Текст книги "Твой друг (Сборник)"
Автор книги: Борис Рябинин
Соавторы: А. Априщенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
Инна Руденко
Мишень
Утро. Парк. Тишина. Скамейка. Все позади, и можно, спрятав блокнот, молча посидеть, вдыхая запах первой травы и влажного, после ночного дождя, камня. Напротив скамейки – памятник. Лихому кавалеристу – рыжий, белоногий конь здесь неподалеку, печально заржал, вернувшись к своим без хозяина. Легендарной меткости стрелку – враг, ставший его мишенью, живым не уходил никогда.
На памятнике надпись, слова наркома Клима Ворошилова – о нем, лихом и метком. Я читаю эти слова, и тишина во мне внезапно взрывается – все, что осталось там, позади, за этой тишиной, в днях командировки, и что было пока лишь смесью фактов, лиц, вдруг выстраивается, нанизываясь на четкий стержень простых, но таких знаменательных слов: «Это был лев с сердцем милого ребенка».
– Вам спеть?
Светлые волосы в две косички. По-детски припухлые губы. И радостная готовность глаз. Люда уже в пятом классе, но кажется совсем ребенком.
– Вы – за опытом?
Темная крупная голова. Крепко сбитая фигура. Обветренное лицо. Это Степан Ефимович. Учитель. Ему чуть больше сорока, но что-то, на первый взгляд неуловимое, делает его старше.
Оба они решили, что я приехала в школу за чем-то хорошим…
Люда спела мне. Потом. Под бандуру. Бандура большая, Люда к ней прижалась доверчиво, как к кому-то живому и старшему, тронула струны и с готовностью затянула: «Тыхо над ричкою, ниченька тэмная, спыть зачарованный лис». В лесу она и живет – с мамой, сторожем в пионерском лагере, папой трактористом и годовалым братиком Тарасиком, который знаменит пока лишь тем, что очень не любит одеваться. И тогда они с мамой – действует безотказно – говорят: «Ты что? Тебя ведь Тарзан ждет».
И Степан Ефимович, как хотел, опытом своим поделился. Двадцать лет в этой школе, председатель методического объединения военруков. Но главное не это, главное то, что школа, ничем до сих пор не блиставшая, недавно заняла первое место в районе. По стрельбе.
Но и Люду, и Степана Ефимовича мне сразу – по-разному – приходится огорчить: не из-за звонкого Людиного голоса и не из-за опыта Степана Ефимовича приехала я в их школу. А из-за собаки. Рыжей и белоногой, большой, но по-щенячьи ласковой, встречи с которой так ждал маленький Тарасик и которая два года, почти всю свою собачью жизнь, провожала Люду из леса до школы.
И которую Степан Ефимович убил.
Так, во всяком случае, было написано в письме в редакцию.
Из анкеты
«У меня дома живут кролики, кошка и собака. Я их очень люблю. Кролики такие маленькие и пушистые. Я им рву траву и даю кушать. Собака сторожит наш дом, а еще может найти след врага. А кошка ловит мышей, и зовут ее Мурчик».
«У меня нет собаки. Но я очень хочу ее иметь, Я уже наперед сделал ей будку».
«Я люблю животных, потому что як не було б зверей, то не було б и доброго урожая».
– Из Москвы и из-за собаки? – этот вопрос часто задавали мне. По-разному задавали. Одни – с желанием понять. Другие – со спокойным недоумением: «Да у нас тут этих собак… троекуровская псарня прямо». Третьи – со снисходительной иронией. И только Степан Ефимович к причине моего приезда сразу отнесся очень серьезно: «Это снова действуют мои враги».
Желваки заиграли на его скулах, он стал быстро ходить из угла в угол в классе, где мы разговаривали, спотыкаясь о нарты, – метался, будто лев в клетке. Пытаясь успокоить его, я сказала, что разберемся, все вместе и внимательно: правда всегда, хоть часто с трудом, выходит наружу. Но он яростно, крутнул головой: «Вы наших людей не знаете!» Человек он – принципиальный и прямой – вот и нажил врагов. Надо же, – стукнул он кулаком по старенькой парте, – каких только собак на него не вешали, а теперь еще и эту, настоящую! Да у него дома целых три собаки, вся школа знает! Можно ли допустить, чтоб он – и стрелял? Да еще в пса своей ученицы? Его вообще в тот день в школе не было!
