Текст книги "Московские картинки 1920-х - 1930-х г.г. (СИ)"

Автор книги: Борис Маркус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

«Торгсины» и «Люксы»

В 1929 году в Москве начали открываться особые магазины, которые странно назывались «Торгсинами». Торговля с иностранцами. Что это? Как? Никаких иностранцев, впрочем, там не было. Просто через эти магазины собиралось золото и драгоценные металлы, а потом уже все это направлялось Наркомвнешторгом за рубеж. «Торгсины» славились тем, что в них все было – мясо, ветчина, икра, яйца, сыры и колбасы, экзотические фрукты, вроде ананасов или бананов, шоколад, пирожные и прочие деликатесы, недоступные простому обывателю с его продовольственными карточками. Здесь все продавалось на золото, серебро и прочие драгоценности. Сюда в случае крайней нужды несли последнее, что оставалось от старых времен, от бабушек и дедушек. Серебряные ложки, золотые браслеты, кольца, даже свои обручальные, серьги, кулоны, подсвечники, нательные кресты, даже ризы от икон. Если так приперло, особенно, если кто серьезно заболел, то ради спасения ничего было не жалко. И несли последнее, что пронесли через мировую войну, через гражданку, что сохранили во время голода двадцатых годов. Несли, чтобы выжить. А позже начали появляться магазины-люксы. Помню такой в бывшем «Мюр и Мерилизе», где сейчас размещен ЦУМ, на Петровке. Здесь тоже было все, что угодно, но за очень большие деньги. Золота не требовали, но рассчитывали на то, что если очень хочется, или очень нужно, то и денег больших не жалко. Если их не было, то любыми способами доставали, занимали. И расчет на это у организаторов «Люксов» был верный: бойко торговали эти «Люксы».

Прощание с Лениным

Мама долго укутывала меня. На костюмчик надела свитер, голову обкрутила большим и колючим шарфом, Поверх шапки-ушанки, завязанной крепко под самым подбородком, нахлобучила еще большой папин башлык, длинными концами которого обернула мою шубу пару раз и туго завязала сзади узлом. Повернуться было невозможно. Я уже успел тысячу раз вспотеть, пока мама надо мной колдовала. Но надо терпеть. Ведь сегодня мы пойдем прощаться с дедушкой Лениным, с самим Владимиром Ильичем. Он умер несколько дней назад. Наш детский сад то ли поэтому, то ли по причине страшных морозов прекратил работу. А сегодня мама вдруг сказала, что наш сад пойдет прощаться с Ильичем. Только старшая и средняя группы. Мне через месяц будет целых пять. Я уже средний. Значит, и я пойду. А Ирка, которая уже ходит в первый класс школы может не гордиться этим. Занятия у них тоже отменили, а вот прощаться с Лениным они не пойдут. И пусть не задается.

До детского сада доехать на трамвае не удалось – движение где-то перекрыли. Но я даже не могу определить, где мы находимся. Сумел кое-как продуть маленький кружок во льду на оконном стекле, незаметно от мамы оттянув шарф вниз, чтобы освободить рот. А шарф от дыхания совсем около рта мокрый стал и очень холодный.

Через сразу же запотевшее стекло ничего разобрать нельзя. По негромким разговорам взрослых понял, что везут нас как-то кругом, через Красную площадь и Никольскую улицу. А Охотный совершенно перекрыт на нем каждый день стоят очереди идущих к Дому Союзов. И все время очереди увеличиваются. «Из других городов приезжают», – говорит одна тетенька рядом. «И не говорите, горе-то какое», – отзывается другая. «Народу видимо-невидимо. Даже ночами стоят, не расходятся», – вступает в разговор третья. «А сами-то Вы были?. «Какое там. Разве одной пробьешься. Наш завод, наверное завтра пойдет. Вот сейчас приеду и узнаю». «А наша фабрика не знаю, пойдет ли, нет… Но все говорят, что пойдет. Там райком все распределяет». И снова молчат. Только вздыхают.

