Текст книги "Рука адмирала"
Автор книги: Борис Солоневич
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Рука адмирала
Авантюрный роман из жизни советской молодежи
Нам песня строить и жить помогает,
Она нас к счастью зовет и ведет.
И тот, кто с пешей по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет…
Вперед!
(Советская песенка).
От автора
Прошу читателя не искать в этой книге социально-политических тем или развязки тонких и путанных «психологических узлов».
«Рука адмирала» – это просто, жизнерадостно-авантюрный роман из жизни современной подсоветской молодежи, тех юных душой, бесшабашных «неунывающих россиян», которым (даже и в трезвом виде) – «море – по колена» и «сам чорт – не брат!», И для которых – вопреки «советской обработке» – мощное величественное слово «РОССИЯ» всегда полно неумирающей силы и неувядающего очарования…
Глава I
Звенья таинственной цепи
1. «Историческое решение № 1»– Ишь, как чешет! Что твой парjвоз! Вот су-у-у-укин сын!.. Мотает[1]1
Обводит игроков.
[Закрыть] то как? А? Глянь – ко: бека обошел, как стоячего, да еще и с катушек срезал…[2]2
Сбил с ног (жаргон беспризорников).
[Закрыть] А ну?
Глухой характерный звук сильного удара по футбольному мячу пронесся по затихшему стадиону. Вслед за ним раздался свисток судьи и грохот апплодисментов. Это был уже третий гол, забитый студентами Москвы сборной команде Севастополя.
– Вот это вдарил, что надо! опять восторженно взвизгнул мальчишеский голос. Прямо, как c пушки!
– Ну – это что? Тута не в пушке дело, а в том, что в голу шляпа стоит. Этот мяч очень Даже можно было б переймать!
– Ишь ты какой вумный выискался? Прямо тебе, как Ленинские штаны. Ты бы сам, небось, взял бы? А?
– А ты что думаешь? Может, и взял бы!
– Эх ты, трепло рыжее. Слабо тебе! Перепалка продолжалась. Головы мальчиков с азартом повернулись друг к другу, и футбольный матч был временно забыт.
Опытный наблюдатель советской жизни сразу безошибочно классифицировал бы владельцев этих двух взлохмаченных голов. Примостившиеся над краем большого полуразрушенного каменного забора ребята были типичными представителями, мира беспризорников – детей, потерявших дом, семью, родных, и выброшенных на голодную грязную советскую улицу.
Старший из них, более крепкий и крупный, лет этак 14–15, с большой копной огненно – рыжих волос, был одет в длинные рваные брюки, доходившие ему до подмышек и поддерживаемые остатками скрещенных на груди и спине помочей. Рубашки у него не было. Другой мальчик, худой и, видимо, болезненный, с тонким изсиня бледным лицом и голубыми глазами, красовался в женской кофте и коротких штанах. Обе они были без шапок и босые. Было видно, что им нипочем ни холод, ни жара. Мальчики сидели на самом солнцепеке (матч был Назначен на предобеденные часы, чтобы отвлечь, молодежь от посещения церкви), но жаркие лучи южного солнца не мешали им с жадным интересом смотреть на состязание и с азартом спорить.
Внизу под забором, в тени, лежал небольшой желтый песик со смышленой мордочкой и пушистым хвостиком, типичная дворняжка, к которой как то само собой приставало имя – «Жучка», «Шарик» или «Волчок». Песик изредка поднимал голову и взглядывал на своих хозяев, с видом оживляющегося любопытства поднимая одно острое ухо. Другое у него, видимо, было повреждено в многочисленных собачьих схватках. Но перепалки между хозяевами были для песика, очевидно, делом привычным, его мордочка снова опускалась на лапы, и сладкие собачьи сны о куске вкусной колбасы снова овладевали им.
– Так ты, Митька, говоришь, взял бы тот мяч? насмешливо переспросил младший беспризорник.
