Текст книги "Повесть об одном эскадроне"

Автор книги: Борис Краевский

Соавторы: Юрий Лиманов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Глава семнадцатая

Утро пришло хмурое, серое. Неистребимая осенняя сырость проникала повсюду, пронизывала, казалось, весь мир.

Наташа проснулась и, не открывая глаз, смирно лежала под теплой шинелью, вставать не хотелось: при каждом движении плотное сукно шинели топорщилось и в щели заползали злые струйки сырого, промозглого холода.

От усталости и невероятных передряг вчерашнего дня мысли путались, перескакивали с предмета на предмет.

Радостное возбуждение, овладевшее ею вчера, растаяло, и теперь будущее представлялось девушке туманным и неясным, как это осеннее утро. Она была благодарна эскадронцам и Косте за освобождение из тюрьмы и за хорошую встречу. Чуть улыбнулась, представив гнев и досаду барона. Но улыбка тотчас исчезла. А что дальше? Куда она пойдет? Что будет делать? Где жить? В Краснинку возвращаться нельзя. В этом красном отряде она не нужна, да и по силам ли ей гарцевать на коне рядом с таким, как Фома, Костя или этот задиристый одессит?

Так что же дальше, что ждет ее в этом отряде, среди красных, к которым она даже еще не знала, как относиться? Костя – но ведь даже Костя почти не обращал на нее вчера внимания. Только накормил. Как Джерри… Ией стало до слез жалко себя, одинокую, брошенную в сырой землянке, где холодно, неуютно, где стоят какие-то ящики и остро пахнет противным маслом. Что делать?

Наташа неосторожно пошевелилась, и те крохи тепла под сыроватой шинелью, которые накопились за ночь, стали уходить. Она завозилась, пытаясь подоткнуть полы под себя – еще хоть на короткое время погрузиться в приятную бездумную дрему, в тепло, в тишину, – но тут возле землянки послышались голоса. Говорил, видимо, командир – Наташе запомнился его хрипловатый, гулкий бас. Она прислушалась.

– …Конечно, я так и знал, что здесь сидишь, караулишь…

– Доброе утро, товарищ командир!

Это голос Кости. Значит, он сидел около ее землянки всю ночь? Наташа почувствовала, что краснеет. Пожалуй, она была несправедлива к бедному Косте. А почему бедному?

– …Так что нам с ней делать?

Конечно, так она и знала. А ведь вчера командир показался ей симпатичным.

– Ну сам ты думал? Приволок в отряд помещицу, изнеженную девчонку. Что прикажешь с ней делать?

Наташа хотела крикнуть, что она не изнеженная, не помещица, что нельзя же так… Но почему Костя молчит?

– Она настоящая, Николай Петрович, она даже революционные книги читала…

«Молодец Костя», – подумала Наташа и тут же услыхала громкий смех командира.

– Книги, говоришь, читала? Да что с тобой говорить, сам ты ни черта не читал… Не знаешь, что с девчонкой делать? Так и скажи… Тебе бы только целоваться…

Наташа вскочила, уронив шинель. Вот как о «ей думают? Ну…

– Скажи спасибо дяде Петро, – опять загудел командирский бас, – надоумил меня. Очень он хорошо о ней говорил, о твоей девчонке. В одной камере с ней был… Говорит, нужно оставить ее здесь с ранеными, с теми, кто с нами идти не может. Говорит – она фельдшер…

В который раз уже за последние несколько дней чужие люди решали за Наташу ее судьбу, но, странно, сейчас она не чувствовала возмущения. Более того, ей показалось, что этот суровый насмешливый командир вовсе не так уж страшен и суров.

Девушка высунулась из норы, ведущей в землянку.

– Я все слышала… Благодарю за помещицу… – Почему она сказала именно эти слова? Ведь хотела поблагодарить командира.

– Простите… Я не то имел в виду…

– Наташа… – Но на Костю девушка внимания не обращала.

Она с удовольствием отметила, что командир встал и что он немного смущен.

– В конце концов, это не имеет значения. Помощь нужна не вам, а больным… Отведите меня к ним!

