Текст книги "Повесть об одном эскадроне"

Автор книги: Борис Краевский

Соавторы: Юрий Лиманов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Глава седьмая

Оказалось, что утренний сон был вещим. В усадьбе появились солдаты. Вдалеке слышались голоса, резкие слова команды, ржание лошадей.

Костя подполз к двери. Вот оно – появление песика. Не к добру. Он оглянулся, оценивая свое помещение с точки зрения обороны. Да, положеньице. Он свернул самокрутку, достал спички, но не закурил. Не выдаст ли его дым от курева? В печь тянет сильно. Костя встал и попытался закрыть заслонку. Она не поддавалась, уперлась, во что-то невидимое и застряла, оставляя большую щель. Он заглянул в топку. Там, прикрытая трухлявым сеном, лежала связка книг. Забыв о самокрутке, Костя вытащил сверток, заботливо отряхнул пыль. Пахло старой, лежалой бумагой и сырой кожей переплетов. Он забрался за печку и нетерпеливо развязал веревку, спутывающую книги. Горький, Максим Горький! Он быстро пролистал том, вспоминая с детства знакомые рассказы, и с сожалением захлопнул. Из книги вырвалось легкое облачко пыли, и Костя чихнул.

– Тсс… а это что? – Костя не верил своим глазам: «О роли личности в истории» Плеханова. Костя торопливо перебрал всю стопку, Плеханов, Струве, Богданов и – Тулин. Ну да, конечно, Тулин, Ильич, Ленин. Чьи это книги? Как они попали сюда, в сторожку при старой барской усадьбе?

Скрипнула дверь. Воронцов невольно вздрогнул и обернулся. В узкую щель неплотно прикрытой двери протискивался его давешний знакомый – песик с забавной бородатой мордочкой.

Воронцов не на шутку встревожился. Эти визиты могли кончиться для него плачевно. И вообще, творилось что-то непонятное. Действительно, чей это пес? Кто его хозяин – офицер из отряда или вернувшийся владелец усадьбы? Кем бы он ни был, он может заглянуть в избушку вслед за собакой! Наконец, чьи книги спрятаны в печке? Сами по себе они даже обрадовали Костю, но если хозяин захочет отыскать их? Возможно, он человек благожелательный, во всяком случае, на это можно надеяться, если судить по подбору книг. Только в положении Воронцова самое лучшее – одиночество. Костя вспомнил: Петр Струве, Иван Шульгин – в библиотечке революционера эти авторы были бы неуместны…

А терьер сел и стал усердно почесываться, глядя заросшими глазами на человека и словно говоря: боишься меня? А зря, я не кусаюсь.

Воронцов достал свой щуплый мешок, развязал его, неловко путаясь одной рукой в хитрых узлах, извлек краюху хлеба и завернутое в тряпицу сало. Песик проявил к этим действиям несомненный интерес, взволнованно подергал носом, уловил ароматный запах сала и подошел ближе, умильно поглядывая на пищу. Костя отрезал трофейным ножом ломоть ржаного хлеба и кусок сала. Сало растаяло во рту, и он почувствовал, что зверски голоден. Песик подвинулся еще ближе, его хвост нервно задрожал.

– Может, ты тоже голоден? Бросили тебя хозяева? – Костя сочувственно посмотрел на собаку. Недавнее раздражение против незваного гостя прошло, взяла верх природная любовь к животным.

– Лови.

Песик мячиком взвился в воздух, изогнулся на лету и подхватил корочку сала.

– Ишь ты, ловок, шельма, – промычал с набитым ртом Костя.

Пес мусолил пахучие корочки, перекладывал их розовым языком с зуба на зуб и поглядывал на своего нового друга, а Костя, так же неторопливо смакуя, жевал черствый колючий хлеб и запивал его водой из фляги.

Вдруг пес вскочил и, глядя на дверь, радостно завилял обрубком хвоста. Воронцов поперхнулся и выглянул из-за печи.

Дверь приоткрылась. Костя выхватил маузер и метнулся за печь. Забыв о ране, он больно, до кругов в глазах и противной зыбкой слабости в коленях, ударился плечом о кирпичную кладку. На порог легла тень.

Костя приготовился к прыжку. И в этот момент в избушку вошла, наклонив в дверях светловолосую головку, девушка.

