Текст книги "На диком бреге (С иллюстрациями)"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)
«Без меня». И Литвинов зажмурился, откинувшись на спинку кресла.
– ...Товарищ Литвинов, что с вами? Может быть, вам дать аэрон? – раздался встревоженный голос.
Федор Григорьевич открыл глаза. Перед ним стояла маленькая, хрупкая бортпроводница, по-видимому якутка, с круглым плоским личиком, с узкими, косо поставленными глазами. Тонкие, будто фарфоровые ручки ее протягивали на выбор – бумажный пакет и коробочку аэрона.
– Ничего, ничего, не беспокойся. Все в порядке, все в полном порядке. – И Литвинов постарался улыбнуться как можно шире.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Вячеслава Ананьевича неприятно удивило, когда за ужином жена попросила у него машину, чтобы утром ехать на аэродром провожать Литвинова. Но когда он узнал, что Дина встретилась там и с Надточиевым и вернулась домой в его машине, он всерьез обиделся. Не желая опускаться до вульгарной семейной сцены, он заставил себя отложить объяснение до утра. Возясь перед зеркалом с упрямой запонкой, никак не желавшей влезать в петлю накрахмаленного воротничка, он, весь поглощенный этим занятием, будто случайно обронил:
– ...Да, дорогая, ты меня огорчила. Ты совсем забываешь о положении, которое мы здесь занимаем. Все знают: Надточиев – креатура Литвинова. Тот тащит его с собой вот уже на третий объект. Этот болтун предан ему как собака. А ты кокетничаешь с ним. Я-то тебя знаю, но что люди могут подумать... Не кажется тебе, что ты на этот раз перекрахмалила воротничок? – Вытянув шею, Вячеслав Ананьевич казался весь поглощенным борьбою с запонкой. – И что особенно досадно, мне придется сейчас проводить с этим почтенным, как его называют курьеры, Саккой серьезный и неприятный разговор.
Дина с удивлением, даже с радостью посмотрела на мужа:
– Ты, кажется, ревнуешь?.. Наконец-то!
Вячеслав Ананьевич обернулся:
– Я ревную?.. У нас с тобой такие отношения... И к кому? К этому ничтожеству, к этому шуту гороховому? Ну, знаешь... ты слишком уже переоцениваешь свои чары.
Запонка села наконец на место. Вячеслав Ананьевич довольно поерзал шеей в воротничке и, осторожно водя гребешком по волосам, стал прикрывать боковыми прядями сильно поредевшую макушку. Дина замолчала и вся как-то поникла. Мужу стало ее жалко.
– Ты не так меня поняла. Я только хотел сказать, что я выше ревности. Ведь это же отвратительное собственническое чувство, и, мне кажется, я совершенно его в себе изжил... Я тебя, милая, понимаю: тебе скучно, а я весь в делах, постоянно занят. На мне гигантская ответственность, а ты... Дружи, пожалуйста, с кем хочешь, даже с этим Саккой. Я тебе абсолютно доверяю. Но только прошу: не забывай о моем положении. Оно ко многому нас обязывает.
Он поправил галстук, еще раз взглянул в зеркало, поцеловал жену в лоб и пошел к двери. Дина сделала было движение ему вслед, но остановилась, да так и осталась стоять, пока его шаги не проскрипели по снегу под окном, пока не щелкнула дверца машины.
Покачиваясь в завьюженных колеях, петинская «Волга» мягко бежала по заиндевевшей дороге. С вечера над всем здесь довлел густой туман. Теперь он рассеялся, и, когда над тайгой поднялось солнце, все кругом было опушено и розовато сверкало. Под скатами сугробов, местами набегавших на самую дорогу, лежали глубокие фиолетовые тени. Село Дивноярское, хорошо видное с дороги, утопало в снегах, над избами стояли пушистые хвосты дыма, а за ними, над Буяном, который не угомонялся и в самые лютые зимы, круто клубился пар, будто неосторожно спустившееся с небес облако примерзло ко льду и изнемогало в тщетных усилиях оторваться.
