнула и упала вниз, глухо стукнувшись о пол. Я глянул на нее и невольно вздрогнул: на руке покойника не хватало двух пальцев.
Столько чувств, мыслей вспыхнуло мгновенно при виде этой беспалой руки. Внезапно я вспомнил далекую картину, заслоненную в последние годы грозными событиями войны, – вспомнил так, как будто это было только вчера: мертвый Афанасий Старостин на окровавленном примятом снегу, раненая, истекающая кровью овчарка и два желтых человеческих пальца… Вспомнил – и понял все.
Верный узнал своего врага, узнал по следам, обнаруженным на асфальте. Восемь лет хранил он в памяти запах этого человека, ненавидел его и – дождался своего часа.
– Личность установили? – спросил я.
– Почти, – ответил мой помощник, прибывший сюда незадолго до меня, и подал документы.
Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять многое. Тут были: билет члена нацистской партии, регистрационная карточка агента гестапо…
– Носил с собой?! – удивился я. – Видно, крепко сидел в нем фашистский дух!
– Было зашито в подкладку…
– Крупная птица! – невольно вырвалось у меня.
– Да, кажется, крупная, – согласился помощник. – Он, видимо, хотел пробраться в англо-американскую зону. Там пригрели бы его…
Мертвеца унесли, и Верный успокоился. Взгляд его начал мутнеть, выражение ненависти пропало. Через всю его жизнь прошла эта ненависть, начавшись на далекой восточной границе Советского Союза и окончившись на мостовой немецкого городка в сердце Германии. В последний раз лизнул он меня языком, вздохнул глубоко, вытянулся, и нашего Верного не стало…
Вот, собственно, и все… Можно, впрочем, добавить: дальнейшее следствие установило, что этот эсэсовец, расстреливавший с садистской жестокостью ни в чем не повинных собак и нашедший свой конец под клыками моей овчарки, был в прошлом крупным диверсантом-разведчиком, опасным и непримиримым врагом, всю свою жизнь боровшимся против нашей страны. Он не ушел от расплаты.
7
Теперь, когда рассказ был кончен, наши взоры обратились снова к бухгалтеру Василию Степановичу. Он сидел, опустив голову, казалось, погруженный в глубокую задумчивость, и лишь время от времени большим клетчатым платком проводил по лбу к вискам.
Только тут догадка осенила нас. Это совпадение фамилий, драма, пережитая им перед войной, и даже собаки, которых он выращивал для службы в армии, – все вдруг предстало в своем истинном свете. Его волнение, и эта чудаковатость, которую приписывали ему и которая в действительности была не чем иным, как выражением больших человеческих чувств, чувств патриота и отца…
Да, отца. Он подтвердил это, ответив на вопрос, кем приходится ему погибший Афанасий Старостин, коротко и с той простотой, которая стоит многих слов:
– Это был мой сын.
Дочь Мирты
1
Дизель-электроход «Россия» возвращался в Одессу из очередного рейса. Ослепительно белый от верхушек мачт до ватерлинии, щедро заливаемый лучами полуденного солнца, красавец-корабль Черноморского пароходства легко и свободно рассекал острой грудью бирюзовую воду.
Море нежилось под горячим южным солнцем. Еще вчера оно было неспокойно. Громадные волны, как движущиеся горы, накатывали одна на другую. Корабль то взбирался на высокий водяной холм, переливавшийся под ним, то вдруг словно проваливался между двух зыбких свинцово-серых стен, где среди водяной пыли вспыхивала и гасла радуга; чайки кружились и кричали, и резкие голоса их смешивались с шумом разбушевавшейся стихии. А сегодня с утра все стихло, и – будто и не было вчерашнего волнения – море лениво плескалось за кормой.
