Текст книги "Московские картинки 1920-х - 1930-х г.г. (СИ)"

Автор книги: Борис Маркус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Первые электрички

В 1929 году появились первые электропоезда, или, как их любовно стали называть, «электрички». Впервые движение открылось на участке Москва – Мытищи. Мы в тот год летом жили в Лосиноостровском. Это не очень далеко от Москвы, но как раз тут и стала ходить электричка. Интересно, что случалось так, что одновременно по параллельным путям шли и простые пригородные паровички, идущие на всю длину пригородного движения, вплоть до Раменского, и электричка, идущая только до Мытищ. Мы как-то с папой как раз и попали на такое время, когда совсем рядом друг с другом шли такие поезда. Так как наша «Электричка» останавливалась на каждой остановке, а дальняя Раменская пролетала мимо некоторых станций не останавливаясь, то иногда она уходила от нас вперед, а потом мы ее все-таки догоняли. Такое вот соревнование получалось. Как бывало обидно, когда приходилось останавливаться и давать паровику уходить вперед. И как радовался я, когда мы его догоняли и перегоняли. «Ну еще, ну еще! – мысленно обращался я к нашему машинисту, – Ну что же ты даешь тому уходить, ну догони его, пожалуйста, Ну, пожалуйста, миленький!» И он, представьте, догонял! Вот молодец!

Надо сказать, что этим соревнованием интересовался не только я с папой. Почти все пассажиры в вагоне переживали одно и то же, ревниво следя за соседним поездом. Но все-таки победителем, хоть и с меньшей скоростью, чем наша, оказался сосед. Просто он вырвался вперед, когда мы остановились на платформе «Лось». И догнать его уже не хватило времени: нам надо было притормаживать перед Лосиноостровским.

Обидно, все-таки, сколько раз мы его обгоняли. И никто не виноват, что наш путь оканчивался. Мы с папой не считали себя побежденными. Надо сказать, что такого конца соревнования мы не увидели бы, если сошли в своей Лосинке, когда вырвались далеко вперед, выиграв эту дистанцию. Ведь для полноты впечатления папа проехал со мной аж до самых Мытищ, потом мы возвращались в свою Лосинку на той, что уже ожидала нашего приезда. После чего отправлялась. Мы еле успели на нее. Восторгу моему от этой поездки не было предела! А мама почему-то сердилась из-за нашей задержки. Она ждала нас, еду разогрела, даже начала волноваться, а нас все нет и нет. Не могла она понять нас. Я думаю, что и папе все это было интересно, как и мне. И не только ему, а почти всем пассажирам-попутчикам. Какая уж тут еда!

Электрички во всех отношениях были лучше паровичков. Это естественно. Главное, чище. Ведь никакого дыма не выпускалось. И красивые они были. С автоматически открывающимися и закрывающимися дверями, очень светлые. Все дело было в сооружении самих электрифицированных дорог. Надо было поставить мачты для контактных проводов, надо было соединить проводами рельсы, чтобы обеспечить обратное движение тока. Много чего надо было сделать и на конечных пунктах. Обеспечить связь, автоматический перевод стрелок и многое другое. Постепенно, участок за участком, не только Казанка (Казанская железная дорога), на которой появился новорожденный чудо-поезд, но и все остальные московские дороги стали оснащаться электрифицированным движением. Все москвичи и жители области почувствовали, насколько лучше электричка.

Мостовые и тротуары

Асфальтированными в Москве в двадцатые годы были только центральные площади, да некоторые главные улицы в центре. А так все больше булыжные мостовые были. Даже на довольно значительных улицах, вроде Садового кольца, многих улицах между Садовым и Бульварным кольцами, а уж о переулках и тупичках и говорить не приходилось. За Садовым кольцом лишь самые главные магистрали, вроде 1-й Тверской-Ямской, были асфальтированы. Со временем некоторые покрывались сплошным ковром асфальта, высыпаемого из больших котлов и разглаживаемого на месте большими катками, ручными, а позднее и автокатками. Другие, более значительные, наверное, выкладывались квадратами или шестигранниками литого асфальта. Результат получался почти одинаковый: и то и другое асфальт, но лить по месту было хлопотнее и создавало дополнительные трудности: требовалось устанавливать специальные котлы для варки асфальта, что страшно отравляло воздух.