Остывая от разговора о своих врагах, объяснил, как отмахнулся от чего-то несущественного: да, Людину собаку нашли мертвой, в школьном тире, наверное, поэтому начались разговоры о нем, его вызвал директор, он ему сказал то, что говорил сейчас и будет говорить, если понадобится, всю жизнь: «Никакого отношения к той собаке не имеет. Был в городе». – «А кто же ее тогда?..» – спросил директор. «Да пацаны – кто», – ответил он. Может, и нехорошо пацанов выдавать, но не мог соврать – у них директор хоть и новый, а сразу понятно: совесть школы. Кто именно с тем псом разделался, он, конечно, не знает, но… Тут Степан Ефимович снова оживился: ему-то лично узнать ничего не стоит. Только сказать пацану: «Выясни, а я за это тебе дам пострелять».
Дам пострелять?..
В письме в редакцию рядом с фамилией военрука упоминались еще три – ребят из 10-го «А». Рослые, крепкие парни, скупясь на детали, но спокойно объяснили мне, что да, вышла осечка: они хотели напугать хоть одну из собак, что в их тир лазят, поставили капкан, попалась эта, ну с такой красивой шерстью. И, дурная, удавилась. И все? «И все», – сказали они, глядя мне прямо в глаза, и только один, Саша, отвернул лицо в сторону. Сказали и замолчали, но не ушли, а сидели, будто дожидались какого-то главного вопроса. А не дождавшись, добавили: «Учтите – военрук тут ни при чем». И глаза их были туго-непроницаемы.
Так, на бумаге, наш разговор выглядит коротко. А был он длинным, – «со мной только два урока вы разговаривали», – скажет потом Саша, – и не один разговор был, а несколько, и вместе, и по отдельности, – так хотелось до них достучаться, так хотелось пробиться сквозь эту непроницаемость глаз, так не хотелось, чтоб эти, только начинающие самостоятельную жизнь парни начинали ее со лжи.
Еще в первые часы командировки нашла я узкую улочку, на ней старенький дом, по ветхим ступеням поднялась в комнату, едва обставленную, и седенький бледный дидусь вынес мне шкуру. Рыжая, белоногая собака – вернее, то, что от нее осталось, – была натянута на широкую изогнутую доску, которую запекшаяся кровь превращала в подобие какого-то орудия пытки. Но это было всего-навсего приспособление для выделки шкур. Дидусь сказал, что шкуру еще горячей привез ему на велосипеде внук Ленька, он удивился, время еще было школьное, но Ленька его успокоил, сказал, что с урока труда его отпросили хлопцы из 10-го «А», они только что «слупили» эту собаку и просили деда, единственного в округе специалиста, выделать шкуру. Бабка еще, помнится, руками всплеснула, будто почуяла неладное: «Людоньки добри, так це ж цилэ тэля, не собака! Не берись, диду». Но он взялся, и не из-за пяти рублей, хотя ему, больному и старому, и копейка дорога: Ленька сказал, что шкуру-то ему дали хлопцы, но предупредили, что она учителя. Как тут откажешь? У него в школе пятеро внуков.
Из анкеты
«Если бы при мне мучили собаку, я бы посмотрела на нее и сказала, что это моя собака. И взяла бы себе. Собака помогает на заставе в охране Родины».
«Если бы при мне человек мучил животное, я отобрал бы его у него и отпихнул бы в сторону. А на второй день сообщил бы своему классному руководителю».
Так они и сделали.
Шестиклассники – на уроке труда занимались обрезкой деревьев и сносили ветви к тиру – задыхаясь, прибежали к Владимиру Несторовичу: «Там собака убитая лежит!» – «Так закопайте», – ответил тот.
Пятиклассники – были уже на «продленке», носились весело – наступила весна – вокруг школы, только Люда играла на бандуре – ворвались в класс с расширенными от ужаса глазами: «Ольга Андреевна, скорей идите посмотрите – в тире Людина собака голая лежит!» Та закрыла глаза: «Что вы, дети, не могу. И вы не смотрите…» Но Люда ринулась – две белые косицы вразлет – и увидела своего защитника, своего верного провожатого, своего красавца друга без его желтой, с белыми отметинами, шерсти… «Люда очень плакала, и мы все тоже», – было написано в письме в редакцию детским почерком.
