Текст книги "Повесть об одном эскадроне"

Автор книги: Борис Краевский

Соавторы: Юрий Лиманов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Глава двенадцатая

Эскадрон расположился на дневку в знакомом разведчикам глубоком овраге.

Дубов сидел на том же самом месте, где два дня назад выслушивал донесение Гришки о батарее. Охапка валежины сохранила, казалось, даже вмятину от его тела. У ног лежало два порыжевших от сырости окурка – тогда Дубов курил много и не трясся над каждой крошкой табаку. А теперь – он пожевал короткий обгрызанный ус, мрачно сплюнул волосинку и в который раз с надеждой заглянул в кисет. Пусто…

– Ну, что не спишь, Николай Петрович? – присел рядом с командиром Ступин. – Вон какой храп из кустов доносится, прямо как на вокзале, когда поездов третий день нет… Поспал бы, а?

– А ты что не спишь? – вопросом на вопрос ответил Дубов.

– Голова трещит, просто раскалывается. Пошел к Егорову, говорю, дай мне этого, как его…

– Аспирину?

– А ты откуда знаешь?

– Дело мое такое, командирское, все знать.

– Нет, серьезно?

– Я ведь сам в госпитале неделю на одном аспирине жил. Запомнил… Только нет его у Егорова… Или осталась самая малость – так он экономит.

– Ясно. То-то он спит, что твой сурок, и даже имеет нахальство не отвечать. Черт с ним, думаю, пусть спит, я потерплю… Чего задумался, Николай Петрович?

– Гадаю, что Гришка узнает и что Харин разведает.

– Беспокоишься, скажи лучше.

– За Гришку – нет. Кто его заподозрит? Он для нас просто золотым разведчиком оказался. А вот Фома больно заметен, медведь чертов… Многие его видели, когда хлеб раздавал, могут и опознать.

– Не скажут…

– А богатей, который карателям помогал? Да и на станции вдруг тот фельдфебель попался? Кадеты их носом к носу, ну, фельдфебель сразу и опознает, он за свою шкуру трястись будет, не за Харинову…

Степан с сочувствием посмотрел на Дубова. За время рейда лицо командира немного поздоровело, исчез землистый налет на скулах и впалых щеках. На пользу, видимо, пошел свежий воздух и то, что он стал меньше курить: то в бою, то в секрете… Но под глазами осталась мертвенная синева. Сегодня, после долгого ночного марша, когда эскадрон спустился далеко на юг, заметая следы на случай возможного преследования после разгрома белой артиллерии, эта синева стала особенно заметной. Рано командир из госпиталя ушел…

– Николай Петрович, тебе б сейчас на недельку в тишину да на молоко топленое… – сказал он, ласково притрагиваясь к сухой, горячей руке Дубова.

– Ты чего вдруг? – не понял командир.

– Да так, заморенный ты очень.

Дубов непонимающе посмотрел на Ступина, потом громко расхохотался, отчего все его лицо удивительно помолодело.

– Ну и утешил командира. Ну и Степан… – смеялся он, закидывая голову. – Заморенные лошади бывают. А я, брат, с пятнадцати годов такой тощий. Вот только в рейдах да в разведке иногда отъедаюсь немного… Ну и Степан! Заморенный… – повторил Дубов и опять достал заветный кисет. – Вот черт – вся махорочка… Ну ничего, раз я заморенный, так мне вроде и курить не полагается, – сказал он, искоса поглядывая на Степана. Но сапер намека не понял, и командир, подняв с земли свой окурок двухдневной давности, повертел, разглядывая его. – Отсырел немного, но сойдет на пару затяжек…

Он осторожно высыпал слежавшийся табак из окурка себе на ладонь, понюхал и даже зажмурился от удовольствия. Потом посмотрел просительно на Степана. Тот махнул рукой, как бы говоря: «Что с этими куряками поделаешь», – и полез в карман за кисетом.