Некоторое время она близоруко щурилась, привыкая к полумраку, потом увидела терьерчика:

– Джерри, что ты здесь делаешь?

Воронцов не шевелился. Ушибленное о печку плечо болело все сильней. Стиснув зубы, он прислушивался, надеясь, что девушка сейчас уйдет.

– Фу, тубо, брось сейчас же! – девушка заметила корочку сала. – Откуда ты взял?

Она заглянула за печку. У ног ее радостным мохнатым шариком крутился Джерри.

– Тихо. Ни с места. – Воронцов навел маузер на девушку.

– Кто вы? – воскликнула девушка, не обращая внимания на оружие.

– Ни с места, – глухо повторил Воронцов, бессильно сползая по стенке. И совсем тихо, одним дыханием произнес: – Говорите, пожалуйста, тише.

– Вам плохо? Вам помочь? Я сейчас позову людей…

– Не надо людей… Садитесь.

Девушка присела. Она наконец заметила пистолет в руках Кости, петлицы на его гимнастерке. Увидела побуревший от крови рукав и обрывки бинтов на полу.

– Вы ранены? Вы красный?

– Да, – подтвердил Костя. Отрицать было бессмысленно.

– Кто вы? – спросил он в свою очередь.

– Наталья Краснинская, отсюда, из усадьбы, – просто ответила девушка.

– Из белого отряда?

– Я со зверьем ничего общего не имею, – неожиданно горячо произнесла Наташа и замолчала, удивленная собственными словами. Она пыталась понять, почему у нее вырвались эти слова.

…Еще вчера она обрадовалась неожиданному приходу отряда, встретила, как родного, его командира, своего старого знакомого по Москве, тогда щеголеватого адъютанта поручика Покатилова. Только вчера она угощала его и других офицеров чаем в единственной уютной комнатке, которую занимали они с матерью во флигеле. Они с увлечением говорили об общих знакомых, о Москве, о театрах и концертах. Наташа все время ловила себя на невинном кокетстве с Жоржиком, ее бывшим верным поклонником. А вокруг сидели молодые культурные люди. Они были галантны, улыбались ей, наперебой ухаживали.

И пахнуло от всего этого чем-то безмятежным, старинным и невозвратно ушедшим.

А потом пришел молоденький юнкерок, такой же милый и культурный, с мальчишеским пушком на румяных щеках, и, вежливо извинившись перед хозяйками, доложил, что «краснопузых» пригнали. И еще добавил что-то – Наташа не поняла – о двух заговорщиках, которые не хотели идти…

Жоржик, поцеловав дамам руки, поблагодарил и вышел, поправляя на ходу портупею. За ним поднялись и другие офицеры. Любопытство толкнуло Наташу к окну.

Во дворе толпились бородатые, кряжистые унтера и молоденькие юнкера. В центре стояли со связанными руками «краснопузые»– железнодорожник в изодранной форменной тужурке, комбедовец из соседнего села и несколько незнакомых мужиков. На крыльцо флигеля вышел Жорж Покатилов с ленивой сытой ухмылкой. Бородачи унтера подтянулись. Жоржик, милый московский Жоржик, подошел к мужикам и что-то спросил у железнодорожника, натягивая на руки замшевые перчатки. Затем неожиданно ударил связанного человека наотмашь по лицу. Наташе запомнилось оскаленное лицо Покатилова и кулаки в потемневших перчатках. Подоспевшие офицеры присоединились к нему. Связанных поволокли за угол, взвился чей-то животный вопль, и сухо щелкнул винтовочный выстрел.

Наташа побледнела, отшатнулась от окна.

– Господи, что же это такое, – шептала рядом ее мать…

На крыльцо опять поднялся Покатилов, содрал с рук перчатки, скомкал, бросил на землю. Сидевший на крыльце Джерри глухо заворчал.

Покатилов отшвырнул его ударом ноги и вошел в дом.

– Пардон, погорячился. Понимаете, каков подлец – еще агитирует. – Жорж улыбнулся прежней адъютантской, заученной улыбкой и внимательно осмотрел пальцы правой руки. На них кровоточило несколько ссадин. Разглядев их, Наташа похолодела.

– Ну, я ему показал… – Покатилов подошел к столу. – Еще раз, миль пардон. А, нет ли у вас йоду?