Драма на уроке – не на охоте. На следующий день школа гудела, как улей. И уроки вести было невозможно, и в учительской обменивались возмущенными репликами: «Неужели – на шапку? Так измельчать!» Но состоялся тот короткий разговор в кабинете директора, и обычная школьная жизнь снова покатилась по своим рельсам. Драма прошла бесследно?
Нет, конечно. Следы остались. В том числе и в самом прямом смысле этого слова.
Тир – зеленый ров за школой у самого леса, маленький домик, щиты на высоких столбах. И мишень. У мишени гомонится стая мальчишек, что-то выискивая в траве, и только заметив нас с директором, стая мгновенно снимается с места и исчезает. «Гильзы ищут. Что сделаешь – мальчишки, им только пострелять…» – понимающе улыбается директор. Вдруг стая, сначала робко, а потом не таясь, возвращается. И нам доверяют страшную тайну: в местах, одним им известных, хранятся доказательства жестокой расправы. Они приносят жесткий жгут окровавленной проволоки и тонкую, заостренную на конце пилку со следами рыжей шерсти на зубцах. Долго ищется окровавленный белый носовой платок.
Следопыты… Они все – кроме одного совсем маленького, в большом, явно с чужого плеча, пиджаке, – в красных галстуках. Пятый, шестой классы. Месяц прошел с того дня! В этом возрасте – целая жизнь, А они все дожидались того часа, когда спрятанное ими наконец кому-то окажется необходимым. На лицах совсем уже нет того азарта, с каким возились они у мишени. «Он убил ее тремя выстрелами, – говорит тот, самый маленький. Очень тихо и очень печально говорит. – Сюда, сюда и сюда». Он тычет пальчиком в свою голову. Мальчик смотрит на меня, как маленький старичок.
Из анкеты
«Жестокий человек – это человек, который может набить меньше себя. Он не чувствует, как ему болит».
«Мужество – это когда человек ничего не боится. Жестокость – это когда человек ничего не жалеет».
И вот мы снова со Степаном Ефимовичем в пустом классе. И молча смотрим друг на друга. Ну, это ваши враги? Вот эти мальчики в красных галстуках? Люда с ее песнями и любовью к музыке? Или собака, повинная лишь в том, что выросла с шерстью, похожей на лисью?
Я не успеваю задать этого вопроса. Спрашивает он.
Тяжело, твердо смотрит мне в глаза и с напором спрашивает:
– Скажите, что, эта собака занесена в «Красную книгу»?
И, не дожидаясь ответа, с таким же напором продолжает: Да в чем вы копаетесь? Мне все известно: к деду пошли, в тир полезли, пацанов выслушиваете – и из-за чего? Из-за собачьей шкуры? Вы бы делом поинтересовались. Тут военрук был, и что? Педант. Не мог он на это смотреть: детям нужна романтика, подъем, их надо уметь организовать, повести за собой. И он из физруков перешел в военруки и так за год развернулся, что в этом стареньком тире даже девчонок-очкариков научил 100 из 100 выбивать!
Это – правда. Разговаривала я с одной из таких девочек. Она сказала, что, да, стрелять военрук ее научил, он кого хочешь этому научить может, и поднять, и повести за собой тоже, но лично она «в разведку бы с ним не пошла».
– Собака… – продолжает свой монолог Степан Ефимович, – да тут в соседней школе ученика убили, и то никто из Москвы не приезжал!
Из Москвы не приезжали, верно. Из Москвы тогда приезжают, когда на месте меры вовремя не принимаются. Но статья была – как раз за десять дней до происшествия. В областной газете: «Отчего плачут матери…» О том, как трое парней жестоко расправились с ни в чем не повинным подростком.
Сейчас нередко пишут о детской жестокости, пытаясь докопаться до ее корней. Как отмечала газета, этим трем с детства, с колыбели «не заронили в детские души священную любовь ко всему живому».
– Да этих собак у нас около школы столько болтается! Я давно директору предлагал перестрелять всех. А он: «На то есть специальная служба». Да где эта служба?