Позже Яшка так рассказывал об этом:

– Вы же знаете нашего Дубова – его же стукнуло по голове, а руки у него – дай бог каждому. Так он берет Костину зазнобу за плечики и вынимает из землянки, как спелую морковку из грядки. И они убывают, и Костя остается при пиковом интересе. И нужно вам сказать, что если посмотреть на его открытый ротик, так вход в землянку – это просто незаметная щелочка… Я уже, кажется, не завидую его успеху у прекрасных девушек…

Целый день Наташа старалась не замечать Воронцова, хотя он все время крутился возле землянки с больными. К вечеру пришел Дубов и Костя исчез. Наташу это почему-то обидело.

– Николай Петрович, – сказала она, – вы должны мне помочь. Больным требуется покой.

– А кто мешает? – насупился Дубов.

– Посторонние все время ходят. Вот Костя – топает сапожищами…

– А-а, – Дубов понимающе кивнул, – прикажу. Что еще?

Наташа замялась.

– Видите ли, у Егорова почти ничего нет. Ни лекарств, ни бинтов, а у троих серьезные ушибы и ожоги. Ведь их пытали… – Девушка взяла командира за руку. – Ужасно… И ничего нет. А потом-, Николай Петрович, ведь им нужно молоко, масло, мясо. Они очень истощены.

Дубов внимательно посмотрел на девушку. Вот ведь странные вещи происходят – только вчера сидела в землянке, забившись в угол, напуганная, настороженная, чужая… А сегодня распоряжается так, как будто всю жизнь в отряде.

– Достанем, Наташенька, простите, что я вас так называю. А вы списочек составьте.

И тут случилось нечто неожиданное и для Дубова и для самой Наташи. Она встала, вытянулась в струнку и, приложив правую руку к пышной копне волос, четко ответила:

– Есть, составить список.

Через час Дубов вызвал Шваха, передал ему листок бумаги и долго говорил что-то, водя пальцем по измятой карте. Потом вынул из кармана большие, луковицей, серебряные часы с массивной цепочкой, поднес их к уху, погладил, завел до упора крохотным ключиком и, вздохнув, отдал Яшке.

– На, держи. Отцовские еще…

* * *

Ох, это утро! Надолго запомнит его старый провизор Исаак Маркензон. Все началось с кошки. Негодница стащила курицу. А легко ли в такое время найти курицу! Это вам не тринадцатый год. Потом пришел денщик прапорщика и потребовал спирта. Спирт сейчас тоже не валяется, но попробуй откажи, если просит прапорщик. И наконец – этот тип. Он ввалился в аптеку, как в собственный дом, нахально подмигнул Риве, которая мыла склянки, и взял провизора за пуговицу.

– Мне нужен разговор, – сказал он, – маленький разговор с глазу на глаз.

И представился:

– Яша из Одессы.

Маркензон родился в Одессе. Разве можно отказать в маленьком разговоре человеку из этого города?

– Проходите за занавеску, – пригласил он гостя. – Там мы, наверное, будем одни.

Яша из Одессы сел и спросил Маркензона, знает ли он, как много честных евреев страдает за» правое дело. Провизор только воздел руки. Еще бы он не знает! Но за какое именно правое дело?

– Не надо быть цадиком, чтобы понять, что правое дело – это революция.

– Конечно, конечно, – согласился Маркен-зон. – И как это я сразу не догадался.

– Если вы из Одессы, – прервал его гость, – то вы, конечно, помните тетю Хану, которая сидела у самого входа на рынок?

– Кто же не знает тетю Хану! – обрадовано воскликнул провизор.

– Теперь я вижу, что вы правда из Одессы, – ответил Яша. – Так я вам сейчас скажу. Бедную тетю Хану убили белые. Какой-то сопливый офицерик сделал ей фэртиг. И вы можете спокойна жить?

– Нет, я не могу спокойно жить, – сказал Маркензон. – Я живу очень неспокойно.

– Я вас научу. – И гость покровительственно хлопнул аптекаря по плечу пыльного пиджака. – Вы имеете шанс помочь людям. И все узнают, как Исаак Маркензон помог в беде своим братьям.

– Помог? – насторожился провизор. – Но чем я могу помочь? У меня ничего нет.

– Вы можете помочь многим, – настаивал Яша. – Людям нужны лекарства. Или вы ничего не хотите сделать для своих братьев, которые борются за правое дело?

– Нет, я хочу, даже очень. И знаете что? У меня есть революционное прошлое. В девятьсот пятом году я перевязывал дружинников, а в девятьсот двенадцатом я продал одному человеку глицерин. Такой приличный на вид господин, а оказалось для гектографа, на котором печатали листовки против царя. Какой ужас!..

