Текст книги "Повесть об одном эскадроне"

Автор книги: Борис Краевский

Соавторы: Юрий Лиманов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Б. Краевский, Ю. Лиманов
Повесть об одном эскадроне

Глава первая

Балочка открылась неожиданно сразу за полем. Фома Харин, грузно ступая, сбежал вниз, к руслу высохшего за лето ручья, перебрался на другой склон и нырнул в кусты. Ветви сухого орешника, видимо, больно хлестнули пленного, которого он нес на спине. Офицер что-то невнятно промычал. Фома опустился на колени, сбросил со спины свою ношу, связанную «по рукам и ногам, выпрямился и с хрустом потянулся всем своим большим телом» глубоко, до звона в ушах, вздохнул и повалился рядом с офицером в сухую траву.

Позади остались пять верст, которые Фома прошел по стерне, сухой пашне и балкам почти бегом, ни разу не отдохнув. Офицерик был куда тяжелее, чем казалось Фоме, когда он его вязал за сарайчиком на околице хутора…

Время словно остановилось. Прямо над головой Фомы под блеклыми зелеными листьями охряными пятнами выделялись крупные зрелые орехи. Он лениво протянул руку, сорвал пару двойняшек, надавил ногтем на чашечку у самого основания – орех выскочил и упал на грудь. Фома полюбовался его глянцевитыми боковинками, разгрыз орех. В утренней тишине хруст прозвучал, как выстрел. Связанный офицер вздрогнул и поджал ноги.

Фома укоризненно посмотрел на него:

– Ну что ты дергаешься, ваше благородие? Никто тебя кончать сейчас не собирается. Не затем я тебя столько верст на своей хребтине волочил… – Фома пальцами раздавил второй орех, кинул в рот ядрышко и опять заговорил: – И что у вас, у благородных, за манера такая: чуть что – царапаться? – Он с сожалением посмотрел на свои руки, покрытые ссадинами. – Теперь ребята засмеют, скажут, я не «языка», а кошку впопыхах взял. Эх ты, хлюпик…

Офицера трудно было назвать хлюпиком, но рядом с Фомой он выглядел подростком.

Он лежал, подогнув ноги, и остановившимися глазами смотрел в утреннее безоблачное, зеленоватое на востоке небо, которое проглядывало сквозь густую листву кустарника. Он еще не пришел в себя от неожиданности, не мог полностью осознать всего, что так внезапно свалилось на него в образе этого здоровенного красноармейца. Два часа назад он был даже не на передовой… Вышел за нуждой из избы…

– Дальше тебе, ваше благородие, на своих на двоих придется идти. Ну, встанем, что ли…

– Фома развязал веревки на ногах офицера. Поручик безропотно встал.

Фома посмотрел на него с любопытством – в предрассветной мгле у сарайчика он даже и не разглядел его толком, потом выдернул у пленного изо рта кляп.

Некоторое время поручик плевался и беззвучно открывал и закрывал рот, потом сипло спросил:

– Куда?

Перед тем как выбраться из сыроватой тени балочки, он остановился и оглянулся.

– Давай, давай, – подтолкнул его легонько Фома. – Успеешь теперь насмотреться. Отвоевал свое.

Еще через полчаса Фома подошел к посту передового охранения.

– Стой, кто идет? – донеслось из-за кустов.

Было ясно, что спрашивают из пустой формальности. И действительно, не дожидаясь ответа, навстречу Фоме поднялось несколько красноармейцев.

– С уловом, разведчик!

– Здорово, Фома. Приволок-таки?

– Такой приволокет. Ему скажи, он хоть самого Деникина захомутает…

Харин, смущенно улыбаясь, басил:

– Да что вы, застоялись, что ли? Какой у вас к черту секрет – базар подняли. Гимназист не проходил?

Костя Воронцов, по прозвищу Гимназист, один из лучших разведчиков дивизии и дружок Фомы, остался у деревушки прикрывать отход Харин а на тот случай, если белые заметят исчезновение офицера.

– Проходил, проходил. Ждет он тебя, словно дивчину…

– Где?

– Да на втором посту.