Свободным и легким сделался полет наших крылатых спутников – чаек, этих беспокойных и хлопотливых жительниц моря, неотступно сопровождавших «Россию» почти с момента выхода ее из порта Батуми. Сейчас они уже не метались над волнами, не перекликались между собой, тревожимые налетевшей бурей, а беззвучно парили позади дизель-электрохода, зорко поводя головками. Стая дельфинов играла на просторе. Их черные, лоснящиеся, заостренные к хвосту тела, будто вытолкнутые из глубины неведомой силой, внезапно взлетали над гладью вод, делали в воздухе изящный пируэт и, точно веретено, мгновенно погружались, исчезая из глаз. В отдалении медленно проплывали берега. Легкий бриз освежал лица пассажиров. Впереди, прямо по курсу, уже маячили в легкой дымке белые строения Одессы.
Был последний день апреля 1953 года. Я сидел на верхней палубе и любовался раскрывающейся панорамой, не в силах оторваться от этого яркого синего неба, синей воды, сливавшихся на горизонте, вдыхая полной грудью насыщенный запахами моря свежий ветер, когда с носа судна донесся выкрик вахтенного матроса:
– Человек за бортом!
Тот, кто бывал на море, знает, какое впечатление производят эти три слова. Мгновенно опустели шезлонги и бассейн. Пассажиры, столпившись на борту, сосредоточились на едва заметной точке, черневшей в море.
Судно замедлило ход, матросы расторопно спустили шлюпку.
К общему удивлению, шлюпка, не проплыв и половины расстояния, сделала плавный разворот и повернула назад, а черная точка на воде стала быстро удаляться, направляясь в сторону берега.
Вскоре всех облетело известие:
– Это не человек, а собака!
Собака – в открытом море? Откуда она взялась? И потом – коль скоро уж спустили шлюпку, то почему бы не спасти и собаку?
– А она не захотела! – объявил один из матросов.
– Как не захотела? – поинтересовался я.
– А так. Мы – к ней, а она – от нас! Поплыла к берегу.
– Что же она делает в воде?
– А кто ее знает… Купается!
Хорошенькое «купается» – это в нескольких-то километрах от берега! Для меня это было что-то новое.
Морское путешествие, при всей его привлекательности, всегда несколько однообразно: поэтому неожиданное происшествие развлекло всех. Давно уже не осталось на воде и признаков четвероногого пловца, а пассажиры все еще обсуждали, каким образом в море могла оказаться собака.
Но вот строения Одессы как-то сразу приблизились, отчетливо вырисовываясь на фоне зелени садов. Уступами поднималась знаменитая одесская лестница, увековеченная в фильме «Броненосец „Потемкин“». Все ближе лес мачт, скопление судов в порту, наклоненные стрелы кранов. Где-то звонко начали отбивать склянки, и сейчас же, далеко разносясь по воде, со всех сторон откликнулись судовые колокола, отбивающие рынду. Значит, полдень.
«Россия» вошла в гавань и, дав задний ход, чтобы застопорить движение, стала швартоваться у стенки. Вода, взвихренная могучими винтами, закипела, сбилась в пену, окрасилась мутью, поднятой со дна. Полетели на берег тонкие стальные тросы, вытягивая за собой толстенные пеньковые канаты – швартовы. На палубе началась суета, всегда предшествующая высадке пассажиров, заиграла музыка, с какой возвращающийся из дальнего плавания корабль обычно приваливает к причалу, какое-то необъяснимое волнение поднялось в душе. Собака была забыта.
2
Чудесный город – Одесса. В тот день он был особенно хорош. Весь яркий, удивительно солнечный, пронизанный теплом и светом.
Дерибасовская, Французский бульвар, Пересыпь, Молдаванка… уже в самих названиях что-то романтическое, какая-то экзотика… А когда протяжный гудок повисает над Французским бульваром, над памятником Дюку Ришелье… кажется, что и весь многолюдный, разговаривающий на всех языках мира город устремляется куда-то за гудком, за кораблями, в таинственную и манящую голубую безбрежную даль!