Закурив, Дубов встал, потопал на месте, разминая ноги, и прошелся валкой походкой кавалериста.

Вскоре Степан заснул. Дубов долго смотрел на его забинтованную голову, на большие, покрытые набухшими венами руки, на узловатые, с плоскими ногтями пальцы, которые беспокойно двигались, словно и во сне Ступин продолжал снаряжать динамитные шашки и патроны-боевики, потом вздохнул и пошел проверять посты охранения.

Вернувшись с верха оврага, он опять подсел к Ступину и с завистью слушал, как тот сладко посапывает во сне. Голова была тяжелой, больно гудела – поспать бы… Дубов еще раз взглянул на Ступина: тот перевернулся во сне и, казалось, смотрел теперь на командира из-под полуприкрытых век немного насмешливо.

* * *

Посланный на разведку к станции Харин вернулся засветло. Принес он целый ворох новостей ч, главное, тщательно переписанные телеграфистом последние переговоры белых по линии.

– Башковитый он парень, наш нейтрал-то, – Харину понравилось новое слово. – Все написал, сам предложил связь поддерживать. Думаю, сознание мне в нем расшевелить удалось. Я ему говорю: «Ты кто такой есть? Трудящийся, тебя эксплуатируют – так помоги нам».

– Ну, насчет сознательности я сомневаюсь. – Дубов оторвался от изучения записки. – Уж больно он лебезил тогда. А вот портить с нами отношения не хочет. На, почитай, что он тут пишет.

В грамоте Фома был не ахти как силен, да и почерк у телеграфиста в спешке испортился. Поэтому Харин с трудом одолел три строчки, выделенные командиром. Там говорилось, что «по направлению к Кокоревке вышел следующий на юг воинский эшелон с подбитыми в боях бронеавтомобилями, каковые направляются в тыл для ремонта».

– Стало быть, часа через два пройдет, – задумчиво произнес Харин. – Темно уж будет.

– Да, стемнеет, – ответил Дубов. – Но подорвать его надо.

– Хорошо бы, конечно. Жаль, Ступин не оправился. Если его по больной голове в третий раз шибанет, плохо будет.

– У нас еще двое саперов есть, должны справиться.

– Вы что обо мне говорите, как о покойнике? – спросил подошедший незаметно Ступин. – Я сам пойду, не сумеют они, молоды еще.

– Пусть им только Степан все как есть растолкует, да заряд сам положит, да шнура отмерит сколько надо. – Фома делал вид, что. не замечает товарища.

– А мы тем временем вокруг полотна заляжем. Отходить сюда, в овраг, в случае чего, – подхватил Дубов.

– Да что вы, товарищи, смеетесь? Я здоров, как исправник на масленицу, – взорвался Ступин. – Устроили тут госпиталь для нервных психов.

– Между прочим, исправник на масленицу редко здоровым бывал, – усмехнулся Дубов.

– Товарищ командир, – растерянно спросил Степан, – так что, мне и правда в стороне стоять?

– Правда. Будешь вроде инструктора у своих ребят. Кстати, им практика нужна – не все же из-за твоей спины наблюдать, как поезда подрывают. Иди, готовь их.

Ступин неохотно подчинился.

– Ты повязку прикрой – за версту белеешь, – крикнул ему вдогонку Харин и продолжал рассказывать командиру о станции.

– Да, мне телеграфист говорил: стали белые хлеб у кокоревских отбирать – глядь, никого нет. Все к родственникам ночью разъехались по дальним деревням, ищи теперь. Агитацию произвели сразу на всю округу. Шуму там было…

– Да ты понимаешь, что узнал? Это же чертовски здорово, – командир обнял Фому за плечи. – Просто замечательно, медведь ты этакий!

– Как не понимаю, не маленький.