– Известное дело взял бы! ответил старший, проводя привычным движением ребра ладони под носом. Конечное дело, тот центр-форвард с Москвы с белыми волосьями – крепко вдарил. Но опять – чего же наш кипер, дурья башка, прыгал за мячом прямо с своего места? До угла гола то, небось, далеко? Это, может, кошка так сигануть может, а он же ведь пока там что – только человек!..
– Одним словом – ты его, курносый, по-у-чил бы? Так, что ля? Лучше его сыграл бы?
Рыжая голова вызывающе вздернулась. Круглое веснусчатое мальчишеское лицо самоуверенно повернулось к футбольному полю.
– Ну, а почему ж бы и нет? Все они – вот там – тоже малыми были, а потом выучились. И я могу! А я, брат, не слабенький, соплей меня не перешибешь! Мной уже сваи вбивать можно… А насчет кипера того – так он, ясно – шляпа. Ему бы сперва надо было шага два к углу гола сделать, а потом уже сигать… И, главное, кулаком метить, а не пальцами, такую бомбу ловить. А то, вишь его, захотел фасон давить – издаля в угол нурнуть… Вот и съел…
– Эх ты, трепло, опять протянул младший презрительно. Вот поставить бы тебя в гол – вот бы смеху было как на похоронах! Голпнкер тоже выискался!
Митька недовольно тряхнул рыжей головой.
– Заткнись, Ванька. И откудова у тебя сколько яду под языком берется? Ей пра, словно у змеюки, И все бы тебе с издевкой, с подвохом. Гадюка! Вот дам тебе раза – не будешь в другой раз смеяться!
Дело запахло дракой. Но в этот момент по стадиону прокатился взрыв смеха, и наши приятели повернули свои раскрасневшиеся лица в сторону площадки, громко называвшейся «стадионом». Оказалось, что публика тесно облепила ворота севастопольцев, и мяч, пущенный с громадной силой мимо гола белокурым москвичом, врезался в толпу Зрителей, сбив нескольких с ног. Но когда волна смеха затихла и сконфуженные «болельщики» поднялись на ноги, оказалось, что какая то девушка осталась лежать на земле. К ней в волнении бросился, вопреки правилам, севастопольский бек, а после секундного колебания и белокурый москвич.
– Глянь ко, Черви – Козырь, а ведь наш то беловолосый звиняться полез! Ха, ха, ха… Совесть, видать, заела! Чуть девочку не спортил! А и верней ведь ежели его удар хорошо в печенку попадет – пишите письма прямо в похоронную процессию. Бьет, совсем как с пушки!
– Ничего, презрительно заметил голубоглазый беспризорник, которого рыжий назвал «Черви-Козырь». Чорт ее не возьмет! Поднимется! Ara, да я ее уже видал. Это сестра того бека севастопольского. Она завсегда около гола становится, чтобы брату подмогнуть. Болельщица![3]3
Сочувствующая зрительница.
[Закрыть]. Ха, ха. ха! Так ей и надо. За что, братишечки, боролись – на то и напоролись. Пущай не лезет под мяч!
– А, видать, тот врезал ей подходяще. Глянь ко, сколько народу собравшись.
– Ничего, прочухается. Бабы – они народ живучий. Их сразу пополам не перешибешь. Видишь – уже опять играть зачинают.
– Эх бы мне туда в гол встать, мечтательно произнес Минька. Я бы им показал класс!
Ванька опять презрительно выпятил нижнюю губу и виртуозно сплюнул вниз, норовя попасть плевком в спину стоявшему ближе к забору зрителю.
– Да брось ты, Рыжий, арапа заправлять. От горшка – два вершка, а туда же, небось, в чемпионы метишь. А ты то хоть пробовал?
Будущий чемпион поскреб свою взлохмаченную шевелюру и с несколько сконфуженным видом утер нос тем же привычным движением ребра ладони.
– Нет, врать не буду: взаправдашним мячом еще покеда не приходилось. А так – вроде мячика – гонял. И – ей Богу – здорово выходило… Но опять же: кто ж нам мешает настоящий мячик слямзить. Ты ведь, Черви – Козырь, подмогаешь?