Наташа убежала к себе.

…Девушка тяжело вздохнула и, словно отвечая на немой вопрос раненого, отрицательно покачала головой. Во время затянувшегося молчания Воронцов внимательно смотрел на нее. Он пытался понять, о чем думает эта чудом появившаяся в его убежище девушка с таким милым русским лицом.

«Звери…»– повторил он про себя ее слова. Может быть, есть еще надежда, что девушка окажется такой же хорошей, как и ее лицо?

Мысли его начали путаться, голова закружилась, и перед глазами роем взметнулись мохнатые расплывающиеся мухи. Видимо, сильно разбередил он рану, неосторожно ударившись плечом о печку. Под повязкой набухало что-то теплое, липкое. Лицо девушки поплыло в сторону, заволакиваясь пеленой, и уже из темноты прозвучали ее странно далекие слова:

– Вы не бойтесь меня. Я вас не выдам!

Наташа склонилась над раненым, осторожно стирая душистым платочком бисеринки пота со лба. «Какое приятное лицо, открытое, честное».

Девушка расстегнула воротник его гимнастерки. Показалась повязка из заскорузлых бинтов, местами раскисшая от крови. На мгновение Наташе стало не по себе. Вспомнились окровавленные перчатки на крыльце, которые она заметила утрам… «Если его найдут, то как с теми – два выстрела и… все. Что делать?» Она поднялась на ноги. Раненый дышал ровнее, но краска еще не возвратилась на его щеки. Девушка поспешила к двери. Там она снова обернулась, настороженно посмотрела на лежавшего без сознания человека и побежала к дому…

* * *

Комната, отведенная Покатилову и двум другим офицерам, была погружена в полумрак. Пахло застоявшимся табачным дымом и кислыми огурцами, которыми закусывали, отмечая победу на станции.

Офицеры спали. Один из них, подпоручик с багровым до синевы лицом, громко храпел, в горле его что-то клокотало. Спутанные волосы разметались по валику дивана, голова запрокинулась, и острый кадык натужно ходил под кожей, словно подпоручик и во сне продолжал что-то глотать. Другой офицер, совсем еще мальчик, спал спокойно. Он устроился на полу. В откинутой руке зажата недокуренная папироска, пепел обсыпал шинель и ослепительно белую простыню. На левой щеке прапорщика – видимо, он только что повернулся во сне – отпечатались рубчиками узоры пухлой диванной подушки, вышитой бисером.

Покатилов проснулся и с завистью посмотрел на юношу. Прапорщик пил мало, отоспится и опять будет весел и задорен, как молодой легавый щенок. А тут, проклятье, трещит голова и во рту противный вкус.

Поручик встал, умылся и прошел в небольшую темную комнату, служившую обитателям флигеля столовой. Там сидел сам хозяин усадьбы, Наташин дядюшка Николай Александрович Краенинский. Он прибыл в усадьбу тотчас же после прихода белых, чтобы лично присматривать за восстановлением хозяйства. Неожиданному визиту карателей он даже обрадовался, тем более что с их командиром – поручиком Покатиловым – был знаком еще по Москве.

Дядюшка Наташи с аппетитом закусывал. Покатилов поздоровался и сел за стол.

– Прошу – кофе, сыр. Рекомендую сыр. Союзный, точнее, настоящий швейцарский.

– Благодарю, – буркнул поручик.

Краснинский с любопытством посмотрел на него. Покатилова можно было бы назвать красивым, если бы не странные, производившие гнетущее впечатление брови, которые залегли над серыми глазами темными полукружьями. Эти брови придавали Покатилову сходство со святым мучеником, сошедшим с иконы старинного письма. Все остальное в его лице было обычно, словно природа истратила всю фантазию на брови, а для остального пользовалась готовыми лекалами. Брови, в полном смысле этого слова, царили над лицом. Как ни растягивал поручик свои пухлые губы в улыбку, как ни кривил их в презрительную усмешку, лицо оставалось неподвижным. В детстве он пытался сбривать брови, но потом стал гордиться ими и видеть в них признак породистости. Они, по мнению поручика, придавали ему значительность, оригинальность и даже – чего не подумает самовлюбленный человек – выразительность, хотя именно они и лишали его лицо подвижности. Дай ему обычные брови – и он стал бы простым, чуть блекловатым человеком.

