Текст книги "Силуэты"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)
Великолепная тройка
Кукрыниксы
Передо мной альбом репродукций. Обычный, казалось бы, художественный альбом. И в то же время он необычен, может быть даже единственен в своем роде. И прежде всего потому, что рисунки и картины, воспроизведенные в нем, вышли не из-под пера или кисти, а из-под трех перьев и трех кистей.
Вот уже более сорока лет три руки создают в этом своем коллективном движении острейшие карикатуры, остроумнейшие шаржи, проникновенные иллюстрации, помогающие постичь глубину образов Салтыкова-Щедрина, Чехова, Горького и, наконец, монументальные станковые полотна, запечатлевающие героические страницы нашей советской истории.
Когда-то на одном из дружеских вечеров в Центральном Доме работников искусств был проведен шутливый конкурс на самую заковыристую фамилию. Призом был объявлен огромный уникальный арбуз. От соревнователей, среди которых были видные наши актеры, поступили конверты с множеством фамилий, одна другой причудливее. Была, помнится, среди них, так сказать, духовная фамилия – Поморюякопосухуходященский. Арбуз-гигант получил знаменитый актер МХАТа, назвавший фамилию Кукрыниксы. Она оказалась самой причудливой, самой необычной и в то же время самой емкой, многозначительной, ибо под этой фамилией уже более сорока лет дружно живут, не ссорясь между собой, и не просто живут, а бурно, талантливо, необыкновенно продуктивно работают три художника:
М. В. Куприянов
П. Н. Крылов
Н. А. Соколов
Когда-то, еще в студенческие годы, в знаменитом ВХУТЕМАСе они коллективно нарисовали в стенной газете удачную карикатуру. Работали вместе. Карикатура нравилась всем троим, и встал вопрос: как ее подписать? И вот каждый пожертвовал для этой подписи начальный слог своей фамилии. Так родилось творческое содружество Кукрыниксов, известное теперь всему культурному миру. Сейчас оно вошло, вросло в наш быт, новый лексикон. Ну кто же из нас не слыхал: «Это достойно карандаша Кукрыниксов», или «Кукрыниксов на тебя нет», или, что совсем часто: «Это, знаете ли, совсем кукрыниксовский персонаж».
Творческий диапазон этой удивительной троицы необыкновенно широк. Их творчество столь многообразно, что трудно даже установить, в чем Кукрыниксы больше преуспели: в острейших ли карикатурах, которые они, как стрелы, посылают через «Правду» во всех врагов нашей страны и нашей идеологии, в сатирических ли картинах, в исторических полотнах или в шаржах дружеских и недружеских. А может быть, в иллюстрациях к книгам классиков, образы которых они всегда умеют осмыслить как-то по-новому, по-своему, по-кукрыниксовски, или в красочных плакатах, всегда лаконичных, немногословных, броских.
Но что роднит их искусство во всех жанрах – это злободневность, целеустремленность и партийность в лучшем смысле этого слова.
И при всем том, что при многолетней совместной работе, не знающей себе, вероятно, примеров в истории искусства, – каждый участник этого дружного триумвирата продолжает оставаться самим собой, не теряет свою творческую манеру и в своих индивидуальных работах, которые они демонстрируют очень редко, каждый из них – своеобразный мастер, совсем не похожий на двух других.
Так как же сложилась эта великолепная тройка? Как можно работать втроем? Как совместить на бумаге, на картоне или на полотне столь различные индивидуальности? Тем, кто их не знает, может показаться странным, как это трое художников одновременно работают над одной и той же вещью.
Для меня этот их секрет раскрылся в дни Нюрнбергского процесса над главными военными преступниками. Я, разумеется, знал работы Кукрыниксов. В дни войны их графические сатиры разили врага столь же сокрушительно, как, скажем, статьи и памфлеты Ильи Эренбурга. Да и кто их не знал?! Но увидел я Кукрыниксов впервые именно в Нюрнберге, в зале заседаний Международного военного трибунала. Увидел издали.