Младший беспризорник, названный так звучно за свою страсть к картежной игре и талант к шулерству, снисходительно усмехнулся.
– Aгa, как что удумать так сейчас: «Ванька»? Твоей головы, видно, не хватает? Ну, чорт с тобой. Неужто я тогда от компании отказывался? Или труса праздновал? Ладно, спулим[4]4
Украдем.
[Закрыть] мяч за милую душу. Я вот пораскину мозгой и, может, этот вот самый мяч и сопрем. Уж если тебя, Рыжий, так заело – хрен с тобой. Ты – парень ловкий. Может, и в самделе что с тебя выйдет? Чем чорт не шутит, когда Бог спит? Даешь!..
* * *
Все в этом бренном мире связано друг с другом. Как говорят в шутку: «Пессимизм шаха персидского влияет на произрастание деревьев в северной Лапландии»…
Жизнь путана и пестра, особенно в наше время. Комбинации событий укладываются часто таким неожиданным и прихотливым узором, что первые звенья этой цепи ничем не напоминают конечных, а промежуточные больше положи на выдумку, чем на действительность…
Решение двух советских беспризорников украсть футбольный мяч оказалось важнейший звеном длинной цепи событий, связанных с тайной руки адмирала. Не будь этого решения, сложившегося в жаркий южный день у футбольного поля – может быть, отчаянный вскрик русского матроса, заглушенный 20 лет тому назад залпом красногвардейцев, оказался бы напрасной попыткой передать в молодые руки то, из за чего можно было с чистой совестью, не опуская глаз, встретить смерть лицом к лицу…
2. То, что произошло 20 лет тому назад…Яркое раннее летнее утро. Поля еще покрыты светло сиреневой дымкой тумана. Солнце только начинает золотить верхушки тополей на окраине небольшого городка, почти деревни. Беленькие украинские хатки еще спят, но чудится, что через темные пятна маленьких окон чьи то испуганные глаза со страхом следят за небольшой группой людей, направляющихся к оврагу.
Ведет группу молодой еврей в штатском с наганом в руке. За ним четыре солдата, между которыми – богатырь матрос со связанными руками.
Матрос – на голову выше своих конвоиров, грязных усталых солдат в мятых красноармейских шлемах. Он озирается кругом блестящими лихорадочными глазами, словно не веря, что маятник его жизни отсчитывает последние секунды… Идет он прямо и ровно, и губы его на лице, окаймленном небольшой белокурой бородкой, крепко сжаты.
Край оврага.
– Становись вот сюда, белая сволочь! Выстраиваются солдаты, небритые, голодные, злые. Матрос стоит перед ними. Его белая форменка порвана и запятнана грязью. Голова повязана чем то, похожим на старую рубашку, сквозь которую проступили пятна крови. Первые лучи солнца, пробившись сквозь утренний туман и дальние деревья, тенями ходят по его бледному лицу. Края синего матросского воротника треплются свежим полевым ветерком.
Веселый жаворонок вспорхнул навдалеке и со звонкой трелью тонет вверху. Вот аромат полевых цветов донесся до людей, словно желая влить мир в их озлобленные и мятущиеся души…
Но ни злое лицо еврея, ни угрюмые лица солдат не смягчились перед картиной чудесного Божьего утра. Только матрос с тоской взглянул на чистое бледно-голубое небо и глубоко вздохнул своей богатырской грудью.
Неужели это – конец? Неужели нет выхода? Неужели этот вот взгляд, этот вздох – последние в его жизни?.. Боже мой, как хороша жизнь!..
– Сознаешься, что ты – белый шпион? кричит заплетающимся голосом еврей с наганом. Даешь показания? Зачем через фронт шел? Откуда те часы золотые взял? Кто это такой – Деревенько? Ну?.. В последний раз тебя спрашиваю!
Но матрос не слышит его, словно его раненая голова не может осмыслить происходящего. Отблеск какой то напряженной и мучительной внутренней борьбы проходит по его измученному лицу. Задрожал мускул щеки, потом дрогнули губы и опять судорогой сжались в прямую линию, не проронив ни слова.