Мы сошли с трамвая где-то на Никольской перед поворотом на Рыбный. Пошли до Третьяковских ворот, прошли к Театральному проезду и сразу же свернули во двор «Метрополя». Эти места я хорошо знаю. Ведь тут наш детский сад, мы гуляем и на Театральной площади, и в Александровском саду. Даже один раз в Кремль заходили. А на Никольской мы с мамой часто на обратном пути бывали. Тут магазинов видимо-невидимо. Но сегодня все магазины закрыты. Все дома как будто замерли. Повсюду развешаны красные флаги с черными лентами. Люди идут в одном направлении – к Третьяковскому проезду, к Лубянской площади. Все идут молча. Очень все серьезные. А мама ни на один мой вопрос не отвечает. «Молчи», – говорит. «И не открывай рот, простудишься».

В саду уже собралось много народу. Нашу группу отвела в отдельную комнату тетя Женя. Она наша воспитательница. Очень хорошая тетя. Я даже фамилию ее знаю. Она тетя Женя Разумовская. А знаю потому, что и мама моя тоже воспитательница, только в другой группе. Так она с тетей Женей нашей очень дружна.

Нас всех зачем-то пересчитали. Потом гуськом вывели во двор. Тут мы построились парами. Меня с Юлькой поставили. Она задавака, но сегодня, как и все молчит, не высовывается. Придется идти с ней.

От «Метрополя» до Дома Союзов всего ничего: только площадь Театральную перейти. Но нас несколько раз останавливали, потом вели куда-то в сторону. Сквозь узкую щель между шарфом и спущенной почти на глаза шапкой я вижу, что к Дому Союзов с разных сторон тянутся длинные черные очереди. Как большие ленты. И еще заметил, что вся площадь белая ровная и никаких трамвайных рельсов не видно. Их занесло снегом. Трамваи-то не ходят. Вот все и затоптали. И черные ленты на ослепительно белом снегу особенно выделяются. Но рассмотреть подробнее мне не дали. К нам подошел какой-то высокий военный в застегнутой под подбородком буденовке и в шинели с красными «разговорами» – с яркими полосами, пришитыми на шинели спереди наискосок. Почему они, эти полосы, называются «разговорами» не знаю, но сейчас спрашивать нельзя. Так этот самый военный повел всех нас прямо ко входу в Дом Союзов. Попросил чуть подождать и куда-то ушел. И мы все стоим, осматриваемся вокруг.

Рядом с нами большой костер. Около него двое красноармейцев приплясывают, хлопают руками, и даже хлопают себя в обхват по спинам. И пар изо рта во всю идет. Впрочем, пар у всех нас. Только плохо, что он на шарфе застревает. Даже сосульки начали образовываться. А потом к костру подошел еще один красноармеец и привел с собой рыжую лошадь. Вот так чудно: у лошади и от губ и от ресниц большие льдинки висят. И из ноздрей. И по всей морде на шерсти иней.

И у красноармейца тоже брови все, как льдинка. На усах тоже льдинки. А вдали видны еще костры и вокруг них приплясывающие люди. И над всей очередью и над другими очередями стоит пар от дыхания. Издали-то его не видно было, а тут вблизи пар, как облако над толпой. И царит тут гробовое молчание.

И вдруг я увидал совсем рядом с нами небольшой комочек. Я думал, что это камень или кусок льда. А как рассмотрел получше, то увидел, что это же ведь воробушек. Мертвый, замерзший, как камень валяется, вытянув вверх тонкие ножки. Если бы не эти ножки, то я бы и не разглядел, что это замерзшая птичка. Не выдержала мороза, бедная.

Вернулся высокий военный, сказал кому-то: «Пропустите детей», и мы по очереди вошли в подъезд. А очередь, остановившаяся, чтобы пропустить нас, не произнесла ни слова. Молча люди смотрели на нас, проходящих в подъезд. И вот мы вошли. Тут стало немного теплей. По бокам вдоль стен стоят высокие венки с красно-черными лентами. С потолка спускаются широкие черные полосы материи. Юлька заметила, что это зеркала затянуты и сказала об этом мне. Хоть какой-то прок от нее. И еще за руку держит, как будто бы я убегу. Прошли в большой зал. Тут очень трудно что-нибудь рассмотреть. Какой-то высокий постамент, весь усыпанный цветами. Около него стоят люди с красно-черными повязками. Но что там наверху я не вижу. Вон тетя Женя подняла кого-то из наших на руки, высоко подняла. Так тот, наверное, видит. А я ну ничегошеньки не вижу. А останавливаться не разрешают. Тихо так, настойчиво говорят: «Проходите, товарищи, проходите». И мы проходим. Мы, значит, тоже товарищи. Так я толком ничего и не увидел. Ладно, хоть и Юлька ничего не видала, все меня спрашивала шепотом, что там, да что там. А что я ей мог ответить.