За несколько секунд до того, как стукнул по столу судейский молоток, возвещая начало заседания, в зал вошли трое. Впереди, чуть семеня, маленький, лысоватый человек, за ним – человек повыше, голубоглазый, с есенинской кудрявой головой, а сзади неторопливо шагал на длинных ногах высокий мужчина, шагал очень прямо, как-то по-верблюжьи неся свою голову. У всех трех под мышкой были одинаковые папки. Но у того, что семенил впереди, папка казалась огромной, а у того, что вышагивал сзади, – маленькой. Вошли, сели в первом ряду и, обменявшись улыбками с соседями, одновременно раскрыли свои папки.
– Кто это? – спросил я.
– Как, вы не знаете? – поразился мой сосед по креслу. – Это же Кукрыниксы!
Честно говоря, это были, пожалуй, самые серьезные, самые работящие персонажи в том шумном и пестром конгломерате, что заполнял ложу прессы. Неустанно работали карандаши, резинки, бритвенные лезвия. Иногда кто-либо из художников наклонялся к папкам соседа, они о чем-то советовались, о чем-то спорили и вновь углублялись в дело. А потом, когда был объявлен перерыв, так же гуськом пошли к выходу. Только теперь двигались в обратном порядке: впереди высокий М. В. Куприянов, потом – белокурый, с есенинским чубом Н. А. Соколов, а в завершении шествия семенил П. Н. Крылов, папка которого казалась огромной.
И хотя картины этого бесконечного суда, с точки зрения художников, оставались почти неизменными, хотя, что там греха таить, многие из нас предпочитали уже проводить время в кулуарах или в баре, Кукрыниксы не расставались со своими карандашами. Даже во время заседания, на котором советское обвинение демонстрировало хроникальный фильм нацистских зверств и которое, естественно, проходило в темноте, Кукрыниксы не закрывали папок. Работали, зарисовывали лица преступников, высвеченные в темноте нижним светом.
Тогда мы этого не понимали: зачем? Теперь, четверть века спустя, увидев их большое и очень сильное полотно «Свидетели обвинения», я все понял. Именно в те минуты сумели они схватить и запечатлеть эту сцену с такой поразительной силой. Именно так выглядели подсвеченные снизу лица преступников, когда на экране появлялись тени давно умерщвленных ими людей.
Наблюдая Кукрыниксов, их дружную, сосредоточенную работу, я невольно думал о том, что в карикатурах, помещаемых в «Правде», им своим острым артистическим карандашом удалось удивительно верно отображать сущность всех этих герингов, гессов, кейтелей задолго до того, как они их увидели. Теперь эти выродки сидели на скамье подсудимых – немолодые люди, весьма пристойного облика. Но мы смотрели на них уже глазами Кукрыниксов, которым задолго до этой очной ставки с будущими военными преступниками удалось показать звериную суть нацистских вожаков, низменность их характеров, их истинную натуру, прятавшуюся под благопристойной, иногда даже под респектабельной наружностью.
Так вот, в тесном содружестве, в упорной, но всегда вдохновенной работе, во взаимных спорах, в дружеских спорах, и было создано и создается все кукрыниксовское, и без него наше советское искусство теперь уже просто немыслимо.
Сейчас, когда я вознамерился воскресить в памяти силуэты наиболее интересных людей, с которыми сводила меня репортерская судьба, я понял, что круг их был бы неполон, если бы в нем не встали, как живая диаграмма, три эти замечательные мастера – Порфирий Крылов, Николай Соколов и Михаил Куприянов.