Некоторые улицы, особенно на крутых склонах, вроде Кузнецкого моста, или проезжих частей Рождественского и Петровского бульваров, вроде Народной улицы и всех, кто круто спускался к рекам, мостили не булыжником, а каменной брусчаткой. Получалось сравнительно ровно, но конечно, с гладкой поверхностью асфальтированных улиц даже сравнивать было невозможно. Особенно мне нравилось покрытие на Кузнецком мосту. Сюда я приходил ежедневно по будням, пока учился. Ведь наш Архитектурный институт размещался совсем рядом, на Рождественке. Так весь Кузнецкий был вымощен брусчаткой. И не простой, а разноцветной, из разных пород камня. Особенно после дождя, когда каждый брус был вымыт струями воды, мостовая бывала неотразима. Она переливалась всеми цветами радуги. Замечательно.

Тротуары на некоторых улицах были плиточные – из крупноразмерных каменных плит. Многие же были залиты асфальтом, имеющим по краям бордюры из гранитного камня. А на окраинах в многих местах сохранялись долгое время и грунтовые дороги и не благоустроенные дорожки вдоль домов. Это на окраинах, вроде Шелепихи, Сокольников, Измайлова, Кожухова и многих других, которые напоминали скорее загородные поселки, чем городские улицы. Но их вскоре тоже превратили в настоящие, замощенные.

С давних времен сохранились на некоторых улицах и особенно в переулочках – арбатских, пречистенских, замоскворецких и им подобных – тумбы при тротуарах. Здесь было много купеческих и дворянских особнячков, имевших в старые времена собственные выезды. Вот и сохранились здесь такие анахронизмы – тумбы. Тумбы бывали и каменные гранитные в виде обрезанного сверху конусообразного валуна, и чугунные, завершающиеся узорчатым вроде неразвернувшегося цветка, чем-то вроде сидения. Думаю, что тумбы эти, видимо, нужны были, чтобы экипажи не въезжали на тротуары. Да и привязывать лошадей извозчики вполне могли.

Берега и наводнения

Когда был создан в 1937 году канал Москва-Волга, когда воды Волги пришли к Москве-реке, одновременно изменялись и берега реки в пределах столичного центра, сооружались новые мосты, прокладывались новые набережные. А до этого только в самом центре – у Кремля, Китай-города и Храма Христа Спасителя набережные были облицованы камнем, имелись нормальные лестничные сходы к воде, некоторые мостовые были асфальтированы. Все остальное было в очень плохом состоянии.

Берега оставались в своем первозданном естестве, земляные с деревянными перилами, которые, кстати, не всюду были сделаны. Мосты были переброшены с берега на берег с уровня улиц и набережных, пересечения были в одном уровне. В XIX веке некоторые из них, особенно в центральной части города, были заменены на новые.

Были сооружены новые опоры, через пролеты переброшены металлические фермы. Изменялся транспорт, изменялись нагрузки, мосты, естественно, приходилось обновлять, приспосабливать к новым условиям. Однако, эти сравнительно новые мосты не смогли воспринять того, что пришло с введением в строй канала Москва-Волга, с реконструкцией уличных магистралей, когда потребовалось делать двухуровневую развязку движения по набережным и мостам.

А в двадцатых и начале тридцатых годов до такой коренной реконструкции еще руки не дошли. Поэтому свой рассказ я хотел бы повести про те далекие времена, когда вне центра реки Москвы и их берега были не благоустроены.