Вышли мы из Дома Союзов прямо на Большую Дмитровку. И быстро-быстро пошли назад в сад. После помещения сразу же стало холодно. И опять этот шарф проклятый. Тетя Женя, когда мы вернулись в группу, сказала: «Вот теперь, дети, вы будете долго помнить, как прощались с Владимиром Ильичом». Ну что я буду помнить? Я ведь почти ничего не увидел. А ребята вон, перебивая друг друга, о чем-то говорят, будто видели. А у меня из головы не уходят сосульки на ресницах лошади и усах бойца. И не могу забыть окаменевшего воробышка, лежащего на окаменелой мостовой вверх лапками. Тонкими, со скрюченными коготками.

Как взрывали храм

Как-то в самом начале декабря 1931 года мой одноклассник Славка Эдельберг сказал мне по секрету: «А знаешь, Борька, завтра у нас будут Храм взрывать. Пойдем смотреть». «Врешь ты все» – не поверил я. «Честное пионерское под салютом», – уверял меня Славка. Парень он был правдивый, не верить ему не было никаких оснований. Но ведь ни в каких газетах ничего не сообщалось. «А ты, что, думаешь, что об этом будут на весь свет кричать?» – спросил Слава. Нет, но все-таки. Ведь то, что там собираются строить новый Дворец Советов все давно знают. Но о взрыве Храма никто и не подозревает. Правда, храм давно уж огорожен высоким забором. Но про взрыв я что-то не слыхал. Но, если Славка говорит, значит, он что-нибудь знает. В последнее время много церквей снесли, но их не взрывали, а разбирали. А храм-то вон какой, такой не очень-то разберешь.

– А ты откуда знаешь? – спрашиваю я, все еще не очень веря ему.

– Откуда, откуда. От верблюда! У нас весь двор знает. А ты не веришь.

– Ладно, верю. У нас какие завтра уроки?

– Ну, эти и пропустить не жалко. Скажем, что простудились немного, вот и не пошли в школу

– Ладно, договорились. Жди меня завтра к девяти. Раньше, я думаю, ничего не будет.

Назавтра я сложив книжки в ранец, наскоро поел и помчался к Славке на Пречистенский бульвар. Дорога не близкая, но дело важное. От Никитских ворот проехал на трамвае.

Славкин дом стоит на самом углу Пречистенки и Гоголевского бульвара. Сам он живет на первом этаже, и окна его квартиры выходят во двор. Так что о наблюдении из комнаты и говорить не приходится. Надо лезть на крышу. Что мы с парой еще каких-то ребят из этого дома и сделали.

На крыше ветер пронизывающий, по щекам бьет отчаянно. Пришлось скрываться за широкими дымовыми трубами. Но все равно холодно. Долго так не просидишь. Да и из-за трубы плохо будет видно. Придется выходить на угол дома.

А на площади перед храмом прекращено движение трамваев и всякого транспорта. Куда-то, то в одну сторону, то в другую, бегают какие-то люди. В основном это красноармейцы. В шинелях, шлемах-буденовках. Есть и гражданские, но их немного, и толпятся они маленькой группкой в одном месте. Никуда не ходят. Только к ним время от времени подбегают разные люди. Никаких команд не слышно. Ничего пока не понятно. И долго ли будет все это длиться? Уж взрывали бы поскорее. А то мы совсем замерзнем.

И в самом деле замерзли. Пришлось слезать через слуховое окно снова в чердак, а оттуда домой. Погреться. А то ни руки, ни ноги не слушаются. А пальцы так вовсе окоченели. Отчаянно болят.

Славкиной сестры Иры, к счастью, нет. А то бы она нас выгнала в школу. Она в доме старшая. Славка ее во всем слушается. Попив горячего чайку, отогревшись, снова лезем на крышу. Но ничего не происходит. Так и приходилось то вылезать на крышу, то спускаться вниз.