* * *

Хмурого унтера и смешливого солдатика перевели в самый конец состава охранять теплушку. В ней были навалены покореженные, побитые в боях пулеметы всевозможных марок – и максимы, и гочкинсы. В беспорядке наваленные на полу и на нарах, недавно грозные пулеметы различных систем выглядели сейчас кучей железного лома. Но если присмотреться, можно было заметить, что сюда собрали только то оружие, которое можно без особых трудов починить в любой мало-мальски оборудованной мастерской.

Именно поэтому и везли это покалеченное оружие в отдельной теплушке вместе с эшелоном подбитых броневиков в далекий тыловой город…

Унтер мерно расхаживал вдоль старенького вагончика, разболтанного на бесконечных военных дорогах, подлатанного и зачиненного, с облупившейся краской на дверях, испачканных мелом…

Напарник унтера, остроносый солдатик, скучал на тормозной площадке. Здесь и совсем делать нечего. Смотри на забитые составами пути, на неразбериху прифронтовой станции. Смотри и думай.

– Господин унтер Иван Никитич, – обратился солдатик к старшему. – А за что нам такая планида – все воюем и воюем?

– Молчи, дурень, кто услышит еще… Второй год как служишь, а сознательности в тебе ни на грош. Комиссары Рассею немцам и жидам продали, ясно? А мы за Рассею, против них, ясно?

Солдатик замолчал. Это ему было известно не хуже, чем самому унтеру. На занятиях по словесности, когда выдавались тихие дни в сутолоке войны, он зазубрил все нехитрые лозунги Добрармии, но не признал их мужицким сердцем. Хотелось понять, за что идет бой, но у кого спросишь? Говорили среди солдат, что есть у тех, у большевиков, своя, простая и народу понятная правда. Да вот как ее узнать, попробовать на зубок, хороша ли она для мужика?.. Дома бы побывать, расспросить соседей… Чай, не первый год живут под красными, осмотрелись, поняли. Иван Никитич хороший унтер, душевный, хоть и хмурый на вид, но и он все только казенными словами говорит либо отмалчивается. Нет того, чтобы разъяснить…

А Иван Никитич продолжал так же размеренно, заученными аршинными шагами ходить перед дверями теплушки. Его тоже одолевали невеселые мысли. Только были они совсем иными, чем у солдата. Дома у Ивана Никитича не было. Жениться не успел, отец с матерью померли, землю братья поделили. Был дом – и нет его. Отрезанный ломоть. Прилепился унтер сердцем к армии, к воинскому порядку, от которого в первый год солдатчины выл по ночам в подушку, и стали мерещиться ему в мечтах фельдфебельские погоны и, кто знает, может, и серебряный жгут подпрапорщика. Унтер собирал ценности на черный день, не брезговал ни бумажками, ни золотом. Так, чтобы, если, не дай бог, придется в чистую уходить, не кланяться братам в пояс, а завести свое крепкое хозяйство на свои кровные деньги. Смутное время пошло, рушится в армии дисциплина, уходит порядок… И потому, что у верного человека в городе хранится сверточек с золотишком, не хочется Никитичу помирать, и он злится, что капитан не дал дослушать цыгана.

Размышления унтера прервал шум, поднявшийся в голове эшелона. Кто-то истошно заорал: «Держи его! Держи». За вагонами раздался глухой топот. Унтер пригнулся и увидел, как, петляя напуганным зайцем, мчится вдоль вагонов давешний цыган.

«Уж что-то украл, подлец», – подумал унтер.

– Господин унтер, кто там кричал?

– Да так, цыган что-то стянул, убег.

– А-а…

* * *

…А цыган, воспользовавшись минутным замешательством унтера, проскользнул в вагон. Стараясь не наступить на сваленное в кучу оружие, он забрался на верхние нары. На его счастье, там оказалась забытая кем-то рваная шинель и охапка трухлявой, с прельцой соломы. Цыган устроился поудобнее и задумался.