Дивно хорош был этот тихий морозный день. Но Вячеслав Ананьевич, занятый своими думами, не замечал его. Наконец-то наступило время, которого он так нетерпеливо ждал. Литвинов улетел. По указанию свыше стройка оставлена на него, Петина; там, кажется, наконец оценили его благородный поступок. Вот теперь-то он сможет без помех показать свои силы, развернуться вовсю. Литвинов когда-то был, конечно, тоже неплох. Но вот, как и надо было ждать, стал жертвой своих устаревших представлений, методов, привычек. Собственно, ничего не произошло. Вячеслав Ананьевич не допускал и мысли, чтобы из-за какого-то там письма стали пересматривать проект, утвержденный наверху. Письмо, по-видимому, сыграло роль лакмусовой бумажки, показавшей истинное лицо начальника стройки.
Ну нет, он, Петин, такого промаха не даст. В газетах, конечно, можно писать что угодно, но руководить следует железной рукой. Теперь он все подчинит основной задаче – станет безжалостно отметать то, что мешает. Невзлюбят? Пусть. Люди, вершившие крупные дела, редко бывали приятными для окружающих. Вот если бы узнать только, какие флюиды там веют, какие решения зреют в Москве?
Придя на работу, Петин сразу же заказал телефоны нескольких своих московских знакомых из гидротехнических кругов и с удивлением услышал, что ни один из них не отвечает. Тогда он вспомнил, что в столице сейчас ночь.
Подавив нетерпение, он усилием воли ввел себя в обычную рабочую колею: снял пиджак, повесил его на спинку стула, надел сатиновые нарукавники, просмотрел рапортичку о телефонных звонках, уже составленную секретарем, положил перед собой план дня, обдуманный с вечера. Первым в этом плане значилось: разговор с Надточиевым.
Тот явился сейчас же. Увидев на стене надпись «Здесь не курят», о которой он всегда забывал, вынул изо рта сигарету, поискал пепельницу и, не найдя, открыл форточку и выбросил окурок. Вячеслав Ананьевич попросил его присесть. Поговорили о делах, об экскаваторах, двигавшихся из Свердловска слишком медленно, о Литвинове, который сейчас, наверное, уже спит в Москве. При этом Петин вздохнул и выразил надежду, что все кончится хорошо. Он, как всегда, был сдержанно приветлив, и разве что, отвечая на некоторые телефонные звонки, с излишней старательностью отчеканивал: «Временно исполняющий обязанности начальника строительства слушает». Надточиев внутренне усмехался: все люди, все человеки. Закончив дела, он встал и пошел было к двери, но Петин окликнул:
– Простите, у меня к вам, Сакко Иванович, еще одно и, скажу прямо, крайне неприятное дело. – Надточиев вернулся к столу. – Нет, вы уж присядьте... Как-то был у меня тут этот ваш молодой инженер с правобережного карьера.
– Макароныч? – усмехнулся Надточиев. – Со своим проектом? Жаловался?
– Апеллировал, – поправил Петин, постукивая костяшками пальцев по стеклу стола. – Он оставил у меня свой проект.
– В котором он блистательно доказывает, что пирог вкуснее хлеба... Славный парень этот Макароныч. Думающий, но... навозну кучу разрывая, петух, увы, на этот раз не нашел жемчужного зерна... Вы в этом, надеюсь, убедились?
Петин неторопливо отпер средний ящик стола, достал знакомую Надточиеву трубку чертежей, развернул.
– ...А мне, наоборот, кажется, он нашел нечто крайне нужное. И не только нам здесь сейчас, но для всех, кто вынужден вести землеройные работы в условиях суровых зим. Этот молодой человек... э-э-э...
– Макароныч... Не смотрите на меня так, это не я, это ребята на карьере так его прозвали. Его зовут Марк Ароныч...
– Этот Марк Ароныч – способный инженер, с хорошо развитым чувством нового, и я считаю, что его предложение – очень веский вклад в сокровищницу семилетки...
– Видите ли, я как раз и хочу спарить его с Поперечным, науку и опыт, и тогда, может быть...
– Чтобы получить какую-то там колючую проволоку? – перебил Петин, в словах которого уже появились холодные, настораживающие нотки. – Вы, кажется, именно так изволили шутить над молодым специалистом, принесшим к вам свой первый проект?