– Великолепно. Значит, вы совсем подпольщик, – заторопился Яша. – У ворот меня ждет телега. Я очень спешу. Сделайте мне мешочек с лекарствами – вот по этому списку, – и революция не забудет вашего подвига.

Провизор засуетился. Он понял, что маленьким разговором от Яши из Одессы не отделаться.

– Несчастное утро, – бормотал про себя Маркензон. – Сначала курица, потом спирт, теперь все остальное. Ах, какое несчастное утро!..

Пока он собирал коробки со склянками и порошками, оптовый покупатель вышел на крыльцо. И тут из-под скамейки сверкнули две солидные бутылки с массивными притертыми пробками и мудреной латинской надписью. Яшка легонько толкнул одну ногой. Бесцветная прозрачная жидкость лениво колыхнулась внутри.

«Спирт, – мелькнуло в голове Шваха. – А кто видел порядочный госпиталь без спирта? Да и вообще… Эх, была не была».

На перилах проветривалась перина. Яков быстро спеленал ею бутылки и отнес в телегу, тщательно прикрыв добычу рогожей.

– Скоро, что ли? – спросил Гришка, сидевший на передке.

– Момент, – лихо подмигнул ему Швах.

На крылечко выглянул провизор. Мешочек был готов. Швах потряс старику руку, поблагодарил от имени мировой революции и напомнил, что язык неплохо держать за зубами. Через минуту перестук тележных колес затих вдали.

– Ох, какое несчастное утро! – еще раз вздохнул провизор. Правда, этот вздох был одновременно и вздохом облегчения. Маркензон надеялся никогда больше не встретить Яшу из Одессы. Но он ошибся. Не прошло и десяти минут, как в дверях аптеки снова появился Швах.

– Мне показалось, – сказал он, – вы подумали, что все это за бесплатно? Так вы ошиблись. Возьмите. Сдачи не надо.

И Яшка, глубоко вздохнув, протянул опешившему провизору серебряные, луковицей, часы с цепочкой…

* * *

Возвращение Шваха в лагерь походило на триумфальный въезд древнего героя в Рим. За телегой клубился шлейф из пуха – перина по дороге распоролась… Яков стоял на передке, победно потрясая клистиром, и снисходительно отвечал на шутки, несущиеся со всех сторон. Харину он показал горлышки бутылей. Фома шутливо погрозил ему пальцем.

Возле землянки Гришка остановил лошадь. Подошел Дубов.

– Товарищ командир, – доложил Яшка, – задание выполнено. Медикаменты доставлены. А вот еще, – он великолепным жестом отбросил остатки перины, – пара бутылей спирту. Пригодится для госпиталя.

– Спирт?! – воскликнул командир. – Вот так здорово! Есть горючее, товарищи! На нем, понимаешь, – пояснил он Шваху, – летать можно. Вот так удружил, Швах, ну и ну!

Дубов бережно поднял тяжелую бутыль.

– Постой, постой, – нахмурился он, – а почему здесь написано «аква дистиллата»?

– Что такое? – насторожился Швах.

Командир с трудом открыл плотно закупоренную бутыль, понюхал, плеснул на руку, лизнул и зло плюнул.

– Эх, Швах, Швах. Чистую воду привез, да еще дистиллированную, без солей, значит. В перину кутал… Обвели тебя вокруг пальца.

Кругом раздался дружный хохот. Бойцы, схватившись за животы, покачивались в приступе неудержимого смеха. Только Швах стоял красный от обиды и злой как черт. В первый раз он попал впросак, да еще со спиртом, да еще так глупо. Проклятый аптекарь! Хотя при чем тут он! Ведь все сам… Яшка махнул рукой и пошел прочь.

«Эх, а еще из Одессы… Порт, акватория… Нужно же иметь голову на плечах и немножечко думать… Акватория, так все просто», – бормотал про себя Швах.

Фома двинулся за ним. Он слишком хорошо знал своего дружка, чтобы не понять его переживаний: оказаться в дураках по собственной вине, переносить насмешки всего эскадрона – выше Яшкиных сил. Солнце померкло над Шваховой головой, и жизнь кажется конченной лихому одесситу.

– Ну чего топаешь за мной? – хмуро бросил Швах не оглядываясь. – Чего привязался? Цирк тебе, что ли!