Закурить бы – без курева заснуть можно. Заснешь, как сурок, и проспишь все на свете, окажешься утром в далеком белом тылу, где тебя схватят, словно перепелку на шесте, – доброе, мол, утро, как ехали, как спали? Не изволите ли с нами прогуляться до ближайшей контрразведки на предмет выяснения вашего цыганского происхождения и того, как вы попали в охраняемую теплушку?

Яшка потянулся так, что затрещала по швам его старенькая цыганская одежонка – шаровары, безрукавка и кургузый пиджак, перекроенный из поддевки, у которой еще Яшкин предшественник, настоящий, не маскарадный цыган, отрезал обтрепавшиеся полы. Ужасно хотелось спать – не удалось вздремнуть за три дня ни разу…

Черт знает, где искать теперь эскадрон? Отправляя Яшку за линию фронта, Устюгов настойчиво советовал ему не отрываться от железной дороги. То же самое сказал на прощание и начдив:

– Я Дубова знаю, его теперь от железки пушками не отгонишь, пока бронепоезд не подорвет. Так что, Швах, выбирай состав поважнее и кати.

Именно поэтому Яшка решил теперь ехать на поезде: может, повезет ему и удастся узнать в пути что-либо о своих.

Но что опять же узнаешь в пустой теплушке – не гадать же, в самом деле, на куче поломанных пулеметов, которые неизвестно зачем волокут белые в тыл. Лучше бы раненых своих отвезли… Когда Яшка пробирался окольными путями через фронт, он видел, как на телегах по разбитым дорогам тянутся обозы с исстрадавшимися людьми. Разве виноваты они в том, что их Деникин погнал воевать?

Но долго о мрачных вещах Яшка думать не умел.

Здорово от проскочил в теплушку… Теперь, когда после гадания он знал, куда направляется эшелон, неплохо бы выяснить, на какой станции ему лучше выкатиться из своего классного салон-вагона. И еще закурить бы да поспать часочка так три – больше Яшке и не нужно, – чтобы опять почувствовать себя человеком.

…Проснулся он оттого, что двери теплушки с противным визгом раскрылись. Яшка съежился на своих нарах, стараясь вдавиться в стену. Цыган не цыган – а могут за милую душу хлопнуть, если увидят…

В дверях теплушки показалась озабоченная физиономия знакомого унтера, которому Яшка не успел погадать. Он посмотрел на сваленные в беспорядке пулеметы, подергал один за ствол – пулемет не поддавался. Унтер спрыгнул.

– Вашбродь, – донеслось до Яшки, – навалим так, чего их еще разбирать.

Ответа Яшка не расслышал, но офицер, видимо, согласился с унтером, потому что в вагон с грохотом влетело еще несколько охапок побитого оружия. Потом двери лениво покатились на ржавых роликах обратно и застряли на полдороге. Опять показалось лицо унтера, он, кряхтя, отодвинул мешавшую движению дверей железку и, еще раз по-хозяйски оглядев вагон, спрыгнул.

– Давай…

Двери задвинулись. Яшка слышал, как, переругиваясь, солдаты забросили щеколду, потом, видимо, ее прикрутили проволокой, потому что знакомый голос унтера произнес: «Никуда не денется, будет держать, чего там…» По тону, каким были сказаны эти слова, Яшка заключил, что офицер уже ушел. Вскоре ушли и солдаты. Одного унтер оставил на тормозной площадке.

Часовой долго топтался там, устраиваясь поудобнее, потом затих.

…На тормозной площадке унтер оставил часовым того самого смешливого солдатика, которому Яшка нагадал счастливую дорогу. Уходя, унтер строго наказал ему следить, чтобы никакие посторонние лица к вагону не лезли и на площадку не забирались.

Солдат тоскливо посмотрел ему вслед. Следи, чтоб никто… А как уследишь, когда ты один и маячишь, словно мишень на полигоне. Самое разлюбезное дело снять, если уж понадобится кому нападать на теплушку.