– Ну, это уже не спортивно. Нечестная игра. – Надточиев даже вскочил.
Петин тоже встал и, пристально глядя на него, барабанил пальцами по столу.
– Здесь не стадион, здесь кабинет временно исполняющего обязанности начальника строительства, и я говорю не с футбольным болельщиком, а с инженером, которого до сих пор считал серьезным работником и который позволил себе сейчас, в годы великой семилетки, недопустимое, я не побоюсь этого сказать, антипартийное, да, именно антипартийное отношение...
– Антипартийное? – Массивный Надточиев, с крупным лицом, с большими руками и большими ногами, казалось очень прочно стоявшими на полу, растерянно смотрел на худощавого бледного человека, спокойно наблюдавшего за ним.
– Да, дорогой Сакко Иванович, я привык называть вещи своими именами. Партия учит нас подхватывать любую полезную инициативу, а вы... – В голосе Петина не было ни злости, ни досады. То, что он говорил, было правильно. Округлые фразы были знакомы, много раз слышаны и читаны. Но в устах этого человека, как казалось Надточиеву, они приобретали почему-то обидное, даже кощунственное звучание...
– Вячеслав Ананьевич, вы опытный строитель, вы не можете не видеть, что ценна тут только тема. А суть: масса людей, огромные средства, а результат потом придется рассматривать в электронный микроскоп. Позвольте, я тут при вас прикину. – Надточиев достал из кармана логарифмическую линейку, губы его шевелились. Он быстро производил подсчет. – Ну вот посмотрите, сколько стоил бы кубометр грунта и во что примерно обошлась бы нам вся эта затея...
– Затея? Нет, дорогой Сакко Иванович, это не затея, да будет это вам известно. Это ответ мыслящего молодого инженера на один из важнейших вопросов семилетки. И мне, видимо, придется заставить вас...
«Что с ним? Что ему надо?.. Только бы сдержаться, не разругаться, не сделать невозможным общение с этим человеком», – проносилось в голове у Надточиева, с удивлением наблюдавшего, как Петин, этот деловой, умный, добропорядочный сухарь, каковым до сих пор инженер его считал, на глазах оборачивается какой-то другой, ни разу еще не виденной и, вероятно, тщательно скрываемой им от людей стороной. Ах, если бы не эта женщина с узкими серыми глазами, он бы нашел слова для ответа! Надточиев стоял, опустив голову, каменея от физического напряжения: если бы не она...
Еще в тот пестрый сентябрьский день, когда случай сделал его спутником Дины Васильевны, Надточиев сразу проникся к ней симпатией. Он был холост, кочуя со стройки на стройку, хозяйством не обзаводился. Жил в общежитиях, в домах для приезжих. Если были гостиницы, снимал номер. Питался в столовых, перебивался холостяцким сухоядием. Из домашних вещей имел лишь электрический чайник, сковородку да туристскую газовую плитку. Думая о женщинах, он мечтал о возвышенной любви, о большой дружбе, но все его романы, связанные главным образом с поездками в санатории, в дома отдыха, с командировками, строго говоря, ни к любви, ни к дружбе отношения не имели. Они даже в памяти не оставляли следов: два-три письма, посланные до востребования, поздравление с Новым годом, какая-нибудь посылочка...
И вот появляется эта женщина, похожая на девушку. Происходит нечто в жизни инженера Надточиева еще небывалое: мир точно бы раздвигается, его мелодии становятся звучнее, краски ярче. Человек, слывущий среди малознакомых нахалом, даже наглецом, вдруг обретает мучительную застенчивость, не может скрыть дрожания голоса, называя в телефон заветный номер, придумывает невероятные, порой смешные поводы, чтобы лишний раз «случайно» оказаться возле Дины в библиотеке, в магазине, в клубе, встретить ее на улице или стать ее соседом на концерте. Об этих встречах он мечтает даже по ночам, а очутившись возле, вдруг становится хмурым, обидно насмешливым или даже грубым.