Как-то однажды у них в мастерской, листая памятный альбом, натолкнулся на фотографию. Танк. Великолепный тяжелый танк «KB». И на фоне его в окружении танкистов – Кукрыниксы, Самуил Маршак, Сергей Михалков, Николай Тихонов. Кукрыниксы, как всегда, рядом, как всегда, диаграммой. Узнал, что в дни войны они, вместе с поэтами, сложив свои сбережения, купили коллективно этот танк, изобразили на его борту славянской вязью название «Беспощадный», нарисовали карикатурного Гитлера, удирающего от этого танка, и подарили машину Красной Армии. С экипажем «Беспощадного» они всю войну поддерживали дружбу. Когда танк в бою был подбит, его «владельцы» оплатили ремонт. «Беспощадный» дошел почти до Берлина и был подожжен уже в одном из последних сражений войны.
– Жаль, что сгорел… Как было бы хорошо сейчас, в мирное время, подкатить на нем, скажем, к издательству «Искусство», задерживающему выпуск нашего альбома, подкатить и навести пушку на кабинет директора, – шутит Порфирий Крылов. – Эффектно!
– Или в погожий день отправиться на собственном танке, скажем, по грибы, – добавляет Николай Соколов.
– Или атаковать кассу театра на Таганке: давайте билеты – не то вдарим осколочными, – заканчивает высокий и неулыбчивый Михаил Куприянов.
Ну вот, захотел я написать об искусстве Кукрыниксов и вместо этого объяснился в любви славному триумвирату советских художников, так ничего и не сказав о нем по существу. Но думается мне, что это даже закономерно.
Произведения их в любом жанре так всегда новы, своеобразны, артистичны, что описывать их работы просто нельзя. Бесполезное дело. Живописную книгу о своем творчестве, о своем необыкновенном содружестве написала и продолжает писать сама эта великолепная тройка, и каждый новый их рисунок, карикатура, шарж, каждая картина – страница этой книги.
Везде и всегда они трое. Четвертый им может только помешать. Их живопись и графика столь выразительны, что не нуждаются ни в комментаторе, ни в популяризаторе.
Голос Америки
Поль Робсон
Однажды, в самый разгар «холодной войны», в столичном прессклубе Соединенных Штатов нам, советским журналистам, в откровенной неофициальной обстановке, за стаканом коктейля со звонким названием «Кровавая Мэри», довелось спорить с группой американских коллег о разном понимании слов «свобода» и «демократия» у нас и на Западе.
Джозефа Маккарти уже не было в живых, но дух «свирепого Джо» еще бродил по стране, кладя на всю ее жизнь весьма ощутимые тени. И хотя, кроме спорящих, в помещении бара никого не было, чувствовалось: собеседники разговаривают с оглядкой.
За несколько дней до этого я посетил своего друга Поля Робсона у него в гарлемской квартире. Летом он был болен и его сбережения ушли в карманы врачей. Все, что он имел, было вывезено за долги. Из обстановки в квартире оставались лишь старый холодильник, маленький письменный стол, кресло, из сидения которого торчала мочала, да тахта, на которой Поль и лежал, так как еще не оправился после операции. В те дни блокада его, начатая маккартистами, достигла своей кульминации. Знаменитый певец, когда-то получавший за концерт по нескольку тысяч долларов, не мог петь даже бесплатно в негритянских церквах. Семья жила на заработок его жены Эсланды, писавшей корреспонденции в маленькие негритянские газеты… И вот в споре я привел этот пример:
– Это демократия? Свобода человеческой личности? Свобода слова?
Собеседники были недурными полемистами и за словом в карман не лазили. Но тут наступило тягостное молчание.
– Все это, конечно, страшное свинство, – произнес наконец один из них.
– Да, Робсон… Это совсем особый случай… За это нам приходится краснеть перед целым светом, – угрюмо сказал другой.
– Будем надеяться, что все переменится… И чем скорей, тем лучше, – добавил третий.
Повторяю, дух «свирепого Джо» еще бродил по Америке. Говорить такие слова, да еще в присутствии «красных», для репутации сотрудника буржуазной газеты было небезопасно. И все-таки среди тех, кто был в баре, не нашлось человека, который взялся бы защищать или оправдывать меры, принятые против великого певца, или сказал бы о нем худое слово…
И в самом деле, вряд ли найдется в современных Соединенных Штатах человек такой удивительной биографии и такой полной превратностей судьбы, как Поль Робсон.