Костя действительно дожидался Фому на втором посту. Он лежал между красноармейцами и, щуря красные от усталости глаза, рассказывал о Харине. Судя по разинутому в восхищении рту молоденького красноармейца и внимательным лицам других, Харин в рассказах Кости уже перещеголял небезызвестного Кузьму Крючкова. Но Косте верили: Фома был известен по всей дивизии.

Завидя дружка, Костя побежал к нему и, скользнув взглядом по пленному, стал расспрашивать.

– Да чего говорить, обычно… Тащить вот пришлось, как оне своими ногами не шли, – вздохнул Харин.

– Лафетка бы тебе не помешал, Фома, – посочувствовал Костя и уже внимательнее, словно оценивая, оглядел офицера.

– Лафетка в самый бы раз.

…Разведчики на зависть остальным бойцам дивизии были на конях. Все они немного гордились своим особым положением и посмеивались над «пехтурой». Особенно это радовало Фому: перед войной и на германском фронте он служил в артиллерии, около лошадей, и полюбил их, может быть, именно потому, что отец его всю жизнь был безлошадным. Немало их сменил Харин за последние годы. Одни забылись, другие крепко запомнились. Счет дел и событий он вел от коня к коню: выбрали его в полковой комитет при Орлике, Юденича бил с Банником, а на деникинский фронт пришел уже с Лафеткой.

Лафет, могучий мерин, ходивший прежде в артиллерийской упряжке, был под стать хозяину. Если не в дивизии, то в разведкоманде Харин считался первым богатырем. Росту он был хорошего, но до правофлангового не дотянул. Зато в ширину Фому разнесло за семь лет армейской службы просто удивительно. И подумать только, что пришел он на службу худеньким пареньком, у которого шея болталась в воротничке форменной рубахи, как язык колокола. А ноги… Увидев однажды себя в большом зеркале, Фома испугался, как бы они не подломились…

Теперь комвзвода, глядя, на Фому, только вздыхает: из-за него в спешенном строю разведкоманды получается широкий просвет, хоть ставь ему в затылок двух ребят пощуплее. Такого не всякая лошадь поднимет. Может быть, поэтому и любил Фома Лафетку больше прежних своих коней.

Сразу из штаба он пошел к коновязи проведать любимца, а Костя Воронцов завалился спать.

Разведчики не знали, важную ли птицу добыли они, что расскажет поручик и какие последствия это вызовет. Они сделали свое дело и о пленном больше не думали. Да и мало ли прошло их через руки Фомы за войну?..

Между тем то, что сообщил на допросе в штабе дивизии пленный поручик, имело непосредственное отношение к их дальнейшей судьбе и к судьбе почти всего разведотряда.

Начальник дивизии и прежде знал, что положение добровольцев не из легких, что наступают они буквально из последних сил, что резервы у Деникина, «главнокомандующего силами Юга России», на исходе. Это были общие, известные данные. Пленный же поручик, не вдаваясь в высокую стратегию, рассказал о том, что видел и знал, как рядовой офицерского батальона. По его словам выходило, что почти все части малиновой дроздовской дивизии находятся на фронте, тылы оголены, незначительные подкрепления подходят мелкими группами и это уже не те железные офицерские когорты, какими они были вначале, а отряды наскоро вооруженных новобранцев, насильно мобилизованных в белую армию.

…Поручик замолчал. Он сидел в позе крайне уставшего человека, вяло и безразлично выслушивая новые вопросы.

– Каковы намерения вашего командования? – спросил начдив.

– Не знаю. Нас в это не посвящают.

– Большие потери в частях дивизии?

– Не знаю. О дивизии – не знаю. Батальон наш потерял около трети состава… за месяц…

– Какие именно пополнения ожидаются в ближайшее время?

– Не могу сказать. Это компетенция штаба. Нас не посвящают. Впрочем, нет. Ожидается бронепоезд.

– Бронепоезд? Какой? – насторожился начдив.

– Бронепоезд «Офицер». Перебрасывается на наш участок фронта…

Начдив и начальник штаба дивизии переглянулись.

– Когда ожидается «Офицер»? – спросил комиссар.

– Приблизительно через неделю.

– Откуда вы знаете об этом?

– Командир батальона говорил. Сведения точные.

– Та-а-к, – протянул начдив и сделал знак конвойным.