Дина была из тех, кто умеет отличать маску от лица. Целый день предоставленная самой себе, она скучала. Ей казалось интересным держать возле себя этого человека, который был одновременно мужественным и слабым, застенчивым и язвительным, видеть, как в ее присутствии он вдруг смущается, краснеет, чувствовать на лице его мрачноватый неотвязный взгляд.
Чтобы открыть себе возможность хотя бы изредка бывать у Петиных, Надточиев старался перенести свои симпатии и на мужа, пытался искать его дружбы..? И вот этот разговор, который может все оборвать. А что, если Петин и затеял его, чтобы начать ссору и потом с треском захлопнуть свою дверь? «Нет, нет, сиди, молчи. Молчи ради нее», – приказывал себе Надточиев, столбенея в неудобной позе, с напряженным, неподвижным лицом.
– ...Так вот, почтенный Сакко Иванович, возьмите проект и направьте в разработку. А через десять, нет, через семь дней вы мне доложите о результатах. – И, перекинув на столе листики календаря, Петин четким почерком написал на соответствующем листке: «В десять часов Надточиев с проектом Бершадского».
– Но ведь если крыжовник побрить, виноградом он от этого не станет? – пробурчал Надточиев сквозь зубы.
Черные глаза Петина оставались невозмутимыми, и Надточиеву почудилось, будто на него движется машина: не отскочишь – задавит.
– ...Ваши остроты, дорогой Сакко Иванович, мне известны, и, признаюсь, я не поклонник вашего остроумия. Советую, когда придете ко мне в среду, в десять часов, оставить их дома. – И, не ожидая, пока Надточиев ответит, он позвонил секретарю. – Пригласите следующего.
В приемной толпилось немало людей, и, проходя мимо них, Надточиев с омерзением подумал: «Если бы у меня был хвост, все бы они увидели, как он отвратительно поджат». А вернувшись в пустой свой кабинет, он вдруг застыл посреди комнаты, пораженный жестокой мыслью: «Как же ты врезался в нее, Сакко Иванович, голубчик мой, если так вот покорно позволяешь возить себя мордою по полу!»
2
У Петровича была любимая поговорка: «Самое важное в военном искусстве – это вовремя смыться». Стоило Литвинову вылететь из Дивноярского, как он сразу же с аэродрома, не заезжая в гараж, отправился в авторемонтные мастерские. Благодаря веселому нраву, умению угодить нужным людям, а также увлечению фотографией, этим могущественнейшим средством покорения сердец, он заранее выхлопотал сюда наряд на профилактический ремонт.
И когда Петин потребовал лимузин к подъезду управления, его не без труда отыскали в мастерских. Машина стояла в цеху, поднятая над ямой, мотор был полуразобран, а самого Петровича привели к телефону в комбинезоне, с замасленными руками. Он продолжал неторопливо их вытирать, прижимая плечом трубку.
Временно исполняющий обязанности начальника сам пожелал отчитать самоуправца. Из трубки летели сердитые слова. Произнося их, Петин, разумеется, не мог даже и предполагать, что в этот момент объект нагоняя, не слушая, подает сквозь стекло будки многозначительные сигналы румяной нарядчице, посылает ей воздушные поцелуи и лишь изредка, поднося трубку ко рту, озабоченно роняет туда:
– Виноват, бу сде... Так точно... бу сде...
Шофер не разделял симпатии своего начальника к Петину. Он считал ее заблуждением, а Дину Васильевну, которой благоволил, жалел за то, что у нее такой «малохольный» муж. Когда же в ответ на очередное, вероятно невпопад поданное, «бу сде» из трубки послышались угрожающие ноты, он подмигнул все той же нарядчице и плаксивым голосом, скороговоркой стал перечислять длинный список того, что в машине сработалось, разболталось и «запсиве́ло». Ответом было яростное молчание, щелчок и гудки отключения. Тогда он повесил трубку, удовлетворенно произнес: «Ауфвидерзеен» – и отправился сообщить нарядчице те самые комплименты, которые она не могла расслышать через стекло.