Часто нас тянуло к реке. Можно было дойти по Новинскому бульвару до Смоленской улицы и, свернув на нее, выйти к Бородинскому мосту, к излучине Москвы-реки, а перейдя ее, выйти к Поклонной горе и посмотреть на город оттуда. Можно было по Конюшковскому переулку пройти на берег одного из Пресненских прудов и тоже выйти к реке в районе Трехгорки, Студенца с его великолепными прудами и остатками от былой усадьбы. Можно было прокатиться на «Букашке» к Крымскому мосту и пройти по берегу реки к Бабьегородской плотине, к Храму Христа Спасителя и далее к Кремлю и Китай-городу, чтобы потом уже на «Аннушке» вернуться к Никитским воротам и домой на Кудринку. Можно, наконец, на той же «Аннушке» проехать к Яузским воротам и по берегам Яузы пройти к Садовому кольцу, чтобы на «Букашке» вернуться домой. Да мало ли что было можно. В Москве столько возможностей выйти к Москве-реке, к Яузе, что просто трудно перечислить их. Важно одно: в любую сторону от дома пойдешь и обязательно к рекам выйдешь. Ведь проходит Москва-река с северо-запада через центр к Ново-Спасскому монастырю, Крутицам и далее, аж за Москву до Коломенского. А Яуза с севера протекает через Лефортово и недалеко от Китай-города впадает в главную реку столицы. Я, правда, в северной части Яузы или около другой речки Лихоборки в те времена не бывал, но Москву-реку и Яузу в центральной части города знал неплохо, любил часто приходить на берега этих рек, любоваться открывающимися далями, мостами, возникающими то в одном месте, то в другом, отдельными колокольнями и храмами монастырей, церквами и церквушками, утопающими в зелени и в окружающей их застройке.

Там, у берегов рек, было и хорошо и плохо. Хороши были открывающиеся виды и просторы, хорошо было смотреть на бегущие волны реки, хорошо было позавидовать белой завистью людям, проезжавшим мимо меня на лодках. А плохо было смотреть на неухоженность берегов не центральной части города, на осыпающиеся кручи невысоких обрывов, на свалки и кучи всякого мусора, на покосившиеся дома и домики, на огромное количество всяких складов и других хозяйственных построек, сооруженных часто кое-как и, главное очень некрасиво – на выходящие прямо к самому краю берега заводы и фабрики с их дымящимися трубами, с теснящимся к их оградам подводам и грузовикам.

Интересны были мосты. Многие из них были заново сооружены не так уж и давно. Лет тридцать-сорок назад. В конце прошлого века. Тогда стал развиваться городской транспорт, появился трамвай, появились автомобили, в том числе грузовики. Мосты должны были выдерживать новые нагрузки, должны были быть крепче. Но делали их хоть и из более крепких материалов, из металла, например, но все же оставляли их на тех же уровнях, не делая проезды под ними по набережным. И появились тогда новые для тех времен такие цельнометаллические мосты, как Крымский, представляющий собой как бы огромную ферму. По высоте он допускал пропуск трамвая с прижатой к самой его крыше дугой. По ширине допускал проезд кроме трамвая в одном направлениях еще по одной полосе движения с каждой стороны других видов транспорта. Обгонять на мосту нельзя было. Тянется какая-нибудь груженная подвода, а за ней хвост машин, извозчиков. Если нет трамвая, то можно как-то успеть проскочить мимо нее, обогнать. А при трамвае трудно или просто нельзя.

Такие металлические мосты были и в других местах. Были и каменные. Но иногда название не соответствовало тому, что было на самом деле. По укоренившейся привычке новый для того времени мост за Ленивкой, ведший в Замоскворечье к Большой Полянке, продолжал называться Каменным, а следующий за ним Чугунным. На самом же деле это только названия сохранились старые. А мосты были заменены на новые, имеющие металлические пролеты.

В центральной части города, где были красивые облицованные каменными плитами набережные, где к реке спускались каменные лестницы, где набережные были более или менее благоустроены, даже не просто замощены булыжником, как это бывало на некоторых окраинных берегах реки, а заасфальтированы, имели нормальное по тому времени газовое, а в некоторых местах даже электрическое освещение, имели приличные парапеты вдоль берегов, все равно приходилось натыкаться на всякие заводы вдоль реки, почти прямо напротив Кремля. Например, фабрика «Красный Октябрь» на конце острова над Бабьегородской плотине, заводы «Красный блок», «Красный текстильщик», электростанция МОГЭС, Камвольный комбинат и многие другие, названий которых я просто не знал. Да и не все берега даже тут были благоустроены. Замоскворечье от острова к Крымскому мосту и далее к Воробьевым горам имело лишь частично каменные берега и сохраняло еще простые земляные. То же было и по другую сторону Кремля.