– Да ты постой, послушай, что скажу.

– Погуляй, Фома. Не до тебя…

– Стой, говорю. Дело есть. – Рука Харина тяжело легла на Яшкино плечо и словно придавила его к земле.

Харин наклонился к щуплому одесситу и вполголоса сказал ему несколько слов.

– Врешь, – недоверчиво откликнулся Швах, – не может быть, чтобы эта штука на всякой дряни летала.

– Дело говорю, Яков. От самого Комарова слышал.

Швах задумчиво ворошил пятерней волосы. Фома с еле заметной улыбкой поглядывал на него и с удовольствием отмечал, что пасмурное лицо Яшки постепенно светлеет.

– Фомушка, – Швах опустил голову, словно смутившись этим неожиданно ласковым еловым, – скажи командиру, если спросит, где Швах, что он скоро вернется.

– Ладно, скажу, – согласился довольный Харин.

* * *

Когда Фома, проводив Шваха, вернулся в лагерь, его тотчас позвали в командирскую землянку. Была она узкая, тесная и напоминала скорее окоп, чем жилье. В землянке уже сидели пять человек, большевики, партийцы. Когда Харин с трудом протискался в двери, Дубов даже вздохнул.

– Ну, Фома, ты последний воздух вытеснил. Теперь и вовсе дышать нечем.

Фома, не торопясь, устроился у входа на узком чурбанчике, прислонился спиной к земляной холодной стене. Старался держаться спокойно. Он знал, зачем вызвали его на первое заседание партгруппы, давно готов был к этому разговору, но не думал, что так разволнуется.

– От товарища Харина Фомы Кузьмича поступило заявление с просьбой принять его в партию большевиков, – начал Ступин. – Командир эскадрона Дубов и я, Ступин то есть, рекомендуем товарища Харина в члены партии. Кто будет высказываться, товарищи?

Наступило минутное молчание. Фома взмок от напряжения, торопливо вытер о полы шинели вспотевшие ладони.

– Я скажу, – прокашлялся Дубов. – Харина знаю хорошо. И на марше, и в бою, и на отдыхе.

Потому и рекомендую его. Уверен, что Фома Кузьмич будет настоящим большевиком, твердым ленинцем. Предлагаю принять.

– Расскажи о себе малость, – обратился к Харину один из новеньких.

С трудом подбирая слова, Фома заговорил. О том, как пахал землю до призыва на действительную, как тянул солдатскую лямку, как воевал на германской.

– В Красной Армии давно? – перебил его новенький.

– С начала. С основания то есть.

– Ясно, товарищ Харин. Нету больше вопросов.

Дальнейшее выглядело очень буднично, обычно и не так торжественно, как ожидал Фома. Все подняли руки, голосуя за прием Харина в ряды партии, потом поздравили его.

– Партийный билет получишь, когда вернемся из рейда, – сказал Дубов и улыбнулся. – Ясно?

– Переходим ко второму пункту повестки дня, – продолжал вести собрание Ступин. – О дальнейших действиях эскадрона.

Слово взял Дубов.

– Положение, товарищи, такое. Основная за; дача эскадрона – подрыв бронепоезда – не выполнена. Где сейчас он – неизвестно. Для выяснения этого необходима разведка на железной дороге. Ясно?

– Чего ж неясного. Ясно, – согласился Ступин.

– Это – одна сторона вопроса. Но есть и другая, товарищи. Нам стало известно, что отряд полковника Козельского ищет нас, чтобы уничтожить. Я считаю, что надо пойти навстречу Козельскому и принять бой. Силы у нас есть. Ведь эскадрон не уменьшился, а, наоборот, численно вырос. Пятнадцать подпольщиков, вырванных из контрразведки, которые присоединились к нам, – это сила. Ясно?

– Ясно, – снова согласился Ступин.

– Бронепоезд кончать надо? – продолжал командир и сам себе ответил твердо: – Надо. А затевать такое дело, имея на хвосте Козельского с карателями, – трудно. Помните, что тогда у Кокоревки произошло?

– Точно, – снова кивнул головой Ступин.

– Значит, решение напрашивается само собой: надо разбить карателей. Благо, пулеметы у нас теперь есть. И путь к этому один – осуществить наш с Комаровым замысел полностью.