Неторопливо, гуляющим шагом направлялся Петрович по утрам из Зеленого городка в мастерские автобазы. Проходя мимо котлована, он каждый день и все с большим интересом прислушивался к женскому голосу, доносившемуся из диспетчерских репродукторов. Голос этот гремел среди огромных нагромождений песка, железа, метался среди бетонных громад, разносился над замершей рекой, улетал вдаль и возвращался обратно в виде эха. Этот как бы богатырский голос ничего, в сущности, интересного не сообщал: десятника Уса требовали к прорабу Бершадскому. Шоферам приказывалось ускорить подачу машин к экскаватору Поперечного. Бетоновозам предписывалось не нарушать ритм подачи. Снова требовали запропастившегося куда-то Уса, а потом приказывалось гнать «восьмерку» и «десятку» к южному забою.
Дело было не в смысле этих обычных диспетчерских приказов, а в их форме и тоне.
– Ус, Ус, куда вы запропастились? – слышался задорный девичий голос. – Сообщаю официально: у Макароныча лопается терпение. Вот ужо вам будет по усам... Эй, шоферы на дальнем, заснули? Маруськи снятся? Давайте продерите глаза и нажимайте на газ. Я вижу, как Поперечный вам из кабины кулак показывает... Там, на бетоновозах, не яйца тащите, не разобьете. Давай нажимай, а то привезете вместо бетона ледяную лепешку. – И иногда между этих веселых фраз слышался вздох: «Уф, ну вас ко всем чертям. Намаялась я с вами, бестолковыми».
Все это, репродуцированное мощными динамиками, летало над правым берегом, вызывая у всех улыбки. «Ох уж эта Мурка, дает жизни», – улыбался десятник Ус, торопливой рысцой поспешая к прорабу... «Ей на язычок только попадись!..» – ухмылялись водители машин, нажимая на газ. «Так вот целый день в сплошном фельетоне и живу», – жаловался Бершадский, поглаживая вечером узенькую холодную ручку Вики в темноте кинозала, служившего в здешнем морозном климате лучшим местом свидания влюбленных.
Мурка, как все без исключения называли помощницу дежурного диспетчера, была на строительстве не менее знаменита, чем самый известный столичный радиокомментатор. Мало кто видел ее в лицо. Но остроты, словечки Мурки Правобережной ходили из уст в уста. Они были так распространены, что в клубной живой газете сама Мурка фигурировала уже как некий литературный персонаж, от имени которого велся отдел юмора.
Но Петровича заинтересовали не комментарии и даже не их форма, а голос. Он казался ему странно знакомым. Всякий раз, когда в динамиках начинало потрескивать, предвещая, что Мурка «выходит в эфир», он останавливался, поднимал голову, морщил свой жирный лоб, старался вспомнить, где раньше он его слышал. Наконец он решил познакомиться с обладательницей «нахального голоса».
С этой целью вечером он прибыл к строительному управлению правобережья, дом которого, похожий на дачу, с открытой террасой, увенчивал вершину утеса Бычий Лоб. Оттуда открывался широкий вид на реку, на все строительство. Но Петровичу было не до видов. Он узнал, что диспетчерская дежурка – маленькая будочка из горбыля – помещается рядом, и отправился туда. На двери висела дощечка: «Посторонним вход воспрещается». Посторонним Петрович нигде себя не считал, но входить счел нецелесообразным. Он забрался на завалинку, заглянул в окошко и тут же отпрянул. В будочке, где двоим, наверное, было бы даже и повернуться трудно, сидела та самая незнакомка с нечесаной копной оранжевых волос, которую ему пришлось когда-то спасать от кулаков хулигана. Перед ней на дощатом пюпитре лежали бумаги, рядом стояли два телефона – белый и черный, а со стены на решетчатом, растягивающемся кронштейне к ее губам, будто змеиная голова, тянулся микрофон.
«Так вот, оказывается, кто эта знаменитая Мурка Правобережная!»
На девушке была ярко-зеленая кофта, а на руке, прижимавшей в эту минуту телефонную трубку, ногти были выкрашены чуть ли не в синий цвет. Петрович замер в восхищении. Между тем девушка положила трубку, притянула к себе микрофон, и по карьерам раскатился хрипловатый озорной голосок:
– Водители большегрузных самосвалов «МАЗ», что во сне видите? Шиш вместо премиальных? А ну давайте в карьер по самому быстрому, а то вам вместо медведя начальник поганую метлу на радиатор приделает. Поторапливайтесь, поторапливайтесь, молодые люди!