Никого… Спасенья нет… Еще один взгляд вокруг. Перед ним черные точки в дулах винтовок, а над ними злые глаза. Конец. Смерть… И отчаяние сильного человека вспыхивает в серых глазах богатыря.
– Братишки! резко звучит срывающийся голос. Вы – ведь все таки русские люда. Не жидова проклятая… Богом вас заклинаю: ежели кто встретит где честного русского офицер а, передайте ему, что тайна на руке адмирала… Пусть он…
Жестоко кривятся губы еврея, Взмах руки, и нестройный залп грохочет в утреннем воздухе.
Богатырь шатается. Его широко раскрытые глаза, словно проклиная, не отрываются от лица своего убийцы. На белой форменке расплываются алые пятна крови. Могучее тело борется со смертью. Богатырская грудь разрывается в тщетной попытке еще раз вдохнуть свежий воздух утра. Еще хоть раз!.. Связанные руки конвульсивно рвутся за спиной, в поисках опоры… Но смерть уже рядом, и матрос медленно падает лицом вниз, словно, чтобы поцеловать матушку-землю в прощальный раз. Потом его тело медленно сползает по склону оврага.
Солдаты с красными звездами на шлемах, невольные палачи, хмуро и угрюмо смотрят на упавшее вниз могучее тело матроса с таким простым, родным, русским лицом, теперь залитым кровью. Кровью пролитой… за что? И какую тайну унес он с собой туда, откуда нет возврата?.. Проклятая гражданская война!..
– Эй, чего стали? Мертвяков не видали, что ли? раздается грубый окрик, и солдаты медленно уходят.
Испуганный залпом, примолкший было жаворонок снова пустил звонкую трель своей простой радостной песенки, приветствуя торжественно поднимающееся солнце…
3. Москва, 1938 г.Юноша, сидевший у стола с опущенной на руки головой, пошевелился и выпрямился, словно отгоняя от себя нахлынувшие видения. Но еще не сразу эта картина, нарисованная его пылким впечатлительным воображением, растаяла перед закрытыми глазами. Скупые слова таинственного письма, которое только что молча было прочтено, были мгновенно дорисованы его молодой фантазией такими яркими красками, словно юноша сам видел то трагическое утро 20 лет тому назад…
Он решительно тряхнул головой и посмотрел кругом.
В комнате было темно. На столе в стеклянной пепельнице догорал листок бумаги. Тоненькие несмелые струйки огня бегали по коряво написанным строчкам загадочного письма, и светло-синий дымок вился над ними капризными струйками.
Улица бросала немного света в комнату. Темным силуэтом выделялась за столом небольшая фигура хозяина, и короткая трубка своими вспышками обрисовывала светлую линию седых усов. В позе мыслителя застыл в углу массивный человек. Рядом скорей угадывался, чем был виден, силуэт женской фигуры, прислонившейся к его плечу. Все молчали и пристально смотрели на последние блики огня, уничтожавшего бумажку, над которой все они так напряженно думали.
Юноше с его кипучей жизнерадостной натурой молчать, видимо, дольше стало невмоготу.
– Ну и ну! Ей Богу, тут без бутылки никак не разберешь!
Этот звонкий голос, казалось, разбил очарование. Старик шевельнулся, вытряхнул из трубки тлеющий пепел на остатки бумаги в пепельнице и тщательно размешал все своей «носогрейкой».
– Без бутылки? медленно переспросил он мягким голосом. Нет, Сережа, ясная голова с бутылкой несовместима. А тут для решения этого дела нужна очень ясная голова. Я ведь не зря вас сюда, ребята, позвал. Мне решение этой загадки уже не под силу, да и прыгать между зубами ГПУ – не по моим годам. А мне почему то очень кажется, что в этом таинственном деле без внимания ГПУ никак не обойтись… Вот поэтому то я и решил сжечь это письмо, чтобы уменьшить ваш риск, если вы за это дело возьметесь. Надеюсь, что вы хорошо запомнили все, что в нем было написано. А беретесь ли вы за это дело – повторяю – дело ваше.