– И вы…
– Нет, не я, – быстро перебивает меня Степан Ефимович, – деду шкуру для выделки я давал, но козьи – это не преступление. Ребята что хочешь наболтать могут – это не доказательство.
До чего же отвратительное занятие – уличать человека. Учителя, отца троих детей… Но существуют авторы письма, существует Люда, И есть еще Людина мама.
Молодая ясноглазая женщина с крапинками белого мела на лице – белила свою сторожку, когда мы пришли, тут они все и живут – взяла Тарасика на руки, прижала к себе. Тарзана, сказала, они взяли вот таким же маленьким, она его, как Тарасика, кормила из соски, вырос он очень большим и очень веселым. Сколько ей было от этой собаки радости, целый день одна тут, в лесу, а он так звонко лаял! Лаять-то лаял, а вот кусаться не умел – так его муж приучил: «кругом же дети»… Они и увидели его первый раз на «весильи», на свадьбе значит, хотели заплатить хозяйке, порода-то ценная, но та все отказывалась – щедрых людей больше, чем жадных.
Когда Люда ей сказала, она, не помня себя, схватила палку и побежала. А потом опомнилась и вернулась – она мать, на нее дети смотрят. Но когда Степан Ефимович к ним пришел и винился, и что только не предлагал, чтоб они молчали, или там сказали, что сами ему собаку отдали, она как мыла полы, так к нему и не повернулась. И только, когда он ей сказал: «Хочешь, я тебе свою собаку подарю?», не выдержала: «Неужели вы думаете, что я захочу каждый день вас перед собой видеть? Мне вас жаль: душевно бидна вы людына». А собака у них есть. Нашли себе щеночка. Живет в маленькой будке. Ту, большую, она попросила мужа убрать – без слез не могла на нее смотреть.
– …Послушайте! – не выдерживая, почти кричу я тут, в классе. – Мне мама Люды… Да будьте же вы наконец мужчиной!
– А… – говорит он. – Сикстинская мадонна…
В голосе его нет, как это можно было бы предположить, иронии, какая-то раздумчивость слышится. Некое удивление даже: есть же, оказывается, на свете совсем иная порода людей: мягкие, тихие, как младенцы, но даже ему с ними не справиться.
Сикстинская мадонна…
– Ну ладно, – говорит он устало, – сдаюсь. Вошла мне эта собака в душу, понимаете? И давно. Просил их поменяться – отказали. Ну, я… В общем, беру все на себя.
– Что «ладно»? Что за «беру на себя»? А истина?
– Да зачем, зачем вам истина? – снова с гневом и недоумением повышает он голос, – Двадцать пять лет безупречной работы – и псу под хвост? Только за то, чтоб вам знать истину?
Знаю я, что имеется в виду – не погладят его по головке. Еще и старое вспомянут – строгое взыскание за беспринципное поведение – а не за прямоту и принципиальность, о которых он все толковал. И детей его жалко – такое об отце читать… Но если учителя будут спрашивать, зачем нам истина, то придется в «Красную книгу» записывать не только собак…
Истину до конца раскрывают ребята: «Сегодня он сказал: „Запираться уже бесполезно“». Дал разрешение, и они заговорили. Еще зимой, в тире, подхваливая их за то, как точно они бьют по мишени: «Настоящие мужчины!», Степан Ефимович вдруг спросил: «Ну, а кто из вас сможет слупить собаку?» Это был не просто вопрос. Это была проверка – им казалось, на смелость. На настоящих мужчин. Василь промолчал. Саша тоже – он и кролика дома ободрать не мог. А Юра, эдак ухмыляясь, эта его ухмылка всем в школе хорошо известна, пробасил: «А что, могу». Потом показал, какую именно собаку надо поймать. Собака оказалась большой, как теленок, очень красивой и с ошейником, они удивились, но как отступить? Храбрились – уже друг перед другом. И однажды поймали ее – проводив Люду, Тарзан собирался вернуться домой, – но Степан Ефимович сказал, что ему очень некогда, собирается ехать в областной центр, и подробно объяснил, что надо сделать. И они вместо ошейника натянули собаке вокруг шеи проволоку, концы привязали к столбам щита, высоко привязали, чтобы удобно было стрелять. Собака не стояла на задних лапах, почти висела. Долго висела. Пока не пришел военрук, не взял ружье, не спустился в тир и не выстрелил. Три раза. В эту, так удобно ему приготовленную живую мишень.