От таких мыслей солдату веселей не стало, он тяжело вздохнул и присел за невысокий борт площадки. Все же какое ни есть, а укрытие…

Поезд тронулся. Дернул паровоз, один за другим залязгали, загрохотали вагоны и платформы, звякнули буфера, и медленно поплыли из-под последней площадки блестящие накатанные рельсы. Лениво выныривали шпалы, черные от мазута и угольного шлака, потом они замелькали дощатым забором и слились, наконец, в грязное, серое полотно, брошенное, точно на отбел, среди бескрайних зеленых лугов.

* * *

Гришка вернулся в овраг, когда уже начинало смеркаться. Он шел медленно, загребая ногами опавшие листья, останавливаясь и подолгу бесцельно глядя невидящими глазами на поросшие кустами склоны. Только добравшись до большой кучи валежника, на которой сидел командир, когда отправлял его в разведку, Гришка заметил, что никого в овраге нет, и заволновался: неужели эскадрону пришлось уйти? и его бросили?

– Дядь Фома… – негромко позвал паренек.

Тишина.

– Дядь Фома-а! – громче крикнул он, прислушиваясь к шорохам в кустах и напряженно вглядываясь в темную листву. Здесь уже стемнело, и косматый невысокий орешник напоминал своими зыбкими очертаниями притаившихся людей.

Паренек побежал вперед, не разбирая дороги. Он скользил по неровным осыпающимся рытвинам высохшего русла оврага, падал, поднимался и бежал снова, сам не понимая куда бежит.

– Ну, что кричишь? Разведчик… – из кустов навстречу ему поднялся Лосев. Гришка с разбегу остановился и ойкнул.

– Все на железке – поезд взрывать будем, – продолжал Лосев, словно не замечая волнения Гришки. – А меня тут оставили подождать, пока ты явишься. Где пропадал-то? И как Воронцов?

Вопрос Лосева сразу заставил Гришку вспомнить виденное на полянке.

– Нет дяди Кости, – сказал он тихо. – Нет. Сожгли избушку.

Глава тринадцатая

Коротки осенние сумерки. Давно ли ушел за горизонт красноватый солнечный диск, а тени уже сгустились, стали темно-синими, такими же глубокими и таинственными, как темнеющее небо. Наступили те короткие минуты, когда привыкшие к сумраку глаза еще различают контуры предметов, но с каждой секундой они расплываются в надвигающейся мгле.

– Вовремя кончили, ребята, – поднялся, отряхивая с колен пыль, Ступин. Он аккуратно, ее спеша укладывал на песок узкую змейку бикфордова шнура. Вот и конец.

– Стоп, – скомандовал он, – поджигать будем отсюда.

– Поджигать-то будем мы, Степан, – сказал один из молодых саперов. – А ты иди – помнишь, что командир приказывал?

– Помню, помню, – недовольно отозвался Ступин. Он отлично понимал, что приказ Дубова продиктован заботой о нем, но все беспокоился, что его помощники сделают что-то не так и поезд уйдет целый и невредимый. Но… приказ есть приказ.

– Теперь слушайте, хлопцы, – начал Ступин последний инструктаж. – Шнур горит две минуты. Скорость поезда – приблизительно пятнадцать верст в час. Ясно? Значит, поджигать, когда паровоз подойдет на полверсты. Во-он там изгиб пути. Помните? Как только паровоз изгиб пройдет, так и чиркайте. Ну, вот и все. Видно его хорошо будет. Без огней они не ездят. Нет вопросов?

– Нет… Понятно… – отозвались бойцы. Ступин, помедлив минуту, махнул рукой и зашагал к оврагу.

Поезд показался через полчаса. Он был еще далеко, и его фонарь, бросающий на пути яркий пучок света, был похож на звездочку, повисшую над самой землей. Звездочка увеличивалась, разгоралась, и Дубов подсчитывал уже в уме немногие минуты, оставшиеся до взрыва.