Он протянул руку и повернул выключатель. Комната залилась светом. Высокий стройный юноша, говоривший о бутылке, порывисто поднялся.
– Наше – так наше, с задором отозвался он на слова старика. Ничего, Владимир Алексеевич. Наплевать! Где наша не пропадала? Насчет пугливости у нас – «отсутствие всякого присутствия». Мы, елки-палки, за все беремся! Как это поется в нашем авио-марше:
«Мы рождены, чтобы сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор.
Нам разум дал стальные руки – крылья,
А вместо сердца – огненный мотор»…
Белокурый чуб сполз на лоб, и две полосы белых зубов словно озарили молодое смеющееся смелое лицо.
– Нам, Сережа, разум дал не только крылья и моторы, но и осмотрительность, усмехнувшись, медленно и спокойно, словно взвешивая и вбивая слова, ответил коренастый человек в форме командира Красного Флота. Вот – штормовой ты человечина! И когда это ты, футбольная твоя душа, перестанешь балаганить и будешь к чему либо серьезно относиться?
– Серьезно? А зачем она нужна в жизни, серьезность то твоя, ты, чудище морское? В нашей советской жизни от серьезности, браток, только вешаются. А со смехом – любое дело легче дается. И знаешь что: чем серьезнее дело – тем больше туда нужно смеху вложнть. Ей Богу! Так сказать: колесеки смехом смазать, чтобы легче вертелись. Моряк махнул рукой.
– Ну, тебя не переспоришь… А это дело нужно все-таки всерьез обмозговать. Как по твоему, Ирма?
Девушка подошла к столу. Ее тонкие нервные пальцы уверенно и цепко вытащили из кучки пепла маленький кусок несгоревшей бумаги. Вспыхнувшая спичка дала матово-огненный отблеск на сгибе золотистых кос, уложенных диадемой на маленькой головке. Тонкое строгое лицо усмехнулось в ответ на вопрос моряка. Когда догорел последний кусочек письма, она подняла голову.
– «Об-моз-гу-ем»?.. Ох, Коля! – Скоро ты совсем забудешь русский язык между своими «военморами». «Обмозгуем»… Неужели так трудно то же выразить на чистом русском языке?
– Ладно, ладно, дорогуша. Не придирайся. Наш язык – молодой, растущий, богатый. Почему бы и не перенять яркие слова нашего, так сказать, пролетариата? Конечно, Тургенев, вероятно, так не выражался, но, ей Богу же – ему же и хуже…
– Ну, будя вам ругаться, вмешался веселый юноша. А то еще подеретесь на старости лет…
– Да это мы так – «любя», ответил моряк, и его спокойное лицо с крупно высеченными чертами внезапно осветилось ласковой улыбкой. Девушка ответила ему взглядом, в котором мелькнула застенчивая нежность, так плохо гармонировавшая с ее уверенным и решительным видом.
Старик с седыми усами перевел свои глаза с одного лица на другое и усмехнулся своей доброй улыбкой. Как знал он эти лица, еще недавно зеленую поросль школьных рядов, а теперь вот уже бойцов в шеренге жизни! Как любил он замечать в своей работе с молодежью первые морщинки раздумья чистых лбов, первые эмоции, первые впечатления от мира, полного яркости, чудес и очарования в золотом возрасте полудетства… И теперь вот – эти трое, его старые ученики, взрослые для постороннего взгляда – для него все те же милые дети, тепло его старого сердца…
Да – это смена… Смена в бою жизни. Да и пора. Он так устал, этот старик, когда то боевой полковник, а теперь мирный преподаватель одной из московских школ. Надо передать молодым плечам часть тяжести жизни…
– И правильно, товарищи. Давайте обмозговывать, решительно сказал белокурый юноша. А ты, Ирма, зря взъелась. Николка правильно сказал неправильным русским языком насчет обмозговыванья. Ей же Богу – хорошее слово: целую фразу заменяет! «Обдумаем» – это серо, как то по профессорски. «Провентилируем» – слишком по комсомольски. А тут – «об-моз-гу-ем». Звучно то как… И сразу же чем то умным пахнет… Хотя я, по совести говоря, думать не люблю. Мне бы действовать побольше… Но для такого случая и я своей мозговой извилиной шевельну. Так уж и быть… А… только: что тут обмозговывать? Дело ясно, как самовар. Надо за него взяться и провернуть на ять. Вот и все!