Купальный сезон на Черноморском побережье еще не начался, однако небывало ранняя весна и великолепный день привлекли на пляжи массу отдыхающих. Я медленно продвигался вдоль берега, высматривая для себя подходящее местечко, когда детский голосок, звонко скомандовавший: «Мирта, апорт!», заставил меня остановиться и посмотреть в ту сторону, откуда донесся этот оклик.
У воды стояла девочка лет тринадцати-четырнадцати, тоненькая, изящная, от загара будто вылитая из бронзы, и, подбирая камешки, швыряла их в море, а там то исчезала, то появлялась на поверхности черная голова собаки. Когда очередной камешек, описав крутую траекторию, булькнул в воду, собака мгновенно нырнула за ним. Вынырнув, встряхнула головой, и камень вылетел из пасти. Девочка восторженно захлопала в ладоши, вознаграждая этим собаку за ее труд, затем снова, приказав: «Мирта, апорт!», бросила камешек.
Я подошел поближе. Оказалось, многие следили за необычной игрой. Мое внимание привлекла молодая женщина в легком шелковом платье, сидевшая в глубоком плетеном кресле под тентом, с красивым и, как мне показалось, чуть грустным лицом; на коленях у женщины лежала раскрытая книга, а глаза были устремлены на девочку: ласковая материнская улыбка освещала ее лицо с ранними морщинками у рта и глаз.
– Хватит, доченька, Мирта уже устала. – сказала она.
– Ой, мамочка, Мирта никогда не устает плавать! – откликнулась бронзовая девочка, но все же послушалась матери и позвала собаку из воды.
Шепот восхищения пронесся среди отдыхающих, когда собака подплыла к берегу и вышла на песок. В те годы такие собаки были редкостью, и я невольно залюбовался ею. Очень крупная, массивная, черная от кончика носа до кончика хвоста, с длинной волнистой шерстью, образующей живописные начесы на лапах и под животом, с пушистым хвостом и свисающими ушами – такова была четвероногая пловчиха, привлекшая общее внимание. Она несомненно принадлежала к породе собак-водолазов, родиной которых является далекий остров Ньюфаундленд, отчего и собак этих называют ньюфаундлендами. Отряхнувшись, она подошла к старшей хозяйке и растянулась у ее ног, а девочка опустилась рядом и, обхватив собаку за шею, погрузила руки в ее влажную густую и мягкую шерсть.
Я вспомнил о собаке, виденной накануне в море, и спросил у владелицы ньюфаундленда, не могла ли это быть Мирта.
Да, да, это была Мирта, – с живостью подтвердила мать девочки. – Мы видели, когда шла «Россия». Мирта как раз в это время плавала. Мирта часто делает так: уплывет, и нет ее – иногда час, два. Это у нее как ежедневное занятие гимнастикой. Она не может без этого.
– А вы не боитесь, что она может утонуть?
– Мирта? Утонуть? Что вы! – рассмеялась молодая женщина.
Она сказала это таким тоном, точно речь шла не о собаке, а о каком-то неизвестном мне существе, на которое не распространяются обычные законы, которому не страшны никакие стихии.
– Ну, а если вдруг – шторм? – не унимался я.
– В шторм? – моя собеседница не ответила, задумавшись, и я решил, что заставил ее поколебаться в своей уверенности; в действительности, как я понял позднее, напоминание о шторме всегда вызывало в памяти моей собеседницы картину, заставлявшую ее на время выключиться из разговора.
Вместо матери ответила дочь.
– Вы не знаете нашу Мирту! – с гордостью и нежностью заявила девочка, легкость и хрупкость фигурки которой особенно подчеркивалась соседством крупного и сильного животного.
Так я познакомился с Надеждой Андреевной Доброницкой, ее дочерью Верой-Мариной и их верным спутником Миртой, «голубушкой Миртой», как часто называла собаку Надежда Андреевна, вкладывая в эти слова не только ласку, но и, как я понял, чувство огромной благодарности вечному другу человека – собаке. И так мне стала известна эта необычайная и трогательная история.