Донесся хриплый паровозный гудок. Чернильная темень скрадывала расстояние, и поезд, казалось, был уже совсем близко. Успеют ли ребята?

Заряд взорвался не под колесами, как хотел Ступин, а метрах в, пятнадцати перед паровозом. Локомотив с грохотом полетел под откос, за ним две платформы с броневиками. Остальные остались на рельсах – скорость была невелика, – но тяжелые машины, стоящие на платформах, оборвав тросы креплений, с лязгом и скрежетом полезли друг на друга и, разметав ограждения, рухнули с насыпи вниз.

Сброшенные под откос, платформы неожиданно запылали ярким гудящим пламенем. «Бензин из машин вылился», – догадался Дубов. В свете пожара были видны мечущиеся вдоль покалеченного состава солдаты охраны.

Защелкали винтовочные выстрелы. Один за другим солдаты падали… Дубов хотел было крикнуть, чтобы прекратили стрельбу, но подумал, что сейчас вряд ли кто выполнит команду.

К нему подполз Ступин.

– Хорошие поминки! – прокричал он хрипло в самое ухо командира. Дубов кивнул головой, ни слова не говоря.

Стрельба затихла. На насыпь осторожно поднялся Харин и, поминутно оглядываясь, пошел вдоль уцелевших платформ к хвосту состава. Откуда-то из темноты щелкнул сухой револьверный выстрел – Харин присел за платформу и громко ругнулся.

Дубов заметил направление, в котором блеснула вспышка выстрела, и прыгнул в густую темноту.

– Куда, командир? – крикнул ему вдогонку Ступин.

Дубов не отвечал. Он чувствовал только, что злость, не израсходованная в коротком бою, требует выхода.

Скоро в кустах раздался выстрел, потом еще один. Ступин бросился вслед за командиром.

Шагов через десять он столкнулся с ним. Дубов тяжело дышал и одной рукой запихивал, в кобуру маузер. В другой руке он держал офицерскую планшетку.

В конце состава Харин обнаружил теплушку..

Старенький, потрепанный, видавший виды вагончик в ярком пламени горевших под насыпью броневиков казался особенно облупленным. Щеколда на двери была задвинута и крепко стянута проволокой. Фома потрогал щеколду, испытующе посмотрел на дверцу, потом забарабанил по стенке вагона прикладом карабина:

– Эй, есть кто?

Вагон молчал. Подошли еще несколько разведчиков.

– Гляди, Фома сокровища нашел, – крикнул Лосев.

Внутри вагона что-то загрохотало, раздался лязг и скрежет железа, затем все стихло.

– Эй, кто там, выходи! – еще раз потребовал Харин.

Вагон молчал. Подошел Дубов.

– Чего там, Фома, открывай, – сказал он.

– Сейчас. – Фома откинул щеколду и, подняв карабин, встал наискосок от двери. – Ну-ка, Лосев, отворяй.

Разведчики отступили в стороны. Дубов встал рядом с Фомой, достав на всякий случай наган из кобуры.

Дверь противно заскрипела и поехала на заржавевших роликах в сторону.

В проеме ярко освещенный отблесками пожарища стоял Яшка Швах. Он картинно отдал честь командиру и доложил:

– Товарищ командир, красноармеец Швах прибыл в ваше распоряжение по приказу начдива. И, кстати, доставил вам кучу пулеметов. Они, правда, слегка помяты, но, думаю, Комаров справится.

Разведчики оторопело молчали. Яшка присел на корточки и, подмигивая товарищам, сказал Фоме:

– Спрячь свою пукалку – нехорошо так. встречать друзей…

* * *

Громыхнул засов. Наташа испуганно привстала с топчана. Дверь с протяжным скрипом отворилась, и в камеру вошел высокий офицер с корниловской эмблемой на рукаве кителя. Вчера его Наташа не видела.