Наблюдение за поручиком навело Краснинского на тревожные мысли. Черт их знает, карателей, от них всего можно ожидать…

– Георгий Игоревич, вы меня обяжете, – заговорил Краснинский вкрадчиво, – если в дальнейшем не будете озлоблять понапрасну мужичков. Я совсем не хочу в один прекрасный день сгореть в своем вновь обретенном родовом гнезде, тем более что под это гнездо подведен солидный фундамент в виде шести сотен десятин.

– Шестисот? – с удивлением спросил Покатилов. Он хорошо знал, что земли Краенинского давно перешли к новым владельцам.

– Э, батенька мой, не знали? Особое совещание при покойном Временном правительстве изволило утвердить решение земельного совета о возвращении мне всех земель фамилии Краснинских.

Покатилов мрачно подумал, что вот, пока они, бескорыстные спасители отечеств а, проливают кровь за идею белого знамени, такие ловкачи, как Краснинский, прибирают к рукам землю. Поручик почувствовал, как растет в нем злоба против этого преуспевающего барина, которому наплевать на то, что будет с Россией, и который заботится только об одном – как бы ухватить, пользуясь смутным временем, кусок пожирнее.

Он встал из-за стола:

– Кстати, где Наталья Алексеевна?

Краснинсжий насмешливо улыбнулся и неопределенно пожал плечами.

* * *

Костя пришел в себя. Он осторожно сел, оглянулся. Ни девушки, ни песика со смешным хвостом не было. Неужели все это ему почудилось в странном бреду? Но на сене остался душистый платочек, словно безмолвное подтверждение, что девушка действительно была. А если так, то где она сейчас? «Я не выдам вас» – вспомнились ее слова. Возможно, они были только хорошо рассчитанной ложью, так похожей на правду. И как только смогла, она побежала за своими сообщниками из отряда… Сейчас они придут, и все кончится. Не-ет, врешь, так просто белякам его взять не удастся. У него еще достаточно сил, чтобы стрелять, и на крайний случай есть лимонки, оставленные Фомой!..

Костя еще раз осмотрелся, оценивая домик с точки зрения обороны. В окошко никто не пролезет: оно слишком узко даже для мальчишки. Если устроиться с левой стороны двери, то печка надежно загородит его сзади от тех, кто попытается стрелять через окно. Воронцов сунул за пазуху гранаты, достал запасные патроны к маузеру, проверил обойму и пополз к двери.

За стеной избушки послышались чьи-то торопливые шаги. Костя прижался к бревнам.

– Начинается, – подумал он.

Из-за угла выпрыгнул старый знакомый – песик Джерри. За ним шла девушка. В руках у нее был небольшой сверток, она торопливо дышала, раскрасневшись, словно после быстрого бега. Увидела в дверях Костю, вооруженного. Остановилась. В глазах отразились удивление, испуг, смущение. Она покраснела еще сильней и возмущенно заговорила:

– Вы мне не поверили? Вы думали, что я способна вас предать? Как вам не стыдно! А я так торопилась. – Наташа повернулась, чтобы уйти.

– Постойте! Да, я не поверил, в моем положении это более чем понятно – и все же простите меня. Ведь я вас совершенно не знаю. Простите… – Воронцов неловко спрятал маузер за пазуху. Гримаса боли скривила его губы.

– Подождите, я помогу.

Заботливые руки подхватили его.

– Вот так. А теперь мы будем умными и сделаем перевязку.

Наташа явно копировала когда-то знакомого врача. Воронцов с удивлением посмотрел на нее.

– Я была на медицинских курсах. – Говоря это, Наташа быстро разворачивала сверток. В нем оказались бинты, вата, йод, чистая мужская рубашка, термос и еще что-то завернутое в промасленную бумагу.

– А как вас зовут?

– Константин, попросту – Костя.

– А меня – Наташа… Теперь снимем рубашку. Придется потерпеть, пока отмокнут бинты.

Через полчаса Воронцов, перебинтованный умелыми руками, в чистой, белой, немного короткой ему рубахе, лежал на взбитом сене и пил горячий кофе из термоса.

– Спасибо, Наташа, – весело сказал он, возвращая ей термос. – Скажите, вас никто не видел, когда вы собирали все это и несли сюда?