И ушел. А они стали сдирать с Тарзана шкуру. Саша, сославшись на то, что надо копать огород, сразу ушел, и Юра вряд ли ухмылялся, дома потом и обедать не мог, а Василь сказал, что, когда собака висела на проволоке, ему стало так ее жалко, что на переменке он принес ей из школьной столовой пряник.
Да, и пряник есть в этой истории, не только кнут. Ведь это, боясь Степана Ефимовича, ребята так долго и усиленно подтверждали разработанную учителем версию.
– Почему боялись? – удивился Саша. – Просто не хотели выдавать.
А он их – выдал. Поручил простое дело – не смогли сделать. Тихо, в лесу, без свидетелей – кретины!
И его, такого, они защищали. За что?
– Он научил нас стрелять, – сказал Саша.
Из анкеты
«Мужество и жестокость – это большая разница. Мужество – это когда, например, пожарные едут на пожар спасать и ничего не боятся. А жестокость, это когда не спасают, а делают какую-нибудь пакость. Я очень презираю таких людей».
Анкета из трех вопросов была проведена сначала в пятом и шестом классах – ответы этих ребят и процитированы. А потом в 10-м «А». В ответах и здесь было много правильных слов, все ли искренние, правда, – судить трудно. Но главное даже не это. В двух анкетах на вопрос: «В чем разница между мужеством и жестокостью?» – было написано: «Не знаю». В семнадцать лет. После десяти лет школы. На пороге зрелости.
А, возможно, меткие стрелки!..
Парк. Памятник. Олеко Дундич. Один из первых командиров зарождающейся Красной Армии. Львиной храбрости и детской чистоты человек похоронен здесь. Было это в 20-м, и не наша в том вина, что и сегодня мы не можем спрятать в чехлы винтовки, что даже девочки-книжницы хотят научиться стрелять. Но грош цена тому умению, при котором не важно, в какую мишень бить, кого держать на мушке и что защищать.
…Запах первой чистой травы и омытого дождем камня. Как хорошо, что можно молча сидеть и думать не о жестокости, а о мужестве.
Татьяна Тэсс
Девочка и Найда
Этот дом называли «сердитым». Так его называл и начальник жэка и многие другие, кто когда-либо имел к нему касательство.
Из «сердитого дома» непрестанно поступали жалобы и заявления, жильцы жаловались друг на друга, придираясь к любой мелочи, многие давно и прочно рассорились и, проходя по двору, не здоровались ни с кем. Дом был старый, плотно заселенный, – одно из тех давным-давно построенных зданий, что еще сохранились кое-где в московских переулках. В просторном дворе росли прекрасные тенистые деревья, но под ними никто никогда не сидел.
Ссорились не только взрослые со взрослыми. Доставалось от взрослых и детям, которым запрещалось кататься по двору на велосипеде, играть в мяч, гонять шайбу. Едва собиралась ребятня, как немедленно из окна высовывался очередной блюститель порядка и раздраженно кричал:
– А ну марш отсюда! Играйте каждый у своего подъезда! А то, видишь, привычку взяли – всем во дворе собираться…
Уходить детям было неохота – куда интереснее играть вместе. Но сердитый дядя или тетя, не поленившись, выходили во двор и наводили порядок. Стая ребят разлеталась, во дворе наступала тишина.
Но больше всего взбудоражило «сердитый дом» происшедшее в нем чрезвычайное событие: девочка Катя завела собаку.
Когда Катя принесла за пазухой щенка, бабушка была больна. Воркотню ее девочка выслушала молча и стала поить щенка из соски. «Это Найда, овчарка. У меня есть на нее документы», – сказала Катя с гордостью. У самой Кати паспорта еще не было, ей недавно исполнилось пятнадцать лет.
Растила Катя своего питомца по всем правилам, и Найда с ошеломляющей быстротой превратилась из слабого, еле стоящего на лапах щенка в общительную и веселую молодую собаку.
Когда Катя впервые появилась с Найдой во дворе, дом замер, как перед началом сражения. До этой поры ни у кого из жильцов собак не водилось, и то, что ее завел не кто-нибудь, а Катя, соседи спокойно перенести не могли. Возмущение Катиной дерзостью было столь велико, что даже жильцы, давно не здоровавшиеся друг с другом, позабыли о прежних раздорах и оживленно советовались, что надо предпринять, чтобы добиться немедленного изгнания собаки.