На минуту воцарилась тишина. Слышно было, как Дубов похрустывает пальцами. Ступин молча разглядывал разостланную на столе карту. Фома сидел, задумчиво опустив голову. Пожалуй, действительно карателей необходимо разбить. Но как это сделать? Ведь у Козельского не меньше полутора сотен штыков, а это не шутка. Хороший план предложил Дубов. Используя аэроплан, заманить карателей в ловушку… Но «ньюпор» без горючего не полетит. Вот если Яшка сумеет…

– Что же тут долго думать, – прервал наконец молчание Дубов. – В открытом бою мы против Козельского не выстоим. Уж больно силы не равны. Нужно искать горючее и действовать хитростью.

Члены парт ячейки согласились: другого пути не было.

– А раненые? – спросил Фома.

– Оставим здесь, – отрезал Дубов.

Вечером в лагере снова послышался необычайный шум: громкий говор, смех, веселые возгласы.

– Товарищ командир, смотри-ка! – воскликнул Харин.

На краю поляны показалась странная процессия. Впереди нетвердым шагом выступал гордый сияющий Швах. За ним гуськом шли несколько мужиков, держа под мышками объемистые зеленоватые бутыли.

Яков остановился перед недоумевающим Дубовым и обдал его тяжелым сивушным перегаром.

– Товарищ командир, – приложил он руку к взъерошенным, спутанным кудрям, – у местного населения на нужды Красной Армии попрошено десять четвертей первача. Как он есть горючее для аэроплана. Ну и, конечно, из каждой бутылки пробовал лично, чтобы было без обмана. Теперь меня на «акве» не проведешь. Натуральный, товарищ командир! На одном аромате лететь можно.

– Ты, смотри, сам не взлети, – потянул носом Дубов.

Тут его взгляд упал на Комарова. Красноармеец суетился вокруг бутылей, встряхивал четверти, отливал на ладонь, как давеча бензин, нюхал, пробовал на язык. Потом осторожно плеснул на камень и зажег. Первач горел голубым невидным пламенем. После него осталось еле заметное пятно жира;

– Можно, товарищ командир, ей-богу, извините, можно!

– Что можно – объясни толком? – спросил Дубов, заражаясь уверенностью Комарова.

– Лететь на таком первостатейном перваче можно. Я же и раньше об этом говорил.

– Летим, значит? – обрадовался Дубов и тут же посерьезнел: на глаза ему попался ухмыляющийся Яшка, да еще сказал некстати «первач будь здоров» и пошатнулся.

– Это я и сам по тебе вижу. Хоть ты сегодня и отличился, Швах, но дыханием своим мне тут дисциплину не разлагай. Марш спать!

– Красноармеец Швах спать всегда готов, товарищ командир. – Яков лихо повернулся через правое плечо и чуть не упал. Его услужливо подхватили под руки друзья и повели в госпитальную землянку, к Наташе, уложить на удобную постель.

– Наташа! – кричали они. – Наташа! Есть больной! Острый приступ трезвости!

– Обрадовались, черти, нашли себе цирк, – сказал Дубов.

– Известное дело – Швах! – Комаров сегодня готов был простить Яшке все.

А у землянок продолжали шуметь:

– Яша, неужели себе не отлил?

– Яшенька, благослови меня флягой…

– Да ну вас, черти, сдурели от одного запаха, – отбивался Швах. – Тише вы, всех дроздов в округе поднимете…

Один из владельцев самогона посмотрел с хитринкой на Дубова:

– Весело тут у вас. В самый момент мы вам принесли.

Командир повернулся к крестьянам:

– Большое вам спасибо, товарищи. Первач нам для дела нужен. Не пить, а вот ту птицу напоить. Понимаете?

– Понятно, – откликнулся один, – это ваш хлопец нам раздоказал.

– Вот только загвоздка, – замялся Дубов, – платить-то нам за самогон нечем, товарищи.

– Какая там плата, если для пользы Красной Армии, – обиделся мужик. – Добром отдали – не по силе. Раз потребность такая для дела есть, как не помочь. Свои ведь, не чужие.

Мужики постояли, переминаясь с ноги на ногу, переглянулись. Потом тот, который вел переговоры, степенно выступил вперед.

– Вопросик есть один. Слух меж нас прошел, что красные скоро опять придут. Верно?

– Верно, – твердо ответил Дубов.

– А когда ожидать?