На следующий день я встретил своих новых знакомых на бульваре в парке имени Шевченко, когда над Одессой опустился бархатный южный вечер. Как и все, мы пришли сюда полюбоваться на салют кораблей, на фейерверк в честь дня международной солидарности трудящихся – Первого мая. Цвели каштаны и белая акация, наполняя воздух тонким нежным ароматом. Над улицами, площадями, над аллеями парков и скверов плыл гомон нарядной, по-южному экспансивной оживленной толпы, разносились звуки оркестров. Прекрасный город сиял огнями иллюминации. На рейде и в гавани стояли празднично расцвеченные суда.
Вера-Марина шла, обхватив своей тонкой рукой руку матери, доверчиво прижимаясь к ней, как всегда делают очень ласковые и влюбленные в своих родителей дети. Другой рукой она придерживала за поводок Мирту, послушно шагавшую рядом. С высоты Приморского бульвара, от старой крепости, открывалась панорама ночной Одессы. Слева – дуга порта, прямо – рейд и корабли; за ними на другой стороне бухты чуть мерцали огни Лузановки. Правее – начинался необъятный простор моря. У двух каменных шаров, обрамляющих спуск к воде, мы сошли по ступеням вниз и сели на скамью. Собака легла на гранитных плитах набережной и стала смотреть в море.
Здесь было не так многолюдно, больше веяло прохладой. Волны с ровным и сильным всплеском набегали на берег одна за другой, и это безостановочное ритмическое движение, приходившее откуда-то из темноты, как бы напоминало о вечности жизни.
Внезапно рейд на мгновение осветился словно заревом пожара. Ударил пушечный салют, громыхнули военные корабли, стоявшие на якорях. Прочерчивая в темном небе огненный след, полетели вверх ракеты и рассыпались в вышине красными, желтыми, синими, зелеными огнями. Собака вскочила и залаяла; затем, успокоившись, снова легла.
Громыхнуло еще; опять полетели в небо каскады разноцветных трепещущих огней, многократно отраженных водами залива. Гул и гомон толпы усилились, напоминая шум морского прибоя.
– Как красиво… – чуть слышно проронила Надежда Андреевна. – Но каждый раз, когда я слышу залпы орудий, – призналась она, – мне хочется плакать… Ведь совсем недавно была война. В такие дни и радуешься, и поневоле вспоминаешь прошлое, тех, кто никогда не вернется… Так хочется, чтобы другим не довелось испытать того, что пришлось пережить нам…
Она умолкла, но ненадолго. Прикоснувшись к тому, что хранилось у нее в душе, она уже не могла не говорить дальше. Вместе с залпами салюта нахлынули воспоминания. Надежда Андреевна одной рукой обняла девочку за плечи, как бы черпая в этом прикосновении силу и мужество для себя. Пальцы другой перебирали за ушами Мирты, однако Надежда Андреевна вряд ли даже замечала это.
3
– Я дочь моряка и жена моряка, – так начала она свой рассказ. – Я родилась и выросла на море, море было моей колыбелью, с морем связаны и самые сильные впечатления моей жизни.
Мой муж был капитаном дальнего плавания. Мы жили в Одессе, куда был приписан его теплоход.
Однажды муж привез из очередной заграничной поездки крупного черного щенка. Он сказал, что по повериям тех мест, где приобретен щенок, эти собаки приносят морякам счастье. Прошел год, и щенок вырос в громадную красивую собаку, которая сделалась настоящим другом нашего дома. Когда муж уходил в плавание, Мирта помогала мне коротать ожидание, скрашивая часы досуга; когда он возвращался, я брала ее с собой, и мы вместе шли встречать корабль… Я не суеверна, но Мирте, действительно, суждено было сыграть важную роль в моей судьбе.