Моряк усмехнулся.
– И как это у нашего Офсайда[5]5
«Офсайд» – «вне игры» – одно из правил футбола.
[Закрыть] Иваныча все просто делается: словно гол вбить.
– Ах ты, дубина морская, кашалот адмиральский! – взорвался юноша. Просто, как гол вбить? Попробовал бы сам, тяжелопер влюбленный!.. Ты думаешь – это так легко?.. Это, брат, как у одного снайпера[6]6
Сверхметкий стрелок, особо тренированный и по возможности снабженный специальной винтовкой.
[Закрыть] спросили, трудно ли хорошо стрелять. А он – «пустяки, говорит. Нужно только взять ровную мушку, правильно подвести к мишени и плавно спустить курок»… А попробуй сам: ссади зайца на 300 метров… Или на полном ходу между беками всади мяч в угол ворот… Легко? Вот, чорт! Меня от негодования даже в пот вдарило… Моряк опять махнул рукой.
– Ладно, Офсайд Иваныч. Я ведь тебя давно знаю: тебя не переспоришь. Ты, брат, из породы людей, которые сперва действуют, а потом уже думают… А тут нужно как раз наоборот: по нормальному. Дело то ведь не только серьезное, а даже загадочное. Вы как, Владимир Алексеевич, это письмо получили?
– Мне оно было под дверь подсунуто. Значит, не по почте?
– Нет.
– Совсем таинственно. А откуда автор письма знает, что вы были офицером?
Старик молча пожал плечами и зажег трубку. Молодые люди ждали, когда он заговорит.
– Видите ли, друзья, тут не в мелочах дело. Николай прав – дело это, очевидно, серьезное, иначе зря бы я вас сюда не вызывал. Это ведь тоже небезопасно. Вы, конечно, знаете, что за мной, как за бывшим офицером – всегда слежка, но это дело показалось мне достойным кое какого риска. В нем – я чувствую – что то есть. В наше время много таких необычайных совпадений, что я не удивлюсь, если это письмо явится одним из элементов какой то большой и важной тайны. А ты вот, Ирма, со своей женской интуицией – что ты скажешь?
Морщинка прорезала высокий чистый лоб.
– Мое мнение?.. Интуиция?..
Старик заметил добродушно-скептическую усмешку на губах моряка и прервал девушку.
– А ты, Николай, зря кривишь губы. Молод ты еще, брат. Вот поживешь с мое – будешь иначе к женскому чутью относиться. В математике, да, пожалуй, в политике – ему места нет. А в жизни – чувство женщины очень часто угадывает в сто раз вернее, чем все расчеты и логика мужчин. Иная антена нервов.
– Ну, еще бы, фыркнул Сережа. У нашего морского пирата нервы – как смоленые кор-р-р~р р-абельные канаты. А у нашей Ирмочки, как… ну, как… нежная осенняя паутинка на заплаканных ресничках лесной феи.
– Ишь ты, как наш футболист в поэзию ударился? Прямо новый Маяковский. «Облако в штанах»[7]7
Известная поэма Маяковского.
[Закрыть]. Постой, покажу я тебе корабельные канаты… Сам испытаешь!
– Ладно, ладно, дети мои, прервал веселую ссору старик. Так каково все таки твое мнение, Ирма?
– Тут определенно что то есть важное и серьезное, задумчиво ответила девушка. Это письмо, по моему, написано просто и искренно и в нем есть какая то правда.
– А мы вот эту Ирмкину правду за ушко, да на солнышко. То ли еще мы проделывали?
Серые глаза девушки усмехнулись. Лукавая улыбка скользнула по спокойным твердым губам.