– До снега еще будут здесь товарищи. И… навсегда.

– Ну, слава тебе господи, – мужик, подняв глаза к небу, широко перекрестился.

Глава восемнадцатая

Командир посмотрел на часы и заторопился. Время приближалось к полудню. «Ньюпор», напоенный Яшкиным «бензином», стоял на краю широкой и длинной поляны, готовый к вылету. Бойцы, столпившиеся вокруг аэроплана, с интересом следили за Комаровым, который в последний раз внимательно осматривал своего воздушного коня.

В чужом, немного тесном френче с погонами поручика, в скрипучих новеньких ремнях, в кожаном летном шлеме, плотно обтянувшем голову, Комаров чувствовал себя неловко. Все это было чужое, враждебное, особенно погоны. С ними – змеящимися золотым шитьем, отороченными суконными кантами всех цветов – связывалось у потомственного рабочего представление о смертельном враге. Сколько раз видел он такие же погоны на мушке карабина, сколько раз радовался, когда их обладатель, получив горячую пулю, зарывался носом в землю. Еще недавно он назвал бы шутником или провокатором человека, который сказал бы, что он, механик Комаров, будет носить на плечах офицерские погоны. Но сейчас этого потребовали обстоятельства, и боец еще раз подивился превратностям военной судьбы.

Подошел Харин. За ним плелся Швах. Он уже успел протрезвиться после «пробы горючего» и теперь мечтал пососать хотя бы винтик у аэроплана, опохмелиться.

– Ты смотри, Яков, Комаров заправским разведчиком стал, шкуру менять научился! – воскликнул Фома.

– Чтоб она сгорела, шкура эта. Затянут, как барышня в корсет, – сказал Комаров. – И на кой мне ляд сдались погоны? С воздуха не видно.

– Мало ли что? А вдруг он сделает мертвую петлю и ты вывалишься к кадетам? – серьезно объяснил Швах.

Комаров презрительно посмотрел на него:

– Вывалюсь? Эх ты, земноводное… Пора бы знать, что на мертвой петле не вываливаются.

– Так я-то знаю, но, кто его знает, знаешь ли ты? Кстати, ты седло в кабину положи – все же привычнее, вроде на коне.

– Иди ты куда подальше, трепло! – не на шутку обиделся Комаров.

Подошел Дубов, и Яшка не успел ответить новой шуткой. Командир привел поручика, уже свыкшегося с ролью пилота поневоле.

– Вот, Комаров, тебе вымпел. Проверь – все ли сделали по вашим летным правилам. Кстати, ты должен знать: здесь поручик Шестаков, то есть я, пишет, что красные обнаружены в районе этого дефиле, – Дубов разложил на крыле «ньюпора» карту и отчеркнул ногтем намеченный пункт. – И предлагает вниманию полковника план разгрома красных с участием аэроплана. Ну, давай обнимемся, что ли…

Комаров, а за ним и поручик сели в кабину. Загудел, раскручивая винт, мотор. Лопасти пропеллера слились в сплошной звенящий диск, «ньюпор» вздрогнул, точно просыпаясь, качнулся и неуклюже побежал по поляне все быстрее и быстрее. Стремительный воздушный поток взметнул над опушкой сухие желтые листья, сорвал с голов провожающих фуражки, растрепал волосы. Когда рожденный пропеллером вихрь умчался прочь, поляна была пуста.

* * *

…Денщик, стараясь не шуметь, помешал кочергой угли и сунул в топку несколько толстых сухих поленьев. Они тотчас весело затрещали и занялись ярким пляшущим пламенем. Солдат прикрыл чугунную дверцу и вышел.

Изразцовая печь источала уютное домашнее тепло. Козельский провел озябшими пальцами по ее гладкой поверхности. Совсем как дома! Как это было давно. Шесть лет не был дома Козельский. Временами он даже забывал, что у него есть дом. Но что-нибудь постоянно напоминало ему о нем, и тогда глубокая грусть щемила сердце. Хотелось бросить все и уйти, убежать в спокойную жизнь без тревог, выстрелов, переходов, без начальников и подчиненных, в жизнь, где можно по-настоящему отдохнуть впервые за все эти шесть бесконечных лет.

Козельский грустно усмехнулся. Он знает: нет сейчас такой жизни, нет – и все тут. И неизвестно, будет ли?