Правнук одного из героев борьбы за независимость Соединенных Штатов, знаменитого пекаря Сайруса Бастилла, Поль – сын бывшего раба. Отец его – Уильям Дрю Робсон – в юности был рабом на плантациях Юга и бежал оттуда на Север, мечтая стать свободным человеком и получить образование. И он действительно его получил и стал священником в маленькой негритянской церкви. Скромный священник всегда внушал прихожанам, и прежде всего своим сыновьям, что негр во всех отношениях равен белому человеку. Братья Робсоны в ранней юности поклялись друг другу всей жизнью своей доказать, что это так, и добиваться этого.
Но история самой семьи Робсонов с трагической неопровержимостью показывает, что эта элементарнейшая истина гуманизма в Соединенных Штатах, увы, является крамольной. Отец певца, преподобный Уильям Робсон, возглашавший эту истину с амвона, в конце концов был лишен прихода и долгое время добывал себе пропитание тем, что работал ломовым извозчиком и был сборщиком золы. Старшего брата, Билла, в семье считали светлой головой. Он отлично учился в школе, но ректор Принстонского университета Вудро Вильсон, который, став потом президентом США, рекламировался как «адвокат демократии во всем мире», отказал Биллу в приеме в университет из-за цвета его кожи. Потом, работая проводником на железной дороге, Билл занимался самообразованием. Второй брат, Рив, уже и не пытался добраться до университета. Он стал возчиком. Это был гигант, отстаивавший свое человеческое достоинство не столько философскими доводами и юридическими аргументами, сколько огромными кулаками, которых побаивались расиствующие молодчики. Третий брат, Бенджамин, пошел по пути отца. В дни нашего с Полем свидания он был священником в негритянской церкви Пресвятой богоматери в Гарлеме.
Младший среди братьев, Поль, с детских лет поражал окружающих своими исключительными и многообразными способностями. Он был одним из трех первых студентов-негров, которым удалось добиться в Америке государственной стипендии. Он отлично учился по всем предметам, был превосходным оратором. Студенты избрали его председателем своего дискуссионного клуба. Но преуспевал он не только в науках. Он стал одним из лучших бейсболистов Соединенных Штатов. И особенно отличался на ринге как боксер. Спортивные предприниматели сулили ему богатство, если он согласится стать профессиональным боксером. Но еще больше, чем спортом, блестящий студент Колумбийского университета увлекался сценой. Продолжая учиться, он стал одним из ведущих актеров экспериментальной театральной труппы, начал исполнять народные негритянские песни и исполнял их с таким мастерством, с такой глубиной и с такой силой, что впоследствии концерты его превращались в сенсационное событие не только на родине, в Соединенных Штатах, но и в Англии, куда он переехал на временное жительство в тридцатые годы.
Все творчество Робсона корнями уходит в народные толщи, питается соками жизни и как бы выкристаллизовывает в себе то бесценное, что веками создавал, копил талантливый, веселый, певучий, жизнерадостный и несчастный негритянский народ. Могучий голос необыкновенно широкого диапазона, удивительного звучания сочетается у него с незаурядным даром трагического актера. Робсон покоряет слушателей одновременно и силою голоса и редкостным мастерством игры.
Слава Робсона-вокалиста, Робсона – драматического актера, Робсона – исполнителя негритянских песен увеличивалась, как ком снега, сорвавшийся в весенний день с нагретого солнцем горного склона и вырастающий в буйную, могучую лавину.
Но это не вскружило голову молодому тогда артисту. Потомок славного Сайруса Бастилла, сын раба, непримиримый враг колониализма, этого отвратительнейшего пережитка минувших веков, он через африканских студентов, обучавшихся в Англии, укрепляет духовную связь с родиной своих предков, с порабощенными народами Африки. Он встречается и заводит дружбу с индийскими борцами за освобождение. В годы борьбы испанского народа с фашизмом он устремляется в Испанию. И чем больше втягивается Робсон в борьбу за действительное равноправие негров в Соединенных Штатах, тем большую ярость вызывает в нем колониальное угнетение вообще, тем чаще, тем пристальнее взор его обращается к Советской стране, где коммунисты создали небывалое еще в мире братское содружество больших и малых народов.