Наконец, где-то к середине дня, примерно к обеду, все внизу резко изменилось. Почувствовалось приближение момента. Опустели ближние подступы к храму. Мелкие толпы людей отодвинулись в сторону Пречистенки.

Никакой команды я не слышал. Но она, наверное, была. Я увидел вдруг, как вместе с нашим домом вздрогнул храм, как он начал медленно оседать одной своей стороной, как снизу вверх стала подниматься столбом пыль или дым. Только мгновения спустя до нас донесся грохот взрыва. Только после того, как храм стал оседать.

Но его не смогли взорвать весь сразу. Многие части его продолжали стоять. А потом и они стали оседать в клубах пыли под звуки взрывов.

Ничего особенного вроде бы и не произошло. Подумаешь, какой-то там храм взорвали. Мало ли их, и больших и маленьких повзрывали, посносили. Так думал я тогда, спускаясь снова в славкину квартиру. На этот раз чтоб наконец отогреться. Больше нам на крыше делать было нечего. В подъезде дома около лестницы какая-то старуха вся в черном, мелко крестилась и что-то про себя шептала, приговаривала. Вот ей, конечно, жалко. А мне так ничуть. Будет, о чем завтра ребятам рассказать.

Дирижабль над Москвой

День, как день. Обычный, ничего особенного. По улицам взад и вперед снует народ. Ребятишки весело перекликаются. Обычный день.

Вдруг откуда-то сверху с неба стал доноситься какой-то шум. Вроде бы рокот какой-то вместе с гудением. На гул самолета не похоже. Но ничего наверху не видно. Небо чистое, голубое.

Вдруг раздался чей-то голос. «Летит, летит!» Потом еще голоса. Все смотрят вверх, но стены домов не позволяют ничего увидеть. А рокот все приближается. Ровный такой. Спокойный.

Из-за крыши высокого дома показывается нос дирижабля. А вот показался весь его корпус. Длинная серебристая сигара. Очень красивая с большой гондолой внизу. И с хвостовым оперением сзади. Во все четыре стороны – вверх, вниз и в обе стороны большие открылки. Нижний с особым приспособлением для рулежки.

Это дирижабль. Называется он «Граф Цеппелин» по имени своего изобретателя. Подумать только, граф и вдруг изобретатель. Хотя это теперь не в новинку.

Вон недавно из Италии на полюс неудачно летал дирижабль «Италия» во главе с генералом Умберто Нобиле. Тоже граф. Но слетал неудачно. Недалеко от полюса сделал вынужденную посадку. Спасали его всем миром. И наши ледоколы «Красин» и «Малыгин» тогда отличились, помогли. И летчики – Бабушкин и Чухновский тоже. Тогда о нашей роли в спасении экспедиции Нобиле долго во всем мире говорили.

А этот дирижабль, что сейчас летает над нашим городом немецкий. Он прилетел к нам с каким-то визитом. Думаю, что с дружеским. А то дали бы ему так просто летать над столицей.

Вскоре во время демонстраций над Москвой летал уже наш дирижабль «СССР-1». Потом стали появляться и другие. Вообще, о дирижаблестроении заговорили во всех газетах. Дирижабли стали появляться и в плакатах, посвященных строительству социализма в нашей стране, и в детских рисунках. Каждый уважающий себя школьник обязательно рисовал на своих картинках дирижабль. И обязательно с красной звездой.

Это стало модой. В Долгопрудном даже целый специальный институт с заводом построили. Я видел там огромные ангары. Видно, у нас Правительство всерьез решило заняться дирижаблестроением.

А сейчас «Граф Цеппелин» плывет над московскими домами, рокот моторов сопровождает его полет. Кажется, что он летит очень низко, почти над самыми крышами домов, чуть ли не задевая их. Но на самом деле он выше. Так только кажется.

Гибель самолета «Максим Горький»

Этот день обещал быть очень радостным. Еще бы, я только что побывал в кино на очень хорошей картине. Я собираюсь сегодня в большую велосипедную поездку. Погода прекрасная. Солнце греет во всю. На небе ни облачка. Только над городом низко-низко летает группа самолетов: огромный самолет агитэскадрилии имени Максима Горького. Это АНТ-20 «Максим Горький» и около него два малюсеньких самолетика типа «Р-5». «Максим» величаво плывет в небе, а маленькие летят рядом с ним как бы для сравнения. Такой громадный и такие маленькие.