– Ах, уж этот наш Сережа! Тебе самое важное в жизни – это подраться. Все равно – с кем и по какому поводу: в футболе, на улице, в институте, с бандитами или с ГПУ. Тебя нянька в детстве, вероятно, нечаянно на разлитый скипидар посадила. И с тех пор ты спокойно жить не можешь. Так сказать – гипер-тонус… И осторожности у тебя нет ни на копейку!
– «Ос-то-рож-но-сти»? возмущенно переспросил юноша. Да ты бы еще сказала «страху»? Чего там? Как говаривал Збышко у Сенкевича:
«Пока не убили – чего же бояться то? А как убьют – то и времени для страху больше не будет»…
Чего ж нам то бояться? ГПУсского нагана? Фи! Что такое наган? С научно – технической точки зрения – просто дырка, облитая сталью. А кто же дырок боится? А Сибирь? Ну, так что ж?
И снова задорно и весело прозвучал его голос:
Я Сибири, Сибири не страшуся,
Сибирь ведь тоже – русская земля!
Эх, вейся, вейся, чубчик кучерявый,
Развевайся, чубчик, по ветру…
– Не так громко, Сережа!
– Ей Богу – нечаянно, дядя ВАП![8]8
Школьное прозвище старика учителя.
[Закрыть] То-есть, простите, Владимир Алексеевича. Я ведь тоже назвал так вас по школьной привычке – «любя»… А насчет песен – простите еще раз. Не удержался. У меня всегда внутри что то поет. Да ведь и верно:
«Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда.
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города»…
Ну, не буду, не буду… А все таки интересно знать, за что тогда погиб тот матросик?
– Ш-ш-ш-ш!.. недовольно зашипел на него старик. Опять ты! Будто не знаешь, что в наше время даже стены имеют уши. Сексот на сексоте сидит… Пожалуйста, не касайтесь здесь этой темы. Если решитесь взяться за это дело – беритесь. Но меня в него пока не впутывайте. Вы знаете – я не трус, но просто я не имею права рисковать своей жизнью пока еще неизвестно за что. Думаю, что я еще пригожусь настоящей России. А эти приключения, спорт и опасности – не по мне. Для меня, старика, Лубянка – это не интересное жизненное переживание, а смерть… Помните, как сказал Маяковский:
«В этой жизни – умереть не трудно.
Сделать жизнь – значительно трудней».
Сил у меня осталось мало, и я не могу ими рисковать. А у вас этих сил – непочатый край. Поэтому, если вы заинтересуетесь этим письмом и решите действовать – Бог вам в помощь. Я охотно снабжу Вас советами и деньгами, но пока останусь в стороне. Вы понимаете меня, ребята?
– Ладно, не беспокойтесь, Владимир Алексеевич, решительно сказал моряк, вставая и выпрямляясь по военному. Да будет тебе авралить[9]9
Аврал – работа всей командой корабля, синоним шума, суеты и беспорядка.
[Закрыть], Офсайд Иванович, дай все взвесить. Мое, так сказать «кокретное» предложение, товарищи пролетарии и пролетарочки, вот какое: пусть каждый обмозгует это дело по одиночке, а потом встретимся и решим вместе, что и как.
– Конечно, откликнулась Ирма. А я дня через три как раз могу достать путевку на лодку на водной станции Пищевиков[10]10
Профессиональный Союз Работников Пищевой Промышленности.
[Закрыть]. Проедем к Воробьевке[11]11
Горы около Москвы.
[Закрыть] и заодно там потолкуем на свободе и без лишних ушей.
– Идет, товарищок врачиха! Заметано! весело поддержал ее Сережа. А теперь перестанем мозолить глаза бедному Владлексеичу и потопаем по домам. То-есть, кому по домам, а мне, бедному сиротинке, в осточертевшее общежитие. Ах, что б ему сгореть… Дайте, пожалуйста, Владимир Алексеич, папироску – с горя закурим.
Ирма неодобрительно покачала головой.