Когда пленного поручика увели, он сказал комиссару:

– По-видимому, это тот самый бронепоезд, о котором сообщает наштарм. Новенький. С иголочки. Дюймовая броня, четыре морских орудия, паровоз из капитального ремонта. Чуешь, комиссар? Это тебе не «Три Святителя», это – посерьезнее…

Командиры помолчали. Они понимали, что появление у дроздовцев нового бронепоезда крайне нежелательно. По всем признакам, через две – три недели начнется большое наступление, которое готовит штаб фронта по заданию Ленина и которое, по замыслу ЦК партии большевиков, должно остановить продвижение Деникина к сердцу страны и стать началом разгрома белых армий.

– Положеньице, – вздохнул начдив. – И несет же его нелегкая именно на наш участок… Не пустить бы, а?

Он долго смотрел на истертую, исчирканную карту-трехверстку, будто мог прочитать ответ в путанице условных обозначений. Потом шумно засопел, откашлявшись, закусил нижнюю губу и тяжело лег грудью на стол.

– Впрочем… Слушай, комиссар, а не двинуть ли нам в тыл дроздовцев роту? В рейд? За бронепоездом охотиться? Ну, не уничтожат – так хоть на какое-то время выведут из строя… Опять же – диверсии на железной дороге… Как думаешь, комиссар?

Комиссар ответил не сразу. Он вынул потертый кожаный кисет, прихватил большую щепоть крупно резанного самосада, закрутил устрашающего размера цигарку и со вкусом закурил. Начдив знал, что на серьезный вопрос комиссар сгоряча не ответит, и, не мешая ему думать, ждал. Ждал и начальник штаба, бесцельно отмеряя расстояния на карте отличным рихтеровским циркулем, в котором вместо грифеля торчал обломок швейной иглы.

Остро пахнущее облако сизого табачного дыма поднялось к потолку просторной горницы – штаб разместился в добротном кулацком доме б центре большого села. Комиссар не спеша положил на край стола самокрутку и тоже посмотрел на склеенную по сгибам карту.

– Рейд, говоришь? Рейд – дело хорошее… А людей где возьмем? С фронта снимать?

– Ты прямо скажи – согласен? – оживился начдив.

– Людей найдем – согласен…

– И искать нечего, – начдив, видимо, все обдумал, пока ждал ответа комиссара, – пошлем разведкоманду. Ты только подумай, какое дело можем сделать!

– Разведчики и здесь нужны, – быстро проговорил начальник штаба.

– Подожди, сам знаю, что нужны. Но и дело нужное – так, комиссар? Пошлем не всех. Один взвод. И усилим до полусотни сабель. Правильно, комиссар?

– Правильно-то правильно. А командиром кого? Устюгов раненый, его по другим временам давно бы в госпиталь, в компанию к Дубову отправить следовало, – сказал медленно комиссар и тяжело вздохнул. – Вот Дубова не ко времени стукнуло… Он бы развернулся…

– Вот-вот. Дубов в госпитале. Устюгов еле ноги носит. Не снимать же с роты? – Начальнику штаба явно не хотелось расставаться с разведчиками, единственным подразделением, которым он мог еще маневрировать. Он отложил циркуль и сидел теперь нахохлившись, поглядывая исподлобья то на начдива, то на комиссара.

– Ты это брось, знаю тебя – за разведку держишься, – комиссар разогнал облако дыма. – Петрова-младшего возьмем. Из третьего батальона.

– Правильно, – согласился начдив.

– Петров ранен, – начальник штаба кашлянул. – Утром ранен.

Командиры замолчали. Комиссар опять окутался непроницаемой завесой табачного дыма, начальник штаба взялся за циркуль.

– Федосюк убит. Славка Шошин в госпитале, эвакуирован сегодня, – начал перечислять он монотонным голосом. – Панков контуженный, ни черта не слышит. В цепи, как глухарь на току, сидит. Разве что комбата Каримова послать?

– Ты еще с полка предложи снять, – начдив сильно вывернул фитилек лампы, и горница осветилась.

– И потом, – вставил комиссар, – его тоже ранило. Отлеживается у себя в батальоне.

– Когда?

– Сегодня. Что, донесение не получил? – комиссар хотел пошутить над известным пристрастием начштаба к сводкам, но никто не улыбнулся.

– Разве что Харина выдвинуть?