Особенно все это бросалось в глаза во время весенних наводнений, которые до сооружения канала Волга-Москва бывали ежегодно. Еще задолго до начала паводков, до таяния льда на реках, начиналась вроде бы незаметная работа по подготовке к встрече этого бедствия для целых районов города. В кварталах, расположенных вдоль низких берегов реки, вроде Замоскворечья, старательно заколачивались досками не только окна полуподвалов или приямки в подвалы, но и окна первых этажей. Ведь вода могла достигнуть и этого уровня. Заколоченные окна во многих местах засыпались песком. Доски густо промазывались дегтем или битумом. Кое-где делались дамбы. Загораживались дворы со стороны реки. Но полностью берег не становился неприступным для подымающейся воды. Тем более, что улицы и переулки, выходящие на берега реки, не всегда и не везде перегораживались. Можно было всего ожидать. Опасна была не только вода, но и льдины, спускающиеся вниз по реке. Они били по заборам, по домам. Они корежили деревья и кусты. Не случайно на устоях и опорах мостов делались специальные ледорезы, выступающие навстречу льдинам.

Половодье приносило много непредвиденных несчастий и домам и людям, размывало дороги, портило мощение, уносило с собой все, что незакрепленным лежало в затапливаемых дворах. А об участи людей, остающихся в обреченных домах, и говорить не приходится. Как организовать жизнь? Как покупать продукты, если кончились припасы? Как уберечь семью, особенно детей, от ежесекундно грозящей опасности? И сколько времени будет продолжаться это горе? И кто поможет, если срочно нужна будет помощь? Вопросы, вопросы, вопросы. А где ответы?

Мне довелось смотреть на некоторые наводнения. Одни были послабее, другие тяжелее и опаснее. Особенно запомнилось наводнение 1927 года. Я еще был пацаном. Учился в первом классе, и мне строго-настрого запрещалось куда-нибудь далеко от дома уходить. Но разве удержишься от соблазна, когда почти рядом такое грандиозное событие, о котором все вокруг говорят. Я уж не помню, как и с кем я удрал к реке, но хорошо помню все, что увидел тогда. Мы добрались до Храма Христа и вышли на набережную. Ее не заливало. Берега тут были высокие. Но напротив самого берега видно не было. Он скрывался где-то за домами. Вода видна была и между домами и в переулках. Было видно несколько лодок с людьми около самых домов. Что они могли делать, не знаю. Может быть, кого-то вывозили из полузатопленных домов. Может быть, доставляли что-нибудь остававшимся там людям. Издали не поймешь. На крышах некоторых невысоких домиков тоже были видны люди. Они кучками неподвижно сидели на самом верху кровли. Что они там делали? Ждали, чтобы их вывезли или просто пережидали бедствие, но находиться внутри дома боялись.

А по реке неслись льдины. И большие и малые. Шли они довольно тесно, прижимаясь друг к другу, но время от времени одни уходили вперед, другие чуть отставали, и тогда проглядывала вода между ними. Некоторые большие льдины прямо на глазах трескались, иные налезали друг на друга, иные начинали кружиться, расталкивая соседние.

На некоторых лежал какой-то мусор, доски, иногда ящики. А потом все обратили внимание на приближающийся на огромной льдине целый дом. Небольшой дом, но все-таки. С окнами, с раскрытой дверью, с тесовой крышей. Никого рядом с ним не было. Видимо, успели спастись. Этот дом приплыл, конечно, из какой-нибудь деревеньки с верховьев реки. Как его унесло? Как он очутился на отколовшейся льдине? Не был же он построен на ней. А может быть, его смыло половодьем, а потом большая льдина как-то оказалась под ним, приняла его на себя и понесла дальше и дальше от родных мест. Куда ее донесет? Куда из Москвы реки? В Оку, в Волгу? Люди рядом громко обсуждали ее возможный путь:

– А куда ей деться, как не в Оку. Как до Коломны дойдет, так и понесет ее дальше по Оке, по Волге, аж до самого Каспия.

– Это ты уж загнул, приятель, Да не дойдет она до твоего Каспия. Да и до Волги вряд ли. Вот до Оки может быть. Да и то, не расколется ли на части, не подтает ли? Если расколется, то быть этому дому на дне речном. Вот оно как будет-то…

– Ну да, растает. Смотри, как холодать стало. Лед-то крепкий, а ночью еще окрепнет. Нет, не успеет она подтаять.