– Что это тебя, Сережа, укусило? Зачем тебе папироса? Ты ведь не куришь?
– А так – побаловаться. Погрызть что либо со злости, да с голодухи.
– Вот чудак… Да и вы, дорогой Владимир Алексеевич, поменьше бы курили. Вы ведь только за этот час – я заметила – три раза трубку набивали заново.
Старик мягко усмехнулся.
– Что и говорить – ты, Ирма, права на все 100 процентов. Да только ты судишь со своей узкой медицинской точки зрения.
– Ну да, конечно: нельзя же себе в самом деле жизнь сокращать! А кроме медицинской точки зрения – как еще куренье рассматривать? Просто вредная привычка и больше ничего.
– Не будь так резка, дружок… Для старого курильщика дело не только в физическом удовольствии. А и глубже… Есть в куренье иная – психологическая, так сказать, тонкость. Видишь ли – человек с трубкой или папиросой никогда не чувствует себя одиноким… Тебе этого, может быть, и не понять, а мне, одинокому старику, трубка многое скрашивает… Так то, моя девочка…
Старик опять улыбнулся своей доброй улыбкой.
Ну, а теперь давайте действовать, так сказать, по специальности. «Молодости – движение, старости – покой», процитировал он. Действуйте, двигайтесь. А пока там что – расходитесь. И уговор: если ГПУ придерется к нашей встрече и будет спрашивать, отчего, да почему – будем объяснять, что собирались поговорить о помолвке Николая и Ирмы.
Девушка удивленно подняла глаза на старика и вспыхнула. Моряк ободряюще положил ей руку на плечо и смущенно усмехнулся.
– Ну, и пронзительный же у вас взгляд, Владимир Алексеевич. Ведь в самую точку попали. Мы в самом деле скоро с Ирмой женимся. Но откуда?…
Сережа фыркнул и ударил себя ладонями по бедрам.
– Ну, еще бы… О-го-го! Да тут, видно – настоящее чародейство. Владлексеич под собой на три метра видит! Настоящая «тайна Мадридского двора»… Фу ты, нелегкая! «Невеста была в белом платьи, жених же весь в черных штанах»… Ох, уморил! Секреты ваши… Ах вы, оболтусы Царя Поднебесного! Тетери влюбленные! Да на Лубянке, верно, давно уже дело специальное заведено о ходе вашей любви… «Никто не знает»? Ах, вы… Тьфу, и до чего же эта любва людей слепыми делает? Ходят, чудаки, вечерами под ручку, никого не замечая, пихая друзей по влюбленной рассеянности, а потом – на тебе! «У-див-ля-ет-ся»? «Тайна»?.. Ах ты, Ромео двенадцатидюймовый…
Сережа звонко хлопнул моряка по широкой спине. Все невольно засмеялись.
Только вы, ребятки, не обижайтесь, мягко подхватил старик. Мы ведь все тоже «любя»… А теперь уходите, пока с вами вежливо разговаривают.
Так сказать: «закройте дверь с той стороны»? Так что ли? «Приходите почаще – без вас веселей»?.. Ха, ха, ха… Не обижайтесь, милый Владлексеич. Ей Богу же, я тоже «любя»… А пока там что пойдем, товарищи!
«Бывало шапку наденешь на затылок,
Пойдешь гулять попозже к вечерку,
Из под шапки чубчик так и вьется,
Так и вьется, вьется по ветру»…
И откуда, Сережа у тебя берется? Ей Богу, словно, испорченный граммофон!
А пусть поет, стала на защиту веселого студента Ирма. Это у него такая реакция на жизнь.
Правильно подмечено, Ирма, защитил веселого студента и старик. Пусть поет. Да и вообще, как я посмотрю на вас, новое советское поколение, – да сравню с молодежью царского времени – так, признаться; вы много жизнерадостнее и веселее. Почему – уж и объяснить не смогу… Казалось бы – и голод, и холод, и бедность, и нагрузка – а вот поди ж ты… Смеются и поют!..
– «Смех – дар Богов» – важно процитировал Сережа…