А один из них даже делает разные фигуры высшего пилотажа рядом с «Максимом Горьким». И даже иногда чуть ли не вокруг огромного крыла его. Или так только кажется. Наверное, кажется, потому что самолеты летят несколько в стороне от меня, и я не могу различить, делает ли малютка петлю вокруг крыла или дальше от него, чуть в сторонке. Так и летают они, заставляя всех нас, землян, высоко задирать голову, наблюдая за ними. Очень уж здорово все это выглядит. И такая гордость и за нашу авиацию, имеющую такие красавцы самолеты, и за нашу страну, создающую их, овладевает мною. И зависть. Самая настоящая. Я страшно завидую тем, кто сейчас там внутри самолета сидит в мягких креслах и смотрит на нас сверху вниз. Какими мы им кажемся маленькими. Козявками какими-то, ползающими по земле. Чего-то воображающими. А они гордо летают над нами, над городом, над Землей.

Я шел по улице и задумался о счастье полетов, о восторге, который испытывает летчик. О, как же завидую я вам, парящим там высоко-высоко! Как хочу испытать такое же счастье!

Но что это?… Почему все вокруг заволновались? Что случилось? Я снова смотрю вперед на небо в ту сторону, куда удалился самолет. Что это? Почему он круто летит вниз к земле. Почему над ним кружится только один самолетик. Где другой? Мысли скачут, как угорелые. Я не знаю, что думать. Я просто вижу, я отчетливо вижу, как самолет стремительно несется чуть косо вниз. Ничего не понимаю. И вдруг его не стало. Его закрыли дома, но через мгновение над этими домами вырос огромный столб дыма или пыли. Черт его знает, что там происходит. И вслед за этим вдруг сильный звук взрыва. Этого не может быть!

ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

ЭТОГО БЫТЬ НЕ МОЖЕТ!

Я мчусь к дому, вбегаю на свой этаж, врываюсь в квартиру, хватаю велосипед и выскакиваю на улицу. Все это за считанные минуты. Я вскакиваю на свою «Украину» и что есть силы несусь в том направлении, где было падение. Да, конечно же, это было падение. Падение самолета. Падение «Максима Горького». Там люди. Там сотни людей. Что же произошло. Впрочем, что произошло я, кажется, уже понимаю. Но как это случилось, как могло произойти? Надо скорее добраться туда. Это где-то за Зоопарком, но значительно дальше. Или у Тушина, или у Сокола. Или даже за Коптевым. Я бешено кручу педали, я обгоняю все, что возможно и невозможно. Мне уже свистели вслед. Но я мчусь, как только могу.

За Ваганьковским мостом по Хорошовке несутся в ту же сторону, что и я, разные машины. Вот, обгоняя всех, проносится несколько машин скорой помощи. Значит, это туда. Вот тоже, страшно ревя сиренами, обгоняют меня пожарники. Мчатся какие-то машины. В основном легковые. Все, конечно, туда. Куда еще можно сейчас спешить?

Вдруг приходится остановиться. Впереди заслон. Милиционеры и военные. Они останавливают машины, кого-то пропускают, проверив, кого-то разворачивают назад. Мне ясно, что тут не пробиться. Надо в обход. Делаю резкий разворот и мчусь назад, до ближайшего поворота налево. Но поворота все нет и нет. Наконец-то, о счастье, мне повезло. Налево идет не дорога, не проезд, а какая-то тропинка. По ней, наверное, выберусь. На ней не задержат. Прибавляю скорости и, подпрыгивая на каждом бугорке, над каждой ямой, мчусь вперед. Въезжаю в какой-то двор. Дальше забор. Дальше никуда. Что делать. В обход вдоль забора выбираюсь на какую-то улицу. Наконец-то. Мчусь дальше. Улица вливается в другую, а потом выходит прямо на Ленинградское шоссе. Судя по облаку дыма, все еще держащемуся на небе, надо ехать в правую сторону от Ленинградского шоссе. В сторону Всехсвятского или Коптева. А вдруг облако отнесло ветром в сторону, и мне надо не вправо, а влево, куда-то между Хорошовским и Ленинградским шоссе. Решаю, что надо вправо. За Ленинградское. Пытаюсь его перескочить, но не тут-то было. И тут заслон. Я снова ищу обход. И не нахожу. Все вокруг оцеплено. Как оперативно! Убедившись в тщетности попыток, подхожу к милиционерам, чтобы узнать о том, что же и как произошло. Ответы мало вразумительны. В основном коротко: «Проходи, проходи, туда нельзя». Видно, что сами они тоже ничего не знают. Знают только, что разбился какой-то большой самолет, что их поставили никого не пропускать. И все. Никакого толку от них не добьешься. А почему, собственно, они должны мне что-то рассказывать.