– Ой, люди добрые, смотрите, смотрите, так там что же это плывет. Вон там из-за поворота? Вроде корова, а может, лошадь?!

– Какая лошадь. Не видишь что ли, что корова. Ее сразу распознать можно. Корова, она и есть корова.

– Бедная, как же она теперь? Как ее вызволить?

– Вот и вызволяй, если сможешь. Спаситель нашелся. Видали таких.

– Да что вы, люди спорите. Жалко ведь скотину…

– Жалко, жалко… Жалостью не поможешь… Считай, погибла скотина….

А корова быстро приближалась к нам. Ее уже можно было хорошо разглядеть. Черная. Шею вытянула, но не мычит. Устала, видно, мычать. Сколько вот так она на льдине стоит. И не расколется ли льдина? Хорошо бы прибило ее к берегу на каком-нибудь повороте. Но разве угадаешь?

Молча глядя на толпы людей, пронеслась мимо нас корова. Я старался представить себе ее глаза, печальные, мутные от слез. А коровы плачут? Заплачешь, если так попадешься. А о чем она сейчас думает?

А мимо проносятся новые и новые льдины. С ящиками, сеном, мусором. Грязные какие-то льдины. И смотреть на все это устаешь. Даже голова начала кружиться. Да и продрог что-то. Надо выбираться из толпы и двигать домой. А то мама узнает, будет ругать. Надо бы еще до ее возвращения с работы успеть.

Кино – немое, звуковое и цветное

Кино я страшно любил. Киношником был отчаянным. Мне иногда казалось, что нет такой картины, которой я не посмотрел. Кинотеатров было вокруг много. Было бы время, да были бы деньги. А этого как раз не всегда и бывало. Ну, со временем как-то еще устроиться можно. Или уроки делать попозже, или школу прогулять. Не все уроки, конечно, а пару часов приходилось. Вот с деньгами было хуже. Мама давала на кино изредка и не больше раза или двух в месяц. А хотелось ведь чаще! Вот и выкручивался, как мог. Конечно, мама об этом не знала. Каюсь, но иногда я брал кое-что из мелочишки, оставляемой мамой или на буфете или еще где-нибудь. Тайком, конечно. Особенных угрызений совести не испытывал. Хотя как-то попался и получил сполна по заслугам.

Другой способ практиковался чаще. Это – «ходить на протырочку», то есть без билета, каким-то образом обманув билетершу. Мы досконально изучили все близлежащие кинотеатры и их возможности в этом отношении. Чаще всего из-за узких проходов приходилось действовать отвлекающим маневром. Один из нас как-то отвлекал билетершу, совал ей использованный билет, и пока она с ним спорила, мы проскакивали мимо них и мчались в толпу зрителей, в зал. Иногда все же попадались и торжественно выбрасывались из кинотеатра, а чаще все-таки умели скрываться. Тем более, что билетерша не могла оставить своего поста и бежать за нами. А зрители не всегда ей помогали. Хотя всяко бывало.

Лучше всего в этом отношении был приспособленный под кинотеатр Большой зал консерватории. Он назывался «Колосс». В нем всегда шли хорошие фильмы. Под кино отводился весь огромный зал. От партера до галерки.

А попадать в зал было проще,. чем в других кинотеатрах. Здесь широченные мраморные лестницы у первой площадки были перегорожены невысокими деревянными барьерами. В середине узкий проход для зрителей. У прохода контролер или даже два. Но мы к этому проходу не подходили. Дружно перемахивали через барьер и мчались вверх по лестнице, аж до самого верха, до галерки. А там уже в темноте перелезали все ниже и ниже, сначала во 2-й амфитеатр, потом в 1-й, а то и ниже. Иногда, правда, попадались. Но не все. Кому-то везло, кому-то нет.

Фильмы были немые, о звуковых я тогда даже думать не мог, даже представить себе, что с экрана вдруг будет доноситься разговор или музыка, в то время было просто немыслимо.

А фильмы были очень разнообразные. Наших, советских, было меньше. Наша кинофикация только-только набирала темпы. Были и знаменитые фильмы, были и средние, бывали и совсем слабые. Из знаменитых мне особенно запомнился «Броненосец Потемкин». Я его много раз смотрел в «Первом Совкино» на Арбатской площади. Там все поражало. Начиная от фасада и входа в кинотеатр. На фасаде был укреплен макет носовой части корабля с пушками и мачтой. У входа стояли матросы в бушлатах и пропускали зрителей.