В 1934 году Робсон приезжает к нам и, вернувшись из гастрольной поездки в западный мир, заявляет, что в Советском Союзе он «…впервые ходил по земле с подлинным чувством человеческого достоинства».
Поль Робсон знает нашу страну не понаслышке. Во время поездок по ней он не только пел – он встречался со множеством советских людей разных профессий. Он разговаривал с рабочими в цехах, сердечно беседовал с артистами, писателями, общественными деятелями, изучал наши порядки. И именно то, что он увидел у нас своими умными, проницательными глазами, само наше социалистическое бытие сделало его другом Советского Союза, другом советских людей.
Из Европы он возвращался на родину в конце тридцатых годов как триумфатор. С успехом выступает с самых больших эстрад. Тысячи и тысячи рабочих проделывают порой сотни километров для того, чтобы послушать его пение, побеседовать с Большим Полем, как они называют его. Напетые им пластинки раскупаются нарасхват. Владельцы радиокомпаний считают весьма выгодным включать его выступления в программы концертов. Большой Поль – любимый гость в индустриальных городах, на рабочих окраинах. Но… всегда это «но», которое так мешает жить простым людям в капиталистическом мире.
Был когда-то в Соединенных Штатах некий конгрессмен по имени Джим Кроу. После опубликования проекта закона об освобождении негров он тут же яростно выступил с требованием изолировать их в принудительном порядке. Это был такой свирепый мракобес, что все отвратительные проявления расизма в Соединенных Штатах и поныне зовут системой Джима Кроу, а в просторечии, для краткости, и просто Джим Кроу. Так вот, во время войны, когда тысячи и тысячи негров храбро сражались в рядах армии Соединенных Штатов.
Джим Кроу притих. Но кончилась война, негры-солдаты сняли форму, и он снова поднял голову. Мог ли он стерпеть, чтобы в Соединенных Штатах жил негр, пользующийся в стране такой огромной популярностью и авторитетом? Мог ли он допустить, что могучий голос американского негра звучит по всему миру, разоблачая колониализм, отвратительный расизм, существующий на Юге США, зовя народы к взаимопониманию, к миру во всем мире?
Поля Робсона пробуют купить. Ему сулят «золотые контракты», «золотые диски», но лишь мелкие людишки вроде Говарда Фаста, годами скрывавшие свою душу иуды, способны за тридцать сребреников в твердой валюте продать свой талант, свои былые убеждения, предать свои книги и людей, которых они называли друзьями. Поль Робсон гордо отверг все посулы. Он пренебрег богатством, чтобы остаться борцом среди борцов.
Ему советуют в самом сочувственном тоне: дескать, желая вам добра, хотим предупредить, что вы можете дорого заплатить за свое упрямство.
Потомок славного борца за независимость Америки на эти угрозы гордо отвечает:
– Не пугайте. Нет.
Тогда Джим Кроу, облеченный на этот раз полномочиями чиновника госдепартамента, запретил ему выезд за границу. Впрочем, нет, не запретил. В Северной Америке не выносят слово «запрещать». Ему отказали выдать заграничный паспорт. Одна из крупнейших западных киностудий приглашает Поля Робсона сниматься в фильме – отказ; всемирно известное гастрольное бюро предлагает совершить турне по Европе – отказ; избирают на Всемирный конгресс Сторонников Мира, одним из учредителей движения которых он является, – отказ.