В последнее время к прочим трудностям прибавилась еще одна, самая неприятная: кое-что Козельский перестал понимать.

Прежде события шли привычной и понятной чередой. Служба в полку, честная, нелегкая служба офицера, академия, белый ромбик на мундире, потом штабная должность. Он был доволен, ибо считал, что, работая в штабе, принесет больше пользы.

Потом началась война. И опять все было понятно. Россия, родина – в опасности. Каждый человек должен сделать все для победы над врагом. К ромбику прибавился «Владимир с мечами», на шашке появился красный анненский темляк. Февральскую революцию он встретил с удовлетворением – Романовых никто не любил. Октябрьскую не понял. Усвоил только одно: всех офицеров большевики убивают. Но за последние два года многое увидел Козельский, много передумал, во многом разочаровался.

Иногда мелькало в голове: «Уйти?» Но тут же восставало взращенное десятилетиями службы чувство офицерской чести: «Дезертировать?» Мысли путались, казалось, что выхода нет. И особенно тяжело было, когда вдруг вспоминался дом и прежняя, такая понятная и спокойная жизнь. И всему виной печка с узорными изразцами. Зачем это вздумал денщик топить ее…

За окном послышалось слабое стрекотание мотора. Оно постепенно близилось, нарастало, и, когда Козельский подошел к окну, он увидел, как над скошенным лугом возле усадьбы скользнул, теряя высоту, серебристый аэроплан.

Солдаты принесли вымпел.

Изучив донесение поручика, Козельский долго стоял у карты и обдумывал предложение поддержать атаку с воздуха. Пожалуй, в плане было немало заманчивого, да и спорить сейчас поздно: «ньюпор» давно летит к штабу. Немцы уже применяли комбинированные атаки пехоты при поддержке аэропланов. Козельский немцев терпеть не мог, но считал, что в военном отношении у них есть чему поучиться. Он отдал необходимые приказания, опять вернулся к печке и нежно погладил изразцы рукой.

Опять выплыл из тайников мозга этот проклятый вопрос: за что? В самом деле, за что погибнут завтра на рассвете десятки русских людей от рук таких же русских людей, как они сами. Кто же прав?

* * *

Земля была холодная, мокрая. От пронизывающей сырости леденели ноги, стыли руки, по спине волнами пробегала зябкая беспокойная дрожь. Мелкий, моросящий дождь насквозь вымочил шинель. Злые струйки забирались по шее за воротник, текли по щекам и скатывались с подбородка на пожухлую мокрую траву.

Воронцов пошевелился. Под его телом треснула ветка орешника – ненадежная подстилка, а все-таки лучше, чем на голой земле.

– Замерз, поди, Костя? – донесся из темноты приглушенный басок Харина.

– Ничего, скоро жарко будет, – в тон ему ответил Воронцов.

«И действительно, скорее бы уж», – подумалось Косте. Он взглянул на восток и с удовольствием отметил, что светлая полоска зари стала немного шире.

Больше часа лежали бойцы на склонах двух невысоких холмов, подступающих с обеих сторон к дороге. Это и было то самое дефиле, о котором Дубов писал командиру карателей.

Воронцов усмехнулся. Посмотрим, кто кого поймает в ловушку. В шесть тридцать каратели должны быть здесь, и тогда… Но прилетит ли Комаров? Не помешает ли ему погода? И наконец, согласится ли командир карателей с планом?

Вчера, перед тем как эскадрон ушел из своего лесного лагеря, Дубов и бойцы долго разговаривали с Комаровым. Решили, что, бросив на карателей связки гранат, Комаров повернет машину на север и полетит к своим. Попрощались они тепло, обнялись, пожали руки…

Восток разгорался холодно и неприветливо. Как не похожа эта хмурая заря на ясные весенние или летние розовые зори, когда темнота уходила быстро, уступая напору молодого дня. Сейчас тьма цеплялась за каждую лощину, за каждый куст, сдавала позиции неохотно, словно отступающие по приказу полки, сохранившие еще достаточно сил.

Неподалеку от Воронцова лежали, прикрывшись для маскировки ветками орешника, Харин и Швах. Одессит что-то тихо говорил приятелю, и тот сдержанно посмеивался.

«Опять чудит», – подумал Воронцов.

