Текст книги "Повесть об одном эскадроне"

Автор книги: Борис Краевский

Соавторы: Юрий Лиманов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Глава десятая

Отряд карателей собирался выходить из Краснинки, в конце дня.

Пожалуй, Покатилов и сам не мог бы объяснить, почему перед уходом отряда он решил поговорить наедине с Наташей. Истосковался по женскому обществу или просто захотелось оправдаться перед девушкой в чем-то?

Поручик напряженно думал, пытаясь понять, почему Наташа переменилась к нему. Ведь в Москве они были добрыми знакомыми, и Покатилову временами даже казалось, что он неравнодушен к девушке и что она встречается с ним охотнее, чем с другими…

Может быть, все началось после того, как он расстрелял на ее глазах трех красных? Но ведь это так обычно… Война. Или Наташа «порозовела» в этой глуши за то время, пока здесь хозяйничали красные? Если так, то тем более ему необходимо встретиться с ней и постараться доказать, что она не права, что красные – это не люди. Ведь не станет же она протестовать, когда стреляют в бешеную собаку? А коммунистическая зараза не что иное, как бешенство, и если Наташа… Нет, это невозможно, дочь таких уважаемых родителей. Просто между ними пробежала вчера черная кошка, и все легко и спокойно разъяснится, надо только быть с ней полюбезнее. Что может быть лучше легкого, остроумного разговора на лоне природы, над романтичным старым прудом!

Поручик спустился к пруду. Там девушки не было. Но слева, из небольшого овражка, донесся вдруг слабый шелест ветвей. Покатилов пошел туда и скоро заметил светлое платье Наташи, мелькавшее между бурыми стволами деревьев. Она выбралась из оврага и шла по едва заметной тропинке, ведущей в глубь парка.

«Куда она идет? – удивился поручик. – Уже не на свидание ли? Неужели кто-нибудь из его офицеров?»

Деревья скоро поредели. Тропинка вывела на маленький холм. Покатилов увидел полуразвалившуюся избу, о существовании которой не знал. Наташа оглянулась – Покатилов присел за куст. Девушка вошла в дверь и, пропустив Джерри, тщательно прикрыла ее. Поручик на цыпочках подкрался к избе и прислушался. До его слуха донеслись голоса – Наташин и незнакомый мужской, молодой и приятный.

– Все в порядке. Никто меня не видел.

– А я так беспокоился за вас. Не нужно было ходить.

– А как же без горячего? В дорогу… Напрасно вы решили уходить сегодня. Еще рано, вы не поправились…

– Это необходимо, Наташа, А вы не хотите, чтобы я уходил?

Наступило молчание. Покатилов чуть шевельнулся, и Джерри, проклятый пес, глухо заворчал.

– Тише, ведь каратели опять в усадьбе, может, один из них бродит неподалеку, – прошептал мужчина.

– Не может быть. Они собираются уходить.

Однако Джерри продолжал злиться.

Покатилов едва успел отскочить к кустам и спрятаться, как дверь отворилась и выглянула девушка, придерживая собаку за ошейник. За ней в темной рамке двери возникло лицо мужчины, почти юноши. Он осторожно привлек к себе Наташу – так, по крайней мере, показалось Покатилову. На гимнастерке юноши виднелись петлицы.

Поручика словно током ударило. От внезапного приступа ярости он заскрежетал зубами. Красный, комиссар! И она с ним путается. Дворянка!

Но кто он – этот красный? Откуда взялся здесь, в глубоком тылу, где царствуют каратели и контрразведка? Раненый? Не из того ли отряда? И она ему носит еду… Ну подожди, комиссарская барышня! Хороша – развязала поясок на сене, в грязной избе.

Едва дождавшись, пока дверь, скрипнув, закрылась, Покатилов рывком поднялся на ноги и побежал к дому. План действий в его голове сложился мгновенно: он открывает Краснинскому глаза на поведение племянницы, требует, чтобы ее немедленно позвали, а когда девушка уйдет из избушки, арестовывает раненого комиссара. Это будет неплохое приобретение. В дивизии поручика, без сомнения, похвалят… А с девчонкой он знает, что сделать…

Свежая могила с красноармейскими фуражками осталась далеко позади.

Бойцы пробирались по оврагу молча. Ни шуток, ни смеха, только изредка вздохнет кавалерист и ответит ему другой скупым, протяжным, как вздох, «да»…

Давно привык Дубов к тому, что смерть вырывает из рядов то одного, то другого товарища. Он слишком много лет провел на фронте, слишком часто смотрел сам в глаза смерти. Часто он, как командир, шуткой старался разогнать уныние, горе, поддержать товарищей – ведь живым нужно жить.

Но Гришка, веселый и смышленый паренек, полюбившийся всему эскадрону, Гришка – совсем иное дело. Он только начинал жить, он даже толком не знал, за что борется, за что пошел на смерть… И ведь виноват в его гибели только Дубов: уступил, оставил в цепи, не послал к коноводам… Ну пусть Ибрагимов, пусть завтра сам Дубов – такова солдатская судьба. Но при чем тут мальчишка? Зачем?

– Паренька жаль, – словно отвечая на мысли командира, сказал Ступин.

И вдруг аукнулся в лесу звонкий мальчишеский голос:

– Товарищ, товарищ командир…

– Гришка? – ахнул Дубов.

А паренек уже бежал по склону оврага, падал, скользил по сырой траве, вскакивал и снова бежал, цепляясь за кусты.

– Что с тобой? Что случилось?.. Как ты вырвался? – обступили его красноармейцы.

– Ой, товарищи, думал, отстану, – задыхаясь, со счастливой улыбкой отвечал всем сразу паренек.

– А ну докладывай, что с тобой произошло? – спросил строгим голосом Дубов, чувствуя, как теплеет у него на сердце при виде Гришки, целого и невредимого.

Гришка замолчал. Он краснел, медленно, мучительно, до синевы. Пунцовый румянец скрыл веснушки на щеках, захлестнул шею, и вот уже. горят кумачом уши.

– Так в чем дело? – настаивал командир.

– Заснул я, – еле слышно ответил Гришка.

– Что?

– Заснул…

Громким смехом бойцов разрядилось напряженное молчание.

– Так теперь не утро, зачем встал? – спросил Дубов серьезным тоном.

– Меня, как стрелять из пушек начали, разбудило. – На глазах у паренька выступили слезы.

– Нет, ребята, вы слышали? С пушками его все же можно добудиться, – сострил кто-то. – Запоминайте, из какого калибра в случае чего палить!

– Да бросьте вы, парень всю ночь не спал, для нас же старался, – ворчал Ступин. – Ты не обижайся, это они любя. Для них смех сейчас вроде лекарства.

– А что? – насторожился Гришка.

Ступин не успел ответить. Сзади, в овраге, раздался выстрел. Эскадрон спешился.

– Что случилось? И где дядя Фома? – опять спросил Гришка, пристраиваясь за деревом рядом со Ступиным.

– Нет Фомы. И Ибрагимова, и Иванчука.

«Нет Фомы? – Гришка задохнулся. – А как же он теперь?»

Гришка тихонько плакал. И чтобы не видели его слез разведчики, двигался в самом хвосте колонны. Он плакал и оглядывался, словно надеясь на чудо.

И вдруг… Из кустов вышел человек с тяжелой ношей на плечах.

– Дядя Фома! – прорезал воздух звонкий крик. Не успели бойцы понять, что происходит, как Гришка кинулся навстречу Харину, прыгнул, обнял крепко и, застыдившись своего порыва, пошел рядом.

– Фома, Харин. Ты как, чертушка? – кричали бойцы. – Живой?

– Глупый вопрос, ты что, меня не видишь? Что мне сделается, ребята… Где командир?

– Что это у тебя? Никак, пушку принес?

– Такой принесет…

– Дура ты трехдюймовая… Пленный.

– Товарищ командир, – добрался наконец до Дубова Фома и сбросил с плеч узел, – красноармеец Харин ваше приказание выполнил и вот пленного вроде привел.

– Принес… – поправил его Дубов с ласковой насмешкой.

– Ну принес, какая разница.

– А почему «вроде»? – спросил Дубов. Он улыбался. Так приятно было опять увидеть неторопливого спокойного Фому после всех переживаний этого дня.

– Земляк он мой. Случайно нашел. Чисто сдурел у беляков, – пояснил Фома, развязывая узел. – Не хотел к нам идти, говорит – убьете. Я ему в новую жизнь путь показываю, а он ни в какую… Так и пришлось его…

– Скрутить и волочить в новую жизнь на плечах? – докончил Дубов.

– Угу, – согласился Фома.

Взорам красноармейцев предстал маленький, щуплый солдат. Голубые глазки его напряженно бегали по лицам бойцов. Заметив, что все улыбаются, он тоже весело и добродушно улыбнулся:

– Соседи мы…

– Маленький Харин, – ахнул Егоров. – Смотрите, ребята, чистая фотография.

Действительно, пленный неуловимо напоминал Фому, в три раза уменьшенного.

– А согласен он в новую жизнь идти, ты его спрашивал?

– Чего зря спрашивать. Темнота. Голь перекатная, одной лебедой мы с ним по весне хлеб разбавляли.

– Гляди, унтер! – заметил Егоров. Только сейчас бойцы обратили внимание на то, что на плечах пленного алели унтерские погоны, новенькие и непомерно большие.

– Шкура барабанная. – Настроение красноармейцев быстро менялось. – Ты нам кого приволок, Харин? Земляка? Хорош сосед. Допросить его по всей форме! Маленький, да удаленький!

Унтер грустно посмотрел на Харина:

– Я же говорил, Фома.

А красноармейцы, обозленные гибелью товарищей, уже обступали их тесным кольцом.

– Унтер небось стрелял по нас.

– Тоже – в новую жизнь…

– Прихвостень офицерский, допросить его – да к стенке!

– А ну тише. Чего орете, тут разобраться надо, – крикнул Дубов. – Давай, солдат, побеседуем, – добавил он более спокойно.

Установилась тишина. Семен Харин в поисках защиты притиснулся к Дубову и стал рядом с ним, маленький, взъерошенный.

Он сразу почувствовал доверие к этому высокому, худому, на первый взгляд суровому, но такому, если присмотреться внимательнее, веселому, а значит, и доброму командиру. Были бы все такими – с красными жить бы можно… А командир переводил насмешливый взгляд с Харина-большого на Семена. Потрм командирские – непонятно, серого или голубого цвета – глаза под низко надвинутой на брови грязной повязкой строго сузились, и Семен услышал его низкий хрипловатый голос:

– Выкладывай свою биографию, солдат.

– Чего? Нет у меня ничего. Не грабил я..

Будто сломалась грозная тишина, плеснулась отходчивым русским смехом.

– Эх ты, дурень, жизнь свою народу расскажи, – пояснил Харин-большой земляку.

– Как унтерские лычки у Деникина зарабатывал, – добавил с вызовом в голосе один из красноармейцев, но вопрос его прозвучал не зло.

– Лычки? – переспросил Семен. – Они, браток, кровью мне достались. В Мазурских болотах. Может быть, слыхал? Ну, а жизнь моя простая. В одна тысяча девятьсот одиннадцатом году забрали меня на действительную. И лычки я те чертовы на германской за отличную стрельбу получил. За меткость стрельбы по немцам то есть. При Керенском совсем хотел было до дому податься, да ранили меня. И лежал я в госпитале, в южном городе Ростове, целый год с хвостом, думал, отдам богу душу.

– Что у тебя было?

– Проникающее ранение в живот с повреждением позвоночника, – с гордостью повторил солдат заученный, видимо, назубок диагноз. И пояснил, застенчиво улыбаясь: – Обезножел я и речь человеческую потерял. Ну, а как на поправку пошел, тут и белые появились. Встал на ноги – меня под руки и в строй. Вот и вся моя жизнь. Я еще ни в одном бою против вас не был, ребята. С госпиталя прямо сюда. У меня и справки есть.

– Ты, Харин-маленький, документики покажи, – подошел к Семену Егоров.

– Он все в твоих болезнях поймет…

Семен торопливо расстегнул ворот гимнастерки и достал из потайного кармана сверток. Там лежали пожелтевшие бумажки, новые справки и георгиевский крест. Егоров бегло посмотрел бумаги:

– Правду говорит, товарищи, недавно выписался. И покой ему прописан еще на месяц.

– Хорош покой ему Деникин подарил, в строю, – сказал тот же парень, что спрашивал о лычках.

– Так что, солдат, может, теперь до дому подашься? – спросил Дубов.

Семен задумался. Притихли и бойцы: интересно было знать, каков окажется выбор солдатика.

– Нет, дорогой товарищ, я – как Фома. Коль не разменяли сразу, так принимайте до конца.

Глава одиннадцатая

Дроздовцы вели бои на подступах к Львову. На одной из маленьких станций, в нескольких верстах от зыбкой линии фронта, белые перегруппировывали потрепанные в боях части. Чем дальше продвигалась Добрармия на север, тем ожесточеннее и сильнее становилось сопротивление красных, хотя стратеги за границей предсказывали иное. Поэтому за последнее время командующий Добрармией генерал Май-Маевский стал широко использовать нехитрый прием – переброску войск с одного участка фронта на другой. Что делать, если нет резервов и приходится подчас с ходу вводить в бой усталые части, только что снятые с другого участка фронта.

Вслед за командующим армией и командиры дивизий стали применять этот маневр. Правда, Май-Маевский имел возможность оперировать полками и даже дивизиями, перебрасывать их по железной дороге, формировать ударные части глубоко в тылу, а Витковскому, начальнику штаба дроздовцев, приходилось сгонять окрестных мужиков, конфисковать подводы и гонять роты по фронту дивизии на маневр цыганского табора. Хорошо, что в распоряжении дроздовцев, точнее, на их участке наступления была железная дорога.

Дроздовцы запрудили маленькую станцию. По перрону бегали офицеры и ординарцы, суетились у теплушек солдаты, путаясь в длинных полах английских, недавно выданных шинелей. Вокруг станции огромным чумацким лагерем расположились мужицкие возы. Одни роты садились на поезд и ехали в тыл, другие сходили с поезда и грузились на подводы для следования к отдаленным участкам; проезжали раненые, довольные судьбой, которая так удачно вырвала их из самой гущи боев.

…В полуверсте от станции цыган осмотрел свой костюм. Все в порядке, а то, что на широченных плисовых шароварах неопределенного зеленого цвета за два дня пути появились лишние дыры. Не беда. Цыган подтянул сапоги, козловые, с серебряными подковами, поправил на кудлатой голове барашковую шапку и зашагал по путям.

На станции творилось что-то непонятное. Суетились офицеры, бегали солдаты и только растерявшийся от непривычной толкотни торчал на платформе одиноким мухомором начальник станции.

Настороженно, поминутно оглядываясь по сторонам, пробирался цыган вдоль готового к отправке состава. Из обрывков разговоров он понял, что поезд пойдет, по-видимому, на Курск. Этот маршрут его не интересовал. Цыган нырнул под вагоны и выбрался к другому составу. На платформах громоздились перекошенные взрывами, но все еще грозные броневики. Видимо, эшелон увозил подбитые машины далеко в тыл, в ремонтные мастерские. Но куда?

– Господин унтер, гляди, цыган, – услышал вдруг он изумленный возглас. Цыган волчком повернулся. На двухосной платформе стоял с винтовкой наперевес молодой парень в новенькой форме. Зеленая шинель топорщилась на впалой груди, из просторного ворота торчала тонкая, кадыкастая шея. В тени от обгорелого броневика сидел тот, к кому обращался солдат, – кряжистый унтер, пожилой и хмурый.

– Эй, цыган, погадай! – крикнул солдатик.

– Нэ гадаю, – отрезал цыган, – нэ баба. Баба гадаэт.

– А где твои бабы? – не унимался солдатик. – Они завсегда по пять баб имеют, – пояснил он словоохотливо унтеру. – Я знаю: за нашим селом летось табор стоял.

Цыган подошел поближе.

– Так погадай сам, если баб нет?

– Нэ гадаю, – повторил цыган, и вдруг у него мелькнула мысль, а не удастся ли узнать у солдатика, куда держит путь эшелон?

– Разве для тебя, князь? Молодой красивый князь, счастье в твоих руках, князь.

Солдатик, заметно польщенный, заулыбался, обнажил розовые мокрые десны и маленькие зубки. Тоже скажет черномазый: красивый князь… Хмурый унтер выбрался из тени и сел рядом с часовым на борт платформы.

– А карты есть, чернявый?

– Карты что? Карты – бабье дело, – врал цыган. Правда, у него в поясе лежали две заветные колоды, на которых он мог показать такие штуки, что и осведомленный в этих фокусах человек ахнул бы. Но здесь требовалось другое. Тут надо ошеломить, ошарашить и выспросить…

– Смотри на мэня, мне всэ твой глаз скажет, красавэц, иичэго не утаит. Смотри, не моргай. Морпнэшь – будущее опугнэшь. Оно, как птица нэвиданная, движения души боится.

Говоря это, цыган впился своим черными разбойничьими глазищами в самые зрачки солдатика. Тот засопел, зрачки стали сужаться и расширяться от нервного напряжения, и лицо парня, круглое и веснушчатое, обильно вспотело.

А цыган, продолжая до боли в глазах всматриваться в зрачки солдатика, забормотал непонятное, дикое, приближаясь к парию:

– Эн, бер да сыл тон цыб…

Солдатик побледнел. Все леденящие кровь рассказы, слышанные на посиделках по ночам, о бесовской силе цыган вспомнились ему.

Цыган прикоснулся к руке солдата, схватил горячими цепкими пальцами ею запястье, отыскал лихорадочный пульс и, крепко сжимая, продолжал нашептывать: «Сык тон гал…» Цыгану самому стало не по себе: по спине мурашками покатилось что-то холодное, добралось до самого затылка, и зашевелились под шапкой волосы.

Тогда он низким размеренным голосом заговорил:

– Вижу в глазах: стоит на твоем пути смэрть… Высоко – нэ прыгнэшь, широко – нэ объедешь, хоть ты от фронта едешь, прямо курносой в лапы едэшь… Только счастье твое, князь, проглядит тебя смэрть, нэ твой чэрэд, твой далеко за горами, полвэка жить еще будэшь, той минуты нэ за-будэшь… Дыр был да шэн. Пусть мой глаз лоп-нэт, если твой глаз нэ так читал… Всэ!

Солдатик дрожал, как осиновый лист на ветру. Он тяжело опустился на платформу, утирая мокрый лоб рукавом шинели. А цыган еле сдерживался, чтобы не рассмеяться – вот страху нагнал на парня.

Солдатик достал кисет с самосадом:

– Кури, чернявый, спасибо на добром слове, только бы верное твое слово было.

Он доверчиво посмотрел цыгану в глаза и вдруг задал вопрос, тот самый, ради которого цыган согласился на гадание. Спросил раньше, чем можно было надеяться:

– А где она ждет-то, курносая, не под Харьковом?

– Ближе, – беззаботно сказал, цыган, – много ближэ.

– У Сум?

– Еще ближе, – продолжал цыган, уточняя маршрут эшелона. – На самом коротком пути.

– А меня? – заговорил вдруг пожилой хмурый унтер.

Цыган растерялся. Но тут же смекнул, что если завоевать доверие унтера, то можно рассчитывать на поездку со всеми удобствами, на платформе. Он не знал еще только, какое гадание пострашнее придумать для унтера, просто так на гляделки этого не возьмешь: матёр мужик.

– Давай руку, думать надо. – Главное он узнал, и если даже и сорвется, не беда; на поезд пристроиться всегда можно.

Но тут сзади раздался повелительный окрик:

– Это еще что за базар, Карпухин!

Цыган отпрыгнул в сторону и оглянулся. У платформы стояли два офицера. Они незаметно подошли во время гадания. Один – инженер, видимо начальник эшелона, с ним капитан с корниловской эмблемой на рукаве щегольского кителя.

– Так что цыган, вашбродь, – вытянулся хмурый унтер, – гадает.

– Нашел время, скотина. Гнать!

Но цыган не стал дожидаться вторичного приглашения и скользнул под вагон.

– Черт знает что, разболтались в охране… – извиняющимся тоном говорил инженер, обращаясь к молчаливому капитану.

* * *

Покатилов поторопился выбраться из кустов. Прикрывая дверь, Наташа в щелку заметила его.

– Костя, белые… – Наташа с ужасом смотрела на удаляющуюся спину офицера. – Уходите, скорее уходите!

Костя криво усмехнулся – куда? Достал гранаты-лимонки. Проверил патроны – чтобы были под рукой…

– Идите домой, Наташа, – голос его прозвучал сухо.

– Вы?.. Вы? – Наташа смотрела на Воронцова с ужасом.

– Идите, Наташа… – теперь голос предательски дрогнул. Костя обозлился на самого себя за минутную слабость и грубо закончил: – Здесь вам не место… теперь.

Наташу словно подменили. Она подбежала к к Косте, с силой повернула его лицом к себе и крикнула:

– Уходите! Слышите! Там по обрыву кусты. До самой станции. Дом под ветлой – это бабки Лукьяиихи… У нее сын в Красной Армии. Там не найдут… Я приду…

– А вы? А это? – Костя показал на окровавленные заскорузлые бинты, на остатки завтрака, окурки. Потом на глаза ему попались книги – развязанная пачка лежала у самой двери, куда он оттащил ее. – И книги. Если каратели их найдут…

– Что же делать? – растерянно спросила Наташа. Минутный порыв прошел, и теперь, когда Костя согласился уйти, Наташа снова стала нерешительной, тихой барышней из помещичьего дома.

– Сожгите, – приказал Костя и, достав из нагрудного кармана пакетик со спичками, которые оставил ему Фома, протянул девушке.

– Дом? – ужаснулась Наташа.

– Да. Слышите – дом!

Через мгновение он уже скатывался вниз по откосу, ужом скользя между кустами. Конечно, легче было бы идти, но каратели рядом… А тут еще раненая рука сковывает движения, пронизывает тело неожиданно резкой болью при каждом неловком повороте.

Воронцов не прополз и двухсот шагов, как за его спиной раздалось негромкое потрескивание, потянуло дымком. Он замер на мгновение, обернулся. На пригорке, где стояла избушка, росло дымное облачко, подсвечиваемое рыжеватыми языками пламени. Домик лесника горел. Много ли нужно старому сухому срубу, да еще набитому до половины соломой и сеном?

На пожар сбежались люди. По приказу Покатилова каратели окружили горящий домик. Нервно переминался с ноги на ногу дядюшка Краснинский, ее отрываясь, смотрела на бушующее пламя Наташа.

– Где комиссар? Кто поджег избу? – допытывался у нее зловещим шепотом поручик, но девушка не отвечала. Огонь, казалось, заворожил ее. Впервые видела она так близко горящий дом. На ее глазах горела изба, подожженная ее руками. А где-то далеко, в самых сокровенных клеточках мозга, торжествующая мысль отсчитывала шаги и минуты, минуты и шаги. Минуты промедления карателей и шаги удаляющегося Воронцова.

Пламя гудело, колыхалось, рвалось к небу. Корчились и темнели опаленные жаром листья деревьев. Подхваченные огненным ураганом, они отрывались от веток, взлетали, точно беспокойные птицы, высоко в небо и медленно падали, покачиваясь на лету.

Горячий поток воздуха гнал вверх хлопья сажи и пепла, горящие соломины, листы обгорелой бумаги. Один из них, кружась, лег к самым ногам Покатилова. Поручик машинально поднял маленький обгоревший листок с коричневыми ломкими краями, листок из книги. «Основная цель социал-демократического движения заключается в том…» – прочитал он обрывок фразы. «Рабочие должны бороться за…»

«Книги, – мелькнула у него мысль, – революционные книги, агитация. Значит, в избушке, буквально под носом у него, поручика Покатилова, жил большевистский агитатор, может быть, здесь был даже целый подпольный центр. И эта девчонка укрывала их, помогала, может быть, сама агитировала…»

– Прокопчук, – голос Покатилова прозвенел туго натянутой струной. Фельдфебель подбежал рысцой, замер, ожидая приказаний. – Двадцать человек на розыск комиссара. Он где-то близко. Далеко уйти не мог. Взять живым. Остальным – тушить пожар, искать книги. Барышню, – Покатилов кивнул в сторону Наташи, – отведешь в дом. Она арестована. К ней – двоих юнкеров. Жив-вва!

Солдаты растаскивали баграми горящие бревна, ворошили, пряча от жара лица, пепел, плескали из ведер воду. Наконец, один из них наколол на острие багра обуглившийся переплет книги с остатками обгорелых страниц. Покатилов велел облить находку водой и долго рассматривал.

* * *

Ползти было трудно. Как ни старался Воронцов уберечь от толчков раненую руку, ничего ее получалось. Превозмогая боль, он медленно двигался вперед, к станции. Там, возле самого полотна железной дороги, приютилась крохотная деревушка – всего полтора десятка домиков. В крайнем под ветлой живет бабка Лукьяниха. Только бы добраться. И ведь близко – рукой подать, версты две, не больше. Но как доберешься, если рука горит огнем, а сил с каждой минутой, с каждой саженью становится все меньше и меньше. К тому же надо торопиться: каратели наверняка отправят погоню. Хорошо, хоть собак у них нет.

Хотелось пить. Во рту, пересохшем, шершавом, еле ворочался такой же сухой язык. Костя сорвал с куста зеленый, с желтыми подпалинами осенний лист, пожевал. Лист был суховат, губы обожгло горечью. Ведь земля сырая, в ней много влаги, а вот воды нет. Хоть бы лужа попалась какая-нибудь.

Воронцову казалось, что он ползет уже давно, очень давно, что воды он не видел целую вечность, а прошло не более получаса. «Надо взять себя в руки, – решил Костя, – так недолго и раскиснуть. Ну-ка, разведчик!»

В маленькой, поросшей кустами ложбинке Костя решил отдохнуть. К тому же здесь была крохотная лужица, оставшаяся от последнего дождя, горьковатая, пахнущая прелыми листьями и землей, но прозрачная и холодная. Костя пил медленно, опустив лицо к самой воде. Стало легче. Потом заполз между кустиками, бросил на ноги, на спину, на голову несколько тут же обломанных веток.

Маскировка оказалась не лишней. Через несколько минут Костя услышал глуховатый перестук копыт. Ищут. И вдруг представилось ему, что вот сейчас остановится над ним всадник в погонах, хохотнет довольно: ага, попался-таки, комиссар – и… все. Что сможет сделать он, один, раненный, если даже не очень резкое движение причиняет страшную боль?

На какую-то минуту Воронцову стало страшно.

Захотелось вскочить, закричать, убежать куда-нибудь.

А копыта продолжали стучать. То ближе, то дальше, то снова ближе. Если бы Костя поднял голову и огляделся по сторонам, то увидел бы, как верховые прочесывали склоны холма и равнину, внимательно вглядываясь в заросли мелкокустья. Один из них проехал шагах в десяти. Косте показалось, что копыта стучат не рядом по земле, а прямо по его голове. Но они простучали, и все стихло.

…Было уже темно, когда он отбросил в сторону спасительные ветки орешника и пополз. А еще через два часа Воронцов лежал на мягкой соломенной подстилке в погребе. От еды он отказался – хотелось только спать.

* * *

В камере, точнее, в глухом подвальном помещении, приспособленном контрразведкой под одиночку, было сыро, темно и пусто. В углу сиротливо прижался к стене топчан, скрипучий и расшатанный, а у самой двери стояло ведро, назначение которого Наташа не сразу разгадала.

Так вот она какая, тюрьма… В книгах писали еще про глазок в двери. Но здесь дверь была глухая и на редкость визгливая.

Девушка села на топчан. Она смотрела на дверь и ни о чем не думала. Потом прилегла, свернулась калачиком, закуталась в мягкий пуховый платок и… задремала. Некоторое время перед ее глазами мелькали отрывки событий последних дней, затем все завертелось бесшумной каруселью, заволоклось мутной, серой пеленой.

Наташа провалилась в нее и забылась крепким сном.

Утром Наташа проснулась от холода. Она попыталась потянуться со сна, как привыкла делать в своей постели дома, и чуть не вскрикнула от боли: затекло все тело.

Она встала и заставила себя пройтись по камере.

Согревшись, она стала осматриваться.

Массивные стены подвала когда-то побелили.

От времени побелка потемнела, покрылась причудливыми пятнами и разводами, а в углах – зеленоватой плесенью. Маленькое слепое окошко в глубокой нише под самым потолком. Если встать у двери, можно рассмотреть кусочек голубого неба.

Над топчаном красовались рисунки неизвестного художника, сделанные, видимо, гвоздем. Художник был плохо знаком с перспективой и с анатомией: на плечах у героев его картины сидели непомерно большие головы, а руки и ноги напоминали прутики, воткнутые в огурцы. Но социальный смысл нарисованного был предельно ясен. В центре люди со знаменем попирали уродцев с погонами на плечах и шли к солнцу. Чтобы у зрителя не оставалось и тени сомнения, кто эти люди, художник написал на знамени: «Все одно белякам крышка!» Полдюжины восклицательных знаков не уместилось на полотнище и сползло бахромой на головы идущим.

Эта картина побудила к творчеству и другого временного обитателя подвала. Рядом красовалась умело выполненная углем женская головка. И подпись: «Прощай, Анна!»

Наташа заинтересовалась стенами: их покрывали самые различные рисунки и надписи, узоры и числа. Сколько людей прошло через этот подвал за короткий месяц хозяйничанья Деникина!

Наташа поймала себя на мысли, что думает о белых как о врагах и с сочувствием относится к своим предшественникам, тем, кто пытался оставить по себе память хоть в виде рисунков. Кто были эти люди? Почему они оказывались здесь, в сыром подвале одиночного заключения?

Только сейчас Наташа поняла весь ужас своего положения, всю его трагическую нелепость. Камера смертников…

Кто виноват? Костя? Нет, только не он. Тогда Покатилов?

* * *

Второй раз за неделю Гришка пробирался в парк старинной усадьбы на холме. Но сейчас разгоралось равнее утро, и паренек с любопытством оглядывался по сторонам. Правда, при свете все в парке казалось неуловимо изменившимся, но чем – Гришка не понимал, как ни вглядывался в кусты, деревья, тропинки.

Вот и овражек, за которым начинается окраина парка, а там скоро и полянка с избушкой лесника. Дядя Костя наверняка уже здоров и заждался товарищей. Гришка представил себе, как он прокрадывается в избушку, находит дядю Костю спящим и пугает его.

Гришка посмотрел влево, туда, где сквозь ветви вековых лип виднелся флигель дома. Конечно, все спят. И тут паренек заметил то непривычное и странное, что все время подсознательно его тревожило.

На кустах и нижних ветвях деревьев осел пепел, окрасив желтизну листьев в сумрачный, тяжелый серый цвет. От этого стало тревожно на душе, сердце сжало нехорошее предчувствие.

Деревья расступились. Гришка раздвинул кусты. Прямо перед ним торчала закопченная труба русской печи.

Гришка бросился вперед: вокруг печи лежали обожженные бревна, головешки, угольки…