И вообще, а кто ты такой. А ну, покажи документы. Нету? Так катись к чертовой матери обратно, пока не задержали и не отправили, куда надо!

Я благоразумно ретировался. Попыток прорваться не делал. Решил возвращаться. По дороге часто слезал с машины, подходил к группам людей, оживленно обсуждавших событие.

Но никто ничего толком, конечно, не знает. Только предполагают, строят разные догадки, иногда граничащие с вымыслом. Может, взорвался, как утверждает одна женщина, которая «сама собственными глазами видела взрыв». А может, просто не так сманеврировал? А кто-то додумался до того, что стал утверждать, будто бы в крыло «Максима Горького» врезался маленький самолет, на подъеме, когда выполнял мертвую петлю. Будто бы он сам это видел.

– А иди ты, знаешь куда! Тоже мне очевидец. Видали мы таких! Врезался, скажет еще…

– Да я же сам видел. Вот тебе крест! Ей богу.

– Знаем мы таких! Катись, пока не поздно, Выдумают еще такое!

– Да разве может врезаться. Это надо же – сам видел!

«Очевидца» с позором прогнали, хотя он продолжал кричать, что видел же, сам, собственными глазами видел. Его никто не слушал, продолжая высказывать одно предположение невероятнее другого.

– Не иначе, как враг какой-нибудь, супостат проклятый все это устроил, – высказывает предположение сухонькая старушка.

– Ну, это ты, старая, загнула. Враг… Откуда тут враг? Хотя, кто знает?

– А может, и впрямь враг? – тихо произносит невысокий паренек

– Ну, это нам знать неоткуда покедова. Все одно, узнаем, что к чему. Может, и враг. Их сейчас вон сколько повылазило. А может, несчастье. Все может быть…

Я отошел в сторону. Все равно, ничего у них узнать невозможно. Вон, даже до врагов договорились.

Неподалеку толпилась группа возбужденных ребятишек. Они о чем-то оживленно говорили, отчаянно размахивая руками. Явно спорили. Я прислушался.

– Да я же сам собственными глазами видел…

– Ну, что ты видел. Ничего-то ты и видеть не мог. Ты где был тогда? Во дворе. А оттуда разве увидишь.

– А вот увидел. Честное пионерское, чтоб мне провалиться на этом месте. Он крутил-крутил, да ка-а-к раз! Прямо в крыло. Оно и отломилось. Потому и упал. Он ка-а-к в крыло ра-а-з, и оно в сторону, – паренек руками показывает движение обоих самолетов.

– Да иди ты. Видел он, как же. Ну, посуди сам, как мог один самолет врезаться в крыло. Оно же узкое. Ты помнишь, мы в кино таран видели. Так там он прямо в лоб шел. В широкий лоб и специально целился. А тут совсем не так. Говорят тебе, что взрыв был. А ты заладил одно: врезался, врезался. Вот я как тебе врежу сейчас, так ты у меня не то запоешь.

– Дурак ты. Я же сам видел, – не унимался пацан.

Я отъехал от этого места. Вот и паренек говорит, что маленький самолет врезался. Как же было на самом деле? Ничего узнать невозможно.

Я вернулся домой совсем разбитый. И от гонки велосипедной, и от страшных мыслей. Не знал, что подумать. И некого спросить. Юрки нет. А кто еще может знать. Придется ждать утренних газет, ждать известий по радио. А в доме только и разговоров, что о сегодняшней трагедии.

А наутро во всех газетах траурные рамки. Горе неслыханное. Погиб, разбился красавец нашего воздушного флота, самый большой в мире самолет «Максим Горький». При выполнении прогулочного и агитационного полета над Москвой в него врезался сопровождавший его самолет, ведомый летчиком Благиным, оторвал у него крыло и вместе с ним врезался в землю. Оба погибли – и «Максим Горький» и самолет Благина. Не врал, значит, очевидец, видел, значит, в самом деле. И малец не врал. Но от этого не легче.