Только произнеся это и оттолкнув микрофон, девушка заметила круглую физиономию, смотревшую сквозь стекло плутовскими карими глазами. Она узнала ее. Не без самодовольства встряхнув оранжевыми кудрями, она вскочила на стол, открыла форточку:
– Тебе чего, Нонсенс? Здесь не подают. – Но ответ слушать не стала, должно быть, потому, что холод, ворвавшийся в будку, сразу же сделал матовыми ее стекла. Когда же тряпка, намоченная в соляном растворе, прошлась по ним и стекла снова обрели прозрачность, круглая физиономия исчезла. У Петровича возник гениальный план. Теперь он нетерпеливо топтался у дороги, ожидая попутную машину, которая могла бы подбросить его до ремонтных мастерских.
Зато, когда смена закончила работу и люди в ватниках, в стеганых брюках, в валенках, опустив уши меховых шапок, выбирались из котлованов, топали, греясь, у автобусных остановок, тянулись пешком по обочинам шоссе, – перед будочкой из горбыля, блистая лаковыми боками, остановился лимузин начальника строительства. И как только помощница диспетчера появилась на пороге, дверца лимузина открылась и высунувшийся оттуда Петрович лихо произнес:
– Битте дритте!
Девушка остановилась. На ней было широкое, мешковатое, самое модное в тот год пальто, вязаная мохнатая шапочка – «пудель», столбиком стоявшая на голове. Весь этот наряд, воссозданный по последним моделям, опубликованным в журнале «Огонек», в сочетании с большими валенками на толстых, мягких подошвах производил внушительное впечатление. Великодушный жест Петровича, несомненно, поднял его в глазах помощника диспетчера. На миг девушка остановилась, задумалась, потом, своевольно тряхнув оранжевыми прядями, выбивавшимися из-под ершистого колпачка, насмешливо поинтересовалась:
– С чего бы такие любезности?
– Умоляю, мне это ничего не составляет... Доставлю хоть на луну с космической скоростью.
– Вот начальник узнает – обретете такую скорость, что моментально уйдете за пределы земной атмосферы. – Это было произнесено тем же тоном, какой звучал в динамиках.
– Начальник!.. Он же в Москве! – отчаянно выкрикнул Петрович.
– Извините, меня ждут, – учтиво закончила разговор девушка и пошла прочь, легко неся свою складную фигурку, которую не очень даже портили шедевры современной моды. Пошла, но, отойдя немного, обернулась, помахала рукой в пестрой рукавичке и обнадеживающе произнесла: – Пока.
А тут на грех забарахлило неотрегулированное зажигание. Петрович увел машину из мастерских, сказав, что будет проверять отремонтированные узлы. Нужно было скорее возвращаться. Кое-как устранив неполадки, он покатил по дороге. На повороте, где на голой метле лиственницы была прибита вывеска: «Остановка автобуса № 6 Котлован – Индия», он вдруг заметил того самого хулигана, который когда-то бил Мурку. В сапогах гармошкой, в распахнутой шубе на хорьковом меху, в кепочке с пуговкой, он стоял в стороне от очереди, ожидавшей автобус. Под мышкой у него был кулек, из кармана торчало горлышко бутылки. «Так, понятно, – пробормотал уязвленный Петрович. – И чего она в нем нашла? Морда как пятка. Типичный урка». И, горько вздохнув, стал насвистывать классическую арию о непостоянстве сердца красавицы.
Весь следующий день он честно не вылезал из мастерской. Петин мог теперь каждую минуту вызвать машину. Под вечер кто-то из слесарей вдруг сообщил: диспетчерское радио потребовало, чтобы шофер начальника строительства подал к концу вечерней смены машину к управлению правобережья. Петрович озадаченно оглянулся, но вдруг радостно спросил, обнимая ничего не понимавшего слесаря:
– Врешь?
– А что мне врать? Послушай, – наверное, повторит.