Наша квартира находилась недалеко от порта. Шум портовой жизни днем и ночью вливался в раскрытые окна, он стал как бы составной частью моего существа, без него я не представляла себя. Ритм этой жизни был ритмом и моего собственного бытия. Я на слух, по гудку, могла безошибочно определить, какое судно швартуется в гавани, помнила расписание каждого парохода и теплохода, по их приходу и уходу следила за временем, обязательно связывая это с очередным приездом или отъездом мужа. В те дни, когда он был на берегу, мы уезжали куда-нибудь подальше, на Большой Фонтан или Лонжерон, причем обязательно с Миртой. Купаясь, он играл с нею, забавляясь сам и давая ей возможность поплавать. Муж и научил собаку нырять за камешками.
Мы жили счастливо. У меня родилась дочь – Вера. Муж боготворил меня и нашу малютку… Может быть, это звучит напыщенно, но я не могу найти другого слова, которое более полно могло бы выразить то, что я хочу сказать. Мне казалось, что нет женщины на свете счастливее меня.
И тут началась война. Теплоход мужа стал военным транспортом. Во время обороны Одессы корабль вывозил раненых, доставлял в осажденный город продукты, боеприпасы. Но однажды он ушел и больше не вернулся…
Тогда я как-то плохо сознавала, что муж погиб, что я больше никогда, никогда не увижусь с ним. Мне казалось, что вот-вот донесется с моря знакомый гудок, я увижу на рейде его теплоход…
Я работала медицинской сестрой в госпитале, проводя в нем круглые сутки; со мною была и моя Верочка, тогда еще совсем крошечная.
Снаряды и бомбы рвались на улицах, смерть витала над городом, унося новые и новые жертвы. Бомбами были разрушены целые кварталы домов. Особенно сильно пострадал рабочий район Пересыпь. Были взорваны дамбы, море поглотило парки Лузановки, Куяльника. Жители с детьми ютились в различных временных убежищах, другие нашли себе пристанище в катакомбах, которые потом, в период оккупации, сделались главным местопребыванием партизан.
Нелегко вспоминать все это. Но и не вспоминать – нельзя. Когда оглядываешься назад, даже не верится, что все это пришлось пережить нам, что все это – было…
Когда наш госпиталь был эвакуирован, настала и мне пора уезжать.
С ребенком на руках я пришла в порт. Мирта, конечно, с нами. В порту – тьма, наполненная движением людей, тихим бряцанием оружия… Под прикрытием темноты грузились и уходили суда, спеша под покровом ночи пересечь опасную зону, уйти как можно дальше.
В длинной веренице людей дохожу до трапа, ведущего на борт транспорта, и тут – остановка:
– Гражданка, с собакой нельзя!
Молодой боец морской пехоты преградил мне дорогу.
Что делать? Бросить Мирту? Это было невозможно.
Я стала просить бойца пропустить собаку. Он отказал наотрез. Потом вгляделся мне в лицо – и вдруг слышу: «Надежда Андреевна!..» Оказалось – моряк из экипажа моего мужа. Он лежал, раненый, в госпитале, когда его товарищи отправились в свой последний рейс… Узнав меня, он уже не смог отказать вдове своего бывшего капитана и пропустил Мирту.
4
В рассказе Надежды Андреевны наступила короткая пауза.
Невдалеке, оставляя за собой на поверхности моря длинный волнистый след, прошел полный народа, ярко освещенный катер-трамвай, возвращавшийся из Аркадии. На минуту он отвлек нас, а его праздничный вид напомнил мне недавнее путешествие на «России».