– Опыта нет командирского, – сказал начдив. – Давно говорил – выдвигай на взвод. Его да Воронцова, вот и были бы резервы. Да что там говорить… Чтобы был мне командир рейдового отряда, слышишь, начштаба? Хоть рожай, хоть в другой дивизии бери!

Командиры опять замолчали. Приказ приказом, но где взять в обескровленной дивизии человека, которому можно было бы доверить такое ответственное дело? Где взять, если на батальонах сидят недавние ротные, а то и взводные, если всего-то в дивизии, если считать по-старому, на полк штыков не наберется. Каждый про себя продолжал скорбный список потерь – этот убит, тот ранен, тот контужен…

В сенях гулко хлопнула дверь. За стеной, в комнате, где сидели ординарцы, послышались невнятные голоса, смех. Стукнула передвинутая лавка, загремело опрокинутое ведро, кто-то громко выругался, и опять засмеялись. Начдив прислушался.

– Да говорят тебе, заседают, – различил он голос своего нового ординарца.

Раскатистый басистый голос произнес что-то невнятное, и ординарцы опять засмеялись.

На лице начдива отразилось недоумение.

Начальник штаба отсутствующим взором смотрел на язычок пламени коптилки. Вот оно мигнуло и заколебалось, табачный дым от комиссарской самокрутки пластами потянулся к двери: она приоткрылась. Начдив крикнул:

– Ну что там? – Дверь захлопнулась, из ординарской донеслись звуки какой-то возни, затем дверь с грохотом распахнулась, и на пороге появился высокий худющий человек. За ним мелькнуло растерянное лицо ординарца. Начдив вскочил на ноги, от резкого движения табуретка опрокинулась.

– Дубов? – воскликнул он.

– Дубов, чертяка, – ахнул комиссар и поперхнулся дымом.

Человек склонил в дверях перевязанную белоснежным бинтом голову, переступил порог, выпрямился во весь свой недюжинный рост и встал смирно, озорно поблескивая голубыми глазами, запавшими в темные глубокие провалы глазниц., Он сбросил с плеча вещевой мешок, выпятил колесом грудь, сделал четкий, строевой шаг вперед и глухим, немного хрипловатым басом доложил:

– Так точно, товарищ начальник дивизии. Начальник дивизионной разведки краском Дубов прибыл в ваше распоряжение. – Дубов указал рукой на себя: – Починили…

Начдив подбежал к нему, схватил за руки, притянул и спросил громким шепотом:

– Сбежал?

– Удрал, – также шепотом ответил Дубов. – И вещи из каптерки похитил.

– Ты ему не говори, что без документа, – начдив мигнул в сторону начштаба, – замучит.

Дубов поздоровался с комиссаром, потом с нарочитым опасением подошел к начальнику штаба:

– Без документов-то примешь?

– Да что вы тут из меня бюрократа делаете? – возмутился начальник штаба. – То комиссар подкалывал, теперь ты. Садись лучше, рассказывай.

– А что рассказывать – хожу, и ладно. Ведь меня доктора уже и за занавесочку положили, ясно? А я им говорю: «Торопитесь, граждане, я еще повоюю». Пришлось им меня обратно в общую палату переводить. Как отлежался немного, огляделся – вижу, в тылу такое творится! Народу – тьма. Части разные, начальство, ординарцы, интенданты всякие – так и снуют. Говорят, сам Серго приехал. Ясно? Не иначе как наступление, разве ж тут улежишь?

– Это мы тоже слыхали, не ты один глазастый… Лучше скажи: совсем встал или, может, полежишь еще?

– А что, Устюгов разведку не развалил? – с тревогой спросил Дубов.

– Ранен он.

– Вот черт… Сильно?

– В руку. Так как ты?

– Совсем отошел, как из госпиталя удрал.

Начштаба выжидательно посмотрел на начдива. Тот подсел к Дубову, пододвинул карту.

Дубов уставился в карту:

– Смекаю – в поиск?

– Вроде да…

– Да в чем дело, товарищи? – спросил Дубов.

Начдив хлопнул рукой по карте. Лампа прыгнула и зачадила. Комиссар поправил фитиль.

– Решили послать в рейд по тылам дроздовцев отряд разведчиков в пятьдесят сабель. Командира только не было.