Страсти подогревались еще одним обстоятельством: у девочки была в доме отдельная комната. У бабушки своя, а у Кати в другом подъезде – своя. Комната осталась Кате после смерти матери: на предприятии, где работала мать, помогли закрепить жилплощадь за сиротой. Жила девочка, естественно, с бабушкой, но за комнату исправно вносилась квартплата, и Катя иногда готовила там уроки.
Отдельная комната девочки не давала соседям покоя. Странным образом они забывали, что Катя из подростка скоро превратится в молодую девушку, выйдет замуж, обзаведется семьей… С появлением Найды страсти разгорелись пуще: теперь у девочки была не только своя комната, но и своя собака. И жильцы «сердитого дома» объявили Кате войну.
Справедливости ради надо добавить, что нашлись в нем и обыкновенные добрые люди: они-то и позвонили мне, чтобы рассказать эту историю. Потом в редакцию пришла Катя. Она оказалась худенькой светловолосой девочкой, аккуратно и просто одетой. Училась она в вечерней школе, а днем работала как ученица в школе-магазине. Катя показала мне все полагающиеся на Найду справки и, кроме того, четыре повестки: ее и бабушку четыре раза вызывали в товарищеский суд. Пойти туда они не могли: бабушка по болезни, а Катя из-за того, что вечерами занималась в школе.
Секретарем товарищеского суда была немолодая говорливая женщина с резким голосом. Она привычно разложила передо мною заведенное на Катю «дело». Там было три листка, в каждом из которых указывалось, когда именно щенок вел себя невоспитанно на лестнице: один раз в апреле, один раз в мае и один – в июне. Катя тут же привела в порядок лестницу, но в «дело» Найдину оплошность занесли. Был и главный документ: заявление соседей, возражающих «против наличия собаки, производящей шум».
– И вообще – это порочная девочка! – твердо сказала секретарь суда. – Она гуляет с собакой по двору в одиннадцать часов вечера. В такой поздний час! И с ней иногда мальчик. Тоже, представьте, с собакой. Нет, мы передадим дело о девочке в комиссию по делам несовершеннолетних. Пусть примут меры. Кроме того, мы сигнализировали в отдел народного образования о лишении бабушки прав опекунства, она не умеет руководить воспитанием девочки. Мы обязаны дать сигнал, соседка написала, что девочка грубит.
– Позвольте, – сказала я. – А вы поинтересовались, в чем именно заключалась эта грубость? Знаете ли вы хоть немного о Катиной жизни, о том, что отец бросил семью, когда Кате было шесть лет, а мать умерла, когда Кате едва исполнилось десять? Знаете, где и как девочка учится, кем хочет быть? Знаете хоть что-нибудь о бабушке, о ее здоровье, о том, что она сорок лет проработала у трепальной машины на ткацкой фабрике? Что вы можете рассказать о двух людях до того, как их судить?
Нет, ничего моя собеседница о них не знала и знать не хотела. Но сдавать позиции тем не менее не собиралась. А я, слушая ее жесткий голос, думала, что ей неизвестна еще одна подробность: я уже побывала у Кати дома.
Ох, эти путешествия в чужую жизнь – сколько их у меня уже было… Вот подъезд, в который надобно войти, вот и лестница с крутыми каменными ступенями… Откуда-то сверху доносится шум, громкие выкрики, что-то с грохотом падает, и, поднявшись, я вижу, как из двери, продолжая кричать и ругаться, вываливается на площадку вдребезги пьяный человек. Бабушкина квартира находится рядом. Я звоню, слышен короткий настороженный лай, потом старческий голос: «Тихо, Найда!» Лап умолкает, дверь открывается.
Бабушку зовут Феламида Кондратьевна, имя ей дали когда-то по святцам в деревушке, откуда она родом. Это щуплая, легкая в движениях старушка, говор у нее неспешный, со старыми русскими оборотами. Найда, обнюхав меня, вильнула хвостом и легла. Вышла в коридор соседка – разбитная веселая блондинка в пестром халатике. На все вопросы она беспечно отвечала: «Пож-жалуйста!»