Воображение нарисовало, как плывет под черным пологом южного неба, отражаясь в воде, залитая огнями громада дизель-электрохода. Далеко по морю разносится музыка. Под желтыми как апельсины фонариками танцуют пары. В изумрудно-зеленом бассейне скользят тени пловцов. Вода освещена изнутри, она точно фосфоресцирует, и кажется, что и тела людей тоже фосфоресцируют, словно диковинные рыбы в глубине. А вокруг – теплая, ласковая темнота. Море пустынно. Лишь изредка замерцает и пропадет вдали огонек рыбацкой шаланды, утонули во мраке берега, а может быть, они вообще сейчас так далеко, что их не увидишь и при ярком свете дня? И мнится, будто во всем мире сейчас только это судно – одно между небом и водой…
– Правда, красиво? – с женской непоследовательностью проговорила Надежда Андреевна, провожая взглядом уплывающий трамвай, и тут же, возвращаясь к нити своего рассказа, поспешно добавила: – Нет, не таким было наше плавание…
Представьте черный, до отказа набитый ранеными, детьми, женщинами, пароход, без огней, без опознавательных знаков, плывущий куда-то в кромешную тьму, вспомните тревожную обстановку того момента, и вы хоть в малой степени поймете те чувства, с какими мы покидали Одессу.
5
Мы вышли при попутном ветре и при слабом волнении на воде, однако с каждым часом ветер крепчал.
Ночью в море разыгрался свирепый шторм. Перегруженный транспорт тяжело ложился с одного борта на другой. За стенами каюты, где вместе со мной, Миртой и ребенком был еще добрый десяток пассажиров, стояли оглушительные гул и грохот; от непрерывно чередовавшихся ударов волн содрогался корпус корабля. Тем, кто находился на палубе, было приказано держаться друг за друга, чтобы их не смыло.
Перед рассветом, когда шторм начал немного стихать, на нас напали фашистские бомбардировщики. Сбросив осветительные бомбы на парашютах, они принялись один за другим пикировать на транспорт.
Разгорелся тяжелый и неравный бой. Пароход отбивался, но самолеты снова и снова заходили для атаки, ложились на крыло и обрушивали на цель свой смертоносный груз.
Нашим зенитчикам удалось сбить два стервятника. Пылающими факелами они упали в море. Но силы были слишком неравны.
Помню взрыв, потрясший все судно. Полетели палубные надстройки. Начался пожар. Был подан сигнал: всем покинуть корабль.
Прижимая к себе дочурку, я выбежала на палубу. Момент был ужасный. Транспорт быстро погружался. Ярость обреченного корабля, который все еще продолжал отбиваться от врагов, мешалась с воплями женщин, выкриками команды, ревом пламени, треском ломающихся переборок. Огонь пожирал то, что еще уцелело от взрыва. Стали спускать шлюпки, но одна оказалась изрешечена осколками и пошла ко дну, оказавшись на воде, другая, переполненная людьми, была разбита прямым попаданием бомбы. Летели в воду спасательные круги, за ними прыгали люди.
В эти страшные мгновения я думала лишь об одном: как спасти мою Веру. Каждая мать хорошо поймет меня: когда у тебя на руках находится беспомощное существо, жизнь которому дала ты, и ему грозит опасность, все мысли – только о нем, только о том, как отвратить от него беду; о себе не помнишь.
Какой-то боец подал мне пробковый пояс. Я успела обвязать им ребенка, который, ничего не понимая, испуганно цеплялся за меня, когда новый, еще более сильный взрыв потряс судно.
Волна горячего воздуха смела меня с палубы и выбросила в море, вырвав из моих рук ребенка, а подхвативший шквал сразу же отнес далеко от парохода. Смутно помню, как я боролась с волнами, как кричала и звала мою Веру. Вокруг меня носились на обломках дерева, барахтались тонущие люди; над головой, расстреливая беззащитных, все еще завывали самолеты; а вдалеке догорал на воде гигантский костер… Потом в памяти – полный провал.
Сознание вернулось ко мне много дней спустя, в госпитале, на Большой земле. Меня и некоторых других подобрала наша подводная лодка. Но Веры среди спасенных не было…