Артист до мозга костей, видящий смысл жизни в том, чтобы щедро отдавать людям свой редкий дар, свое искусство, он из писем и телефонных звонков знает, как ждут его во всех странах. Он вновь идет в госдепартамент. Ссылается на конституцию, на американские традиции. Джим Кроу вежливо улыбается: конституция, традиции – все это, конечно, так. Пусть мистер Робсон изменит убеждения, отмежуется от друзей, откажется от своих выступлений в защиту мира, против колониализма, против расовой дискриминации, тогда двери во все страны откроются перед ним.
Снова звучит могучее: нет!
Ах так, упорствуете? И эстрады на родине одна за другой закрываются перед ним. И опять не произносится слово «запрещено». Просто Джим Кроу делает так, что предоставлять концертные помещения для Поля Робсона становится небезопасным для их владельцев. После знаменитого концерта в Пикскилле, где куклуксклановцы пытались линчевать певца, даже профсоюзы боятся приглашать его. И вот один из величайших артистов, которому гастрольные бюро предлагают выгоднейшие контракты, вынужден постепенно расстаться с тем, что было нажито в лучшие времена. Робсоны продают домик, отказываются от машины. Джим Кроу посмеивается:
– Уж мы тебя доконаем.
Лишенный возможности петь, артист задыхается. Чтобы не дать своим мучителям похоронить голос, он выступает по воскресеньям в маленькой негритянской церкви в Гарлеме. Ее прихожане – грузчики, лифтеры, ночные уборщики, чистильщики сапог – бедные люди. Они не могут оплатить концерт. Но зато какие это благодарные, музыкальные, отзывчивые слушатели. С откровенным простодушием они благоговейно плачут, слушая, как Большой Поль поет им псалмы, знаменитые спиричуалс, – негритянские народные песни на библейские темы, песни мира.
Но Джим Кроу проникает и сюда. На этот раз в виде агента страховой компании.
– У вас, кажется, поет Робсон? – спрашивает он руководителей религиозной общины. – Да, да, конечно, церковь – дом божий, нельзя вмешиваться в церковные дела. Но я, к сожалению, должен предупредить вас, господа, что, если этот парень будет продолжать у вас петь, страховая компания будет вынуждена погасить ваш полис. Ведь церковь в любую минуту могут поджечь, а компания не хочет рисковать своими денежками.
Так душат великого певца за его убеждения люди, которые, вероятно, очень любят поболтать о свободе творчества, о демократии, об отсутствии цензуры.
В Римской империи неугодных прибивали гвоздями к крестам. В древней Японии их клали на землю и давали росткам бамбука прорастать сквозь их тело. Египетские фараоны приказывали опрокидывать на грудь инакомыслящих людей горшок, под который сажали живую крысу, и та, ища себе выход, прогрызала их тело. Джим Кроу придумал для великого певца пытку куда изощреннее, – пытку молчанием:
– Меняй убеждения или хорони голос и умирай для искусства.
Но и это не сломило Робсона. Он не отказался ни от своих убеждений, ни от своих симпатий, ни от своих друзей, ни от своей борьбы. Мы первый раз были в гостях в его гарлемской квартире на исходе 1955 года, когда великий певец с трудом находил возможность выступать уже и в церквах. Он был похож на прикованного Прометея, Поль Робсон. Злые вороны терзали его грудь, но дух его оставался воинствен и крепок…
Я познакомился с ним в Москве задолго до этой встречи, мы писали друг другу. Теперь я жадно наблюдал его. Нет, вороны не сломили его волю. По-прежнему поражало в нем это сочетание физической силы с мягкостью движений, громадный, рокочущий даже в обычном разговоре бас, рокочущий, я бы сказал, с застенчивой деликатностью. В карих глазах, которые светлее кожи лица, как и всегда, жил мягкий юмор, светились доброта, благожелательность.
– Да, они надругались над американской конституцией, над законами Томаса Джефферсона, но они ничего не добились и не добьются. Во всем мире и в особенности у вас, в Советском Союзе, у меня столько друзей, что я никогда не чувствую себя одиноким, – рассказывал он. – Вот и теперь я только что вернулся из госпиталя и, как видите, еще слаб. И вдруг утром телефонный звонок. Тоненький голосок по-русски: «Дядя Павел, мы слышали, что вы были больны, и очень беспокоимся. Как ваше здоровье?»