– А что мне, если тут собака! Пож-жалуйста! – говорила она, поводя полным плечиком. – Я и заявление написала, что не возражаю, пож-жалуйста! Это в Катиной квартире возражают, хотя Найда туда и не заходит. А по мне пусть и в коридоре спит, от нее шума нет. Шум вот у кого… – Она показала на соседнюю квартиру. – Но это в счет не ставят, это им пож-жалуйста…
Как выяснилось, у бабушки никто из членов товарищеского суда ни разу не был. И когда секретарь суда продолжала громко перечислять мне бабушкины и Катины прегрешения, я была просто не в силах ее слушать.
Посудите сами: взрослые люди заседают в суде, который называется товарищеским, и толкуют о том, что могут отнять у девочки-сироты, а не о том, чем могут ей помочь. Они хотят лишить опекунства бабушку, забывая, что это единственный родной человек у сироты. Они всерьез, с горячностью говорят о том, что девочке незаконно передали на воспитание служебную собаку, но им и в голову не приходит обсудить, чем сами они могут по-доброму помочь воспитанию той же девочки, что могут для нее сделать, кроме вызова в суд со штампом на повестке: «Явка обязательна…»
Мне хотелось поговорить на эту тему и с председателем товарищеского суда, но секретарь сухо ответила, что связаться с ним очень трудно. Тем не менее вскоре поздно вечером раздался телефонный звонок: председатель позвонил мне сам.
– Мы тут собрались в рабочем порядке, все по поводу того же вопроса, – рокотал в трубке бодрый басок. – Вы где сейчас находитесь? Я мог бы быстренько подъехать и сразу все с вами обсудить. Мы уже подготовили решение в ветнадзор об изъятии собаки, и задерживать передачу решения не хотелось бы… Какой ваш адрес?
И тут, сознаюсь откровенно, я вдруг потеряла самообладание. Меня словно прорвало: я высказала председателю все, что думала по этому поводу. Бодрый басок озадаченно умолк. Некоторые из доводов поколебали моего собеседника. Но все же остановиться на этом было нельзя. И я решила отправиться на предприятие, где когда-то работала покойная мать Кати.
Комсомольским секретарем на предприятии была высокая, как баскетболистка, девушка в красном свитере, из рукавов которого высовывались длинные мальчишеские руки. Волосы у нее были подстрижены по моде, на ногтях блестел лак. Она выслушала меня, помолчала, потом попросила дать ей Катин адрес. Я ушла, несколько озадаченная неопределенным итогом этой краткой беседы. На всякий случай заручилась обещанием, что о ходе событий мне сообщат.
Время шло, а никаких сообщений не было. И вдруг секретарь комитета появилась в редакции сама.
Поначалу я ее даже не сразу узнала, и не потому, что она была в нарядном платье, а из-за общего изменившегося облика: веселая, оживленная, она производила впечатление человека, которому не терпится рассказать о своих новостях.
Оказалось, что за это время она и другие комсомольцы побывали не только у Кати, но и в школе, где девочка учится, а также в школе-магазине: были и в жэке, были у членов товарищеского суда, говорили со многими жильцами, даже ходили с Катей на пустырь, куда она выводит Найду. В Катиной школе, как выяснилось, бабушка ни разу не была – стеснялась своей малограмотности, но теперь туда в случае надобности будет ходить одна из комсомолок.
– Девочка Катя хорошая, но все-таки нуждается в присмотре, – серьезно сказала моя посетительница. – Теперь Катя знает, что мы всегда придем на помощь. А если сама провинится… – Девушка неожиданно засмеялась. – Тогда и отругаем, как заслужит. По справедливости.
Наступила пауза. Моя посетительница оперлась подбородком на свою длинную руку.
– И знаете что? – сказала она решительно. – Главное обменять им комнаты, чтобы из этого дома выехали. У меня уже есть один вариант. В общей квартире.
– А животных там любят? – не удержавшись, спросила я.
– У соседей черепаха и еж, – торжествующе сообщила моя посетительница и встала.
Я снова подивилась ее росту и прекрасной девичьей стати, но улыбка у нее была совсем детская, и можно было легко представить, как эта высокая, сильная, решительная девушка выглядела в возрасте Кати, в котором, кстати, она была не так давно.