И действительно, «нахальный» и такой теперь знакомый голос деловито, без шуток и прибауток повторил приказ. Петрович сейчас же погнал машину в Зеленый городок. В положенный срок лимузин стоял на месте. В освещенные окна будочки было видно, как девушка передает бумаги своей сменщице, как она достала зеркальце, подкрашивает губы, сказала что-то и, засмеявшись, прильнула к стеклу. Потом она легко сбежала с крылечка и, оглядываясь на окна будки, так уверенно подошла к машине, что растерявшийся Петрович, открывая дверцу, позабыл даже сделать свое обычное приглашение.
– На пять минут опоздали, – сказала девушка, усаживаясь рядом с ним. – Порядочка нет. Нехорошо, товарищ Нонсенс.
Все это было так необычно, что Петрович, который, по выражению Глафиры, и на Страшный суд явился бы, насвистывая и держа руки в карманах, только спросил:
– Куда везти?
– Зеленый городок, палаццо номер двадцать восемь, – распорядилась спутница, а он с восхищением косился на ее грубоватый профиль, на чуть плоский, задорный нос, на «растрепанные», как он определил, губы, сохранявшие капризное, самоуверенное выражение.
– Может быть, по пути заедем ко мне, погреемся, чашку чая выпьем, – сказал он, впрочем так тихо, что его, вероятно, не без труда можно было расслышать.
– К вам? У вас, конечно, роскошная вилла? – прозвучал насмешливый вопрос.
– Нет, я живу в палатке с... одним человеком. Но он сейчас уехал... Я один, так что мы никого не побеспокоим.
– Удобно ли? – задумчиво произнесла спутница, становясь вдруг серьезной.
– А почему? – встрепенулся Петрович. – У нас патефон. Пластиночки погоняем. Выдадим танчик.
– А кто же этот, ваш сопалатник?
– Он... он, видите ли... Он мой начальник... Мы завсегда вместе селимся, давно, еще с войны.
– О, шикарно! – протянула девушка. И в карих глазах, которые только что были устало полузакрыты, сверкнули искорки.
Сегодня Петрович оделся, как одевался всякий раз, когда ему предстояло возить по строительству иностранцев. Особая «грузинская» кепка с длинным козырьком, лётная кожаная на меху куртка с «молниями», перчатки с крагами, каких давным-давно нигде не производили. Все это ему придавало представительный и несколько театральный вид. Девушка тут же насмешливо оценила его наряд:
– Вы как из кино «Забытые ленты». Очков только не хватает. – И вдруг решила: – Ну что ж, едем. Посмотрю хоть, как большое начальство живет. Много у Старика, кроме вас, прислуги?
Прислуги! Попробовал бы кто-нибудь спросить так Петровича! Но этой девице с оранжевыми волосами он лишь смиренно пояснил, что никого другого при начальнике вообще нет, и теперь, когда Старик в командировке, они будут совершенно одни. При этом он многозначительно посмотрел на свою спутницу, а та только кивнула. Девушка неожиданно оказывалась сговорчивой. Но чувства превосходства, делавшего Петровича самодовольным, наглым, это почему-то не рождало. Молча доехали до маленькой палатки, стоявшей на отшибе, на окраине Зеленого городка, молча сошли с машины, молча, связанный малознакомой ему застенчивостью, Петрович отпер дверь.
Засветившаяся лампочка обнаружила накрытый уже стол, бутылку портвейна «три семерки». На нее, удивленно вытаращив глаза, глядела селедка, державшая в зубах пучок зеленого лука. Возле теснились тарелки с нарезанной колбасой, сыром, шпротами. По обе стороны стола стояли два прибора.
– Это ваше или хозяйское? – не без иронии спросила гостья, грея руки над не совсем еще остывшей печкой.
– Юберзецте, что это значит, ваш вопрос? – с обидой произнес Петрович, подбрасывая в печь поленья.
– Во-первых, не юберзецте, а битте юберзетцен зи. Во-вторых, я, как вы знаете, неплохо понимаю по-русски. А в-третьих, если это хозяйское, я уйду. – И она потянулась к своему пальто.
– Да нет же, за мои любезные куплено, вон еще и пакеты валяются, – взмолился Петрович и хотел по своему обычаю сказать «зицайте», но сказал: – Садитесь.