– Кто это говорит?.. Оказывается, по поручению своих школьных подруг звонит девочка. Откуда бы вы думали? Из Алма-Аты. Я посмотрел на глобус – это было на противоположной стороне земного шара…
И еще вот, – он показал на груду писем, громоздящуюся у него на столе, писем, которые он еще не успел распечатать….
В этот день мне предстояло выполнить одну необыкновенную миссию. Мы привезли ему подарок – перстень, в который вместо драгоценного камня вмонтирован осколочек от снаряда, подобранный в Сталинграде, на Мамаевом кургане.
У перстня этого была своя история. Когда участники Сталинградской обороны собрались по случаю десятилетия великой победы на Волге, некоторым из них были подарены кольца, изготовленные в одной из воинских частей. Это были своеобразные кольца: вместо камня в них были вделаны маленькие осколки. На обратной стороне кольца была выгравирована фамилия того, кому оно дарилось. После торжественного заседания вечером все собрались в номере у генерала Александра Родимцева, одного из славнейших героев Сталинграда. «Бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они». Распевали любимую когда-то в обороне песню «Дует теплый ветер, замело дороги» и на стареньком патефоне, выпрошенном у портье, крутили пластинки. Среди них были две, напетые Полем Робсоном. Это были, как сейчас помню, «Миссисипи» и «Песня мира».
От песен этих разговор перекинулся к самому певцу, к его самоотверженной борьбе за мир. Кто-кто, а солдаты Сталинграда знали, что такое героизм. И тут один из них, этот самый генерал Родимцев, о котором написаны и книги и песни, вдруг предложил сделать такое же солдатское кольцо для Поля Робсона. Мысль понравилась.
Кольцо было сделано, но долго не знали, как отправить его далекому адресату.
Прошли годы, и вот наконец оно вручено по принадлежности.
– «П. В. Робсону – сталинградцу США», – читает певец по-русски надпись. – Пе Be… Поль Вильямыч? Да?
– Нет, Павел Васильевич – так по-русски.
Странно видеть широкое лицо этого богатыря таким взволнованным, даже растерянным.
– Сталинградцу! – повторяет он, и огромный его голосище даже звенит.
Он бережно берет это кольцо, которое свободно болтается у меня на большом пальце, и с трудом надевает на мизинец, отставив руку, на которой теперь белеет заветный перстень, долго смотрит на него. Потом, отвернувшись, долго роется в кармане, достает белоснежный носовой платок и старательно сморкается, издавая трубный звук…
А потом мы узнали от него, насколько велика любовь людей всех стран к певцу, и как изобретательны слушатели, желающие во что бы то ни стало встретиться с артистом.
Профсоюзы канадских горняков и металлургов пригласили Робсона дать для их членов большой открытый концерт. Как известно, американцы ездят в Канаду вообще без паспортов и виз. Но Робсона не пустили. – Хорошо, – сказали горняки и металлурги, – раз певцу не дают попасть к своим слушателям, слушатели сами придут к нему.
И вот в воскресный день тридцать тысяч канадских рабочих с женами, с детьми, со стариками съезжаются к границе. Немало и американских рабочих из близлежащих штатов приезжает на этот необычный концерт, И вот, не переступая границы, Робсон поет для тысяч канадских и американских тружеников, оставляя с носом рассвирепевшего Джима Кроу…
Шахтеры горняцкого района Великобритании Уэльса, валийцы, как известно, слывут большими любителями пения. По их инициативе был организован концерт Поля Робсона, концерт… по телефону.
И писателю-фантасту Герберту Уэллсу, любившему заглядывать в далекое и близкое будущее, не пришел бы в голову такой удивительный способ выражения пролетарской солидарности, какой придумали горняки-валийцы.
В один из майских дней 1957 года по шахтерским поселкам Уэльса были расклеены афиши, извещавшие, что Поль Робсон даст концерт в одном из крупнейших залов Лондона. Билеты были мгновенно раскуплены. В назначенный день любители пения двинулись в столицу Великобритании в автобусах, грузовиках, поездах.
В зале на занавесе висел портрет Поля Робсона. Когда публика собралась, устроители пояснили, что певец не получил визы на выезд, но концерт тем не менее состоится. На определенные часы за огромные деньги откуплен провод атлантического телефона. Он будет работать в оба конца. Зрители услышат певца, который будет петь для них, не выходя из своего дома. Певец услышит аплодисменты, раздающиеся в Лондоне и ему адресованные. И этот единственный в своем роде концерт состоялся и прошел с успехом. Робсон, по обыкновению своему, перемежал вокал беседами со слушателями. Из Лондона за океан неслись такие аплодисменты, какие, может быть, Поль и не слыхал до этого.
А потом, в заключение, рабочий хор шахтеров исполнил специально для Робсона сочиненную и разученную к этому дню песню, в которой были слова:
Сердечность и радушие встретишь ты в долине,
Когда вновь приедешь в наш Уэльс…
Концерт был записан. По записи изготовили долгоиграющую пластинку. Она так и называется «Атлантический концерт». Ее продавали по очень высокой цене, но она быстро была раскуплена. С этой пластинки звучат не только голоса американского певца и английского конферансье, но и техников, обеспечивших телефонную передачу…
Джиму Кроу не удалось заткнуть рот Полю Робсону. По всему миру, и в особенности через радиостанции Советского Союза, Чехословакии и других социалистических стран, продолжал звучать его голос. Во многих странах развертывалось движение под лозунгом: «Дайте Полю Робсону петь!» В нем участвовали шахтеры и парламентарии, сенаторы и чистильщики сапог.
– Не позорьте Америку, дайте Робсону заграничный паспорт, – требовали они. Это движение нашло отклик и в самой Америке, в Америке Линкольна и Джефферсона, которую не убили ни антирабочие законы, ни комиссии по расследованию, которую не лишила разума история «холодной войны». Американская интеллигенция дружно осуждала «пытку молчанием», придуманную маккартистами для великого певца.
С помощью друзей во всем мире, при поддержке своих прогрессивных сограждан Поль Робсон выиграл этот решающий раунд своего поединка с Джимом Кроу.
Эстрады и концертные залы вновь открылись перед ним. Газеты, иногда даже на первых страницах, под огромными заголовками описывали его концерты:
«Поль Робсон снова поет, веселый, вдохновенный, могучий».
«Самый сенсационный концерт последнего десятилетия».
«Поль Робсон: я доволен, разум победил». «Билеты – предмет бешеной спекуляции». В дни этих триумфальных гастролей я снова находился в Америке, на этот раз с группой друзей – ветеранов второй мировой войны. Мы были гостями американских ветеранов, которым когда-то жали руки на реке Эльбе. Это были славные, сердечные парни. Они знали наше отношение к Робсону, и мы каждый день находили возле своих дверей газеты, на которых чья-то дружеская рука подчеркивала такие заголовки.
После одного особенно шумного концерта, данного, кажется, в Филадельфии, мы послали Полю поздравление с успехом. И вдруг телеграмма: «Приветствую вас у себя на родине. Обнимаю. Обязательно увидимся. Поль».
И действительно, он нашел возможным прервать свою гастрольную поездку и из Чикаго, после дневного концерта, вылетел в Нью-Йорк. В гости к нему мы выехали, когда небоскребы самого большого города мира уже ослепли, улицы были пусты, тишина на них нарушалась лишь ревом сирен полицейских и пожарных машин, а из вправленных в асфальт решеток валил пар – это шахты метро очищали свои легкие. В Гарлеме спать ложатся позднее. Здесь возле баров и кабачков еще толпились люди, звучали возбужденные голоса, слышалась музыка.