– Вот теперь начинаю смекать… То есть догадываюсь, почему меня начштаба так мирно принял без справок, – сказал Дубов, сохраняя на лице выражение крайней серьезности. – Я тут, значит, вроде невесты? Засватали? – Дубов неожиданно широко улыбнулся, отчего под прокуренными рыжеватыми усами блеснули крупные, сметанной белизны зубы.

– Приказать, как сам понимаешь, мы тебе сейчас не можем, – начальник штаба страдальчески сморщился – уж больно ему не по душе был такой не военный разговор.

Дубов встал, одернул гимнастерку, поправил бинт, опустил руки по швам:

– Товарищ начальник дивизии! Краском Дубов в рейд идти готов! – И добавил неофициально обычным своим хрипловатым баском: – Только разрешите ребят самому отобрать?

* * *

Вечером этого же богатого событиями дня усталые и злые разведчики перебирались на новое место. На ночь глядя к самой деревне, где они целых три дня с удобством жили, прорвались кадеты. Устюгов хотел было выбить зарвавшихся дроздовцев, чтобы не отдавать насиженного места, но те тоже стремились к теплым хатам, и бой завязался нешуточный. Устюгов уже договорился по телефону с соседями о помощи, но тут прискакал ординарец от начальника штаба с приказом отступить и не ввязываться в бой понапрасну: деревню все равно не удержать…

Проклиная все на свете, и в первую очередь мудрецов из штаба, разведчики откатились в балочку и залегли.

Устюгов послал Яшку Шваха подыскать в тылу ночлег, а сам пополз вперед, чтобы разузнать, что собираются делать победители.

Дроздовцы, уставшие не меньше разведчиков, шумно устраивались на ночь. «Тут бы их и накрыть», – подумал Устюгов.

– Ишь, гады, располагаются в нашей хате, – услышал он за спиной шепот. Костя Воронцов незаметно подполз к командиру и лег рядом. – Сейчас бы с пулеметом, да в конном строю, пока они разомлевшие… – проговорил он, искоса поглядывая на хмурого командира.

– Приказ из штаба не слыхал? – Устюгов зло сплюнул и здоровой рукой пристроил раненую поудобнее. – Тоже мне стратег.

К кому это относилось, Костя не понял, но допытываться не стал. Уж больно разъярен был командир. Некоторое время они молча вглядывались в темноту, угадывая смутные фигуры белых возле хат, затем Устюгов сказал:

– Все, до утра война кончилась…

Через полчаса разведкоманда ушла в тыл, передав пехотному взводу позицию за околицей деревни.

Ехали проселочной дорогой. На западе светлела мирная полоска закатного неба, восток мерцал фронтовыми зарницами. Оттуда долетали приглушенные расстоянием неясные звуки большого боя. К близким разрывам снарядов, дробному пулеметному грохоту и винтовочной трескотне разведчики привыкли и не обращали на них внимания. Но сейчас дроздовцы – их непосредственный противник – молчали, а приглушенные и от этого непривычные звуки неслись оттуда, где разгоралась битва за Курск. Далекая, она казалась особенно напряженной, вселяла неясную тревогу.

Костя Воронцов, один из самых молодых разведчиков, привычно покачиваясь в удобном, похожем на люльку казачьем седле, задумчиво смотрел на восток. Вот вспыхнуло и начало шириться на небе трепещущее зарево. Что-то горит.

Костя слышал, что на Курск брошены отборные войска белых.

Немало видел он за последние недели. Видел тяжелые оборонительные бои, прерывающиеся яростными контратаками, и постепенный вынужденный отход красных частей. Видел беззаветный героизм красноармейцев и тяжелое, звериное, ненавистью рожденное упорство деникинцев. Видел старые винтовки и потрепанные максимы в руках своих и новенькие гочкисы, винчестеры и канэ, которыми Антанта вооружала белых. Поэтому, как и все разведчики, Воронцов с тревогой посматривал на восток. Удержат ли наши город? Сумеют ли отстоять?

Версты через две, когда вдалеке показалась уже долгожданная деревушка, послышался глухой топот копыт, и перед разведчиками выросла фигура всадника.

– Товарищ командир, – доложил он, обращаясь к Устюгову, но говоря явно для всех, – задание выполнено, деревня – рукой подать. Хаты готовы. Жратва тоже. Дым из печей валит, одним запахом сыт будешь. Опять же надо знать, кого посылать!

– Что это ты, Швах, разговорчивый такой? Ну-ка поближе… – Устюгов был зол как черт.

Яшка Швах нехотя тронул коня. Устюгов наклонился к нему и шумно потянул носом воздух:

– Опять?

– Товарищ командир, – жалобно заговорил Швах. – Ей-богу, самую малость. Хозяйка поднесла. Так неудобно же отказываться, обижать трудящуюся старушку. И бражки той всего было-то с наперсток…

– Яшка… успел! – хмыкнул кто-то в первых рядах конников.

– Вот что, Швах. Последнее мое слово: еще раз замечу – не ходить тебе в разведчиках, – отрезал Устюгов.

– Товарищ командир, – привстал в седле Швах, – теперь – все. Завязочка.

В ответ на эту «завязочку» командир только махнул рукой: попробуй научи такого говорить по-человечески. А парень, между прочим, хороший: смекалистый, неунывающий, любимец всей разведкоманды. Не будь Яшка Швах таким, давно бы прогнали его из разведки.

Всадники спешились, и через несколько минут Гаснувшая, казалось, деревушка ожила. Захрапели во дворах кони, затеплились в избушках неяркие огоньки, послышался, оживленный говор людей. Не каждый день доводилось разведчикам ночевать в хатах, и они старались полнее использовать нехитрые деревенские удобства.

Притихший Швах быстро, без суетни, разместил всех по хатам. Он успел шепнуть Харину и Косте, чтобы подождали его: нашел, мол, особую избу. Уставший Фома беззлобно ругнулся: «Вот черт, вечно с выкрутасами» – и покорна стал ждать, когда освободится дружок.

Не только в разведкоманде, но и в дивизии знали, что трех разведчиков соединяет крепкая дружба.

Казалось, что могло быть общего между ними? Задиристый Яшка Швах, неугомонный шутник и выдумщик, смелый той легкой беспечной смелостью, которая у старых солдат вызывает глухое недоверие, любитель выпить и приволокнуться за девчатами. Одесский босяк, сирота, в жизни которого бывали такие периоды, о которых даже он, при всей своей болтливости, умалчивал. И мечтательный фантазер Костя, по прозвищу Гимназист. В 1917 году он пришел в красногвардейский отряд в гимназической шинели и в чужой облезлой солдатской серой папахе. И хотя гимназическую шинель и несуразную папаху он давно уже сменил и теперь слыл одним из самых щеголеватых разведчиков, прозвище так и осталось за ним. Был он беспечно смел, смешлив и в то же время застенчив. Хотел казаться взрослее – и несколько раз отпускал усы, а потом со вздохом сбривал постыдно редкую мягкую поросль, совсем не, походившую на роскошные усы начальника дивразведки Дубова. Он остро завидовал вечной Яшкиной небритости: черная до синевы щетина выступала у того на щеках уже через час после бритья. И наконец, Фома Харин. Широкоплечий и потому не казавшийся на первый взгляд высоким, он был на голову выше приятелей. Слегка сутулясь, словно ему тяжелы были его налитые силой руки, он всегда стоял немного позади друзей и добродушно посмеивался, слушая восторженные рассказы Гимназиста или соленые, пересыпанные шутками речи Яшки. И хотя был он молчалив и всегда старался держаться в тени, друзья признавали главным именно его.

Так и сейчас – в дверях «особой избы» Яшка пропустил Фому вперед. Хозяйка встретила разведчиков в сенях; сложив руки под чистым белым передником, она недоверчиво поглядела на солидного, но простоватого на вид красноармейца. Не очень-то он был похож на большого начальника, каким его расписывал разбитной Яшка.

Что греха таить, Яков любил приврать. Он намекнул хозяйке, что в ее хате будет ночевать важный человек, командир крупной части. Этим объяснялся и белый передник, и накрытый чистой льняной скатертью стол, и немыслимая в походной жизни еда, аппетитно расставленная на столе.

Харин не любил таких встреч, стеснялся их. Поэтому, оглядевшись, он метнул на Яшку недобрый взгляд. Хозяйка угодливо улыбнулась, и Фома подумал, что ее от чистого сердца, видно, это угощение, а чтобы подольститься: изба-то, видать, кулацкая, у бедняков таких не бывает.

Поняв, что Фома недоволен той ролью, которая была ему уготовлена, Яшка заметно скис. Костя посмеивался, наблюдая, как он юлит, пытаясь выбраться из неприятного положения.

– Ты бы, Фомушка, сполоснулся? Наверное, весь пропрел, пока кадета на себе волок, а? Так я сейчас, мигом сооружу…

Друзья вышли. Скоро Яшка вернулся. Некоторое время он рассказывал Косте дивизионные новости, затем с беспокойством посмотрел на переставшую шкварчать яичницу в огромной сковороде.

– Фома, а Фома, ты скоро? – крикнул он в окно.

Во дворе на момент прекратилось довольное пофыркивание умывающегося человека.

– Чего тебе? – отозвался Харин. – От грязи скоблюсь, не чуешь, что ли…

– Дуй сюда, Фома. Все стынет.

За столом Швах склонился к Харину и сказал:

– Поднести могу – одну, другую…

– Чего? – не сразу понял разведчик.

– Того самого.

– Я тебе поднесу… – взорвался Фома, – под нос. Забыл, что командир сказал? Я-то слышал!

– Так это же я в шутку.

Яшка тоскливо придвинул к себе гигантскую сковороду.

– Никак, Фома, ты в праведники записался, пока меня тут не было…

Друзья вздрогнули и как по команде оглянулись. В открытое окно заглядывал их командир Дубов. Белая повязка сбилась на одну сторону, отчего вид у него был особенно залихватский, глубоко запавшие глаза насмешливо щурились.

– Товарищ командир, когда же вы? – первым нашелся Швах.

– Вот здорово, – лицо Фомы расплылось в широкую ухмылку и стало немного глуповатым. Воронцов молчал и с обожанием смотрел на Дубова.

– Вы меня что, так и будете тут под окном, будто парубка, держать? Или боитесь, всю вашу яишню съем?

– Товарищ командир, Николай Петрович, да какой разговор, сейчас только умыться соображу… – Яшка бросился во двор. – Один момент – до колодца и обратно, – послышался с улицы его голос.

Скоро Дубов, вымытый и посвежевший, сидел во главе стола, а Яшка галантно подвигал сковородку поближе к нему.

– Остыла, наверное? – командир поковырял яичницу единственной вилкой. – Остыла… – Он подмигнул Яшке.

Швах, недоумевая, смотрел на командира.

– Не узнаю Шваха, – продолжал Дубов. – Не узнаю… Неужели по случаю возвращения командира и выпить нет?

Яшка восторженно присвистнул и, доставая флягу, зачастил одесской скороговоркой:

– Вот это командир, дай ему бог здоровьичка – не то что Устюгов, у которого дамский организм спирту не приемлет. Так что ж вы думаете – он и другим не дает. А Фома, конечно, первым в этот монастырь лезет, в праведники стремится… Учись, Личиков, извиняюсь, Харин, может, тоже когда командиром станешь… – Яшка долил последнюю стопку, поймал языком каплю на горлышке фляги и причмокнул: – Как слеза новорожденного младенца!

– Ну, за возвращение! – Дубов поднял свой стакан.

– За счастливое возвращение! – со значением сказал Яшка, нетерпеливо ожидая, чтобы командир выпил первым.

Дубов медленно вытянул обжигающий спирт, крякнул и закашлялся.

Фома степенно опрокинул в себя стакан, затем так же степенно выдохнул, прикрыв рот ладонью…

– Вот вливает – чисто в цистерну, – с завистью сказал Яшка. Пил он не спеша, даже не пил, а цедил спирт, блаженно прищурив глаза.

– Кстати, Фома, я сегодня не командир. Отряд-то завтра приму. Так что ты приказ Устюгова нарушил.

Швах фыркнул и поперхнулся. Он закашлялся, из глаз полились обильные слезы. Фома со всего размаху хлопнул дружка по спине, отчего тот чуть не слетел со стула.

– Бог тебя наказал – не смейся…

– За хорошую шутку и поперхнуться не вред. Вот попал Фома впросак… – Швах опять потянулся с флягой. – Еще по одной, товарищ командир?

– Признаешь за командира?

– Вас-то? Да кого тогда еще? – Швах от избытка искренности округлил свои продолговатые цыганские глазищи.

– Раз признаешь – давай флягу.

Теперь рассмеялся Фома и подтолкнул Костю локтем – попался Яшка!

Дубов отобрал флягу, налил в стаканы на палец, аккуратно завинтил крышку и спрятал похоронно булькнувший сосуд себе в карман.

– За хорошие новости, – сказал он, поднимая стакан.

Когда все выпили и помолчали из уважения к тем новостям, о которых командир сказать не мог, но которые, конечно, были важными и интересными, Дубов сказал:

– Учти, Швах, – последняя. Еще замечу – пеняй на себя. Умеешь пить – умей и воздерживаться.

– Все, товарищ командир, завязочка, – повторил Швах обещание, которое уже два часа назад давал Устюгову.

– Ну, а теперь ведите меня к Устюгову. Спать буду у вас. Не потесню? Да и коня моего покормите.

* * *

Дубов вернулся за полночь. Изба стояла темная и тихая. Он заглянул в конюшню, подкинул коню сена и, постукивая плеткой по голенищу сапога, пошел к крыльцу. Поднялся, постоял немного. Спать не хотелось. Он присел на скрипучую ступеньку и поднял голову. Высоко над землей мигали звезды, большие, красивые и холодные. Он быстро нашел Полярную звезду. Значит, там север. Петроград там, жена, ребятишки. А он завтра отправится в противоположную сторону, на юг. «Кого же взять с собой?

Конечно, Харина, Воронцова, Ступина, Лосева, Иванчука, Ибрагимова, Егорова… Шваха? Хорошо бы взять Шваха. Только не сорвется ли? Ладно, завтра решу», – подумал Дубов, опуская на руки тяжелеющую голову. Перед его глазами одно за другим всплывали лица разведчиков. «Этого, этого, этого», – шептал он. Потом перед ним оказались сразу два Шваха, и каждый просил взять в поход именно его, а не другого. Дубов сердился, а оба Яшки клялись, что никогда больше не будут пить самогон, и в доказательство показывали фляжки, доверху наполненные топленым, с красными пенками молоком…

Поздняя ущербная луна выглянула из-за крыши. Она осветила просторный двор, коня, лениво жующего сено, и командира, который крепко спал на ступеньках крыльца, положив голову на скрещенные руки. У ног его валялась уздечка.

Утро и день прошли в непрерывных хлопотах. Командиры спешили. Смотр рейдовому отряду начдив назначил на пять часов, а к этому времени нужно было проверить обмундирование, осмотреть коней, оружие разведчиков, содержимое переметных сумок.

Пятьдесят отобранных в рейд бойцов суетились, готовясь в путь. Дубов предупредил, что дорога будет дальняя, тяжелая, что предстоят жаркие схватки с белыми, но куда именно пойдет отряд – не сказал. Это должно было оставаться тайной до последней минуты.

Больше всех суетился Швах. Он добровольно взял на себя обязанности ординарца Дубова и проявлял такую неуемную старательность, что, тот в конце концов спросил:

– Что ты крутишься, как волчок, боишься, забуду тебя взять с собой?

– Кто знает… – на физиономии Шваха появилось выражение покорности и раскаяния.

– А может, и вправду не стоит тебе доверять? – спросил, посмеиваясь, Дубов. Ему вспомнился нелепый сон, виденный накануне. – Или ты теперь одно молочко пить будешь?

Швах не растерялся, хотя, конечно, о снах командира и не догадывался.

– Так точно, только молоко. Я ж сказал – завязочка!

К вечеру прибыло начальство. Начдив, несмотря на свои сорок лет и солидную, фельдфебельскую комплекцию, легко спрыгнул с коня, бросил поводья ординарцу и быстро пошел к строю разведчиков. Комиссар неловко спешился и долго поправлял шашку – кавалерист он был неважный.

Отряд, выстроенный в полном боевом снаряжении, имел внушительный вид. Закончив осмотр бойцов, начдив отозвал Дубова в сторону.

– У тебя, Николай Петрович, – сказал он, – полуэскадрон в руках. Много сделать можете. Задача ясна?