На следующий день в передовице «Правды» написано прямо – совершено воздушное хулиганство. Какой ужас. Погибли все, кто был на самолете, поврежден дом в районе Всехсвятского, кажется, есть жертвы и там. В этот день на «Максиме Горьком» катали над Москвой создателей самолета, работников ЦАГИ с их семьями. Там были и женщины и дети. Это был как бы подарок для ЦАГИ. И вдруг такое несчастье.

Была создана Правительственная комиссия по организации похорон, Была оказана материальная помощь семьям погибших. Все было сделано правильно. А людей не стало. И этого никто исправить не может.

Всех похоронили на Новодевичьем кладбище. Большой кусок монастырской стены был отдан под захоронение урн, большой кусок земли перед стеной отведен под могилы погребенных в землю. На стене огромный барельеф, изображающий самолет в полете. Все выполнено из черного габбро или из лабрадорита. Рядом с могилами погибших есть и могила летчика Благина. Сначала я этого не мог понять. Как это, ведь он виновник их гибели. Как же можно рядом?. А потом подумал, что, наверное, это сделано правильно. Перед лицом смерти все равны.

А газеты продолжали давать материалы о трагедии, давать описания самого самолета. Это был самый крупный в мире самолет. «АНТ-20», «АНТ» это инициалы Анатолия Николаевича Туполева, знаменитого конструктора самолетов. Создавали и этот самолет в ЦАГИ у Туполева. Длиной в 35 с половиной метров, с размахом крыльев в 63 метра. Цельнометаллический моноплан с восемью двигателями. Тяжелый он был. Как писали в газете, взлетная масса у него было в 42 тонны, а нагрузка в 13,5 тонн. Дальность полета имел в две тысячи километров, потолок – четыре с половиной тысячи метров, а скорость мог развивать до 226 километров в час. Имел он восемь человек экипажа и брал на борт 72 пассажира. Имел свою типографию, свою киноустановку с просмотровым залом. Одним словом, самолет был агитационным, он возглавлял целую агитэскадрилию под тем же названием «Максим Горький».

В газетах та же тема о воздушном хулиганстве. Это, конечно, правильно, в воздухе недопустимы самовольство и хулиганство. А я думаю, что, конечно, хулиганство надо всегда пресекать, но тут ведь есть и кое-что другое. Не самовольно же Благин начал крутить петли вокруг крыла? Ведь кому-то это не только нравилось. Ведь кто-то разрешил это делать. Может быть, ради показухи, может быть для рекламы. Один черт. А людей не стало. Тот, кто разрешал и благословлял такие эксперименты вокруг крыла, наверное, спокойно рассуждает о вреде хулиганства. Авторитетно рассуждает.

А людей нет в живых.

По всей стране прокатилась волна призывов не только воссоздать погибший самолет, а построить целую новую эскадрилью из подобных же гигантов. Как ответ страны на эту ужасную гибель первенца гигантов. И правительство поддержало эти призывы. А может быть, сначала Правительство и ЦК ВКП(б) об этом решили, а потом развернули почин снизу. Но это, в конце концов, не так уж и важно. Ведь призыв этот нашел отклик в сердцах многих. Повсюду начали собирать деньги, отовсюду неслись разные предложения. Уже были названы эти первые десять самолетов, которые должны были построить в ответ на гибель «Максима». Конечно же, должен был снова возродиться «Максим Горький», а остальным дали имена по фамилиям членов Политбюро. Сталин, Молотов, Куйбышев, Орджоникидзе, Калинин, Каганович, Микоян, Андреев. И Кирова не забыли. Повсюду развешивались красочные плакаты с десятком огромных самолетов, возглавлявших несметное количество следовавших за ними крылатых машин. И Сталин с приветственно протянутой рукой.

Мне вдруг стало казаться, что за всей этой шумихой хотят как-то притупить боль от пережитого несчастья, как-то забыть про того «Максима», про сотню с лишним людей, чья гибель стала толчком для этого почина. И как бы велик ни был этот почин, а людей не вернуть.