А если бы видела, не забыла. Всем, кто хоть ненадолго встречался с капитаном, крепко западало в память его лицо. Острое, всегда тщательно выбритое, оно привлекало внимание медальной четкостью всех черт.

Прямой хрящеватый нос переходил в лоб плавно, почти не спотыкаясь на переносице. Так же плавно лоб уходил далеко назад, к затылку – капитан был лыс и голову брил. Он не без основания гордился формой своего черепа – продолговатого, вместительного, красивого. Но больше всего поражало наблюдателя то, что на лице у капитана не было ни единой морщинки. А ему перевалило за сорок. Даже когда капитан улыбался, тугая кожа не собиралась в складки и ямочки, а только стягивалась, как гуттаперчевая и оставалась ровной, блестящей, упругой. В этом было нечто неестественное, змеиное. Будто капитан раз в год менял кожу – выползал из желтых, сморщенных остатков обновленный, вечно молодой и холеный. Наташа засмотрелась на офицера и не сразу заметила часового, который нес погнутую миску и кусок черствого хлеба.

– Доброе утро, мадемуазель. Прошу прощения за столь ранний визит, но, как видите, у меня был неплохой предлог, – проговорил офицер, бесцеремонно разглядывая девушку. – Правда, если признаться, мне было просто любопытно познакомиться с нашей новой постоялицей. Ведь это такая редкость встретить в наших стенах прелестное существо…

Офицер жестом приказал часовому поставить миску на топчан и уходить.

Наташа молча смотрела на своего тюремщика.

– Что же вы не едите? Вам не по вкусу наша кухня?

Из чувства протеста Наташа взяла ложку и попробовала есть. Похлебка показалась ей отвратительной, но горячее было приятно после долгого сна, и она незаметно съела полную миску.

– О, да вы, я вижу, не потеряли аппетита у нас, как не потеряли и румянец на щеках!

– Благодарю вас, господин… – Наташа замялась, пытаясь разглядеть погоны на плечах контрразведчика.

– Капитан, – подсказал тот. – Капитан э… гвардии. И производства 1916 года. Как видите, барышня, я не сделал карьеры в этой войне, которая принесла многим генеральские погоны. Особенно в среде ваших новых друзей, красных. Говорят, там даже солдаты могут стать командармами… Кстати, ваш друг начдив? Или вы обращаете ваше благосклонное внимание только на командующих?

– Нет, он простой боец, – не подозревая ловушки, ответила Наташа.

– Очень приятно, очень приятно, – повторял вполголоса, словно забывшись, офицер. – Сказать по чести, я не совсем доверял донесению поручика, оно смахивало на сведение счетов. Но раз вы подтверждаете, я умолкаю в восхищении перед вашей правдивостью.

Только сейчас Наташа поняла, что над ней издеваются. Поняла она и то, что проговорилась, подтвердив, сама того не подозревая, обвинения Покатилова.

– К сожалению, сейчас, как мне ни приятно беседовать с культурным человеком, я должен вас покинуть. Дела, дела… Но мы еще встретимся. И в более располагающей к откровенной беседе обстановке.

Капитан ушел. Наташа сидела, оглушенная своим открытием. Значит, на нее написали донос. Ее специально подловили на слове. Ее будут допрашивать, с ней здесь обращаются как с преступницей.

Нужно обдумать линию своего поведения на допросах. Ведь офицер прямо сказал, что они еще встретятся. А вдруг ее станут бить? Наташе стало зябко… Нет, нет, невозможно, они культурные люди, одного с ней круга. А Костя? Он говорил, что в белых застенках пытают…

Дверь снова противно заскрипела, лязгнул засов.

Наташа сжалась, ожидая вызова на допрос. Но в камеру втолкнули человека и захлопнули дверь.

* * *

К утру Дубов снял заслон с железнодорожной линии. Он надеялся, что от станции к месту взрыва будет направлен отряд белых и можно будет вместе с подорванным эшелоном записать на свой, счет и разгромленный отряд – сделать это ночью из засады было бы нетрудно, и жаль упускать такую возможность. Но от станции не доносилось ни звука. Видимо напуганные слухами о крупной части красных, кадеты предпочитали дождаться подкрепления, оставив на произвол судьбы своих солдат и остатки эшелона.

Днем рисковать не имело смысла, и Дубов отвел эскадрон в хорошо знакомые овраги.

Перед ним стоял теперь новый вопрос. Продовольствие, взятое из дивизии, подходило к концу. По соображениям Егорова, санитара и кашевара эскадрона, его должно было хватить еще на один, ну, самое большее, на два жидких кулеша. Неплохо было бы и коням задать хоть немного овса.

Выход был один: скрытно посылать в Кокоревку за продовольствием. Дубов избрал именно Кокоревку, так как был уверен в сочувствии кокоревских крестьян после раздачи хлеба.

Когда Фома с товарищами ушел в сторону деревни, Дубов подсел к Комарову.

– Пулеметы смотрел? – спросил он, с наслаждением затягиваясь ароматным дымком самокрутки из настоящего табака и покусывая между затяжками ус. В планшетке убитого офицера оказалась пачка французских сигар, но Дубов предпочел раскрошить их – и сворачивать самокрутки.

– Смотрел, – ответил Комаров и, вытянув губу трубочкой, медленно выпустил густой махорочный дым. – Так себе пулеметики, не максимы. Да и починить их только в мастерской можно.

– От кого я это слышу? Потомственный питерский рабочий говорит «невозможно»!

– Так я не говорю – невозможно, – обиженно отодвинулся от командира Комаров. – Зачем мои слова переиначиваешь? Я полагаю – трудно.

– А, значит, трудно? Это другое дело. Раз трудно, мы с тобой и займемся…

Около наваленного в кучу оружия уже сидел Ступин. Рядом с ним командир с удивлением заметил разложенные на грязной холстине инструменты, которых, как знал Дубов, у Степана раньше не было.

– Откуда? – спросил он, с любовью ощупывая сильными пальцами английский ключ.

– С паровоза. Пока вы там Яшкины байки слушали, я сбегал.

…Когда Дубов увидел, что дело с пулеметом пошло на лад, он со вздохом отошел в сторону и стал изучать свою неизменную трехверстку. Карта давно уже потеряла приличный вид: на сгибах лохмотьями висели обрывки бинтов, подклеенных второпях чем попало – и ржаным мякишем, и клейстером, и даже коллодием. На карте трудно найти живое место – все исчиркано. В этих краях Дубов бывал и прежде. Именно поэтому он свободно разбирался в путанице обозначений – линий, кружков, нанесенных на карту карандашами самых различных оттенков. Сейчас Дубову хотелось хорошенько обмозговать то, что сообщил ему от имени начальника дивизии Швах.

…Очевидно, наступление назначено на середину октября – теперь это стало ему ясно, так ясно, словно начдив сам назвал эту дату. И эскадрон получает еще новую задачу: закончив все свои дела в тылу к десятому – одиннадцатому, подойти к линии фронта и ждать начала наступления. Затем выходить с боем во фланг дроздовцам или в тыл и действовать по обстановке, но обязательно так, чтобы принести максимальную пользу наступающей дивизии.

Тут все было просто и ясно. Трудности заключались в другом.

Начдив приказал максимально усилить эскадрон к началу наступления теми самыми пленными, об «использовании» которых говорилось в инструкции, посланной со Швахом. Как тут не вспомнить старое армейское правило: никогда не выдвигай предложений, ибо тебе же и придется их осуществлять.

…Освободить пленных – а где их взять? Не наскакивать же наобум на тыловые части. Да и отрываться от железной дороги не следует: ведь не вечно же будет бронепоезд крутиться на фронте – подобьют его или отдохнуть захочется офицерам… Да, задал начдив задачу!