А в самом фильме запомнились черви в мясе, коляска с ребенком на одесской лестнице, сапоги шагающих по этой лестнице солдат и красное знамя в конце фильма. Всамделишное красное. Оно полыхало на ветру. Думаю, что на ленте каждый черно-белый кадр был покрашен.

Запомнились и такие фильмы, как «Октябрь», где особенно впечатлял штурм Зимнего. Потом такие фильмы, как «Мать» по М. Горькому, «Конец Санкт-Петербурга», «Потомок Чингисхана», кинокомедии «Закройщик из Торжка», «Процесс о трех миллионах», «Праздник святого Йоргена» с Игорем Ильинским и Кторовым. Да мало ли было интересных для нас фильмов? Тут и «Приведение, которое не возвращается», и «Земля жаждет», и «Саламандра». Особенное впечатление произвел фильм «Фриц Бауэр» о судьбе немецкого мальчика и борьбе немецких рабочих.

Страшно любил заграничные боевики и, конечно, комедии. Знал практически всех звезд того времени. Мэри Пикфорд и ее мужа Дугласа Фэрбенкса, Гарольда Ллойда с огромными круглыми очками, и абсолютно спокойного и никогда не улыбающегося Бестора Китона, или Кейтона, «человека с бесстрастной маской». Его фильмы, в основном, были посвящены войне Севера и Юга в Соединенных штатах, вроде «Генерала» и других. У него был такой неожиданный юмор, такие комические ситуации, такие смелые акробатические трюки и при всем этом абсолютное спокойствие на лице. Ни один мускул не дрогнет. Это надо было видеть. А с Гарольдом Ллойдом, кстати, запомнился такой, страшно рассмешивший всех зрителей кадр. После счастливого, как полагается, конца и поцелуев на экране появляется детская колясочка с двумя крошками-близнецами Ллойдочками. И оба они, конечно, в огромных круглых очках. Под папу работали. А Дуглас Фэрбенкс запомнился, конечно, «Багдадским вором», когда он прыгал с крыши на крышу, пробирался во дворец шаха и даже в его гарем, никогда и никому не попадаясь. Герой! А его «Знак Зорро», или «Три мушкетера», «Робин Гуд» или «Железная маска». Можно было по несколько раз смотреть их. А Джекки Куган – знаменитый киномальчик. Он вызывал и восхищение и зависть. А чего стоили комедии с участием Пата и Паташона, сопровождавшиеся непрерывным хохотом зрителей. Уже значительно позже я узнал их настоящие фамилии – Харольд Мадсон и Карл Шенстрем. Правда, я невольно обращал внимание на непритязательность публики, когда она надрывалась от хохота, глядя на неуклюжие выходки толстяка Паташона или нелепые движения длинного Пата. Мне не всегда было смешно. Большое впечатление произвел Чарли Чаплин. Правда и тут меня иногда смущали чересчур уж, на мой взгляд, неуклюжие выходки Чарли. Но тонкий юмор и грусть, сквозящая в его милом взгляде, покоряли. Его «Малыш», «Цирк», «Золотая лихорадка», «Огни большого города» и, конечно же, «Новые времена» просто незабываемы.

А потом на экранах появились звуковые фильмы. «Великий немой заговорил» – так называлась статья в «Вечерке». Это была сногсшибательная новость. Ведь звук при немом фильме создавался тут же в зале пианистом-тапером или оркестром или трио баянистов. Чаще всего это была импровизация на тему сюжета фильма, бывала и прямая компиляция. Для некоторых фильмов создавалось свое музыкальное сопровождение. Так было с «Броненосцем Потемкиным».

Первым фильмом со звуком был вовсе не «Путевка в жизнь», как, ошибаясь, пытаются втолковывать нам на страницах истории кино некоторые киноискусствоведы. Сначала был фильм, называвшийся «Концерт». Он шел в «Первом Совкино» и имел бешенный успех. В нем не было ничего особенного. Просто концерт. Номер за номером. Оркестровая музыка, солисты-инструменталисты. Разговора, пения не было. Только музыка. Все, как полагается. Но был ЗВУК! Это вызывало восторг публики. Это было новостью. И на сеансы «Концерта» народ валил валом. Мне помнится тогда этот фильм называли, кажется, тонфильмом. Точно не помню. Но знаю точно, что «Путевка» появилась позже. В отличие от звукового музыкального фильма «Путевка» была игровым разговорным фильмом, и в этом отношении первой. Возможно, что снята она была раньше того «Концерта», кто знает. Важно, что на московских экранах сначала мы смотрели «Концерт».

«Путевка в жизнь» покорила всех своей жизнеутверждающей правдивостью, своей искренностью. Игра и Мустафы и Баталова вызывала восхищение. Михаила Жарова знали и любили буквально все, Николая Баталова знали еще по «Матери», а вот Мустафа появился впервые и сразу же завоевал наши сердца. Я не знаю дальнейшей судьбы этого артиста, думаю, что «Путевка» для него его звездный час.

Фильм этот прогремел. Он был вехой в киноискусстве Союза. Однако, были связаны с ним и негативные явления. Как-то, уже значительно позднее, мне пришлось разговаривать о театре, о кино с Народным артистом Абрикосовым, который приходил к нам в Архитектурный институт на наш самодеятельный спектакль «Хозяйка гостиницы». Я провожал Александрова, мы по дороге разговорились. О том, о сем. Коснулись и разного рода воздействия искусства на людей, особенно, на детей. Так Абрикосов мне сказал: «А знаете, что «Путевка» в какой-то степени повлияла на увлечение бродяжничеством у молодежи. Своей романтикой, своими симпатиями к героям-беспризорникам. Блестящая, с одной стороны, картина, а влияние оказала двоякое: и хорошее и не очень хорошее». Я был поражен. Никогда не думал в этом направлении. Возможно, Абрикосов был прав, но думать об этом не хотелось, вспоминая и отдельные эпизоды и талантливых артистов.

О немом кино постепенно просто забыли. Экран был прочно завоеван звуковым. Перечислять картины даже не хочется. Все-таки все это происходило не так уж и давно.

Вспоминаю также и появление первых цветных картин. Это происходило не сразу и не просто. Сначала появились первые ленты, вроде «Груни Корнаковой». Цвет на экране – это очень неожиданно. К этому еще не привыкли. Но само появление цвета встречено было с восторгом. Поэтому, по-видимому, прощались и первые неудачи, первые несовершенства. Конечно же, в «Груне Корнаковой» цвет был просто кричащий, кажется, без полутонов, без тонких нюансов. Но это тогда как-то не замечалось. Важно было то, что фильм не черно-белый, а цветной. Повышение требований к качеству цвета, к цветовым эффектам, к отказу от натурализма появилось позже. И это было естественным.

Сейчас, оглядываясь назад, видишь перед глазами почти всю историю кино. Отсутствует только самый первый период, первые шаги дореволюционной кинематографии, первые кинозвезды России, вроде Веры Холодной, Мозжухина. Но кино отличается тем, что из фондов можно вынимать старые ленты и прокручивать их, спустя много лет после съемок. Так мы узнавали и о первых русских и зарубежных фильмах, так познавали историю этого великого искусства.

Стереофонического и панорамного кино в те времена еще не было. Поэтому говорить об этом нечего. А вот о телевидении я впервые услышал еще в школе, в 1936 году. Тогда на уроке физики наш учитель Иван Адамович Чернышевич рассказал нам о необычайном чуде науки и техники – о передаче изображения на расстоянии. Он говорил, что на западе уже начали работать телевизионные установки, что у нас тоже работают над этим. Закончил он свой рассказ утверждением, что мы вскоре сами будем свидетелями того, как в нашу жизнь войдет и это техническое чудо. Как оно войдет в наши дома и оттеснит и кино, и театр, и даже газеты, и радио, потому что будет и образным и очень оперативным, потому что многое возьмет на себя, не заставляя куда-то ходить. Слушал, но не очень верил. Все вроде бы логично, все по чертежам и таблицам понятно, но представить себе все это наяву было просто невозможно. Но, спустя какой-нибудь десяток лет увидел телевизоры «в живую».