Осмотрев первую половину палатки, гостья, откинув полог, заглянула во вторую. Там стоял складной рабочий стол, на котором оглобельками вверх лежали стариковские очки в темной оправе, висела у стены полочка с книгами. Узенькая койка была заправлена с солдатской тщательностью. Возле стояла тумбочка, точь-в-точь такая, какие были в общежитиях. Внимание привлекали разве что ружья, ягдташи и иные охотничьи доспехи, висевшие на вбитых в стойку гвоздях, да рамка красного дерева, стоявшая на столе. Любопытная гостья взяла рамку, но вместо фотографии или портрета увидела телеграмму. Буквы почти выгорели, но все же можно было прочесть: «Срочная правительственная Днепрострой. Бригадиру бетонщиков Федору Литвинову. Руководитель Днепростроя товарищ Винтер дал правительству обещание празднику увеличить вдвое поток большого бетона тчк Надеюсь не подкачаете тчк Привет тчк Нарком Орджоникидзе»... Девушка пренебрежительно поставила рамку обратно.
– А ведь думаешь: как оно живет, начальство?
– По-разному живет... А мы вот всегда так: пока первые улицы не построят, в палатках, не отрываясь от масс, – сообщил Петрович.
Гостья все больше нравилась ему: эдакий перчик. Свои огромные подшитые валенки она оставила у порога и осталась в чулках. Ножки у нее были маленькие, стройные, ступала она на цыпочках, упруго, неслышно. Но, восхищаясь, он становился все более застенчивым. Непривычное это чувство тяготило, как узкие ботинки.
– Так, может, сядем, выпьем, как говорится, рюмочку чая, а? – просительно произнес он, нерешительно принимаясь раскупоривать портвейн.
– Может, у вас водка есть? – спросила вдруг гостья.
– Водка! – радостно воскликнул Петрович, всплескивая руками. – Слеза пресвятой богоматери?.. Ну конечно же. – И достал из-под кровати непочатую поллитровку и граненые стаканчики. Гостья критически осмотрела посуду, вынула чистый носовой платок, помочила его из чайника, протерла стаканчики. Сама налила себе и Петровичу как раз по самые краешки и выпила до дна спокойно, как пьют боржом или нарзан. Потом пошарила вилкой по столу, выбрала кусок селедки.
– Вкусная. Кто же это вам все приготовил?
– На бога не надеемся, всё сами. – Он тоже выпил, стал хмелеть, застенчивость проходила. – Я, знаете ли, Мурочка, простите, не знаю, как вас величать...
– Мария, Маруся.
Хмелея, Петрович, как всегда, свертывал на «интеллигентный» разговор:
– Я, знаете ли, Марусенька, продукт нэпа... Ни папы, ни мамы. С пяти лет на хозрасчете. Может быть, слышали: «Позабыт, позаброшен, с молодых, юных лет я остался сиротою...» Еще селедочки? Великолепнейшее произведение русской кулинарии, мое фирменное блюдо. Прошу вас... Я вам, если хотите, по всему дипломатическому протоколу стол сильвирую. Аверелл Гарриман тут приезжал... Знаете, кто такой? Акула капитализма! Мне Старик говорит: «Петрович, следи, чтобы сильвировали не как в деревне». Я – «бу сде», и порядочек... Акула наелась до отвала и была довольна... Ух, какие у вас губки! Это удивительное явление, но мне почему-то страшно хочется вас поцеловать.
Гостья не без аппетита ела, но признаки охмеления не проявлялись. И когда Петрович перед решительным штурмом попробовал было снова наполнить ее стакан, она закрыла его ладонью и не дала ему налить и себе.
– Хватит. На бровях, что ли, к машине поползете?.. Терпеть не могу, когда при мне до «Вася, ты меня уважаешь?» надираются. – Но, заметив, что хозяин сразу скис, засмеялась и совсем по-деревенски выкрикнула частушку:
Есть у нас шофер Володя
Замечательный танцор.
Но ему сто грамм дороже,
Чем сердечный разговор.
А когда Петрович, собравшись с духом, попробовал ее облапить, гостья как-то очень ловко, без всяких усилий вывернулась, засмеялась и вдруг грубо спросила:
