Текст книги "Подростки"

Автор книги: Борис Ицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Подростки

Глава I
СКАЗ СТАРОГО ФЕДОСЕИЧА

Валька старался идти как можно медленнее. Ребята, возбужденные победой, умчались вперед, а он нарочно отстал.

На душе было скверно. Сердце щемяще ныло.

«Убежали, – тоскливо думал мальчик. – Им что! Их ругать не будут, а меня…»

Он тяжело вздохнул и вытер кулаком кровь, сочившуюся изо рта.

«Лучше бы пять зубов выбили, а то…»

Валька еще раз взглянул на рубашку. Новая, она была разорвана у ворота.

«И зачем я только вырядился? Господи, что делать?» – он едва не плакал.

Вдали прокатился паровозный гудок. Его совсем близко повторило эхо.

«Пассажирский, – подумал мальчик. – Отец уже дома. – Сердце сжалось сильнее. – Еще не ужинали. Спать лягут не скоро, не переждешь».

Поглядел на небо. Солнце садилось и багровые отсветы золотили высокую заводскую трубу, верхушки сосен в далеком бору. На востоке зажглась первая вечерняя звезда.

«Ну почему именно мне порвали в драке рубашку, а не Кольке или Митьке Механику?» – подумал Валя о своих приятелях. – «Митька, он хитрый, что-нибудь обязательно придумал бы, отвертелся от наказания. Не зря его Механиком прозвали. Такой парень – сразу сообразит. А я ничего не придумаю. Разве догнать Митьку, может, посоветует что? Да где там! Механик, поди, давно на поселке хвастает ребятам, как он ловко одному колупаевскому нос расквасил…

Тоже друг, – убежал и хоть бы что! Как бы сделать, чтобы не попало? Домой не идти? Нельзя! Завтра все равно придешь, еще хуже влетит. Хорошо бы сейчас сразу вырасти. Идти, идти, да и вырасти! Тогда пришел домой, скинул рубашку и никаких! Пусть себе мать ворчит. Драться с большим небось не стали бы».

Валя брел задворками, вдоль огородов. Брел медленно, стараясь оттянуть время. А мысли все возвращались к тому, что произошло.

Вот утром прибежал он на заводскую площадь в новой голубой рубахе. Как завидовали ему ребята! К оврагу, где спрятались колупаевцы, он бежал впереди и, наверно, все мальчишки любовались им. А потом… как он налетел, как дал одному, тот так и перевернулся! И дернул же черт противного колупая схватиться за расстегнутый ворот рубахи. И вот…

Самое неприятное было то, что, увидев разорванную рубаху, Валентин рассвирепел. Он кинулся на обидчика, нарушив всякие правила кулачного боя, дал ему подножку, пнул лежачего. А потом, когда на него налетел еще кто-то, он стал даже пинаться, словом, окончательно осрамил себя как кулачный боец.

Слава кулачного бойца! Какой парнишка из поселка не мечтал о ней?! Первый мастер драться на кулачках пользовался всеобщим уважением. О лучших из них рассказывали были и небылицы.

Ходить стенкой на стенку исстари было любимым развлечением не только в деревнях, но и в городах. По первому льду сходились на Миассе городские и зареченские. Городские приглашали к себе прославленных бойцов из Никольского поселка и Колупаевки.

Да и «задирами», которые выходили на лед первыми, брали не просто случайных ребятишек, а известных в городе и поселке драчунов. И это считалось честью.

Поглядеть на кулачные бои сходились и съезжались со всего города. В проведении этих побоищ был свой порядок, свои неписанные, но строгие правила. Нельзя было драться без рукавиц, и, боже сохрани, что-нибудь вложись в рукавицы: свинчатку, гайку – за это, если узнается, и свои, и чужие изобьют до полусмерти.

Вначале на лед выходили ребятишки. Они задирали друг друга, дразнили, награждали всякими обидными кличками и, наконец, сходились стенка на стенку. Как только одна стенка начинала отступать, на поддержку ей выходили парни. И сразу навстречу им вставала стенка вражеской стороны. Тут уж бои были поинтереснее. Зрители начинали входить в азарт, подбадривая бойцов криками, свистом.

Кое-кто из купцов держал пари за стенку в целом или за своего любимого бойца. Однако наибольший азарт начинался, когда шли в драку мужики, бойцы многоопытные, тренированные. Правда, иной раз драчуны увлекались, вскипали яростью, и тогда полицмейстер или пристав, которые обычно бывали среди зрителей, давал знак дежурным городовым, и драчунов разгоняли. Но до этого дело доходило крайне редко.

Валька в прошлом году был в городской стенке среди ребятишек-задир. Зареченским тогда досталось. Их загнали на гору, оттеснили до самой толкучки.

После драки седобородый боец, выпив поднесенную ему чарку водки, подошел к Валентину и, потрепав его по затылку, сказал:

– Глядел я на тебя, шустрый ты, правильно бился. Выйдет из тебя толк, гляди, и человеком станешь. Попомнишь тогда слова Савелия Архипова.

Савелий Архипов, кулачный боец, которому было уже за шестьдесят, был одним из знаменитых людей в городе. О нем ходили легенды, вроде той, в которой рассказывалось, как он остановил закусившего удила рысака и едва не разбившего пролетку с ехавшим в ней богачом Горюновым. Архипов, говорят, уцепился за оглоблю пролетки да как хватит жеребца кулачищем по храпу, тот аж присел на задние ноги. Так это было или не так, сказать трудно, но и Горюнов, и многие городские богачи при встрече со стариком здоровались с ним за руку.

И вот вся Валькина слава полетела вверх тормашками ив-за проклятого колупая, разорвавшего рубаху.

Мысль о рубахе вернула мальчика к действительности. Ох, будет ему сегодня! Отец так этого не оставит, задает хорошую выволочку.

Что-то черное бросилось под ноги. Это Шарик, прыгает, повизгивает, хвостом виляет, ластится…

«Уже и дом? Как скоро! Ну, будь, что будет!»

Валя на секунду остановился и посмотрел на избу. Маленькая, с покосившимся крыльцом, под старой, кое-как залатанной крышей, она показалась ему неуютной, чужой. Так не хотелось переступать порога. Вот сейчас, только войдет в избу, тут ему и… Но делать нечего. Мальчик вздохнул, прошел через темные сени, рывком распахнул дверь и остановился на пороге, опустив голову.

– Хорош! – услышал он суровый голос отца.

– Валька, поганец! – всплеснула руками мать. – Рубаху-то, рубаху какую ухайдакал!

«Началось!» – подумал мальчик и почувствовал неожиданное облегчение.

– Хорош, хорош! – еще раз проговорил отец, не спеша поднялся из-за стола и стал снимать ремень.

Десятилетняя Валькина сестренка Наташа, резавшая хлеб, выронила нож и зажмурила глаза.

В этот момент в избу вбежала соседка Дарья Тропина, растрепанная и перепуганная.

– Аким Семенович, голубчик… Марьюшка, – закричала она, едва переступив порог, – что же теперь делать я буду? – и в изнеможении опустилась на лавку.

– Что случилось? С Михайлой что? – в один голос спросили Аким и Марья.

– Увели! Обыск сделали и увели… – она заплакала в голос, утирая слезы подолом широкой кофты.

Мать крестилась на икону. Отец торопливо надевал картуз.

– Наташка! – стараясь казаться суровым, сказал Валентин сестренке, когда шаги родителей затихли за окном. – Возьми вот, зачини, только матери не напоминай.

– Ох, Валька, и угораздило же тебя. Влетит теперь, – проговорила девочка, рассматривая рубаху.

– Молчи, знай, – буркнул Валентин. – Дай-ка лучше поужинать. – Он взял краюху хлеба, густо посолил ее и тут вспомнил, что с утра не ел.

«Теперь, чай, не попадет, – подумал он. – Отцу с матерью не до меня, а там забудется». – Он жадно глотал тепловатые щи. На сердце стало легко, хотелось смеяться, а то и запеть. Но он сдержался. Не ровен час, отец с матерью вернутся. – «Вот здорово! – продолжал думать он. – Вовремя Дарью принесло. Повезло, одним словом!»

Быстро поужинав, успокоенный и довольный, он уснул на своем жестком тюфячке.

Проснулся Валентин среди ночи, разбуженный голосами отца и матери.

«Про рубаху, верно, говорят», – испуганно подумал он.

Но отец и мать говорили о чем-то другом и, должно быть, важном. Мать вполголоса спросила:

– За что ж его?

– Кто его знает, – ответил отец, помолчав.

Они зашептались. Мать заговорила быстро-быстро, отец изредка отвечал ей. До мальчика доносились только отдельные слова: «засудят… оправдается… пронюхали… полиция… в лесу». Несколько раз повторили одно и то же незнакомое слово – сходка.

Затем мать начала уговаривать отца. Валя слышал, как она шептала: «Не ходил бы… не связывался… по миру пойдем».

Отец молчал, лишь иногда коротко успокаивал жену:

– Знаю… знаю… не вожусь я, – и добавлял: – спи, старуха, спи…

Наконец родители замолчали. Отец, казалось, заснул, а мать еще долго ворочалась, вздыхая.

Мальчик ничего не понял из этого разговора, но почувствовал, что речь шла о чем-то серьезном и таинственном.

«Что это за сходка такая? Сходка… значит сходятся. Но почему за это засудить могут? Разве в лес ходить нельзя? С кем это отец обещал не водиться?»

Мысли эти утомили мальчика, и он незаметно заснул.

Утром Валя первым долгом бросился к приятелю своему, Митьке-Механику. Тот сидел под навесом и мастерил самострел – деревянное ружье с канавкой вместо ствола и луком. Для лука Механик приспособил старый зуб от конных граблей. Митя всегда что-нибудь мастерил, за то и прозвище свое получил. Он лучше всех в поселке делал рогатки, змейки, самострелы и самопалы из старых берданочных патронов.

Вале не терпелось поведать приятелю об аресте Михайлы. Но торопиться не полагалось. Он не девчонка – сразу все выбалтывать. Нужно разговаривать степенно, солидно, как подобает взрослому мужчине.

Мальчик сел на лежавшее полено и посмотрел на приятеля. Тот молча прорезывал бороздки для лука. Его слегка веснушчатое лицо было покрыто капельками пота, белобрысые брови нахмурены, голубые глаза серьезны. За левой щекой бугром шевелился язык.

– Мастеришь? – спросил Валя.

– Помалу.

– Самострел?

– Самострел.

Валя помолчал немного и с безразличным видом произнес:

– Михайлу арестовали.

– Знаю, – сказал Митя, не поднимая головы.

Это ошеломило Валентина.

– Откуда знаешь-то? – воскликнул он, схватив приятеля за руку.

– Брат Данила говорил.

– Данила? А он откуда знает?

– Стало быть знает.

– А я знаю, за что его!

– Ага, – протянул Митя, – за сходку.

Валентин был обескуражен. Шел сообщить такую новость, а тот все знает. Он, поди, знает и что такое сходка. Одно слово – Механик.

Спросить, однако, он не решился. Любопытство – дело не мужское. Обождать надо, может, глядишь, и сам скажет.

Механик перестал мастерить. Он сосредоточенно смотрел перед собой, слегка прищурив левый глаз и закусив нижнюю губу. Валентин понял: приятель о чем-то задумался. Но о чем?

– Далеко понесет? – показав на самострел, спросил Валя, чтобы не молчать.

– Прут тугой, сажен, может, на двести.

– Брешешь!

– Собаки брешут. Увидишь.

– А метко бьет?

– С сосны воробья ссажу.

– А вот чирка не убьет!

– Чирка? Сказал! Крякушу возьмет, если близко.

Валя свистнул. Механик возмутился.

– Спорим! Айда в лес, попробуем!

– Айда завтра! С утра и пойдем. Можно в лесу заночевать… А сходки всегда в лесу бывают, – помолчав, не совсем уверенно проговорил Валя.

– Ага! – согласился приятель. Покончив с самострелом, он теперь строгал тонкие и длинные березовые стрелы. – К Федосеичу зайдем. Давно не бывали.

– Мамка вчера все отца уговаривала: не вяжись, говорит, с ними, – произнес в раздумье Валя.

– Вот и я говорю: Данилка наш тоже, наверно, с ними. Гулять не гуляет, да и дома не сидит. Все, поди, на сходках.

– Что они там делают? – не выдержал Валя.

– Кто их знает! Путаники, одним словом.

На другой день ребята собрались в лес. И хотя они ничего не говорили друг другу, оба понимали, что идут не самострел пробовать, а к Федосеичу – узнать от старика о том, что так их заинтересовало.

Отправились, конечно, с ночевкой. Вышли пораньше, шагать было верст семь.

Утро стояло тихое. Маленькие домишки точно вросли в землю. Мягкая прохладная пыль покрывала дорогу. Босые ноги ребятишек быстро посерели.

Сразу за крайней улицей начался березняк. Приятели шли по узенькой тропинке. Молодая поросль хлестала их по рукам, по лицу, цеплялась за платье. Белоствольные березы низко опустили ветви. Солнечные зайчики светлыми пятнами лежали на траве, на стволах берез, пробегали по одежде ребятишек.

– Митяй, а помнишь, как нынче зимой Никодим Павлович все допытывал на русском, на кого похожа береза?

– А Васька еще сказал: на дерево.

И ребята засмеялись, вспомнив урок русского языка, на котором они учили, что такое сравнение.

– А, верно, Митяй, на кого похожа эта береза? – и Валя показал на толстую старую березу, почти до самой земли склонившую ветви.

– На тятькину бороду.

– Тю! Зеленая-то! Садитесь, Губанов, кол! – подражая Никодиму Павловичу, пробасил Валя.

– Кошельников! – Мите понравилась эта неожиданная игра. – Скажите, на что похожа береза в лесу?

– На мамку, когда она пол метет, – подумав немного, ответил тот.

– Садитесь, Кошельников, – двойка!

Мальчикам было весело. Они вышли на небольшую, залитую солнцем полянку.

– На что похожа эта полянка? – в один голос закричали приятели.

– На блюдце!

– На комнату!

– На дворец лесного царя!

Ребята присели на пеньки. Валя посмотрел вокруг.

– Вот где в сыщики-разбойники играть! Вовек не сыщешь.

– Да, тайное место, – согласился Митя и, помолчав, добавил: – Вот, поди, в таком месте и сходки бывают.

Мальчики переглянулись.

Вдруг Митя нагнулся.

– Смотри, курили! – В траве действительно лежал окурок. – Люди были!

Приятели заинтересовались и стали осматривать полянку. Они ходили, нагибаясь, раздвигая ногами траву, шарили руками, пытаясь отыскать что-нибудь, что могло помочь разгадать тайну этой поляны.

Вот Валя нашел обрывок газеты, а Митя спичку. Следов костра не было видно. Значит, или курили, или с фонариками сидели. На одной из веток висел клочок материи, – ребята решили, что это какой-нибудь условный знак. Вдруг Валя вскрикнул: в траве он обнаружил старую, позеленевшую револьверную гильзу.

– Не иначе, сходка была! – почему-то полушепотом проговорил он.

И, увлекшись, ребята стали строить предположения, одно другого таинственнее и занимательнее. Воображение рисовало им, как глубокой ночью, с потайными фонарями, тихонько крадутся по лесу вооруженные люди.

Теперь друзья уже не ходили, а ползали по полянке, разыскивая новые доказательства своих предположений и изредка перекидываясь словами.

– Костер, костер! – крикнул Митя.

Валя бросился туда. Около остатков костра валялись пустые бутылки из-под водки, яичная скорлупа, обрывки бумаги, шкурка от колбасы.

Мальчики посмотрели друг на друга…

– Гулянка, – разочарованно протянул Механик.

Валя даже плюнул…

Вся таинственность исчезла. Ребята пошли дальше. Полянка больше не представляла никакого интереса. Не спасала положение даже револьверная гильза. Мало ли кто револьверы имеет, – всякий чиновник, любой унтер, а их, унтеров, сейчас сотни. Каждый день эшелоны проходят. Неделями у переселенческого пункта солдаты живут в палатках. На солдат да на офицеров и смотреть уже надоело.

Березовый лес кончился. Теперь приятели молча шагали по сосновому бору. Густые кроны над их головами почти переплелись, образуя зеленый шатер. Было прохладно и сумрачно. Похрустывала прошлогодняя хвоя, покалывая босые ноги.

На одной из больших полян решили попробовать самострел. Действительно, носил он далеко. Валя насчитал 140 шагов, пока дошел до места, где упала стрела. Конечно, это не двести сажен, но все же очень неплохо.

Стреляли в вышину, вдаль, в цель. Один раз даже дятла подкараулили, да Валя поторопился, промазал.

Бор начал редеть. Вот блеснула серебряная лента реки. Солнце поднялось уже высоко и пекло по-настоящему. На берегу раскаленный песок жег ноги.

Ну как тут не искупаться, не поплавать в чистой, прохладной воде, не порезвиться одним на просторе! Мальчики, не сговариваясь, начали раздеваться. Живой, точно ртуть, Валентин разделся первым. Он подошел к воде, ногой попробовал, не холодна ли она, и крикнул:

– Чур не мне воду греть!

– Ладно, – согласился Механик, медленно вошел в воду, но вдруг повернулся, присел и, ловко скользнув ладошкой по поверхности воды, обдал приятеля фонтаном брызг. Тот от неожиданности охнул и кинулся за Механиком, но Дмитрий был уже далеко, плыл, широко взмахивая руками. Наплававшись до усталости, они оделись и, посидев немного на полянке, отправились дальше.

…Избушка Федосеича стояла на крутом берегу, под двумя большими соснами. Федосеич, высокий, чуть сутулый старик, с большой белой бородой, лохматыми сивыми бровями и огромной шапкой седых волос, сидел у порога, потрошил большим охотничьим ножом жирную рыбину.

– А, гости, – улыбнулся старик. – Ко времю, ко времю. На уху попали. Ну, ребятишки, помогай: воду тащи, костер запаливай. Живо!

Приятели засуетились. Пока Митя разжигал костер, Валя принес воды. Потом помогали Федосеичу чистить картошку и варить уху. Федосеич молчал. Он любил поговорить, но в свое время, вечерком, сидя у костра. Ребята знали эту привычку, и хотя языки у них давно чесались, они крепились – выдерживали характер.

Молча поели наварной ухи, Федосеич из-под руки глянул на солнце.

– Ну, ребятишки, ровно сыты? Мало спустя, надо на отмель сплавать. Там золото, сказывают, – попытать на ваше счастье. А там по вечеру и перемет глянем. Забирай струмент.

Ребята захватили большой ковш, жестяную банку и деревянный лоток. Старик тем временем принес запасные крючки на поводках и привязал к лодке плетеную корзинку – садок для рыбы.

Поехали версты за три вверх по реке на песчаную отмель.

Приятели, конечно, сели на весла.

– А ну, разом! – время от времени покрикивал Федосеич, улыбаясь в седые усы.

Мальчики дружно гребли, старик помогал, сильно и широко взмахивая коротким рулевым веслом. Мимо медленно плыли берега, то высокие и скалистые, поросшие сосной и березой, то низкие и песчаные.

На косе приятели, затаив дыхание, следили, как старик промывал желтый мелкий песок. Он слегка потряхивал лоток и осторожным кругообразным движением выплескивал воду с песком. После промывки на дне осталось несколько красновато-желтых золотинок.

– Ишь ты, – бормотал в усы Федосеич. – Обедняла коса, помалу оказывает.

Он осторожно собрал золото и сложил его в замшевый мешочек, висевший на шее рядом с медным крестом.

Ребята следили за работой молча. Они знали: золоту нельзя радоваться, нельзя удивляться, а еще хуже – в это время выругаться.

– Золото обидчиво: рассердится, уйдет, – говорили не то в шутку, не то всерьез старатели.

Ребята не отходили от старика и даже сами сделали по две промывки. Золота, правда, у них в лотке оказалось мало. Зато радости было много.

– Притомились, люди, с непривычки? – сказал Федосеич, когда солнце стало спускаться к горизонту. Он сложил в лодку нехитрый свой инструмент, и они поехали перемет проверять.

Пока, не торопясь, плыли, пока перемет проверяли и заново ставили – живицу на крючки сажали, спустился теплый летний вечер. Из-за леса поднялась полная луна. Не гребли. Лодка медленно плыла по течению, вода с тихим журчанием плескалась о ее борта, а впереди, на темно-синей глади, лежала золотая дорожка.

Приятели решили, что время самое подходящее: старик сейчас расположен поговорить.

– Михайлу Тропина, соседа, вчерась увели, – как бы вскользь заметил Валя.

– Ишь ты? – неопределенно произнес старик.

– Ей-бо! Обыск сделали и увели, – добавил Митя, – за сходку.

– Федосеич, а что это за сходка такая? – не вытерпев, спросил Валентин.

– Сходка? – старик помолчал. – Ишь ты!

– Федосеич, голубчик, скажи!

– Греби, греби, нажимай! – сурово пробасил старик.

Ребята замолчали и взялись за весла. Обидно стало. Зря, выходит, по жаре тащились, зря целый день ездили.

«Ишь, пострелы, – смышленые. Знают, у кого спросить. Ко мне прибежали», – улыбнулся старик в усы, заметив, что ребята надулись. Когда приехали к избушке и поужинали у костра, он спросил неожиданно:

– Михайлу, выходит, за сходку взяли?

– За сходку, Федосеич, за сходку! – в один голос воскликнули обрадованные ребята.

– Ишь ты, – прикинулся тот удивленным. – А кто это знает, что за сходку, может, за что за другое?

– Данилка сказывал.

– А у нас тятька с мамкой чего-то шептались, да все про Михайлу, да про сходку.

– Дела…

Мальчики еще раз решили попытать счастья.

– Федосеич, а Федосеич, ты скажи, что это за сходка такая?

– Ишь ты. Сходка? Ну, известно, чего. Народ, значит, сходится – и все тут.

– А зачем сходится?

– Зачем, зачем!. За делом, конешно, ну и там, поговорить разное.

– А пошто за это сажают? – Валя от нетерпения не мог на месте сидеть.

– Во пострелята! По то и сажают, что разное говорят.

Старик замолчал, потом, кряхтя, поднялся, принес из избы ивовую вершу и сел поближе к костру чинить ее.

– Федосеич, – тихонько попросил Валя, – ты бы рассказал нам про это.

– Дедушка, ну расскажи, – поддержал приятеля Митя.

– Долгой сказ, ребята. Скоро спать надо. На свету перемет смотреть, а кичиги[1]1
  Кичиги – три звезды в созвездии Ориона.


[Закрыть] вон как высоко зашли.

– Ничего, дедушка, выспимся.

– Про нонешнюю жизнь я мало знаю, – негромко проговорил старик. – Все больше про старину.

Он замолчал, пристально посмотрел на ребятишек, пожевал губами и уселся удобнее, к костру поближе. Придвинулись к огню и мальчики.

Ярко пылали, потрескивая, смолевые сучья. Желтые языки пламени лизали их, прыгали с ветки на ветку, точно рыжие белочки, взбирались все выше и выше и вдруг вырывались к темному небу. Тогда сразу отскакивала густая пелена ночи, вспыхивала золотом белая борода Федосеича, становились медно-красными лица ребятишек, а из темноты точно подбегала к костру молодая сосеночка. Но снова опадали желтые языки, и сразу ночь подступала к костру, погружала в полумрак лица людей, и снова отступала, убегала в темноту молодая сосеночка.

Неподвижно сидят мальчики, затаив дыхание, не сводя глаз с костра. Хочется скорее услышать рассказ Федосеича, но они не решаются торопить старика. А тот тихо-тихо, точно сам с собой разговаривая, начинает рассказ:

– Тому времени и счет пропал… Мне восьмой десяток пошел, а я от дедов слыхивал еще в те поры, когда вроде вас, мальчонкой был. Жизнь, она, ребятки, сроду горька. Сейчас не сладка, а в те поры и вовсе житья не было. Народ маялся, а хозяева на маете этой богатство себе добывали. А как робил народ! В горе, аршинов на сорок под землей… Опять же на заводской работе, на огненной, стояли…

– На какой? – не понял Валя.

– На огненной… Только на той работе подолгу не дюжили. В кричне постой-ка да крицу поворочай, а она известно – чугун раскаленный, пудов в тридцать весу. Вот ее молотами и отковывают, железо, значит, делают. Поди, поработай – кожа сваривалась, грудь пропадала, руки, ноги дрожали. Ну, хорошо – это в кричне. В другие от ра́на до по́здна руду били, тоже нелегкое дело. Камни самоцветные, кразелиты, шерлу искали. Которы золотишком промышляли – не на себя – на хозяина. Иной золото в руках держит, а сам сухой корке рад. Вот она, жизнь-то прежняя. Да и нонче не краше, разве что огненной работы нет, а все одно – трудовой человек спину гнет, руки бьет, а хозяин деньги в карман кладет…

– А Данилка про это не сказывал! – не утерпел Митя.

– Не сказывал, потому несмышленыш ты, да и сказывать-то с умом надо, таких рассказчиков не жалуют хозяева… А ты слушай дальше, может, и поймешь чего. Сейчас хозяин жилы тянет, а в те поры иные заводчики хуже зверя были, а прихвостни ихние, мастера да управители, и того пуще лютовали. Иной в заводском или, там, в рудном деле ничего не маракует, зато человека изувечить – первый мастер. Ну, хорошо. Только у народа тоже терпенью мера есть. Какой человек терпит, терпит, апосля расправит спину, рассчитается с тем самым зверем, – да и ну в бега. Тайга да горы, ребятки, не мачехой, а маткой родной были. Так-то. Вот, скажем, и я, – через то самое в лес подался.

– Убил! – в один голос воскликнули ребятишки.

– Цыть вы, пострелята, – рассердился старик, – нешто я убивец? Да не о том сказ.

– Терпели, терпели люди, говорю, да в бега и ударялись. Это те, которые потише. А которые посурьезнее, те в ватажки сбивались да с хозяевами расчеты сводили. Ко батюшке Омельяну Иванычу подались многие.

– Это Пугачев, который атаманом был? – спросил Митя.

– Вот вот! Но и до Омельяна Иваныча народ по ватажкам сходился, а первый, знаменитый по Уралу атаман был Рыжанко Золотой. Был тот Рыжанко ростом высок и статен, лицом белый, взглядом так скрозь и пробирает, а волосы, что твое золото чистое. За те волосы его Золотым-то и прозвали.

– Он, поди, сильный был? – глаза Вальки загорелись.

– Сказывают, силы человек был непомерной и храбрости отчаянной, иначе кто б его за атамана признавать стал? Да и атаман тот не простой человек был. Еще до бегов, бывало, сгрубит какому начальству, пороть его прикажут, розог, как надо, наготовят, а розга его не берет: лежит Золотой – улыбается. Говорили, что и пуля его не брала.

– Почему?

– Потому – слово такое знал. Ну, хорошо. Атаманил, значит, Золотой на Чусовой реке. Много купчишек да управителей он на тот свет поотправлял. Справедливый был: хоть под кафтаном, хоть под рясой плохого человека разберет, а хорошего ни в жизнь не тронет; работный люд, беднота всяко у него заступничество находили. Так-то! Золота, серебра, самоцветов, оружия всякого поотбирал – не считано, не видано. Оружье и золото в горе, в потайной пещере, укрыл до времени.

– А та пещера и сейчас есть? – спросил Митя, затаив дыхание.

– А ты вперед не забегай, о том мой сказ будет…

…Вот раз случай-то какой вышел. С дозорного места, что над Камой и посейчас виднеется, приметили атамановы товарищи – лодка плывет, управитель заводчика Ширяева, злодея, с какими-то людьми едет, а управитель тот и сам – собака не последняя. Ну вольница, ясное дело, лодку остановила. Разговор короткий, дело простое. Что надо – себе взяли, управителя прикончили да – в воду!

Плавно лилась складная речь старика. Ребята сидели, боясь шелохнуться. Они заслушались и теперь уже не перебивали Федосеича вопросами. Валя, не мигая, смотрел на костер и, казалось, в пламени его видел стройного, красивого, могучей силы атамана…

Видел, как прискакал Золотой на завод к злодею Ширяеву, как убил пса сторожевого, неслыханного и невиданного, с изумруд-камнем в глазах, как нашел Золотой супостата Ширяева за тремя дверьми: первой – медной кованой, второй – серебра белого и третьей – золота чистого. Убил Золотой того заводчика, а сам спустился в подвалы тюремные и освободил рабочих, цепями железными к колодкам каменным прикованных, а на цепь посадил приказчиков да барских угодников.

А Федосеич продолжал все так же, не торопясь:

– Сделал атаман Золотой дело великое, освободил людей от цепей вечных и ушел на покой, про клад свой никому не сказав. Много раз людишки потом до кладу того добирались, да все зря. Чтоб ту пещеру открыть, слово особое, заветное знать надо, дорогое имячко. Вот и думают люди: не отгадают ли того дорогого имячка – оружье да богачества несметные получить и на пользу тому люду, что муку терпит, оборотить. Только пока час не придет, не откроется та гора тайная, не увидят люди счастья своего. Бывали знаки, бывали… Сказывают, при Омельяне Иваныче рабочие на той горе стали тайком собираться. В те поры вроде как знак подавался, – да не открылась гора. Так-то, ребятки, не простой это сказ. Шевелить надо умишком, что к чему.

Замолчал старик. Молчали и ребята.

– Может, на сходки-то и ходят искать клад Золотого, да имячко дорогое обдумывать, – высказал, наконец, свою догадку Валя.

– Поди, про хозяев толкуют, что и как с ними поделать, да в ватажки собираются, – Механик, прищурив левый глаз, смотрел на огонь костра.

– А вы понимайте да помалкивайте! – старик сверкнул глазами из-под седых бровей. – Слово – оно серебро, а молчание – золото.

Ребята снова притихли.

Первый не выдержал Валька.

– Федосеич, – он оглянулся в пустую ночь, – а, Федосеич! У нас сестра Ленка, однако, того… с ними.

– А у нас Данила, брат.

– Цыть вы! – прикрикнул дед. – Знать знай, да про то не бай. Спать, пострелята, спать!