Фома фыркнул громче, и Воронцов услышал его густой добродушный голос:

– Кончай ты, шрапнель непутевая. Живот с тобой надорвешь со смеху. Ну чистая какада…

– Что это за «какада» такая, Фома? – решил вмешаться заинтересованный Воронцов.

– Птица такая есть, Гимназист, – отозвался Фома. – Говорящая птица. Красивая…

«Какаду», – догадался Костя. – Где же ты ее видел?

– На германской довелось. У генерала нашего была, у начальника дивизии. Он ее с собой в клетке золоченой возил. Зловредная птица. Солдаты с ней тогда шутку одну сделали.

– Расскажи, Фома, – попросил Швах.

Воронцов приподнял голову, собираясь слушать.

– Можно и рассказать, – согласился Фома. – Генерал наш манеру взял: провинится какой солдат, он узнает и какаду свою спрашивает, что с ним делать. А птица, окаянная, только три слова знала: «расстрелять», «пороть», «карцер». Как она скажет, так генерал и делает. Беда от этой какады. Денщики хотели сперва уморить ее, а после другое придумали. Один хлопец стал ее дурным словам учить. Месяца два бился, пока получилось. Ну зато и дело было! Привели однажды солдатика в штаб. Генерал с клеткой вышел и спрашивает птицу: так и так, что, мол, мне с виноватым делать. А какада нахохлилась, чисто курица, да как пустит генерала в бога, в мать да в святых апостолов. Тот даже клетку выронил и ногами затопал. Кто, кричит, какаду мою испортил, застрелю мерзавца. А птица чешет без остановки… потеха… С тех пор генерал ее не спрашивал, без советов обходился.

– Подумаешь, птица, – вполголоса сказал Швах. – Вот у нас в Одессе…

Слева донесся еле слышный свист. Разговор оборвался. Костя прислушался. Свист повторился. Сигнал. Сильнее застучало сердце, неожиданная теплая волна залила тело, и Воронцов почувствовал тот неизвестно откуда берущийся приток энергии, который всегда ощущал перед боем.

– Идут, – услышал Воронцов свистящий шепот Харина.

На повороте дороги показалось темное пятнышко. Оно приближалось, росло, и вскоре можно было различить группу солдат, бесшумно идущих по обочине. Передовое охранение карателей остановилось как раз напротив того места, где на склоне холма лежал Дубов. Напрягая зрение, он пересчитал солдат. Их было десять. Один отделился от группы и побежал назад.

Вскоре показались главные силы отряда. Они шли еще в походном строю. Два пехотных взвода и офицерская полурота. Дубов слышал глухое шуршание сапог, осторожно ступающих по мокрому дорожному насту. Тихо простучали копыта коней, запряженных в бричку. На задке ее поблескивало тупое рыльце максима. «Один пулемет, – отметил про себя Дубов, – у нас два. Правда, не такие, как тяжелый максим, но для нас это даже лучше».

Отряд подходил ближе, ближе. Уже можно различить лица. А аэроплана все нет. Нет…

Дубов еле сдерживал себя, чтобы не скомандовать «Огонь». Уж больно велико было искушение. А выдержат ли бойцы? Легко ли держать на мушке врага? Но в этот момент ухо его уловило еле слышный далекий звук, похожий на жужжание мухи, бьющейся о стекло.

Звук приближался, ширился, рос, и в светлеющем небе показался знакомый силуэт «ньюпора»…

Полковник Козельский тоже заметил аэроплан. Взглянул на часы и отметал про себя, что поручик прилетел немного раньше назначенного срока. Если он сейчас бросит гранаты, то солдаты могут опоздать, красные успеют оправиться от первого удара и эффект пропадет.

– Бегом вперед, – скомандовал полковник и снова взглянул на «ньюпор». Маневр пилота показался ему странным. Аэроплан сделал небольшой круг и шел теперь на малой высоте не к позиции красных, а прямо на дорогу, где стоял Козельский. Недоумевая, смотрел он на серебристую ревущую птицу и, только когда она была уже почти над самой головой, с ужасом увидел на ее крыльях яркие алые звезды. В этот момент от «ньюпора» отделилось несколько темных комочков, и Козельский, не раздумывая, упал на землю, до боли прижался щекой к острым мелким камешкам. Рядом тяжело грохнул взрыв, второй. Над головой завизжали осколки. Откуда-то ударил пулемет, ему ответил другой, безостановочно застучали винтовочные выстрелы.