– Нет. – Девушка ласково прикоснулась рукой ко лбу раненого, поправила сено у него под головой и села рядом, подперев подбородок руками, с любопытством разглядывая юношу, так неожиданно вторгшегося в ее жизнь.

– Объясните мне, – заговорила Наташа, – что происходит? Я не понимаю, зачем русским людям понадобилось убивать друг друга. Неужели нельзя договориться? Ведь царя теперь нет. Мне просто страшно, когда я вижу бессмысленную братоубийственную войну. Я читала книги, даже Плеханова и Тулина, хотела разобраться…

– Так это ваши? – удивился Воронцов.

– Вы нашли?

– Да, случайно, в печке, и страшно удивился.

– Я спрятала их, когда пришли добровольцы.

– Значит, вы понимали, что, с точки зрения белых, – это крамола?

– Конечно.

– Расскажите мне о себе.

– А что рассказать? – Наташа задумалась.

Детство ее было чистым и светлым: заброшенная усадьба, гувернантка, сухая и строгая мисс Симеон, которая за тридцать лет жизни в России так и не научилась говорить по-русски… Отец, разорившийся помещик, неудачник, безвольный человек, и трогательно-беспомощная мать. С Наташиным рождением в семье начались разлады. Но маленькая Талли узнала об этом потом. Позже – Москва, гимназия на самом берегу реки.

– Так вы москвичка? – обрадовался Костя.

* * *

Да, скорее всего, Наташа была москвичкой, хотя жила она здесь, в имении отца.

Наташа любила старый дом и запущенный парк, бегала купаться по утрам к пруду, а вечерами – в деревню играть в горелки. Мисс Симеон поджимала губы, а отец снисходительно разрешал. Пусть общается с народом. Потеряв землю, Краснинские, особенно дядюшка, стали либералами.

– Дядя? – спросил Костя.

Дядя, младший брат Краснинского, даже в их либеральной семье слыл вольнодумцем и оппозиционером. Впрочем, отец желчно говорил, что дай брату сто тысяч – он всю свою оппозицию с потрохами продаст…

Дядя давал племяннице читать запрещенные книги и посмеивался, глядя, как шушукаются гимназистки частной привилегированной гимназии, дочери солидных отцов, над нелегальной литературой. Зачем он это делал – Наташа ее знала. Но некоторые книжки запомнила и в февральские дни блистала в московских салонах недюжинной эрудицией, то есть бойко определяла политическую принадлежность соратников Керенского и даже что-то помнила из программы левых партий. Вскоре отец эмигрировал во Францию, просто удрал от матери и Наташи с любовницей. Оказалось, что благополучие в семье было только внешнее. Мать плакала втихомолку и работала в госпитале Союза городов. Наташа пошла на фельдшерские курсы и по вечерам вела с матерью умные профессиональные разговоры. После Октября обе женщины, непонимающие и растерянные, уехали в глухую Краснинку. Наташа пыталась разобраться в событиях по газетам, опять читала дядюшкины книги, да так ничего и не поняла.

Она часто ходила в деревню, помогала больным и даже однажды переписала протокол деревенской сходки…

С приходом белых появился в усадьбе и дядюшка – взъерошенный, начиненный какими-то планами, касающимися их бывших владений, Наташа в эти дела не вникала.

– А что это за белый отряд остановился у вас? – спросил Воронцов, когда она кончила рассказывать.

Наташа потупилась и замолчала. Ей опять вспомнился Покатилов, страшные, избитые пленные, короткие выстрелы за углом.

– Карательный это отряд. Я не хотела говорить мм. Понимаете, я его по Москве помню, такой милый…

– Кого? Не понимаю. – У Воронцова пересохло во рту.

– Покатилова, командира карателей… Милый был, воспитанный, адъютант… Из юристов, даже либерал… И вдруг встречаемся здесь, в этой глуши, совершенно случайно. Я не понимаю, Костя, неужели люди могут так меняться? Или он все время носил маску? Его отряд сопровождает группу арестованных, человек пятьдесят. Одного я знала – так его прямо перед нашими окнами расстреляли за то, что просил для раненых воды. И еще двоих. Сам Покатилов бил, вы понимаете, Костя? Человек, которого я знала в Москве, умер. И родился другой – страшный, жестокий, пошлый. Человек, которого я знала, на моих глазах убил другого человека, которого я тоже знала. За что?

Костя не отвечал. Он напряженно думал, что его пребывание в избушке лесника тоже не прошло без пользы для отряда.

– Куда их везут? – спросил он, не отвечая на вопросы девушки, Да она и не ждала ответа – она сама многое начала понимать за один короткий день…

– Что «куда»?.. А, везут? Я слышала, что в контрразведку дивизии. Какой – не знаю…

Костя опять задумался.

Если бы удалось сообщить отряду о том, что тут, под боком, томятся наши люди, наверное, лучшие из тех, кто остался работать в тылу, – можно было бы сделать налет на карателей и попытаться освободить товарищей. Только где сейчас эскадрон?

– Наташа, вы не слыхали ни о какой красной части?

– Кажется, утром был бой. Их разбили.

Глава восьмая

Яшка Швах шел ночь и весь день. По его расчетам, до линии фронта осталось не больше двадцати верст. Мысленно похвалив себя за «суворовский переход», он решил отдохнуть.

Дорога, раскисшая, грязная, разбитая армейскими обозами и артиллерийскими упряжками, извивалась среди полей. Швах устало шагал по обочине. От непривычки к длительному пешему хождению ломило спину, горели натруженные ноги, и он начал уже поглядывать по сторонам – не заночевать ли в кустах. Но в это время впереди замаячили крыши хат, и Яшка прибавил шагу.

Деревня-десятидворка стояла среди полей, одинокая, заброшенная и словно испуганная. Людей не видно, крохотные окошки забраны тесовыми ставнями, даже собаки не брешут из-под ворот на случайного путника.

Крайняя хата показалась Шваху почему-то приветливей других. Он перешагнул через низко прибитую к кольям слегу – остаток сломанной ограды, – поднялся на скрипучее крыльцо и постучал. Никто не откликнулся. Яков стукнул громче, дверь приоткрылась. Он подумал, что молодайка, отворившая дверь, наверное, все время стояла там и ждала, не уйдет ли незваный гость.

– Вечер добрый, хозяюшка, – улыбнулся Швах, заметив настороженность в глазах молодой женщины. – Пусти переночевать. Я человек смирный. Лягу, где скажешь. Моту в хате, могу в сарае. Да поесть бы чего-нибудь.

Женщина, придерживая дверь, внимательно рассматривала Яшку, а он стоял перед ней и молча ждал. Наконец дверь открылась шире.

– Проходи, что ли, – сказала женщина. – Только есть у нас особо-то нечего. А переночевать можно.

Когда Яшка разделся и сел к столу, на котором остывал маленький закопченный чугунок с картошкой, на печи раздалось кряхтенье, возня, и с лежанки медленно слез глубокий старик. Увидев Якова, он пожевал беззубым ртом и неожиданно тонким голосом сказал:

– Здорово, служивый.

– Здравствуй, дедушка, – ответил Швах. – Только я свое отслужил, мне хватит…

Старик, не обращая больше внимания на гостя, сел и потянул к себе чугунок.

Вошла хозяйка и поставила перед Швахом миску с квашеной капустой и хлеб. Он взглянул на нее и отметил, что бабочка успела прихорошиться. Яшка ухмыльнулся про себя – ишь, ягодка – и принялся за еду.

Когда он кончил, на дворе было уже темно. Яшка осмотрелся: хатка маленькая, бедная. На печи спит дед, на единственной узкой лавке, наверное, – сама хозяйка, Нюрка, как называл ее дед.

– На сене спать будешь, в сарае, – сказала Нюра и игриво вскинула голову. – Пойдем проведу.

Покосившийся сарай стоял в десяти шагах от хаты. Дверь была открыта. Яшка вошел и с удовольствием потянул носом густой, щекочущий запах свежего сена, нащупал во тьме мягкую лежанку из сухой травы, накрытую холстиной, и сел. Женщина села рядом.

– Не замерзнешь? – спросила она, подтолкнув Якова плечом. – Ночи-то холодные.

Яшка почувствовал на шее теплое дыхание.

– Один, может, и замерзну, – ответил он и обнял ее.

Женщина чуть заметным движением прижалась к нему. Тогда Яков осторожно, словно боясь потревожить тишину, положил ее на пахучую постель…

– Яшенька, – Нюра приподнялась на локте, в голосе ее звучала надежда, – Яшенька, оставайся со мной, ну куда ты пойдешь? Здесь хозяином будешь. Война стороной прошла. Заживем… а?

Яшка молчал.

Положив голову на его руку, Нюра торопливо, точно оправдываясь, рассказала свою недолгую и горькую жизнь. До войны жила в девках, а в четырнадцатом, на красную горку, вышла замуж. Через три месяца мужа взяли в солдаты, а потом пришла похоронная. Вскоре умерла мать, и осталась она одна с дедом.

Швах все молчал. Он знал, что немало в деревнях так называемых «зятьков», отставших, отбившихся от своих частей солдат, которых крестьяне охотно принимали в семьи: рабочие руки нужны в каждом хозяйстве, а девок и солдаток молодых – хоть отбавляй. Яков на мгновение представил себя в роли «зятька», и ему стало гадко и стыдно.

– Тю, Нюрка, за это даже и не мечтай, – строго проговорил он. – И слушать не хочу. Хорошая ты баба, а дура.

Женщина обиженно замолчала и отодвинулась.

Первые лучи утреннего солнца застали его в пути. Он шел, как и вчера, по обочине дороги, поглядывая на свою неприглядную одежонку. Драная Гришкина шинелишка и фуражка остались у Нюры, взамен их взял Яков не менее драный зипун и крестьянский треух. Женщина, наверное, так и не поняла, зачем понадобился ему такой обмен, да это и не важно. Когда Яков уходил, Нюрке долго стояла у околицы и глядела ему вслед. «Эх, какой парень уходит…»

Сзади застучали колеса. Швах обернулся. Его нагоняла лошадь, запряженная в телегу. На возу, свесив ноги, сидел пожилой мужик, придерживая рукой здоровенную макитру со сметаной. Рядом, в уютном гнезде из соломы, стояла вторая.

Яшка сразу оценил представившуюся возможность.

– Подвези, папаша, – попросил он проезжего, – Ноги отмотал.

Мужик, не отвечая, стегнул лошадь вожжой.

– Подвези, жалко тебе, что ли? – продолжал Швах, шагая рядом с телегой.

Крестьянин оглянулся. Дорога пуста, человек настойчив. Разбери его – кто такой! Лучше пустить, авось сметану не съест…

– Садись, – неохотно кивнул он. – Куда идешь-то?

– Это уж мое дело, папаша, – ответил Яшка, устраиваясь возле второй макитры. – А сам-то куда едешь?

– На рынок.

– Далеко рынок-то?

– А ты, видать, нездешний, – покосился мужик. – Много вас тут ходит.

– Надо, так и ходим, – бойко подхватил Швах. – Где же все-таки рынок твой?

– Где надо, там и есть, – насупился крестьянин. – На что он тебе, треух продавать собрался?

– С чего бы это ты, папаша, такой суровый? – обиделся Яшка. – Не говоришь, а прямо-таки гавкаешь.

– Я тебе погавкаю, – потряс кнутовищем «папаша». – Едешь – так молчи, а то ссажу…

Яков замолчал. Черт его дернул связаться с этим мужиком. Ехать, конечно, лучше, чем идти, но Швах все-таки чувствовал себя неспокойно.

Мужик, наверное, кулак. Кто же еще может в такое время везти на рынок столько сметаны? Надо с ним поосторожнее. От такого всего ожидать можно.

Дурное предчувствие не обмануло Якова. Не прошло и получаса, как впереди на дороге показались два всадника. Увидев на их плечах погоны, Швах нахмурился и полез за пазуху, где лежал брезентовый сверток с документами.

Когда всадники поравнялись с телегой, мужик, сидевший до того спокойно, неожиданно соскочил на землю и кинулся к ближайшему верховому.

– Ваше благородие! – заорал он во весь голос, указывая на Яшку. – Задержите его. Все про рынок спрашивает. Не иначе – красный…

Здоровенный урядник, довольный тем, что его назвали «благородием», остановил коня, спешился и потянул из кобуры наган.

– А ну иди сюда.

Швах неторопливо спрыгнул с телеги…

* * *

По расчетам Дубова, эскадрон к 12 часам дня обогнал батарею белых, о которой сообщил Гришка, версты на три. Следовательно, пора было подумать и о подыскании позиции для засады на большаке. Еще раз сверившись с картой, командир подозвал Гришку и приказал ему выводить отряд на дорогу Суджа – Дьяконово.

После плутания по глухим разъезженным проселочным дорогам, на которых еще сохранились в тени и в низинах лужи от последнего дождя, уставшие бойцы выедали, наконец, на накатанный большак.

Дубов поднял отряд в галоп. Конники обогнули невысокий холм с одиноким развесистым дубом на вершине и вылетели на прямую дорогу. Впереди, в низине, у мостика через овражек, росли тополя.

Тут Дубов разделил эскадрон. Контуженного Ступина с легкоранеными он направил в засаду на высотку. Большая часть отряда во главе с самим командиром залегла на крутом склоне оврага, с которого простреливалась вся дорога. И, наконец, третью, небольшую, группу он послал на другую сторону.

Коноводы отвели коней в овраг и поставили их с таким расчетом, чтобы можно было в случае чего немедленно сесть в седло.

…Разведчики занимали позиции. Легкий шорох в кустах, приглушенный голос, блеск винтовки на солнце… И все смолкло.

Словно проверяя маскировку красноармейцев, по дороге прогромыхала двуколка. В ней сидели фельдфебель и возница. Дубов затаил дыхание. Но ни движением, ни звуком бойцы не выдали своего присутствия. Двуколка спустилась вниз, сытые лошади рванулись, что-то крякнуло под колесами повозки, и фельдфебель уехал.

Дубов вздохнул с облегчением. Рядом с ним посапывал Харин. Он лежал на спине и, обкусывая травинку, глядел в небо.

– А везет же нам, командир, – сказал Харин, не вынимая травинку изо рта. – Самая осень – а третий день дождя нет…

– Смотри не накаркай. – Он помолчал. – Посматривай тут, а я к Ступину смотаюсь, посмотрю, как он устроился. Там, кстати, дорога поворот делает – может, кадеты уже показались?

– Лучше бы я, Николай Петрович, – привстал Харин.

– Прикажу – пойдешь. А так – лежи, – отрезал Дубов и, поправив маузер, пополз в кусты.

– Черт его поймет, нашего-то. Шутки шутит, смеется, а потом как скажет – прямо отрубит, – задумчиво проговорил Лосев, подбираясь поближе к Фоме. – С ним никогда наперед не знаешь, что будет.

– Так с вами и надо, чтобы не распускались, – ответил Фома.

– А с тобой?

– И со мной. Только я, брат, в дисциплину врос и командиру со мной ни хлопот, ни забот… Как-то там Гришка на горушке своей? Скучает небось?

…Разомлевший после бессонной ночи, пригревшийся на солнце Гришка одиноко грустил на своей позиции. Да и какая это, курам на смех, позиция! Командир поставил его на самой вершине холма, дальше всех от дороги, в густых кустах, и приказал ему в рукопашную не лезть и Стрелять по тем белякам, которые вырвутся вверх на дорогу. Тоже – бой… Вроде насмешки. Разве он не полноправный боец эскадрона? Обиженный и сонный, Гришка слипающимися глазами смотрел на дорогу, а она плыла, извиваясь, то заволакиваясь туманом, то проясняясь.

Дубов вернулся скоро. По его лицу Харин догадался, что он увидел что-то неожиданное и не приятное. Командир тяжело плюхнулся в сырую траву и, отдышавшись, сказал:

– Целый дивизион идет, черт бы их взял… По своим тылам с охранением ходят, пуганые стали.

– А сколько пехоты? – Фому новость не удивила.

– До взвода – кучно идут. И еще обоз.

– Взвод – это ничего.

– Тебе все ничего… Нам и дивизиона за глаза хватит, без пехоты. Ясно?

– Чего ясней, сам служил. – Фома опять повернулся на спину и закусил травинку. Потом задумчиво добавил: – Пропустить две батареи, атакуем последнюю. Четыре орудия все лучше, чем ни одного…

Дубов толкнул Харина кулаком в бок и рассмеялся:

– Правильно решаешь задачу, медведь. Я так Ступину и приказал. А тебе, как старому артиллеристу, приказ такой – уничтожить орудия! Ясно?